Глава 9
Метан

В следующую субботу, не успел я дойти до стражей-тополей, как пошел дождь. Мелкие холодные капли острыми иголками вонзались в кожу. Я очень надеялся, что мне не придется в такую погоду пропалывать грядки или косить траву и что мистер Питерсон не заставит меня мыть окна снаружи. Я посмотрел на свинцовое небо: оно выглядело таким же унылым, