Часть вторая
ИГРА В ГЕСТАПО

Если бы у Дмитрия Олеговича Курочкина были сейчас под рукой календарь и шариковая ручка, он бы непременно обвел аккуратным кружочком сегодняшнее число и постановил ежегодно отмечать этот день как праздник домашнего масштаба.

Сегодня, наконец-то, заработал термостат.

Почти два года эта громоздкая рухлядь, принесенная Курочкиным домой с институтской свалки, пугалась под ногами у Дмитрия Олеговича и таким образом напоминала о себе, требуя внимания и ремонта. Когда же Курочкину удавалось исхитриться и за весь день работы в своей мини-лаборатории ни разу не удариться коленом о серебристый бок термостата, гордый прибор обижался, распахивал дверцу даже после легкого прикосновения и позволял наваленным внутри образцам с шумом и треском сыпаться на пол. Дмитрий Олегович сам бы с удовольствием привел термостат в рабочее состояние, однако его небольших знаний по электрической части не хватало для такой деликатной работы. Обращаться же за помощью к институтскому умельцу Макаренко Курочкин долгое время не осмеливался. То есть, когда дело касалось институтского оборудования, Дмитрий Олегович мог давать Макаренко кое-какие поручения в пределах квартального плана, но вот просить умельца просто так повозиться с прибором, установленным дома, Курочкин полагал неэтичным. После долгих колебаний и прикидок Курочкин решил прибегнуть к посредничеству бутылки водки «Astafjeff», которой он и подкрепил свою просьбу. «Обижаешь, Олегыч, – пробурчал умелец Макаренко. – Я бы и так взялся, что за дела…» Впрочем, бутылку он взял, пообещав выпить за здоровье Курочкина, и действительно за пару часов вернул термостат к жизни. «Но поосторожнее, – предупредил он напоследок. – Хлам он и есть хлам, сколько его ни латай. Включенным пока подолгу не держи. А лучше сегодня вообще не включай. Я тут подсоединил напрямую, без заземления. Вырубится – оставишь без электричества весь дом… Завтра я приду и доделаю».

Дмитрий Олегович проводил Макаренко, вернулся в свой чуланчик и с умилением оглядел стоящий на столе прибор. Терпеть до завтра не было сил. На асбестовом блюдечке уже давно дожидалась горка таблеток кофейного цвета: пресловутый энкарнил, расхваленный до небес антидепрессант. Реклама называла препарат абсолютно безвредным и очень эффективным, однако производители чудо-средства крайне невнятно сообщали об ингредиентах, якобы не желая разглашать ноу-хау. Намекалось лишь на экстракты неких целебных трав, произрастающих в малонаселенных районах Южной Америки. Подобные географические координаты сами по себе внушали Дмитрию Олеговичу серьезное беспокойство. Южная Америка и так славилась миленькими растениями, способными превратить унылого меланхолика в довольного жизнью бодрячка. Растениями вроде коки.

Курочкин включил термостат, услышал тихое гудение и огладил круглый металлический бок прибора. После небольшого получасового прогрева горка таблеток превратится в кофейного цвета субстанцию, пригодную для любых химических тестов. Тогда-то и станет ясно, какого рода травку отыскали изготовители энкарнила…

После некоторых колебаний Дмитрий Олегович отделил от горки одну таблетку, понюхал, осторожно лизнул. В обязанности Курочкина не входила органолептическая проверка, но, будучи человеком дотошным, он не мог ограничиться только тестами. Собственные ощущения – нередко самый лучший индикатор. Фальсифицированный метиовит Курочкин, к примеру, вычислил по отрыжке, а сухость во рту после приема капсулы бифуркала подтвердила Дмитрию Олеговичу, что фирменный знак «Хиноина» на упаковке – не более чем маскировка для каких-то совершенно левых цеховиков, откуда-нибудь из Тирасполя. Конечно, у органолептики были свои издержки, но и Курочкин никогда не лез на рожон, употребляя лишь разумные дозы. Он был все-таки фармацевтом-исследователем, а не фанатиком, готовым наглотаться сомнительной дряни ради торжества истины… По крайней мере, Дмитрий Олегович старательно убеждал себя в этом, держа на ладони очередную таблетку, капсулу или пилюлю. А-а, была не была! Пора лично убедиться в словах рекламы насчет заряда утренней бодрости и хорошего настроения. По правде говоря, настроение после починки термостата и так было неплохим, но не портить же его специально для чистоты эксперимента?

Курочкин еще раз лизнул таблетку энкарнила и проглотил. Прислушался к своим ощущениям: пока без перемен. «Ну и ладно, – подумал Дмитрий Олегович. – Займемся термостатом, самое время». Он поместил асбестовое блюдце внутрь камеры и включил регулятор температуры. Процесс сразу пошел. Столбик ртути внутри термометра резко двинулся вверх и очень скоро притормозил у отметки в двести градусов Цельсия. Курочкин глянул в иллюминатор прибора, однако жаропрочное стекло оказалось настолько поцарапано, что рассмотреть происходящее внутри было невозможно. Вообще-то Дмитрий Олегович и так представлял, как все должно выглядеть. Светло-коричневые таблетки тают, оплывают, кофейными лужицами растекаются по блюдечку. Затем лужицы чуть подсохнут, и полученный в итоге сухой остаток…

– Дми-и-и-трий!

Как всегда, зов жены застал его врасплох и прямо во время серьезного опыта, но сейчас у Курочкина так было легко на душе, что он был ничуть не раздосадован. Зовут – значит, надо идти. Жена – верная подруга, хранительница очага, главный экономист семьи. Раз она желает его видеть, надо бежать, мчаться, лететь…

– Иду-у-у! – прокричал он, вскакивая. Зеленоватая реторта, задетая локтем, слетела со стола и мелодично дзынькнула об пол. «А-а, плевать! – беспечно подумал Дмитрий Олегович и даже не удосужился поглядеть вниз на осколки. – Реторт много, а жена одна!» Последняя мысль его необыкновенно развеселила, и он так и влетел с улыбкой в ванную комнату, где жена в своем замечательном цветастом халате стояла, уперев руки в боки, и заглядывала в ванну.

– Я тут! – радостно пропел Курочкин. – Я тебе нужен, солнышко?

– Нужен, – не поворачиваясь, сказала жена. – Видишь же, засорилось… – В голосе ее прозвучало недовольство ванной, за компанию и Курочкиным. Дмитрия Олеговича это нисколько не смутило.

– Будем вычерпывать? – деятельно предложил он. – Сейчас я сбегаю за ковшиком…

Тут только жена обернулась и с подозрением уставилась на Курочкина. Раньше она никогда не замечала в нем готовности исполнять домашнюю работу. Признаться, раньше Курочкин и сам подобного за собой не замечал. Но чего только не бывает в это прекрасное воскресное утро! Нас утро встречает прохладой, нас пеньем встречает река. Трам-пам-пам!

– Чего это ты такой веселый? – подозрительно спросила жена.

– Так ведь воскресенье, – находчиво ответил Дмитрий Олегович. Он еще хотел сообщить супруге приятную новость про термостат, но постеснялся отвлекать ее от раздумий о засорившейся ванне.

– Ты что, выпил? – Валентина на всякий случай обнюхала супруга и, как видно, не нашла ничего предосудительного. Курочкин не принадлежал к числу пьющих мужей, и Валентина вынуждена была это признать как факт.

– Ни-ни! – еще шире заулыбался Дмитрий Олегович. – Пить – здоровью вредить! Минздрав предупреждает… Значит, я слетаю на кухню за ковшиком? Или лучше вначале вантузом попробовать?

Валентина сурово покачала головой.

– А что же делать? – не отставал Курочкин. – Ты только прикажи, и я не струшу…

– Что делать? – строго переспросила Валентина. – Идти в подвал, звать сантехника дядю Володю. Найти его и прямо за руку привести. Марш-марш!

Отдав распоряжение, супруга пристально посмотрела в глаза Курочкина, надеясь найти в них следы недовольства. В другое время Дмитрий Олегович, пожалуй, и в самом деле немножко поныл, что у него-де – очередной важнейший опыт, который нельзя ни на минуту оставить без присмотра… В другое время – да, но только не в это восхитительное воскресенье.

– Так точно, – с неподдельной радостью произнес Курочкин. – Несусь! Одна нога здесь, другая – уже в подвале!

Он лихо развернулся, выскочил в коридор и зашлепал вниз по лестнице. Чувство бодрости не отпускало его. Курочкин уже сообразил, что тут не обошлось без чудо-таблетки энкарнила, однако ни капельки не смутился. В самом деле, ат-лич-ное средство! «Вам грустно и настроение ниже нуля? – бормотал он себе под нос, перепрыгивая ступеньку за ступенькой. – Откройте для себя эн-кар-нил! Вам понравится, вам обязательно понравится! Качество, которому мы доверяем, по разумной цене! Энкарнил – эт-то молодость мира, и его возводить молодым…»

Достигнув первого этажа, Дмитрий Олегович не задержался ни на секунду, а сразу изготовился нырнуть в темный подвальный зев, который прежде казался Курочкину сырым, темным и затхлым, а теперь – таинственным и романтическим, прямо предназначенным для роковых свиданий и мушкетерских подвигов. А дядя Володя – чем не граф Монте-Кристо или человек в Железной маске? Эй, Маска, я тебя знаю!

Дмитрий Олегович энергично заколотил в железную дверь подвала, сначала рукой, потом ногой…

И тут действие чудо-таблетки кончилось.

Мир вокруг сразу поблек, сузился, краски выцвели. Вновь надвинулись сырость и затхлость, вход в замок Иф превратился в обычную подвальную дверь, из сильно проржавевшего металла. И Курочкин осознал, что он торчит перед дверью, как последний идиот, в стоптанных шлепанцах на босу ногу, и ему придется сейчас уговаривать сантехника дядю Володю – хорошего человека, но крайне тяжелого на подъем; а между тем наверху, в курочкинской квартире, ожидает неумолимая Валентина возле засоренной ванны, да еще в его чуланчике продолжается опыт в термостате, который уже не имеет особого смысла, поскольку очевидно, что этот энкарнил – никакое не чудо-средство, но прямой родственник коки по материнской линии…

Не дождавшись ответа, Дмитрий Олегович вошел в дверь без приглашения и немного подождал, не встретит ли его у входа сантехник дядя Володя. Увы: длинный подвальный коридор в пределах прямой видимости был пуст. Никого вроде Володи не просматривалось. Шелестела только вода в стояках.

– Владимир Иванович, вы здесь? – спросил Курочкин в пространство.

Молчание вместо ответа.

Может, сантехник и ходил где-то здесь, проверяя свое водно-бачковое хозяйство, и просто не слышал сейчас голоса Дмитрия Олеговича. Что ж, придется искать его самостоятельно.

Курочкин сделал несколько осторожных шагов от двери, стараясь поаккуратнее обойти непросыхающее смоляное пятно. Поближе к пятну была нарочно подведена лампочка поярче, дабы люди случайно не повторили судьбу мух, попавших на липучку. Откуда взялась смола в подвале, никто уже не помнил за давностью лет. Зато все помнили историю о том, как застрял в липучке инспектор пожарной охраны и как на инспекторе потом проверяли действенность сказки про Репку. Мышкой повезло быть Дмитрию Олеговичу. Общими усилиями инспектор был спасен и с тех пор зарекся проверять их подвал на предмет возможного возгорания: не исключено, он даже в душе надеялся, что пленившее его пятно когда-нибудь воспламенится, и тогда инспектор будет отомщен.

– Владимир Иванович… Дядя Володя, отзовитесь, – уже вполголоса произнес Курочкин.

В ответ по-прежнему – тишина, если не считать мерного плеска в трубах. Из правой трубы, вероятно, что-то выливалось, в левую – что-то вливалось. Не хватало только бассейна и самого сантехника. «Будем искать», – грустно подумал Дмитрий Олегович и двинулся осматривать катакомбы. Он всегда инстинктивно побаивался этих подвальных лабиринтов и стремился по возможности пореже забредать сюда. И вот стараниями супруги Валентины и, в особенности, лекарства энкарнила он все-таки здесь – весь вечер у ковра. В смысле, у смоляного пятна.

Проходя по коридору мимо труб, Курочкин бдительно озирался и бросал взгляды во все закоулки. Отсутствие дяди Володи на рабочем месте было недопустимо. Хорошо еще, у Дмитрия Олеговича в квартире просто засорилась ванна, а если бы, допустим, сорвало резьбу с горячего крана, что тогда?

Вопрос остался без ответа. Зато к плеску в трубах прибавился незнакомый звук. Курочкин повернулся на звук – и застыл. Из полумрака материализовалась темная фигура, в руке у фигуры что-то недружелюбно поблескивало.

– Хальт! – тихо скомандовал незнакомец.

Одет он был в черный мундир со свастикой на рукаве, с серебристыми лычками и орлом в петлице. Ноги были обуты в блестящие сапоги, голова упрятана под фуражку с мертвой головой на высокой тулье. Погоны Дмитрий Олегович не рассмотрел, да и не разбирался он в фашистских знаках различия.

– Шпрехен зи дойч? – шепотом спросил Курочкин, слабо припоминая школьные уроки немецкого.

Гость из прошлого выглядел молодо, почти пацан.

– Дойч? – задушевно переспросил он. – А как же, шпрехаю. Айн бисхен. И по-русски тоже могу… Потолкуем, папаша?

В этом предложении потолковать было столько ласкового садизма, что Курочкин, не раздумывая, бросился наутек.

Стоит возрасту приблизиться к пятидесяти, как человек вдруг начинает задавать себе безжалостные вопросы. Отчего он не сокол, не полководец, не Шопенгауэр или Достоевский? Почему за столько лет не удосужился выучить ни одного иностранного языка, кроме латыни? По какой причине не испытал ни разу тот самый знаменитый австрийский шампунь, от которого волосы делаются мягкими и шелковистыми? (Теперь уж поздно…) Зачем отмахивался от всевозможных полезных диет и налегал на свою любимую, но вредную для талии и для печени жареную картошку? А спорт? Какого черта он никогда не занимался классической борьбой, карате, боксом… Бегом с препятствиями, наконец?!

Последний из вопросов особенно мучил Дмитрия Олеговича, пока тот несся что есть сил по длинному подвальному коридору, хлопая шлепанцами и слыша за спиной топанье сапогов. Лишь знание географии подвала еще как-то позволяло Курочкину держать дистанцию, вовремя сворачивать то направо, то налево и брать барьеры, состоящие из труб. На бегу трудно было размышлять о нескольких вещах одновременно, поэтому Дмитрий Олегович предпочел оставить на потом сам факт появления в его родном подвале выходца из прошлого. Появился – значит, появился. Может быть, дверь перепутал, улицу, город и век. Может, дело происходит у нас, а фашист – переодетый. Останавливаться и выяснять детали было бы явно не ко времени. Опереточный мундир не исключал настоящего оружия. Курочкину вовсе не хотелось повторять подвиг письмоносца Гаврилы, который в похожей ситуации остался на месте, начал выяснять, почему да отчего, – и был сражен пулей фашиста. «Я вам не Гаврила, – думал на бегу Курочкин, стараясь победить одышку, – я и не в таких передрягах побывал… О, черт, как сердце колотится!…»

Откуда-то справа послышалось тихое лязганье, и Дмитрий Олегович поспешно свернул в очередной левый закоулок, на ощупь отыскивая проход в груде всевозможного хлама. После того как признал поражение пожарный инспектор, подвал курочкинского дома окончательно превратился в катакомбы. Жильцы загромоздили рабочее место дяди Володи бесчисленной рухлядью – дряхлой мебелью, макулатурой, старыми железками, некондиционными бутылками и трухлявыми досками… В общем, всем тем, что в хозяйстве уже не могло бы пригодиться, но выбрасывать было жалко. Курочкин помнил, что где-то здесь неподалеку валяется даже огромная половинка металлического яйца: пустая оболочка от бывшего фена для волос, – если, конечно, допустить существование в Стране Великанов развитой парикмахерской промышленности. Дмитрий Олегович набрел на этот феномен примерно год назад, когда, мысленно стеная, оттаскивал в дяди-Володин подвал комплект «Органической химии» за десять лет. Сам Дмитрий Олегович не считал свои журналы такой уж макулатурой, но вынужден был подчиниться суровому требованию Валентины. «Не разводи мещанство, – помнится, строго заявила жена, окидывая взглядом его книжный шкаф. – Вещи не должны вытеснять людей…» Курочкин не посмел спорить и в конце концов тихо смирился с тем, что освободившиеся книжные полки были в момент заставлены фарфоровыми слониками и какой-то жуткой декоративной посудой. Слоники и посуда, очевидно, не попадали у Валентины в категорию вещей, а проходили по списку как минимум домашних животных…

Дмитрий Олегович споткнулся о проросший из пола прут арматуры и, чтобы удержать равновесие, вынужден был ухватиться за ближайший ржавый сталагмит, который оказался допотопной трехногой вешалкой. Вешалка подло заскрипела, где-то уже слева вновь залязгало, и Курочкин, проклиная здешний антиквариат, опять сменил направление. Теперь путь его лежал между Сциллой грозно покосившейся половинки буфета и целыми двумя Харибдами истлевших панцирных сеток, составленных шалашом. Любое неверное движение могло спровоцировать обвал этого карточного домика, но и прижиматься к буфету было опасно: острый осколок бывшего трюмо дамокловым мечом нависал над головой смельчака, грозя ее оттяпать, буде обломку представится такая возможность.

Дядя Володя все-таки был странным человеком. Другой бы на месте сантехника рано или поздно воспротивился экспансии хлама и даже легко одержал бы победу над жильцами, благо сантехники в доме много, а сантехник – один на всех. Однако Владимир Иванович только посвистывал, наблюдая за превращением его подвальной вотчины в мусорные катакомбы. Возможно, разнокалиберная рухлядь была для сантехника чем-то вроде японского садика камней, оживляя своим присутствием унылую геометрию стояков, бойлеров и фановых труб.

Зажмурившись, Курочкин ринулся в узкую щель между сетками и стеклянным мечом – и преодолел препятствие. Карточный домик слабо зазвенел остатками сеточного панциря, но устоял: видимо, был у этой конструкции некий запас прочности, и Дмитрий Олегович, поколебав шалаш, не сумел его развалить. На бегу Курочкин понадеялся, что чей-нибудь следующий пробег сможет окончательно нарушить равновесие; падение сетки на фуражку с мертвой головой сильно бы затруднило преследование. Прыгая через штабель картонных ящиков неизвестного назначения, Дмитрий Олегович невольно прислушался – не огласится ли подвал внезапным грохотом и криком «Доннерветтер!», но бегущий по пятам фашист, похоже, сумел преодолеть препятствие без слышимых потерь. Топанье позади заметно приблизилось. Участь Гаврилы-почтальона вновь угрожающе замаячила на курочкинском горизонте. В полумраке подвала взгляд Курочкина поспешно выхватывал полузнакомые предметы в поисках убежища. Дряхлый сундук (мелковат!). Гора битого кирпича. Залежь пластмассовых емкостей из-под «Пепси» (новое поколение выбрало, выпило и выбросило). Скелет рояля, поставленного на попа. Связки журналов, от пола и до потолка… О! Это же его «Органическая химия»! Значит, здесь неподалеку примостился фен-великан – приют для одинокого беглеца, где можно спрятаться и конспиративно отдышаться. Где же яйцо? Где? Неужели кто-то посягнул на это ржавое железо?…

К счастью Курочкина, половинка металлического яйца оказалась на месте и даже не скрипнула, когда Дмитрий Олегович заскочил внутрь и поджал ноги. Теперь главное – не издать ни звука. Тут достаточно темно, чтобы преследователь мог заметить тайник: авось проскочит мимо, и тогда… Курочкин перевел дыхание и поскорее его затаил. Тишина. Лязганье внезапно замолкло. Звуки и шорохи исчезли. Топанье прекратилось. Тишина.

Дмитрий Олегович напряг слух, пытаясь представить, что там происходит снаружи. Судя по тишине, ничего не происходило. Курочкину вдруг пришла в голову мысль о том, что, возможно, никакого преследователя в немецко-фашистской форме вообще не существует в природе, а просто продолжается пагубное действие таблетки энкарнила. А что? Как раз в Южной Америке растет, помимо коки, настоящий кладезь галлюциногенов – кактус пейот, подробно описанный в сочинениях какого-то самодеятельного фармаколога-испанца. О природе мнимых восприятий Курочкин как медик знал довольно много, однако сугубо теоретически. Он помнил, например, что печально знаменитый делириозный синдром может сопровождаться сразу тремя видами галлюцинаций – слуховых, зрительных и тактильных. Он, правда, не успел попробовать оккупанта на ощупь, но на глаз и на слух фашист в принципе соответствовал теории: выглядел в своей фуражечке вполне зловеще, угрожал и преследовал. Если так, – стал рассуждать Дмитрий Олегович, понемногу успокаиваясь в своем убежище, – то мы имеем дело с элементарным медикаментозным делирием, вызванным остаточным действием стимулятора. Может ли долго продолжаться это состояние? Не может: доза слишком невелика… По всему выходило, что требуется еще немного подождать, не сходя с места, а затем чары окончательно рассеются, и можно будет покинуть убежище.

Дмитрий Олегович вновь прислушался. Тихо. Похоже, немецко-фашистская галлюцинация, проплутав по извилинам его помраченного мозга, вернулась туда, откуда пришла. Как правило, в качестве видений больным являлись всевозможные животные, чудовища, фантастические гибриды – слона с чайником, дерева с плитой, откупоренной бутылки с санитаром… Интересно, откуда Курочкин подхватил именно гитлеровца? Из «Семнадцати мгновений весны»? «Очень любопытный случай, – подумал Дмитрий Олегович, все больше проникаясь мыслью о временном помрачении. – Телевидение как сопутствующий фактор галлюциноза. Надо бы подкинуть темку знакомым наркологам…»

Дальнейшие размышления на профессиональную тему были прерваны оглушительным стуком: кто-то забарабанил чем-то металлическим прямо по куполу курочкинского тайника. Ощущение было такое, словно бы стучали непосредственно по голове.

– Ку-ку! – раздалось снаружи. – Киндерсюрприз! Снесла курица яйко, абер не простое, а золотое. Гросфатер бил – не разбил, гросмутер била – не разбила… – Каждая фраза сопровождалась металлическим ударом. – Побежали они в гестапо…

Удар, последовавший за словом «гестапо», стал для Курочкина решающим. У него окончательно пропала охота к рассуждениям о мнимых восприятиях. Ни один бред, даже самый разветвленный, не мог бы сопровождаться таким металлическим грохотом. Слуховые иллюзии, как правило, тише и скромнее: тук-тук, но не ба-бах! Следовательно, это не бред.

Сделав столь глубокое умозаключение, Дмитрий Олегович моментально взвился с места, опрокидывая куда-то вбок железный каркас своего недолгого убежища. Ага! Сам оккупант, похоже, не ожидал, что из металлического яйца жертва вырвется с такой скоростью, и теперь пожинал плоды своего оккупантского легкомыслия. Звон и скрежет ржавого железа смешались с громким ойканьем: очевидно, бывшую галлюцинацию крепко зацепило по ноге.

«Вот тебе и киндерсюрприз! – мстительно подумал на бегу Курочкин, чувствуя себя едва ли не партизаном, подорвавшим вражеский состав. – Получай, фашист, гранату!»

Слыша за спиной сдавленную ругань сразу на двух языках, Дмитрий Олегович понесся в обратном направлении, в сторону спасительного выхода из подвала. Перед ним вновь промелькнули пачки журналов, битый кирпич, бутылки из-под «Пепси», картонные ящики, шкаф, проволочное заграждение панцирной сетки, вешалка, прут арматуры…

Курочкина предали его же шлепанцы.

В ту секунду, когда до двери оказалось рукой подать, один тапок внезапно соскочил с левой ноги и умчался влево. Дмитрий Олегович моментально потерял темп и, как аист, запрыгал на одной ноге. В принципе добежать ничего не стоило и так, однако страх предстать перед лицом супруги в одном тапочке затмил все остальные опасения. Валентина любила допросы с пристрастием, многочасовые и дотошные. Стоило ей заподозрить, что Курочкин расстался с частью туалета при отягчающих обстоятельствах – и судьба потенциального изменника была бы крайне незавидна. В прошлом году, когда Дмитрий Олегович имел неосторожность потерять носовой платок, Валентина раскрутила целое дело о подкопе под семейные устои и, будь ее воля, профилактически придушила бы слегка мужа по примеру венецианского мавра. Исчезнувший шлепанец в семейном УК потянул бы лет на десять без права переписки. Курочкин припомнил прокурорский взгляд жены, содрогнулся и бросился ловить сбежавшую обувь. Фашист, подраненный железным яйцом, кряхтел и ругался еще где-то в отдалении, так что Дмитрий Олегович вообразил, что все-таки успеет спасти тапок и спастись самому.

Однако из двух зайцев сумел отловить лишь одного.

– …Вас ист дас?

Фигура в черном мундире, сапогах и фуражке с мертвой головой неожиданно обнаружилась не сзади, но впереди.

– Бежать? – ухмыльнулась фигура и отвесила Курочкину легкую зуботычину. – Это есть нихт гут.

Зуботычина окончательно отрезвила Дмитрия Олеговича: галлюцинации, как правило, не распускают руки.

– Я… Их бин… – промямлил Курочкин. Его смущало лишь волшебное перемещение фашиста в пространстве подвала. Но и этому тут же нашлось разумное объяснение.

– Не выпускай его, падлу! – раздалось сзади. – Хальт ему по башке!

Фигура легонько ткнула в живот Курочкина пальцем в черной перчатке и приказала:

– Стоять.

Курочкин понял, что пропал. Фашистов оказалось двое.

В детстве Дмитрий Олегович прочитал довольно много книжек и посмотрел немало фильмов про Великую Отечественную войну, а потому более-менее представлял себе, как должен себя вести партизан на допросе. Стоять прямо, презрительно ухмыляться в лицо врагу и, если повезет, плюнуть. Ну, и, разумеется, ни за что не выдавать военную тайну.

Все эти полезные знания Курочкину теперь ничуть не помогали. Например, стоять прямо у такой каменной и шершавой стены было и тоскливо, и неудобно. Ухмыляться каким-либо образом Дмитрию Олеговичу казалось неловко, а плюнуть в лицо человека, пусть и оккупанта, он никак не мог себя заставить. Кроме того, наверняка он бы не доплюнул или не попал, и это было бы еще хуже, потому что выглядело бы не героически, а глупо.

Совсем плохо обстояло дело с тайной.

Как ни старался Курочкин вспомнить, знает ли он расположение какой-нибудь военной базы или партизанского отряда, чтобы честно держать свое знание в тайне, ничего в голову ему не приходило. Да и оккупанты пока не спешили приступать к допросу, лениво переговариваясь о чем-то о своем, страшноватом и непонятном.

– Как ты думаешь, он зачтет нам его? – спрашивал второй из фашистов, искоса поглядывая на партизана Курочкина.

– Должен засчитать, – задумчиво отвечал первый, массируя раненую ногу. Оболочка металлического яйца нанесла врагу некоторый урон в живой силе, но, как выяснилось, незначительный. Зато и фашист расплатился с Дмитрием Олеговичем за урон не пулей из парабеллума (или какой там у него был пистолет?), а всего лишь краткой оплеухой. Оплеуха, как и предыдущая зуботычина, уверили Дмитрия Олеговича в том, что к миру бредовых видений, духов, теней и призраков ни тот ни другой из фашистов отношения не имеют. И этот факт, доставив абстрактное удовлетворение Курочкину-медику и Курочкину-материалисту, Курочкина-жертву не очень-то обрадовал. Когда человека прислоняют к стенке, ему куда приятнее считать, будто все это происходит в страшном сне, но не в реальности.

– А это тот? – вдруг усомнился фашист номер два.

– Ясное дело, тот, – пожал плечами легкораненый оккупант. – А кому здесь быть, как не ему? Все сходится…

– М-м… – разлепил непослушные губы партизан Курочкин. – Их бин… Я есть… Я не тот…

– Умолкни, папаша, – посоветовал Дмитрию Олеговичу оккупант номер один. – Попался – так молчи. Заговоришь, когда будет надо.

Последнее прозвучало весьма зловеще.

– Я не тот, – упрямо повторил Курочкин, сообразив, что в этом его единственный шанс на спасение из ужасного подвала. – Их бин другой…

Легкораненый фашист, прихрамывая, подошел поближе и отвесил Курочкину еще одну оккупантскую оплеуху. Партизаны Леня Голиков или Марат Казей из школьного детства Дмитрия Олеговича наверняка бы не упустили возможности плюнуть в лицо гитлеровца и попасть. Дмитрий Олегович зажмурился, героически плюнул и, естественно, промахнулся.

– Плюется, – удовлетворенно заметил первый из фашистов. – И возражает… Наш кадр. Мы попали в точку. Цум тойфель.

Тем не менее второй фашист еще колебался.

– А вдруг ошибка? – с некоторым сомнением в голосе проговорил он. – Помнишь, как мы пролетели с тем электриком? Сколько провода извели – и все впустую.

– Ну почему же впустую? – не согласился первый. – Мы честно отработали вариант нумер айне. Отрицательный результат – тоже результат…

Слушая эту жуткую беседу, Курочкин все больше проникался уверенностью, что угодил в лапы молодых садистов. Валентина иногда перед сном любила рассказывать мужу всякие криминальные новости, вычитанные из газеты «Московский листок». По валентининым рассказам выходило, что из трех москвичей двое – кандидаты в извращенцы. После таких веселеньких историй на ночь глядя Дмитрий Олегович впадал в оцепенение и с превеликим трудом возвращал себя к жизни для исполнения супружеского долга. Справедливости ради заметим, что пока ему это удавалось: неисполнение долга породило бы у Валентины столь кошмарные подозрения, что обычным допросом он бы не отделался. Приходилось напрягаться…

– И все же, – не отставал второй фашист, все внимательнее разглядывая Курочкина. – Что, если это действительно другой?

– О, майн готт! – не без раздражения отозвался первый оккупант. Даже перестал массировать раненую ногу. – Твоя мнительность доведет тебя когда-нибудь до психушки…

Мысленно Дмитрий Олегович тотчас же согласился с этими словами, даже без «когда-нибудь». Валентинина статистика не обманула: из трех присутствующих здесь граждан одним был сам Курочкин, а двое других и впрямь смахивали на извращенцев.

Черт, как же называется эта перверсия? Насколько Курочкину было известно, в «Мужской сексопатологии» Свядоща шла речь о трансвеститах – любителях переодеваться в женскую одежду, но ни полслова не упоминалось о любителях немецко-фашистского обмундирования. Правда, Курочкин смутно припомнил какой-то зарубежный кинофильм про некоего портье, который ходил на свидание в эсэсовском мундире, но тот, по крайней мере, носил эту униформу в молодости. Парочка же юных гитлеровцев наверняка свое детство проходила, в самом худшем случае, в октябрятах. И, главное, тот портье не приставал к пятидесятилетним фармацевтам… Ошибка, тут явная ошибка!

К тихой радости Дмитрия Олеговича, мнительный извращенец по-прежнему колебался. Что-то его в Курочкине смущало.

– И все же… – вновь протянул он.

– Цум тойфель! – выругался первый оккупант-извращенец. – Хрен с тобой, давай по порядку. Адрес правильный, так?

– Адрес правильный, – вынужден был признать мнительный.

– Описание подходит, так?

– Описание… – извращенец, подверженный сомнениям, критически осмотрел внешность Дмитрия Олеговича. – По-моему, этот низковат…

Курочкин немедленно попытался еще более съежиться:

– …и толстоват…

Курочкин старательно надул щеки и постарался как можно дальше вперед выпятить живот. С умилением он вдруг подумал о жареной картошке, не сохранившей ему талию. Может, оно и к лучшему? Лучше быть живым и пузатым, чем покойным и худощавым.

– Это не я, – максимально внушительным тоном проговорил он. – То есть я – это не он…

Захромавший черномундирник погрозил Дмитрию Олеговичу перчаткой.

– Геноссе Потапов не понимает, – с укоризной в голосе отозвался он.

– Его дело – стоять пока да помалкивать. А то хуже будет.

– Я не Потапов! – взвыл Курочкин. – Я – Ку-роч-кин!!

– Ага-ага, – закивал ушибленный оккупант. – Уточкин. Гусичкин. Я так и знал, что начнет отказываться. Петров, царство ему небесное, тоже сначала себя Ивановым называл… Но потом разговорился.

– Я – не Потапов! – закричал Дмитрий Олегович. – Я не знаю, кто такой Потапов!

Мнительный извращенец пожал плечами.

– Убедительно орет, – заметил он. – Вдруг и правда не Потапов? Покажи-ка аусвайс, – обратился он к Курочкину. – Ну, паспорт, документ какой…

Дмитрий Олегович машинально ощупал карманы. Разумеется, ни в домашней рубашке, ни в карманах домашних синих брюк, ни даже под подошвой шлепанцев не было и следа хоть маленького удостоверения, что он – именно Курочкин. Только на самом кармашке была вышита Валентиной буква «Д».

– Аусвайса нет, – тоскливо проговорил он. – Но вот тут буква «Д»…

– Зер интерессант! – осклабился ушибленный. – Стало быть, ты теперь уже не Уточкин, а какой-нибудь Дудочкин. Да?

– Курочкин… – в отчаянии простонал Дмитрий Олегович, потихоньку начиная сомневаться, не Потапов ли он, в самом-то деле. – «Д» – от слова Дмитрий.

– По-моему, он заговаривается, – сказал фашист номер два. – А ведь Потапов не должен быть психом.

– Симулирует, – отмахнулся фашист номер один. – Как от меня бежать – так нормальный был. И верткий, шайзе такое, как Маугли. Чуть меня железякой не убил… О-о, гляди! – ушибленный ткнул пальцем в направлении курочкинских ног. – Он в тапках! Станет посторонний сюда в тапках ходить?

– Убедительно, – признал наконец-то второй оккупант. – Значит, Потапов. Просто немного растолстел…

– Майн готт! – обрадовался этим словам первый из оккупантов. – А я ух думал, ты так и будешь весь день со мной спорить.

– Не буду, – важно произнес второй. – Факты – упрямая вещь, яволь. Тапки – это факт…

Поняв, что сомнениям конец, Курочкин сделал отчаянную попытку вырваться и был пойман оккупантами за руки.

– Ку-роч-кин!! – воскликнул он. – Курочкин, гады! Дмитрий Олегович! Пустите! – В нем проснулась партизанская сноровка, и он смог пару раз заехать ногой по колену одного из фашистов и удачно плюнуть. На одном из черных мундиров повис, наподобие аксельбанта, героический плевок.

Впрочем, силы были неравными. Оба фашиста, разозлившись, сноровисто спеленали Дмитрия Олеговича крепкой бечевкой, а в рот засунули кляп. Теперь Курочкин одним лишь мычанием мог доказывать свою непричастность.

– Оттащим его подальше от двери, – проговорил первый фашист, и парочка в черных мундирах легко перекантовала Дмитрия Олеговича в глубь подвала и разместила его в районе сундука.

Здесь оккупанты отряхнули свое обмундирование и поглядели на часы.

– Всю униформу заплевал, – пожаловался первый. – А мне ее самому чистить. Костюмчик-то казенный.

– Думкопф, – согласно кивнул второй. – Но хитрый. Голову мне морочил всякими курочками…

– Дудочками, – поправил первый. – Психа изображал. Но ничего, сейчас с ним поговорят по-настоящему.

Курочкин замычал. На костюмированном балу ему, как видно, отводилась прескверная роль. Какая – он не знал, но подозревал худшее. В тусклом свете подвального электричества обе фигуры в черном выглядели ангелами смерти. А тот, кого они ожидали, был не меньше, чем Вельзевулом.

– Мычит, – с удовлетворением проговорил один из ряженых фашистов. – Когда придет наш доктор, замычит по-другому.

Где-то неподалеку хлопнула дверь. Курочкин ощутил внезапный озноб, хотя в подвале не было холодно.

– Эй, мальчики! – послышался от двери старческий надтреснутый голос. – Вы уже здесь?

– Яволь, герр доктор! – хором, не сговариваясь, выкрикнула парочка. – Мы взяли Потапова. Теперь он ваш, герр доктор.

Герр доктор похож был на черепаху, которую неотложные дела временно вынудили подняться на задние конечности. В одной лапке черепаха держала шляпу, в другой – обычную авоську с каким-то свертком. В отличие от парней в черных мундирах, доктор выглядел удивительно мирно.

– Тэ-экс, – промурлыкал он, подходя поближе и оглядывая спеленутого Курочкина. – Вот и господин Потапов… А почему кляп? Кусался?

Дмитрий Олегович с досадой подумал, что эта идея не пришла ему в голову. Хотя ведь была подходящая возможность тяпнуть кого-то из молодчиков. Интеллигентность помешала.

– Нет, не кусался, – объяснил доктору ранее ушибленный оккупант, почтительно принимая из его рук шляпу. – Но орал и плевался.

– Очень некультурно, Потапов, – добродушно проворчал доктор. Он вытащил из авоськи сверток, освободил его содержимое от газеты. В руках у него оказался кожаный несессер. – Взрослый человек, а плюетесь. Если пообещаете вести себя прилично, я попрошу убрать кляп…

Курочкин что есть мочи закивал.

– Уберите кляп, – попросил доктор-черепаха.

Один из оккупантов освободил рот Дмитрия Олеговича, стараясь держаться подальше. Это был как раз тот, до чьей униформы Курочкину в прошлый раз удалось счастливо доплюнуть.

– Я – не Потапов! – немедленно завопил освобожденный Дмитрий Олегович. – Я – Ку…

Доктор страдальчески сморщился и сделал жест рукой. Кляп мгновенно вернули на место. Напоследок Курочкин попытался клацнуть зубами, но оккупант успел отдернуть палец.

– Одно и то же, – пожаловался он доктору. – Мы уже все выяснили, а он все заладил, как попугай… Курочки какие-то, уточки…

– Голодный, наверное, – предположил доктор, раскрывая свой несессер. – Неизвестно, чем он питается здесь, в подвале. Наверняка ведь без горячей пищи сидит. А это вредно для желудка.

Курочкин с возрастающей тревогой наблюдал, как зловещая черепашка извлекает из футлярчика разнообразные блестящие инструменты. Судя по всему, у доктора был сверхпортативный набор хирургических инструментов, предназначенный для санавиации: маленькие щипчики, крошечные зажимы, штук шесть миниатюрных, но по виду очень острых скальпелей. На оказавшемся поблизости сундуке доктор расстелил газетку и аккуратно разложил весь свой блестящий набор.

Разглядев скальпели, Дмитрий Олегович замычал. Он сразу ощутил себя в роли собачки Муму, предназначенной для опытов: все понимает, а сказать ничего не может.

Под аккомпанемент курочкинского мычания доктор полюбовался тусклым блеском инструментов, а затем сказал своим фашистам:

– Ступайте погуляйте по подвалу, но особенно далеко не уходите. Вы еще понадобитесь.

Тот фашист, которого ранее зацепило по ноге железякой, осторожно поинтересовался:

– Мы все правильно сделали, герр доктор?

– Замечательно, – рассеянно отозвался тот, не отводя взгляда от помертвевшего Курочкина. – Сегодня же сдадите зачетки лаборанту кафедры, и, считайте, вся сессия у вас в кармане… Ну, идите-идите, пройдитесь!

Оба молодца в немецко-фашистской униформе счастливо заулыбались и разбрелись по мусорным катакомбам. Герр доктор остался с Дмитрием Олеговичем один на один.

– Господин Потапов, дорогой вы мой, – проговорила зловещая черепашка, пока замолчавший Курочкин все никак не мог оторвать глаз от инструментов. – Поверьте, я не преувеличиваю: вы мне обошлись недешево. Поэтому, сами понимаете, вам придется окупить мои затраты… Нет, мычать не надо!

Курочкин, однако, больше не мычал, зато принялся энергично мотать головой в знак несогласия и непонимания. Возможно, мифический Потапов и мог окупить любые затраты и даже принести прибыль, но с Дмитрия Олеговича-то определенно брать было нечего, кроме стоптанных шлепанцев.

– Мы можем договориться и без ЭТОГО, – продолжил доктор, кивнув в сторону зажимов и скальпелей. – Мне самому было бы гораздо проще. Я не хирург, в конце концов, у меня нет опыта… Итак, где ОНА?

«Кто ОНА? – мысленно простонал Курочкин, округляя глаза как только возможно. – Что ОНА?!»

Вероятно, со стороны выпученные глаза Дмитрия Олеговича придавали его лицу выражение решимости и непреклонности, потому черепахообразный доктор сказал еще более мягко:

– Я понимаю, вы связаны словом. Я сам ценю людей, которые держат слово… Но нельзя же, извините, хранить верность покойникам!

Курочкин, который хранил верность исключительно своей живой Валентине, попытался больше не выпучивать глаза, но не был уверен, сильно ли изменится выражение его лица. Когда у человека во рту кляп, нечто героическое в его облике сохраняется даже вопреки его желанию.

– Да-да, покойникам, – повторил доктор. – Ну, посудите сами! Сам Кондратьев скончался в тюремной больнице еще в семьдесят девятом. Шереметьев погиб на пересылке полгода спустя… Вы конечно, спросите: а Пушкарев? Да?…

Дмитрий Олегович сроду не знал никакого Пушкарева и, не выдержав, промычал об этом.

– …И в этом-то будет ваша главная ошибка! – с непонятным торжеством проговорил доктор. – И ваша, и Кондратьева. Пушкарев за эти годы мог бы, конечно, додуматься до шифра и прийти к вам за НЕЙ… Кто бы мог подумать про перитонит во цвете лет? Ни он, ни вы… Вот уже три года у секрета нет наследников, нет! Отдайте ЕЕ мне!

После такого страстного монолога Курочкин отдал бы доктору, не задумываясь, все, что он просит. Если бы он, разумеется, был искомым Потаповым. Однако на нет – и суда нет.

– Вы мне не верите, – со вздохом сказал доктор, не дождавшись от Курочкина даже мычания или кивка. – Вы думаете, что я блефую, что ничего не знаю… Хорошо, поставим вопрос прямо: где бутылка? Куда вы ее спрятали?

Набравшись сил, Дмитрий Олегович принялся отчаянно мотать головой. Не будь у него кляпа, он бы немедленно объяснил, что вопрос не по адресу. От Валентины прятать бутылку с чем бы то ни было бесполезно. Найдет и устроит скандал.

Усилия Курочкина не остались незамеченными.

– Хотите ответить? – сообразил доктор. – Ну, слава богу!

Дмитрий Олегович вновь задергал головой из стороны в сторону, словно китайский болванчик. Доктор освободил его от кляпа, сдвинув повязку на подбородок.

– Выслушайте меня… – отдышавшись, произнес Курочкин. Он постарался собрать в своем голосе максимальную убедительность, на которую только был способен. – Не затыкайте мне рот, я сейчас все объясню…

– Давайте-давайте, – поощрил доктор, придвигаясь поближе.

– Я из сто тридцать второй квартиры, – проникновенно начал Дмитрий Олегович. – Я здесь случайно. Жена послала меня за дядей Володей. А тут ваши фашис… То есть ваши мальчики. Они подумали, что я Потапов. А я – не Потапов. Я ниже и толще. Клянусь вам, я – не Потапов!

– И кто же вы на самом деле? – печально осведомился похожий на черепаху доктор. Курочкин со страхом понял, что тот не верит ни одному его слову.

– Я – Уточкин! – простонал Дмитрий Олегович. – Ой, что я говорю! Конечно, Курочкин! Дмитрий…

Решительным движением доктор опять водворил кляп на прежнее место. Слово Олегович превратилось в мычание.

– Вы – крепкий орешек, – признал человек, похожий на черепаху. – Вас с налету не возьмешь, но и я терпелив и настойчив. Не удалась фронтальная атака, приступим к долговременной осаде, по всем правилам фортификации. Начнем все сначала. Вы, наверное, еще полагаете, будто мне ничего не известно про эти ма-а-а-аленькие штучки? – Произнеся последние слова, доктор интимно захихикал.

«Штучки? – в смятении подумал Курочкин. – Какие еще штучки? Что он имеет в виду? Господи, неужели он – сексуальный маньяк?…» Страшные истории из газеты «Московский листок» вновь овладели его воображением.

– О-о, вы побледнели, – констатировал доктор. – Вы не ожидали, я смотрю. Есть первый результат… Ну, разумеется, мне не нужна сама бутылка. Меня интересует ее со-дер-жи-мое. Четыре небольших сувенира.

«Нет, кажется, он нормальный, – чуть успокоившись, сообразил Дмитрий Олегович. – Но что ему все-таки надо?»

– Четыре весьма ценных сувенирчика, – с удовольствием повторил доктор. – Из самых закромов международного отдела. Случайный фарт Кондратьева, который самому Кондратьеву богатства так и не успел принести… Хотя и обогатил устное народное творчество. Правда ведь обогатил, а, господин Потапов?

В последний раз повязка с кляпом оказалась так сильно затянута, что Дмитрию Олеговичу не удалось бы даже толком замычать.

– Молчание – знак согласия, – подытожил герр доктор. – Я знал, что мы с вами договоримся. Мои условия таковы…

Кляп – хорошее подспорье в разговоре, самый убедительный аргумент. Когда один из двух собеседников насильственно нем, другой уже автоматически становится Цицероном. На любой его довод контрдовода все равно не последует. Человеку с кляпом остается лишь внимать, покорно помалкивая в знак согласия, в данном конкретном случае неотличимого от несогласия.

– Предлагаю выгодный обмен, – сказал доктор-черепашка. – Сначала я вам честно излагаю все, что я знаю, а затем вы – что знаете вы. Не отказывайтесь, мои условия очень хорошие. Я знаю много, от вас же прошу – совсем пустячок: сказать, где наследство Кондратьева. Есть возражения?

Возражений, естественно, не последовало.

– Превосходно! – одобрил доктор. – Вы мне нравитесь все больше и больше. Тогда начнем с начала – с большого ограбления поезда в семьдесят девятом. Точнее, не поезда, а всего одного вагона. Припоминаете? Рейс «Москва-Берлин». Через Варшаву, разумеется. Июль, два часа ночи, станция Барановичи. В вагоне номер четыре появляются двое пограничников… – Голос черепашки стал тихо уплывать куда-то в волшебную даль.

Много-много лет назад маленький шкет Дима Курочкин более всего на свете любил сказки про аленький цветочек, царевну-лягушку и гадкого утенка. Особенно ему нравилось, когда в конце сказок торжествовала справедливость и противные уродцы превращались в дивных красавцев и красавиц: поганое чудище становилось пригожим королевичем, неказистая зеленая квакушка – прекрасной царевной, а утенок соответственно – лебедем. Под влиянием этих чудесных историй мальчик Дима довольно долго считал, что под скорлупой всякого внешнего безобразия обязательно скрывается заколдованная красота, – важно лишь не упустить драгоценного момента превращения. Примерно в пятилетнем возрасте он едва не довел до нервного припадка пожилую соседку по коммунальной квартире, унылую тетку с двумя крупными бородавками на одной щеке и с одним родимым пятном – на другой. Сам Дмитрий Олегович эту историю помнил смутно, но родители уже гораздо позже с ехидными улыбочками рассказывали ему, как он много дней подряд таскался по коридору за соседкой, как приклеенный, и уговаривал ее хоть ненадолго стать Василисой Прекрасной, трогательно при этом обещая ни в коем случае не сжигать в печке ее старую шкурку с бородавками. Он даже соглашался поцеловать, если колдовство того требует, будущую Василису, чем вызвал особенный гнев бедной женщины, заподозрившей, что малолетний Курочкин просто-напросто над ней издевается. Потом были крики, слезы, брань и родительские извинения. Однако даже это скандальное происшествие, окончившееся ремнем и стоянием в углу, не поколебало уверенности мальчика в своей правоте. Через два года придя в школу, Дима первым делом сел за одну парту с самой невзрачной одноклассницей. И пока его ровесники дергали за косички и обсыпали мелом кудрявых и румяных девочек, похожих на дорогие куклы из «Детского мира», юный Дима был верен своему гадкому утенку. Он терпеливо сносил насмешки окружающих, поглядывая на них с чувством затаенного превосходства. Он-то один догадывался, что его некрасивенькая соседка по парте всего только заколдована, и стоит чарам рассеяться, как все ахнут. С этими блаженными мыслями он прожил года полтора, пока его избранница – существо с прескверным характером – не переехала в другой город, так и оставшись до последнего дня в Москве все тем же утенком. Прощаясь, Дима был всех безутешнее: счастье увидеть собственными глазами заветное превращение в белого лебедя отныне принадлежало кому-то другому. Мальчик и в мыслях не мог допустить, что утенок НЕ СТАНЕТ лебедем. А кем же он станет, скажите на милость? Ну, не гадкой же уткой?

Повзрослев, Курочкин забросил потрепанные томики сказок на антресоли, и, конечно, распростился со своими фантазиями. Но все же иногда, сталкиваясь с чем-нибудь особенно некрасивым и опасным, Дмитрий Олегович из чувства самосохранения мог вдруг начать прикидывать про себя, какой чудо-принц способен спрятаться под уродливой личиной. Вот и сейчас, глядя на черепахообразного доктора, беззвучно открывающего рот, Курочкин пытался отвлечься от мрачного видения разложенных на газетке пыточных инструментов и вообразить, какие заклинания необходимы для счастливой метаморфозы. Крэкс-пэкс-фэкс? Снип-снап-снурре? Квинтер-финтер-жаба? Дмитрий Олегович уже почти представил, как под воздействием магических слов разглаживаются морщины на лице злого доктора, распрямляются согбенные плечи, и вместо сморщенной лапки покрытой старческими пигментными пятнами, возникает обычная человеческая рука…

– …заперли купе и вышли со всеми трофеями на полустанке неподалеку от Коссова, где этих обоих робингудов уже ждала машина… Да вы меня не слушаете! – доктор чувствительно шлепнул по щеке Курочкина своею правой черепаховой лапкой, так и не успевшей превратиться в руку прекрасного принца. – Не спать, не спать, что еще за фокусы? И не вздумайте закатиться в обморок. Раз я с вами говорю, извольте слушать. Невежливо манкировать, между прочим, мы так не договаривались…

Заткнутый кляпом Курочкин мог бы возразить, что он лично вообще ни с кем и ни о чем не договаривался и тем более не понимает, при чем тут Барановичи, где он сроду никогда не был. Однако в данную минуту Дмитрий Олегович, как известно, был насильственно лишен права голоса. Ему оставалось лишь возмущенно молчать, как рыба в пироге. Как ягнята. Как партизан.

Мысль о партизанах немедленно, словно магнитом, притянула к Курочкину и карателей. Топоча сапогами, из глубины подвала явилась уже знакомая парочка оккупантов в немецко-фашистских мундирах. Вид у карателей был не слишком-то бравый.

– Вас ист лос? – с раздражением осведомился герр доктор, снова увидев парочку. – Вам же ясно было сказано: погуляйте там, пока вас не позовут. Шнелль, шнелль, коммен хераус! – Курочкин догадался, что в присутствии этих двух оккупантов черепашка не расположена вести допрос.

Тот фашист, до которого Дмитрий Олегович сегодня смог доплюнуть, виновато проговорил:

– Ферцайхунг, герр доктор! Извините. Мы просто хотели спросить: можно нам тут пока немного раухен? Нур ейне цигаретте?

– Нур две… цвай цигареттен, – поспешно уточнил второй из карателей. – Унд где-нибудь айн бисхен отлить. Кляйне вассер…

Оба по-прежнему разговаривали на чудовищной смеси русского с немецким, хотя с появлением в подвале их начальника немецких слов в их речи стало заметно больше.

– Курить запрещаю, – отрезал доктор. – Вы уже и так едва не устроили пожар в подсобке у Петрова. Забыли?

Фашисты заметно сконфузились.

– Яволь, – забормотал первый из оккупантов. – Абер ведь зельбст электрикер устроил там короткое замыкание…

– Запрещаю! – грозно повторил доктор, и молодец в немецко-фашистской форме тут же заткнулся.

– А отлить-то можно? – заискивающим тоном спросил второй фашист. – Ихь виль зер, по-маленькому.

Курочкин ожидал, что беспощадный герр доктор откажет подчиненному и в этом маленьком послаблении, сурово напомнив, к примеру, что тот когда-то в какой-нибудь очередной подсобке чуть не устроил наводнение. Однако черепашка оказалась не до такой уж степени крутым начальником.

– Это – можно, – милостиво разрешил герр доктор. – Но подальше отсюда. И не маячьте здесь без команды, не мешайте. Герр Потапов при посторонних болтать не любит… – И черепашка похлопал Курочкина по плечу.

Получив четкий приказ, двое оккупантов стали отступать в полумрак подвала, пока вновь не растворились среди мусора и утробного журчания фановых и прочих труб.

– Хорошие парни, – вполголоса заметил герр доктор, обращаясь к Дмитрию Олеговичу. – Но немножко простые. Взять след, загнать дичь, доставить – это они пожалуйста. Однако с аналитическим мышлением у них уже проблемы. Стоит мальчикам столкнуться с нештатной ситуацией, где надо напрячь извилины, как у них все идет наперекосяк… Вам еще крупно повезло, дорогой Потапов: Синицына они вообще чуть не угробили. Я с трудом замял дело, когда понял свою ошибку… – Черепашка горестно вздохнула. – Сессии я им, конечно, делаю, но как через полгода я им буду дипломы пробивать – право же, ума не приложу!…

Из этих слов Курочкину стало ясно только то, что он сам – тоже дичь, которую загнали. Все остальное по-прежнему скрывалось в густом тумане. Какое-то ограбление, какая-то бутылка на станции Барановичи, неведомые Синицын с Кондратьевым и юноши в оккупантских мундирах – все это никак и ни во что вразумительное не складывалось. Временами Дмитрию Олеговичу казалось, что кто-то из них все-таки бредит: то ли сам он, то ли герр доктор, то ли они оба одновременно.

– …По правде говоря, – с печалью добавил доктор, – я и сам в толк не возьму, зачем этим охламонам дипломы пединститута? Неужели хотят идти в школу работать? Вот вы бы, дорогой мой Потапов, доверили детей таким педагогам?

На счастье, детей у Дмитрия Олеговича не было, о чем он честно промолчал. Ввиду продолжающейся невозможности честно проговорить.

– Именно, господин Потапов, – сказал доктор. – И я бы своих внуков им бы ни за что не доверил… Однако вернемся к нашим Барановичам, – черепашка усмехнулась собственному каламбуру. – Времени не так уж много, а вы ведь наверняка очень хотите, чтобы я возобновил свой рассказ. Да?

Больше всего на свете Дмитрий Олегович хотел, чтобы доктор-черепашка куда-нибудь сгинул. Увы, собеседник его не относился к племени телепатов.

– Значит, я начну снова, – сделал неверный вывод герр доктор. – Идя навстречу пожеланиям трудящихся, как говорили в незабвенные 70-е.

– Наглец ваш Кондратьев был первостатейный…

Сообщив Курочкину эту важную новость, доктор тут же счел необходимым уточнить, что слово «наглец» следует здесь понимать не в предосудительном, а, напротив, в одобрительном смысле. Поскольку в те годы на такое дерзкое ограбление международного вагона мог решиться человек с железной волей и богатой фантазией.

– Не знаю, известно ли вам, геноссе Потапов, – доктор аккуратно поправил на Дмитрии Олеговиче повязку с кляпом, – что для пассажиров по крайней мере одного вагона уже названного мной состава рейс «Москва-Берлин» не заканчивался в столице существовавшей тогда Германской Демократической Республики. Вагон прицепляли к поезду, следующему в Кельн, а там уже была открыта дорога на Антверпен, Страсбург, Милан или Саратогу – куда пожелают дорогие товарищи, синьоры или месье… Любопытно, что синьоры и месье, едущие из Москвы, в те времена пользовались услугами «Аэрофлота» или путешествовали по железной дороге какими-то иными рейсами, а потому в прекрасно отделанном карельской березой вагоне номер четыре предпочитали кататься одни только товарищи. То ли у иностранных господ была идиосинкразия к карельской березе, то ли билеты в этот вагон бронировались через Международный и Административный отделы ЦК и только для своих. Следуя принципу Оккама, возьмем на вооружение вторую догадку как более простую. Однако, геноссе Потапов, не следует думать, будто в четвертом вагоне ездили в капиталистический рай одни лишь сплошь члены ЦК, дипкурьеры, ранговые атташе и прочая серьезная публика при исполнении. Если бы дело обстояло так, даже Кондратьев при всей своей наглости не решился бы на свой набег. У дипкурьеров, знаете ли, оружие при себе, у членов ЦК – охрана из «девятки», а эти атташе очень чувствительны к протокольным формальностям и на них собаку съели. Потому-то ваш Кондратьев выбрал сладкий месяц июль – самую середину лета, когда административная жизнь замирает, высокие бонзы уже загорают и вагон наполнен средней и полусредней цековской и гэбэшной шушерой. Ну, там инструкторами, начальниками подотделов, чьими-то женами и любовницами, шефами малоперспективных резидентур и прочими товарищами. Всех их, что интересно, объединяет одно – наличие незадекларированной валюты…

Доктор усмехнулся. Рассказ о деяниях абсолютно неизвестного Курочкину налетчика Кондратьева пробудил у черепашки чувство, похожее на удовольствие. Может быть, с привкусом чуть заметной зависти к чужой недостижимой наглости.

– Сейчас, конечно, понятие «валюта» не вызывает таких эмоций, как прежде, – продолжал герр доктор. – Сейчас любой работяга или конторский сверчок могут запросто зайти, например, в обменный пункт на Маросейке и получить необходимое количество долларов, фунтов, дойчмарок по нынешнему курсу. Тогда же, при курсе шестьдесят копеек за доллар… вижу, вам тоже весело…

В действительности же Курочкину было не до веселья: он корчил рожи, просто пытаясь таким образом чуть ослабить повязку и сдвинуть кляп языком. Пока безуспешно.

– …При курсе шестьдесят копеек за доллар, – повторил доктор, вновь усмехаясь, – валютой заграничных путешественников снабжало государство, которое, увы, сильно экономило даже на своих преданных служащих. Скупое государство выдавало только самый минимум – на пару глотков свободы в неоновых джунглях, а хотелось дышать и дышать в течение всего отпущенного срока и даже кое-что из буржуазных благ привезти с собой обратно… Существовало два распространенных выхода из этого экономического тупика. Первым всегда пользовалась мелкая и мельчайшая публика – артисты, вырвавшиеся на гастроли… передовики соцтруда, премированные турпутевками… да-да, мне тоже смешно, дорогой Потапов… Совершенно верно: они под завязку нагружались барахлом, водкой и консервами, надеясь первое и второе реализовать сразу по пересечении госграницы, а консервами питаться, экономя нищенские суточные… С этих деятелей Кондратьеву взять было нечего – кроме разве что пары утюгов или бутылки водки на посошок. Однако, как вы понимаете, такая мелюзга в четвертом вагоне и не ездила, ваш сподвижник правильно все рассчитал. Товарищи из четвертого вагона возили с собой отнюдь не утюги. Они предпочитали конвертируемую наличность. И, что интересно, ваш Кондратьев ее тоже предпочитал.

Герр доктор шустренько потер большой палец об указательный международным жестом, означающим деньги. Точно таким же жестом супруга Валентина встречала Курочкина в день зарплаты. Только черепашка в данном случае намекала вовсе не на рубли… Дмитрий Олегович опять задвигал щеками, надеясь все-таки переубедить повязку. По-своему истолковал мимические усилия Курочкина герр доктор.

– Вы удивлены, – не без удовлетворения заметил он. – Вы уже мысленно спрашиваете себя: «Откуда этот посторонний старикашка знает такие подробности, если даже я, Потапов, их не знаю?» Вы, должно быть, теперь подумали, будто я был в том самом вагоне и наблюдал за всем самолично? В таком случае вы ошибаетесь. Я не был свидетелем того ограбления. Я и быть им, по совести говоря, не мог. Характер учреждения, где я работал в те годы, автоматически делал меня невыездным. И все же я докопался до сути! – Доктор вдохновенно постучал указательным пальцем по своему старческому лбу. – Интуиция плюс экстраполяция при минимуме фактов. Традиционный метод научного поиска дает пока еще неплохие результаты… Да вы не нервничайте так сильно, дорогой Потапов. У вас от волнения, я смотрю, уже глаза на лоб полезли…

Чтобы не вызвать черепашкиных подозрений, Дмитрий Олегович на время приостановил свои опыты с кляпом. Курочкин не был уверен, что рассказчику понравится его попытка к бегству.

– Правильно, – одобрительно сказал герр доктор. – Чего волноваться? Вы в этом ограблении не участвовали, да и срок давности… Не умри ваш Кондратьев в тюрьме, давно бы гулял на воле. И тем более Шереметьев… Однако я забежал вперед. Мы с вами говорили о валюте, – рассказчик похлопал себя по левому боку, очевидно намекая на присутствие бумажника. – В четвертом вагоне – двенадцать двухместных купе. Другими словами, двадцать четыре валютных источника. Если поискать. А искать-то и Кондратьев, и Шереметьев умели хорошо. У них к тому времени был уже большой опыт… как это сказать по-вашему… шмона.

Небрежно брошенное словечко из какого-то явно уголовного лексикона в интеллигентной речи герра доктора выглядело чумазым проходимцем, затесавшимся среди гостей аристократического салона. Видимо, рассказчик употребил его все-таки недаром. Может быть, искомому Потапову по каким-то причинам обязан был больше нравиться воровской диалект. Курочкина, однако, он совсем не вдохновлял.

– Вообразите себе, майн либер Потапов, – тем временем говорил доктор, чей указательный палец замельтешил теперь где-то на уровне курочкинского носа. – Два часа ночи, нежное время для сна. До контрольно-пропускного пункта в Бресте еще час сорок чистого времени… Точнее, час сорок две, считая полутораминутную стоянку в Барановичах и полуминутную стоянку на подъезде к Коссово… Пассажиры спокойно дремлют. И вдруг – шум, топот, стук прикладов, свет фонариков в лицо! Что такое? Что стряслось? Оказывается, разыскивают нарушителя.

Стало быть – проверка документов, проверка багажа, личный досмотр. Гражданочка, встаньте, пожалуйста… и все такое прочее. Оба самозваных проверялыцика стараются за четверых, под шумок досматривая бумажники и очищая все те маленькие смешные тайнички, где уважающие себя пассажиры, следуя за рубеж, прячут обычно не указанные в декларациях посторонние суммы. Сильно пострадавшие граждане скрежещут зубами, но помалкивают: кому же охота доносить на себя? К тому же Кондратьев с Шереметьевым очень грамотно не обдирают всех, как липку, но оставляют каждому самый минимум на прожитие. Такие вот благородные робингуды под зелеными фуражками, купленными в «Военторге»… Всего каких-то двадцать минут индивидуальной работы с пассажирами – и ваши соратники обеспечены на год вперед. Причем далеко не все в вагоне и не сразу догадываются, что стали жертвами банальнейшего грабежа. Кое-кто даже мусолит листки декларации, воображая, что вот-вот получит свои излишки обратно, если соответствующим образом внесет их в реестр, ха-ха… – Герр доктор со вкусом посмеялся над чужой глупостью. – А затем, согласно расписанию, на пути поезда выплывает безымянный полустанок с тридцатисекундной стоянкой, где друзья-разбойнички предусмотрительно испаряются. Делу – время, потехе – час. Между Коссово и Брестом в вагон могут зайти уже настоящие зеленые фуражки, встреча с которыми для вашей команды нежелательна… Талантливая, математически выверенная операция, не правда ли? – Доктор пристально глянул прямо в глаза Курочкину и сам же себе возразил: – Гениальная. Я понимаю, что изъятие бутылки в двенадцатом, последнем купе было чистой воды экспромтом. Озарением Кондратьева, счастливой догадкой – как угодно назовите… Поскольку главные участники этого инцидента умерли, я лишь приблизительно могу воссоздать эпизод. Но факт остается фактом: фальшивые пограничники обнаружили контрабанду самую настоящую. Всем контрабандам контрабанду!…

Неожиданное открытие можно сделать в неожиданном месте – в ванне, под яблоней или даже в полутемном подвале, когда ты связан по рукам и ногам и крепко заткнут кляпом. Только сейчас до Дмитрия Олеговича, например, дошло, зачем блистательному Шерлоку Холмсу так необходим был серый и туповатый врач Ватсон. Великий сыщик всего лишь нуждался временами в благодарном слушателе, готовом внимать его рассказам и восторгаться. Правда, искренняя привязанность Ватсона к знаменитому детективу избавляла последнего от необходимости прибегать к веревкам.

Другое дело – герр доктор-черепашка. В отличие от Холмса, он не был уверен в покладистости слушателя и не ожидал от него комплиментов своему дедуктивному методу. Поэтому иногда он похваливал себя сам.

– Согласитесь, дорогой Потапов, – разглагольствовал доктор, обращаясь к безмолвному собеседнику, – пока моя реконструкция происшествия выглядит убедительно. Я не беру на себя смелость утверждать, будто бы мое небольшое расследование конгениально замыслу Кондратьева, хотя кое в чем моя теория стройнее его практики. Нет-нет, я не собираюсь постфактум обижать покойного! Просто, когда разматываешь клубочек с конца, априори знаешь какие-то вещи, недоступные тому, кто начинал с начала. Скажем, про то, что в двенадцатом вагоне едет потенциальный невозвращенец Ванечка Соловьев, ваш герой, ясное дело, и понятия не имел…

«Теперь еще какой-то Соловьев появился, – с отчаянием подумал Курочкин. – Интересно, кто следующий?» Количество незнакомцев в докторском рассказе все прибавлялось и прибавлялось, и конца им не было видно. Неужели и этого Соловьева обязан был знать неведомый Потапов?!

Дмитрий Олегович напрягся, пытаясь издать сквозь повязку нечто наподобие скорбного мычания, и ему это, в конце концов, удалось.

– Ах, вот как! – доктор неожиданно развеселился. – Вы хотите сказать, что до сих пор не знали, ЧЬЮ бутылочку храните? Так, может, и Кондратьев не сообразил, какой птенчик ему попался?

На всякий случай Курочкин повторил мычание. Ему вдруг почудилось, что кляп чуть-чуть поддался.

– Вот видите! – герр доктор радостно потер руки, гордый своей внезапной осведомленностью. – Оказывается, я все-таки располагаю сведениями, даже вам неизвестными. Системный подход, представьте себе. А вы еще отказывались меня слушать, глазки закрывали… Подозреваю, вы сейчас гадаете, из ТЕХ ли Соловьевых названный мной губошлеп Ванечка… Из ТЕХ, из ТЕХ, можете не сомневаться! У члена Политбюро товарища Андрея Кирилловича Соловьева было, как известно, три сына: старший – членкор, средний – замредактора «Партийной жизни», а младший… Угу, вы совершенно правильно подумали. Сейчас этого Ванечку именовали бы плейбоем, а тогда, в конце 70-х, – бездельником и лоботрясом. В МГИМО его с курса на курс буквально за уши перетаскивали, точь-в-точь, как сегодня этих двух обормотов… – доктор указал пальцем куда-то в глубь подвала. – И после МГИМО папа-Соловьев с некоторым трудом, но пристроил чадо в Международный отдел, в сектор связей с братскими партиями. Потом, уже при перестройке, пошла гулять журналистская версия, будто бы молодой Иван Андреевич сильно увлекался африканскими сафари и вроде даже погиб в пасти льва в Кении. Но это как раз была неправда: мне доподлинно известно, что погиб Ванечка летом семьдесят девятого в Польше. Бросился с горя в Вислу… Вы улавливаете связь между двумя происшествиями? Ах, вы хотите спросить, в каком именно летнем месяце Соловьев-младший бросился в великую польскую реку? В июле. Разумеется, в июле!…

Рассказчик сделал эффектную паузу. У него был до того самодовольный вид, словно он ждал немедленных аплодисментов. Каковых, естественно, не последовало: Курочкин еще не научился рукоплескать со связанными руками. Впрочем, вся эта история в самом деле начинала потихоньку его увлекать. По крайней мере, она пока позволяла не думать о разложенных на газетке хирургических инструментах. Герр доктор был и Шахрияром, и Шахразадой в одном лице.

– Не люблю журналистов, – продолжил свое повествование черепахообразный Холмс после того, как насладился паузой. – Не подумайте, драгоценный Потапов, что я – какой-нибудь ретроград и против свободы слова. Просто недолюбливаю пишущую братию, и все тут. Если им что втемяшится в голову, так они километры бумаги изведут и будут повторять одно и то же раз, и два, и тысячу и один раз… Вот придумали они однажды: «Золото партии» – и пошло-поехало! А ведь это же концептуально безграмотное выражение, можете мне поверить. При международных расчетах с братскими партиями и движениями никто и никогда не пересчитывал суммы по золотому эквиваленту; всегда предпочитали измерять наши пожертвования на благо мировой революции в американских долларах. Однако наш Ванечка Соловьев очень быстро узнал в своем Международном отделе, что пачки долларов тоже никто никому из рук в руки не передает: это, конечно, не золотые слитки, но тоже довольно громоздко. И что может быть компактнее пачек и слитков? Это вы уже и сами лучше меня знаете. Они самые, бриллианты для диктатуры пролетариата, как написал однажды некто Юлиан Семенов. Маленькие, но бесценные штучки. Каждая такая штучка могла обеспечить на Западе лет пять состоятельной жизни отдельно взятому советскому человеку… А если учесть, что к лету семьдесят девятого плейбой Ванечка порядком запутался с долгами, многочисленными дамами сердца и нехорошими – зато весьма дорогими – порошками и пилюльками, ему оставалось сделать единственно возможный выбор: либо покаяться папе из Политбюро, либо запустить руку в бриллиантовый мешочек и поскорее покинуть родные края… Признаюсь, дорогой Потапов, в этом месте моя реконструкция событий несколько умозрительна. В Международном отделе я все-таки не служил, их систему охраны ценностей слабо себе представляю, и сам процесс кражи оттуда, скажу честно, видится мне достаточно расплывчато. Однако факт остается фактом: за два дня до отправления того самого поезда «Москва-Берлин» у туриста Соловьева И.А. в руках оказалось четыре бриллианта. Три просто хороших, по двенадцать с половиной каратов, а один – замечательный. Тридцать два карата, московская огранка. Всего на карат меньше знаменитого «Ивана Сусанина» из Алмазного фонда. Бриллианты такого класса не проходят мимо международных аукционов, поэтому нашему Ванюшке с этим камушком еще бы пришлось хлебнуть лиха… Но до этого, как известно, дело все равно не дошло. Камни очень скоро достались якобы пограничнику Кондратьеву, а ограбленный Ванечка хлебнул польской речной водички… Собственно, Соловьев-младший сам был во всем виноват. Мысль спрятать камни в сосуд с прозрачной жидкостью была толковой, но наш контрабандист выбрал не ту бутылку. Засунь он бриллианты в обычную емкость со «Столичной» – и никто бы не обратил на нее внимания. Подвело Ванечку все то же дурацкое плейбойство: он повез украденное в красивой бутылке с импортным джином. Ну разве не балбес? В чем, в чем, а в наблюдательности вашему Кондратьеву, я уверен, нельзя было отказать. Он, видимо, сразу же заметил эту странность. Нормальные люди – даже из поезда «Москва-Берлин»! – никогда бы не стали везти с собой за рубеж импортное спиртное. Оттуда – могли бы, это понятно. Но – ТУДА?…

Рассказчик сделал очередную эффектную паузу, и в этот же момент где-то в глубине подвала послышались металлические звуки: похоже, ржавая панцирная сетка опрокинулась прямо на железную скорлупу не менее ржавого парикмахерского киндерсюрприза. Звуки сопровождались неразборчивой руганью на русско-немецком наречии.

– Разгильдяи, – вполголоса пожаловался герр доктор на свою гвардию. – Просто слоны в посудных лавках. Вечно они производят столько шума, как будто их не двое, а по меньшей мере целая рота. Говоришь им о конспирации, говоришь – все без толку… Но, с другой стороны, какая с этими детьми может быть конспирация? Они ведь до сих пор убеждены, что я с ними просто занимаюсь экстенсивным изучением немецкого языка… – Доктор хитро подмигнул Курочкину и еще немного понизил голос. – Вы знакомы с экстенсивным принципом Ильзы Кох? Не старайтесь вспомнить, я его сам выдумал год назад, за каких-нибудь полчаса. Надо, дескать, вживаться в языковую атмосферу методом практических действий, попутно внедряя в свою речь как можно больше иностранных слов и постепенно вытесняя русские… Бред, не правда ли? Однако юноши мне верят и, как щенки, во всем меня слушаются. Сейчас ведь столько развелось методик, что новой никого не удивишь. А со мной мальчикам интересно: поездки в разные города, погони, слежка, пленные, мундиры эти дурацкие… Обоюдная выгода, дорогой Потапов. Дети считают, что учат язык, а я получаю добровольных помощников, молодых и энергичных…

Где-то в подвальных лабиринтах снова неприятно заскрежетало железо.

– …Пожалуй, чересчур энергичных, – поморщившись, признал доктор. – Я им ставлю конкретные задачи, но иногда они воспринимают все слишком буквально. С Петровым, как вы слышали уже, сущая накладка вышла. Кто же знал, что провод был под напряжением?…

Связанного Курочкина от этих слов опять настиг прилив тихого страха. Он машинально скосил глаза в сторону газетки с разложенным на ней хирургическим инструментом.

– Догадываюсь, вам теперь любопытно, отчего же эти славные юноши называют меня доктором, – сказал доктор, проследив за взглядом Дмитрия Олеговича. – Вы уже уяснили, что я – не медик, а инструменты – это так… легкое хобби, атрибут общения с малосговорчивыми респондентами… Однако я действительно доктор, филологических наук. И круг моих интересов, смею вас уверить, достаточно широк. Кандидатскую я писал по спряжению неправильных немецких глаголов, а докторскую – по так называемому детскому фольклору… Сейчас-то я – скромный преподаватель пединститута, но вот прежде у меня были другие студенты. Тогда это учебное заведеньице еще называлось Всесоюзной высшей школой КГБ, и младшие оперативники направлялись туда со всей страны повышать свое образование. Нет, не подумайте, я читал им не шифровальное или саперное дело – обычные языковые дисциплины, как в любом вузе. И курилка там была, как и в обычном вузе… А вы полагаете, эту историю с ограблением поезда мне ласточки насвистели?…

Ничего подобного Дмитрий Олегович вовсе даже не полагал. В НИИЭФе, где он работал, курилка тоже была кладезем информации.

На сей раз доктор-черепашка правильно расшифровал молчание Дмитрия Олеговича.

– Вот-вот, – проговорил он, – курочка по зернышку, а человек – по фактику. Для кого-то это был анекдот, а для вашего покорного слуги – информация к размышлению. Важно было ее правильно истолковать, и я истолковал. Перейдем теперь к самой занимательной части моего рассказа… Вы не устали, дорогой Потапов? Карамельку, глоток водички? По глазам вижу, что не устали и не хотите. Тогда продолжим. Помнится, мы с вами дошли до того, как два фальшивых пограничника Кондратьев с Шереметьевым, опустошив валютные запасы четвертого вагона, сошли на полустанке, сели в автомобиль поджидавшего их Пушкарева и отбыли в сторону Гродно. Тут у меня почти пятидневное белое пятно. Если вы мне потом поведаете, как Кондратьев умудрился быстро избавиться от прихваченной в вагоне бутылки и по каким замысловатым каналам сосуд с бриллиантами попал к вам, я буду вам крайне признателен. И даже если вы захотите хранить секрет, я не обижусь. Мне важнее не технология, а конечный результат. Три камня по двенадцать с половиной и один – по тридцать два. Я их никогда не видел, однако прекрасно себе их представляю… Но мы отклонились от темы. Ровно через пять дней в городе Ленинграде одинокий Кондратьев был задержан спецгруппой с Литейного и препровожден в тюрьму Кресты. И на старуху, увы, бывает проруха: надежный перекупщик валюты был, оказывается, под наблюдением бдительных питерских органов… Лейтенанта, который организовал задержание, повысили до капитана и, кстати, отправили подучиться в известное вам заведеньице. Улыбчивый такой парень, я его еще «Явой» постоянно угощал, отменный был курильщик… Простите, мы снова отвлеклись. Итак, Кондратьев – в Крестах, ему грозит срок за валютные махинации и заодно выясняется его участие в ограблении поезда. Зато про бриллианты никто не знает, обратите внимание. Сдается мне, ваш Кондратьев слегка переусердствовал с секретностью и скрыл от своих соратников свою находку. Зато теперь, когда он – на нарах, а его друзья – еще на свободе, уже не до секретов. Талантливый организатор, Кондратьев, к сожалению, слаб здоровьем. В тюрьме ему диагностируют сразу несколько болезней, нужны лекарства, усиленное питание, передачи с воли… Родственников нет, денег нет, есть бесполезные бриллианты, переправленные в надежное место. Настолько надежное, что главный хранитель сокровищ о судьбе Кондратьева не догадывается. Что остается узнику Крестов? Отправить послание Шереметьеву с Пушкаревым, дабы те вернули обратно камушки и поскорее обратили их в деньги. Однако пенитенциарное заведение наподобие Крестов – не курорт, камеры отдельные, соседей нет… Да и не передашь ведь открытым текстом: мол, бриллианты там-то и там-то. И тогда Кондратьев изобретает выход, остроумный и безумный одновременно.

Доктор вздохнул с видом легкого сочувствия.

– Подозреваю, что именно болезни подточили рассудок вашего доверителя, – сообщил он. – Шифр его оказался настолько замысловат, что даже мне, человеку аналитического склада ума и с большим филологическим опытом, пришлось не один год плутать в дебрях его тайнописи, отыскивая четыре бриллиантовых зерна… Представляете, в больничном боксе-изоляторе Крестов одинокий Кондратьев лихорадочно исписывает десятки тетрадных листов… стихами собственного сочинения!

Заметьте, дорогой геноссе Потапов, сочинял узник отнюдь не любовную лирику и не «Сижу за решеткой»… Из-под его карандаша с самого начала стали выходить жестокие четверостишия и двустишия, одно мрачнее другого. И все эти опусы про пробитые головы или перерезанных трамваем малюток он поспешно рассовывал всем, кому попало: конвойным – так конвойным, врачам – так врачам, санитарам – так санитарам, а при первой возможности рассылал эти же стихи по различным тюремным и судебным инстанциям вперемежку с жалобами на плохое обращение. Версификаторский дар Кондратьева был невелик, что тоже было на пользу – сложная и изысканная поэзия трудна для запоминания, зато кровожадные строчки заключенного Крестов всеми усваивались с налета. Это было похоже на эпидемию, на массовый психоз. Сам того не замечая, Кондратьев сделался основоположником чрезвычайно популярного поэтического направления. И когда в декабре семьдесят девятого так и не дождавшийся помощи Кондратьев тихо угасал в своей отдельной больничной палате с решетками, его опусы уже стали фольклором… Подумать только! Вся страна декламировала садистские стишки, но никто и не подозревал, откуда они взялись. И уже тем более никто не догадывался искать в этих строчках какое-то зашифрованное послание!… Никто, кроме меня.

– Дальше у меня уже были только технические трудности, – с улыбкой продолжил рассказ доктор. – Я имею в виду – поиск канонических вариантов стишков. Вы, наверное, догадываетесь, что любой текст, попав в орбиту устного распространения, может варьироваться, видоизменяться. Это – аксиома фольклористики, известная еще до Проппа и Веселовского… К великому сожалению, из десятков тетрадных листочков с автографами Кондратьева я обнаружил только три, с семью четверостишиями, остальные канули в никуда за давностью-то лет: поздновато я спохватился, мой грех… Пришлось потратить немало времени, процеживая городской фольклор, отделяя зерна от плевел, что было, сами понимаете, непросто. Кондратьев продуцировал необычайно демократический жанр словесности, интуитивно взяв за основу тягу советского человека к черному юмору, облаченному в незамысловатую форму. Именно потому жанру так называемых садистских стишков – сокращенно, ха-ха, СС! – оказалось свойственна быстрая автогенерация. По-русски говоря, самовоспроизводство новых поэтических субъектов. Сюжетная канва могла оставаться прежней, зато менялась атрибутика. Если, например, в первоначальном варианте мальчик-садист убивал родного папу-алкоголика выстрелом из охотничьего ружья, то в следующих, уже неканонических, версиях все тот же мальчик мог использовать для достижения своих целей пулемет, удавку, толченое стекло, диких зверей из зоопарка, – словом, любое средство, которое создателям уже новой версии казалось наиболее эффективным и реальным. В маленьких населенных пунктах с имеющимися водоемами преобладали мотивы утопления, в то время как в крупных мегаполисах Центральной России часто обыгрывались случаи падения с крыш многоэтажных домов либо балконов. Вы не поверите, дорогой мой Потапов, но в пору моих фольклорных экспедиций по национальным окраинам мне попадались стишки с такой экзотикой, как отравленная тюбетейка, песчаная гюрза под подушкой или гвозди в котле с бешбармаком! Подобные образцы местного творчества я, разумеется, отбрасывал… Кстати, будь Кондратьев жив сейчас, я бы порекомендовал ему хорошего психоаналитика: слишком уж часто в его тюремных сочинениях присутствовал конфликт двух поколений, разрешаемый всевозможными ужасными способами. Сильно подозреваю, что у него было трудное детство… Извините, я снова отклонился от темы своего повествования… Должен вам сказать, что с кондратьевскими творениями случилась еще одна любопытная метаморфоза, тоже не облегчившая мне работу. Подобно Робинзону Крузо или Гулливеру, эти стихи-страшилки, начав свое бытование исключительно во взрослой среде, из года в год дрейфовали вниз по возрастной шкале, пока не укоренились в аудитории тинейджеров. Подростков, опять-таки говоря по-русски. Из-за этого я даже был вынужден переквалифицироваться на старости лет, дабы мой интерес к подобного рода творчеству не вызвал никаких подозрений у коллег по пединституту. Пришлось забросить свои неправильные немецкие глаголы, взять совсем новую тему докторской и влиться в группу профессора Неелова, пополнив собой ряды фанатиков, изучающих пресловутый школьный фольклор. Вы бы видели, как обрадовался моему появлению в его группе простодушный Неелов! Еще бы: появился еще один филолог-доброволец, который был согласен на школьных переменах отлавливать с диктофоном в руках юных садистов, приманивать их жевательной резинкой и сладостями и выуживать у них смертоубийственные вирши, – чтобы потом ночи напролет расшифровывать диктофонные записи и классифицировать улов. Хорошо было в прошлом веке Гильфердингу или Кирше Данилову, имевшим дело с древними бабками, которые посиживали на завалинках и, никуда не торопясь, цедили беззубыми ртами мутные истории про Илью Муромца или Соловья-Разбойника. А теперь вообразите себе, как я, человек немолодой и не очень здоровый, ползаю на корточках с микрофоном в руках перед десятилетним пацаном и жду, пока тот закончит размазывать по щекам липкие шоколадные слюни и смилостивится мне продекламировать: «Мальчик на елку за фыфкой полез, следом за ним подымался обрез»… Уже за одни такие многомесячные муки я достоин куда большей награды, чем эти бриллианты!…

Доктор-фольклорист остановился и проникновенно посмотрел на пленника, как будто искал на лице у Дмитрия Олеговича выражение участия и понимания. Курочкин, тихо кривляющийся на протяжении последних десяти минут монолога в попытках все-таки ослабить кляп, тут же прекратил свои старания. И из-за осторожности, и из принципа. Он не хотел, чтобы рассказчик принял его гримасы за выражение сочувствия.

Тем не менее герр доктор отыскал в молчании связанного Курочкина некие благоприятные для себя нюансы. Или, вернее, сделал вид, будто отыскал.

– Спасибо, дорогой Потапов, – с удовлетворенным видом кивнул он. – Я рад, что наши позиции все больше сближаются. Тогда я продолжаю, с вашего позволения, историю, взаимно интересную для нас обоих. Сбор материала – это был еще легкий этап по сравнению с остальными.

Профессор Неелов оскорбился бы до самых кончиков седых бакенбард, узнай он об истинной и отнюдь не филологической причине моих стараний. Он-то и не подозревал, что моя докторская диссертация была не целью, но средством – средством получить спецсеминар и бросить целую группу студентов на сортировку добытых мной текстов. В те времена мне нужно было прилежание второкурсников, и я его получил. Пятнадцать пар рук и пятнадцать юных мозгов, сами того не зная, открывали мне путь к кондратьевским камушкам, пребывая в полной уверенности, будто они своими ручонками и своими извилинами двигают науку. Я задал им алгоритмы, и из пятисот сорока страшилок студенты отбраковали более трех четвертей, оставив в моем распоряжении сто двадцать четыре текста. Больше половины из них гарантированно принадлежали самому Кондратьеву, остальные располагались в непосредственной близости от первоисточника либо, на худой конец, гносеологически были с этим первоисточником связаны. Ушли в брак все тексты, чье семантическое поле накрывало либо отдаленное от нас географическое пространство – будь то Африка или Чукотка, либо пространство намеренно микшированное, лишенное той или иной адресности… Ох, простите, я чрезмерно увлекся терминологией, вам, боюсь, не очень легко меня воспринимать. Ну, если совсем просто: были отброшены те страшилки, из которых нельзя было вычленить ни малейшей подсказки. Например, текст «Маленький мальчик валялся во ржи»… признан был мной бесперспективным хотя бы потому, что реалия «комбайн» была не характерна для урбанистического пейзажа, а я был уверен: наследство Кондратьева спрятано где-то в черте города…

После того как вся черновая работа была сделана, я продолжил уже селекцию самостоятельно, без помощи спецсеминара. Чем ближе к разгадке, тем больше вопросов могло появиться у студентов. Поэтому я выставил им всем зачеты по практике и отпустил на ловлю безобидного туристского фольклора. Теперь мне уже пришлось взять в подручные известных вам двух молодцов из другого потока, у которых никаких вопросов ко мне возникнуть бы не могло. В принципе. Им с головой хватало изучения немецкого по методике… как ее… Ильзы Кох и под моим чутким руководством… Первый мой подход, к сожалению, результатов не дал. Я, видите ли, решил, будто среди сотни описанных в стишках эпизодов умерщвлений есть хоть один реальный, который и наведет меня на след. Допустим, трагический сюжет с октябрятами, попавшими под трамвай, имей он место в действительности, давал бы ниточку к водителю, к трамвайному депо, к кладбищу, наконец. Увы, гипотеза оказалась в конечном итоге ошибочной, и я ее отбросил… Не буду утомлять вас описаниями своих теоретических просчетов и практических ошибок, которые стоили мне времени, нервов и денег. Главное – что я все-таки пришел к выводу, первоначально казавшемуся мне слишком поверхностным и потому неверным. Разгадка коренилась в тех двух десятках стихотворных произведений, где, помимо примет антуража, содержались и конкретные фамилии. На этом пути, правда, тоже не обошлось без одной тупиковой ветви. Уму непостижимо, сколько времени и сил я потратил на разработку простенького четверостишия!… – Доктор покачал головой и с выражением прочел:

«Я спросил электрика Петрова: Ты зачем надел на шею провод? Но молчит Петров, не отвечает. Только тихо ботами качает».

Курочкин почему-то представил себя на месте несчастного Петрова, и ему в очередной раз стало не по себе. Сам он был не в ботах, а в домашних тапочках, однако это различие Дмитрия Олеговича не слишком успокоило.

– Казалось бы, перспективный вариант, – со вздохом проговорил рассказчик. – Здесь впервые исчезает привычный дактиль, впервые возникает женская рифма, меняется вся тональность стиха… И подсказок-примет было вполне достаточно: фамилия, профессия, четкое указание на служебное помещение… Почти полгода мы вместе с мальчиками, как идиоты, проверяли все мыслимые комбинации. Вы знаете, сколько в Центральной России и в Белоруссии электриков Петровых? Десять тысяч восемьсот сорок два человека! Мы с ног сбились, отыскивая наиболее вероятных претендентов. А сколько глупостей наделали мои орлы – вы не поверите. Один пожар в Камышине чего стоит! Полквартала выгорело из-за этой несчастной подсобки… И что в результате? Под конец наших поисков вдруг оказалось, что четверостишие вообще к кондратьевскому творчеству отношения не имеет. Что этот опус создал какой-то Григорьев в Ленинграде, совершенно по другому поводу, и даже опубликовал его… Эпигон, если не сказать сильнее. Какой труд пошел насмарку!…

Доктор развел руками, вновь призывая к сочувствию.

– А другие варианты? – сказал он. – Компьютерный контент-анализ строки «Умер от родов сантехник Синицын» ничего не дал, пришлось искать по старинке, что называется, методом проб и ошибок. Мы, как савраски, мотались по всей стране, на одни железнодорожные билеты я истратил целое состояние. А еще этих двух недорослей приходилось кормить за свой счет… Тридцать девять сантехников Синицыных в одном только Ростове-на-Дону! Девяносто два в Саратове! Почти полторы тысячи в северной столице!… И везде – нулевые результаты: нет, не был, не знает, не участвовал, не хранил… Ваш случай, дорогой мой геноссе Потапов, по закону подлости оказался в самом конце. Я, видите ли, имел неосторожность довериться одной из версий четверостишия, где последние два стиха звучали так: «Но у него еще все впереди, Если он вытащит лом из груди»… Теперь-то я знаю, что канонический вариант у Кондратьева выглядел по-иному, а тогда этот лом торчал из груди персонажа, словно лыко из строки, – ни туда и ни сюда. Когда я уже совсем отчаялся, помог случай. В класс, где учился мой родной внук, пришел новенький и первым делом запустил в обиход несколько текстов для моей коллекции. Не знаю уж, в какой глухомани жил прежде этот мальчик, но факт тот, что именно в этой местности каким-то чудом законсервировалось в неприкосновенности то самое кондратьевское сочинение. Вот оно!

Доктор откашлялся, принял артистическую позу и продекламировал:

«Дети в подвале играли в гестапо: Зверски замучен сантехник Потапов. Уши гвоздями прибили к затылку, Чтоб он признался, где спрятал бутылку».

У Курочкина от страха потемнело в глазах. В его воображении возникла душераздирающая сцена вбивания гвоздей в собственные уши. «Похоже, у доктора его теория не расходится с практикой, – с ужасом подумал он. – Бедные Синицыны! Бедный я!!!» Преодолевая сопротивление повязки, Дмитрий Олегович уже в который раз попытался зубами подвинуть кляп, однако победил в своем стремлении какие-то жалкие доли миллиметра. Сил хватило лишь на тихое сдавленное мычание.

– Вот вы и дозрели, драгоценнейший мой Потапов! – довольно произнес герр доктор. – Смотрите, как все замечательно вышло: я вам поведал о своих разысканиях, а вы, я чувствую, сейчас удовлетворите мое любопытство. Вни-ма-ни-е! Сни-ма-ю! – Вместо того чтобы снять повязку с кляпом, доктор лишь сдвинул ее на курочкинский подбородок.

Затхлый подвальный воздух показался Дмитрию Олеговичу прекрасным, и он принялся жадно заглатывать его ртом, не в силах остановиться.

– Не торопитесь, дышите на здоровье, – великодушно сказал доктор, как бы невзначай взяв с газеты один из маленьких скальпелей. Словно бы намеревался слегка почистить ногти. – А потом скажете мне, где бутылка. Она у вас, я знаю. Вместе с содержимым. Бриллиант класса «Ивана Сусанина» легко хранить, но незамеченным продать нельзя… Ну, говорите.

Курочкин напоследок глубоко затянулся подвальным озоном и, ни на что уже не надеясь, прошептал:

– Я в глаза не видел этой вашей бутылки. Я не знаю Кондратьева. Я – НЕ ПОТАПОВ!…

Одним движением герр доктор вернул повязку на место. Но раздраженный жест был чересчур поспешным, и теперь кляп прилегал не так плотно. При необходимости его удалось бы гораздо легче выдавить языком.

– Вы меня обманули! – сердито проговорил доктор-черепашка. – Вы нарушили наше мирное соглашение: откровенность за откровенность. Теперь не взыщите, я буду жесток. Начнем с простого, и, если вы не одумаетесь, я позволю своим мальчикам поиграть в гестапо. Молоток и гвоздики у них имеются, так и знайте, а метод Ильзы Кох как раз предполагает активные действия… Вы сами напросились, господин Потапов!…

Острие скальпеля медленно двинулось в направлении курочкинского носа.

Дмитрий Олегович обреченно закрыл глаза…

– Стойте!

Голос был знакомым, и принадлежал он определенно не герру доктору и не его немецко-фашистским подручным, изучающим язык посредством игры в гестапо.

Дмитрий Олегович открыл глаза. Сперва он заметил лишь острие скальпеля, замершее на полдороге. А потом…

– Стойте! – повторил голос. В подвальном полумраке материализовались две фигуры. Один человек прижимал к себе второго, держа у самого его горла тускло поблескивающее лезвие. – Брось нож, а то прирежу твоего фрица… Это я – Потапов.

«Мы ленивы и нелюбопытны», – мысленно укорил себя Курочкин. В этом доме он прожил не один год, однако ему как-то и в голову не приходило поинтересоваться фамилией сантехника дяди Володи.

Надо отдать должное черепашке-доктору: он не потерял самообладания. Искоса глядя на подлинного Потапова, он лишь пробормотал:

– М-да, действительно, ваши приметы больше подходят. Юноши, как всегда, напортачили… – И почти безразлично добавил: – Если хотите, можете его прирезать, пожалуйста. Он того заслуживает, за профнепригодность…

– Цум тойфель! – только и смог простонать преданный черепашкин подручный, от волнения переходя на связный немецкий. – Эс ист унмеглих! Зи зинд гроусе шайзе! Зи зинд…

– Словарный запас уже неплох, – признал герр доктор. – Но, боже, что за чудовищное произношение!… Прикончите его, господин настоящий Потапов, горбатого могила исправит. Это будет хорошим уроком для моего второго оболтуса… Кстати, где он?

– Уполз, – со смешком ответил дядя Володя. – Но в пределах досягаемости. Я заметил направление, поэтому не надейся, что он прыгнет вдруг на меня сзади и спасет товарища. Хреновое у тебя ополчение, профессор или как тебя там…

– Увы, ополчение не первосортное, – согласился герр доктор. – Но у вас и такого нет. – Острие скальпеля мгновенно перепорхнуло вниз и замерло у горла Дмитрия Олеговича, больно его уколов. – Предупреждаю вас, мой дорогой настоящий Потапов, что я тоже не шучу. Моя позиция выигрышнее вашей. Я весьма сожалею, но сонная артерия вашего приятеля под моим контролем. Не хотелось бы лишать жизни человека, с которым мы так мило побеседовали, но… Вы меня вынудите, если не согласитесь на мои условия.

Курочкин тут же мысленно понадеялся, что Потапов – тот самый Потапов-с-бутылкой и что он согласится на черепашкины условия.

– Да делай с ним что хочешь! – внезапно хмыкнул дядя Володя. – Он мне такой же приятель, как папа римский. Не скрою, жалко мужика, но в нашем доме – двести квартир. Всех жалеть – жалелка отвалится… Тем более сам напросился. Сидел бы дома, горя бы не знал. Какого рожна его понесло сюда, в подвал?…

Под натиском курочкинского языка кляп поддался уже со второй попытки, и Дмитрий Олегович вернул себе право голоса.

– Что значит какого рожна? – с обидой воскликнул он. – Меня жена послала, велела вас позвать. Наш ЖКО вам, между прочим, жалованье платит, Владимир Иванович!

– Ну уж и жалованье, – буркнул в ответ дядя Володя и залепил оплеуху своему пленнику, который в этот момент попытался вырваться. – Милостыня, а не жалованье, курам на смех… А ты стой спокойно, пока я тебе башку не оттяпал!… Идите вон поищите другого дурака, чтобы за такие копейки чистил ваши унитазы… Что, сливной бачок у вас протек? Правильно. Я когда еще нашему ЖКО советовал венгерские ставить…

– Доннерветтер, – пискнул неудавшийся беглец. – Я больше не буду, герр докт… то есть герр сантехник…

– Болван, – зло припечатал герр доктор. – Если останешься в живых, сам будешь сессию сдавать. И историю философских учений – сам…

– Сливной бачок в порядке, – доложил Курочкин дядя Володе. – Я насчет ванны пришел к вам. Она опять засорилась, хотя мы совсем недавно пробивали вантузом. И вы еще сказали, все будет работать…

– Не надо рыбу чистить над ванной, – сурово отрезал сантехник. – Я в прошлый раз столько чешуи из трубы выгреб, что хватило бы на целую большую акулу…

– Я не сдам сессию, – панически заверещал тем временем юный фриц. – Ихь видерхоле нох айн маль: я не сдам эту философию!

Дядя Володя угомонил двоечника еще одной, уже профилактической, оплеухой. Верещание захлебнулось, перейдя в приглушенные стенания.

– Благодарю вас, – церемонно сказал герр доктор.

– Какая еще чешуя? – обиженно проговорил Курочкин. – Это не у нас рыба, это в сто тридцать третьей рыба, у соседей. А мы – в сто тридцать второй. Моя жена терпеть не может чистить рыбу, из-за запаха…

– Я не сда-а-а-ам филосо-о-о… – тихо завыл юный фриц. – Меня на экзамене заре-е-е-ежут… Лучше уж сейчас, сразу…

– Пырните его, – посоветовал сантехнику герр доктор. – Ведь не отстанет, пока не добьется своего. Только клянчить и умеют, олигофрены.

– Мы эту чешую и в глаза не видели, – сообщил сантехнику Курочкин и даже замотал бы головой, если бы не острие скальпеля у горла.

– Значит, у вас – собачья шерсть, – гнул свое дядя Володя. – Привыкли, понимаешь, своего черного пуделя в ванне купать. А он у вас лысеет, как сто чертей. Шерсть эта черная и не такую трубу может забить… Не дергайся, я тебе сказал!

– Ну, последний разо-о-о-чек, – проныл пленник. – Герр доктор, унзер лерер, унзер фюрер, бигге…

– И лысый пудель – не у нас, – восстановил истину Дмитрий Олегович. – Этот Мефчик – над нами, в сто тридцать шестой квартире, а мы – этажом ниже…

– Даже и не мечтай, – сказал юному фрицу герр доктор. – Я больше тебе не лерер, ты уже снят с довольствия. И Пауль тоже под вопросом.

– А-а! – вспомнил, наконец, сантехник. – Сто тридцать вторая, так бы и сказали. Курочкины! У которых зимой смеситель заклинило.

– Заклинило! – обрадовался Дмитрий Олегович, очень довольный возвращению в лоно собственной фамилии. – Я – Курочкин! Я…

Холодное острие скальпеля оцарапало ему шею.

– Курочкин, Уточкин, – сварливо проговорил герр доктор. – До чего туп у нас плебс, я удивляюсь. Целый час он мне морочил голову и не смог внятно объяснить, что он не сантехник Потапов, а бог знает кто с засорившейся ванной…

– Геноссе Пашка больше виноват, – простонал юный фриц, уже снятый с довольствия. – Он первый сказал, что этот Потапов – и есть Потапов, а на самом деле он ведь никакой не Пота…

– Не надо было человеку рот затыкать, – злорадно сказал Дмитрий Олегович. – Давно бы разобрались, кто здесь сантехник, а кто – фармацевт.

– А кто из нас фармацевт? – с интересом осведомился дядя Володя. – Профессор, что ли? Но он, я понял, по стишкам специалист…

– Я не фармацевт, – испуганно открестился юный фриц, так и норовя обмякнуть в руках сантехника. – Я в пединституте учусь, на четвертом ку-у-у-у-рс… – И он снова залепетал что-то об экзаменах.

– Фармацевт – я, – скромно сознался Дмитрий Олегович.

– Это хорошо, – одобрил дядя Володя. – Башка заболит, будет у кого таблетку панадола занять… Сто тридцать вторая квартира, теперь уж не забуду… Стой ты нормально, кому говорят!

– Последняя се-е-е-ессия-а-а… – тихо подвыл дяди-Володин пленник. – Я ведь ни на одной ле-е-е-екции-и-и… Ой, больно!

– Не советую, – заметил Дмитрий Олегович, пользуясь удобным случаем дать профессиональную рекомендацию. – Панадол – это тот же самый парацетамол, а все добавки…

– Майн готт, – с грустью проговорил герр доктор, окидывая своим черепашьим взглядом подвал. – Я ведь человек по природе не злой, с высшим гуманитарным образованием, с докторской степенью. Но сейчас я бы с удовольствием увидел вас всех в гробу. В общем. Старый дедуля гранату нашел, с этой гранатой к райкому пошел… – мечтательно добавил он.

– Будет тебе, профессор, – проронил дядя Володя. – Всех – это уж слишком. Но вот кого бы я своими руками сейчас шлепнул, не задумываясь, – так это Кондратьева, суку. Повезло покойничку, вовремя, говно такое, ускребся. Хоть бы намекнул, падла, про брюлики в бутылке! Из-за него я, выходит, такое богатство спустил в канализацию…

– Как – в канализацию?! – выдохнул герр доктор. Рука его дрогнула, и Курочкин получил еще одну царапину. Как во время неудачного бритья.

– Обыкновенно, – огрызнулся в ответ сантехник. – Покакал – и все дела. Сливай воду, туши свет…

И в ту же секунду, как по команде, в подвале погас свет.

– Замыкание, – сказал в темноте голос дяди Володи.

– Этого… этого не может быть! – воскликнул герр доктор.

– Почему не может? – вздохнул невидимый сантехник. – Это у нас как раз часто бывает. Дом старый, выбить фазу – пара пустяков. Включит кто-нибудь неисправную электроплитку…

– Какую еще, к чертям, электроплитку?! – невежливо перебил докторский голос. – Я о бриллиантах вам говорю!

– Я тоже – не о вишневых косточках, – откликнулся дядя Володя и шумно завозился где-то в подвальной темноте.

– Не двигайтесь! – нервно предупредил герр доктор. – Если вы надеетесь меня обмануть, то напрасно: я вижу в темноте, как кошка. Мой скальпель – у сонной артерии вашего фармацевта… Где бриллианты?!

Курочкин почувствовал, как острое лезвие коснулось его уха. Очевидно, герр доктор все-таки видел в темноте похуже кошек. Либо сильно недооценивал зрение кошек.

– Больно мне нужно тебя обманывать! – фыркнул невидимый дядя Володя. – Пустую бутылку даже могу подарить, если хочешь. Хранил, дурак, на память об усопшем, и этикетка там красивая. А брюликов – давно нема, лет уж почти двадцать. Слушал я сейчас вашу ученую болтовню, чуть сам не расплакался. Три камушка по двенадцать с половиной каратов, один – по тридцать два, класса «Иван Сусанин»… – передразнил он. – Тьфу! Главный «Сусанин» – падла Кондратьев, чтоб он в гробу перевернулся. Возьми, говорит, припрячь импортный джин, а то, мол, кореша без спроса вылакают. А вернусь, говорит, из Питера – и мы его совместно употребим… Я еще подумал: чего он такой ласковый ко мне, вроде друзьями сроду не были? Ну, взял. А как не взять, если он – в авторитете был? Пообещал, что один, без него – ни-ни! Ладно, говорю. Поставил в шкафик – и слово сдержал. Пока не узнал, что Кондратьев в Крестах загнулся… Ну, тогда уж, как положено, открыл, помянул по русскому обычаю…

– И что? – жадно спросил доктор.

– Ничего особенного, – отозвался голос дяди Володи. – Нормальная была водка, можжевельником только малость попахивала.

– Я не об этом… – чуть не застонал герр доктор. Дмитрий Олегович испугался, что в волнении тот мимоходом отхватит ему ухо. – Как вы могли не заметить камушки?!

– Хрен его знает, – горестно проговорил сантехник. – Я уже тогда был слегка принямши. Помню, что хорошо пошла. За полчасика всю и осилил. Желудок у меня – дай бог любому…

– К такому желудку еще бы и голову на плечах, – злобно сказал черепашка-доктор. – Надо было смотреть, что пьете. Или хоть бы потом посмотреть… там, в клозете…

– За что уважаю профессоров, – голос сантехника преисполнился сарказма, – так это за их ум. Очень своевременный совет, ничего не скажешь…

– Эй-эй, не падай! – последние слова уже, вероятно, относились к пленному оккупанту из пединститута.

– Вы мне руку отдавили, – захныкал юный фриц. Он уже догадался, что резать его скорее всего не станут. – Эс ист кранк, больно…

– А вот не ползай в следующий раз, – произнес по-прежнему невидимый дядя Володя. – Навязались вы на мою голову, фашисты проклятые… Чего-то долго свет не дают.

– Весьма ценное соображение, – колко заметил герр доктор и после некоторых раздумий объявил: – Все равно я вам не верю. Вы могли и алкоголь выпить, и камушки спрятать. Где доказательства?

– Олух ты, а не профессор, – теперь в голосе дядя Володи засквозила горечь. – Я и есть твое главное доказательство. Думаешь, стал бы я двадцать лет сидеть в этом говнище, если бы у меня кондратьевские брюлики были? Э-эх! Лучше б мне век не слышать твоего ученого трепа, жил бы спокойно… Где, говоришь, утопился этот хрен моржовый из поезда? В Висле? А нам с тобой впору в толчке утопиться…

– Я подожду топиться, – проворчал доктор. – Кто знает, может ОНИ где-нибудь еще там… на глубине.

– Там-там, – обнадежил его голос сантехника. – Всего две тыщи коллекторов, четыреста с лишним отстойников и тонн двести слежавшегося дерьма. Могу тебе даже самые рыбные места показать… Только ты сперва отпусти-ка этого, из сто тридцать второй квартиры. Фармацевт как-никак, панадол у него можно стрельнуть, то-се…

На душе у Курочкина потеплело. У дяди Володи все-таки была совесть, хоть он и знался когда-то с типами вроде Кондратьева.

– Фармацевт многое знает, – недовольно возразил доктор, но острие от курочкинского уха все-таки убрал. – Может проболтаться.

– О чем? – хмыкнул невидимый во тьме сантехник. – О том, как ты стишки детские собирал? Большо-о-ой секрет, ничего не скажешь… Или, может, ты про камушки кондратьевские говоришь? Так это про МЕНЯ он много знает, а не про тебя. Свистнет кому-нибудь, как я брюлики те в сортир отправил, – насмерть засмеют…

– Я буду молчать, дядя Володя, – подал голос в свою защиту Дмитрий Олегович. – Могила.

– Все-таки свидетель… – раздумчиво протянул герр доктор. – Правда, мы и без него вляпались.

– Вляпались, – не стал спорить сантехник. – Каждый в свое.

Где-то в отдалении послышался шорох, и новый голос запричитал:

– О-ой! Я, кажется, вляпался во что-то…

– Вот еще один, – пробурчал дядя Володя.

– О-ой! Оно все липкое, у меня штаны приклеились! – голос доносился откуда-то со стороны входа в подвал.

– Это Пауль, – радостно признал товарища юный фриц. – Он, между прочим, самый первый во всем виноват, а его-то с довольствия не снимают… – наябедничал он уже машинально.

– Обоих сниму с довольствия, – раздраженно посулил герр доктор. – Чего ты там орешь, Пауль? Влип в дерьмо, сам и отлипай.

– Я не вижу, о-о! – тихо надрывался влипший в отдалении Пауль. – Здесь так темно!…

– Везде темно, – отрезал безжалостный доктор. – Короткое замыкание.

– Я только спичечку зажгу… – заклянчил отдаленный Пауль. – Можно, герр доктор? Я осторожненько…

– Вот так и в Камышине было, помните? – вновь поспешил нажаловаться ближайший из юных фрицев. – Это он, Пашка, тогда раухен захотел, а потом окурочек кэ-эк бросит. Теперь он спичечку бросит.

Супруга Валентина всегда упрекала Курочкина в том, что он-де соображает крайне медленно. Однако близкая опасность, как выяснилось, может и ускорить этот процесс. Вроде катализатора.

– Смола… – Дмитрий Олегович сперва прошептал это слово, а затем выкрикнул его же громко: – Смола!

– Какая еще смо… – начал было герр доктор, но слова так и не закончил. Должно быть, и он вспомнил про здоровенное смоляное пятно у самой двери.

Лучшая реакция оказалась у дяди Володи. С криком «Положь спички, козел!» невидимый сантехник протопал к двери.

Пискнул юный фриц, которому опять на что-то наступили. Впрочем, и он тут же сообразил, что при угрозе пожара правильнее всего не пищать, а драпать. Хоть в темноте, хоть на четвереньках.

– Ладно-ладно, – поспешно проговорил невидимый герр доктор и лихорадочно зашуршал во тьме газеткой, собирая свой инструмент. – Наше знакомство временно прекращается, ауфвидерзейн! – Затем Курочкин услышал, как незадачливый охотник за бриллиантами шумно устремился прочь.

«А я?!» – подумал Дмитрий Олегович и попытался сделать шаг.

Когда человек связан по рукам и ногам, то двигаться он может не по горизонтали, но лишь по вертикали и притом вниз. Первый шаг Курочкина по вертикали стал последним. Он упал и ударился затылком обо что-то твердое. И – потерял сознание.

Пахло паленым.

Еще не открывая глаз, Курочкин втянул в себя горький запах и с ужасом подумал: «Пожар! Пауль устроил пожар! Я горю…»

– Дми-и-и-трий!

Голос принадлежал определенно не Паулю. А также не другому юному фрицу, не сантехнику дяде Володе и даже не черепашке со степенью доктора филологии. Это был голос супруги Валентины.

Дмитрий Олегович настолько удивился, что сумел открыть оба глаза. Было светло. Подвала вокруг не было. Сам он лежал на своей кровати, у изголовья хлопотала жена.

«Господи, это же был сон, – с облегчением понял Курочкин. – Кошмарный и бредовый сон, и ничто иное. Бывает».

– Дми-и-трий! – радостно проворковала Валентина, заметив, что муж пришел в себя. – Лежи, голубчик милый, отдыхай. Я та-ак испугалась, когда нашла тебя в подвале, в каких-то веревках… А теперь я так счастлива, так счастлива! Я тебя очень люблю, золотой мой!

Курочкин вздрогнул. Никогда, даже сразу после свадьбы, он не слышал от жены таких слов. И тем более – в таком тоне. Это было очень странно, если не сказать – подозрительно.

– А как ванна? – осторожно поинтересовался он. – У нас как будто засорилась ванна…

Улыбающаяся Валентина пожала плечами:

– Ну, засорилась, ну, и шут с ней. Подумаешь, ванна! – И она замурлыкала какую-то песенку. Никогда раньше Курочкин не видел, чтобы Валентина ТАК себя вела. Он вновь бдительно принюхался: по-прежнему пахло паленым.

«Сон продолжается, – сообразил Дмитрий Олегович. – Кошмар в кошмаре. Я, наверное, сейчас лежу в подвале, а вокруг – пожар!» Он тщательно прицелился и ущипнул себя за ногу. Стало больно, однако сон не пропал.

– Валечка, скажи, – быстро, чтобы не сгореть во сне, проговорил Курочкин. – А дядю Володю ты случайно не видела?

Валентина ласково засмеялась:

– Видела, мой родненький. И его, и приятелей его, ужасно смешных. Старичок-жучок и двое черных трубочистов… И старичок, главное, такой настырный: в рукав ему вцепился, что-то бормочет про какие-то заказники или застойники… Мимо меня прошли, даже не заметили.

«Четыреста с лишним отстойников, две тысячи коллекторов, – вспомнил Дмитрий Олегович. – Герру доктору работы хватит до конца жизни».

От этой мысли Курочкину стало гораздо легче. Однако запах паленого все равно не давал ему покоя. Он приподнялся на локте, вновь принюхался и тревожно спросил:

– Валечка, а у нас здесь ничего не подгорало?

– Не волнуйся, милый, лежи, – с ангельской улыбкой ответила ему супруга. – Было ма-а-хонькое такое короткое замыкание. И свет гас, а потом починили. Электрик сказал, из-за твоей этой штучки в чулане. Ты ушел вниз, а она без тебя зафырчала, задымилась. Все твои порошочки разлетелись. Я, конечно, все прибрала…

– Ты была в моем чулане? – догадался Курочкин. – Долго?

– Не очень, – радостно сообщила Валентина. – У тебя, мой золотой, прекрасная лаборатория… Я так счастлива!

– И я – тоже, – вздохнул Дмитрий Олегович. Это были не чудо, не бред и не продолжение сна.

Это был все тот же энкарнил. Очевидно, супруга успела здорово надышаться, пока проводила свою уборку. Хваленый антидепрессант был элементарным наркосодержащим препаратом, а лицензия Минздрава – наверняка липовой.

– Ты у меня просто прелесть, – нежно произнесла Валентина.

«Энкарнил придется изымать, – подумал фармацевт Курочкин. – А жаль».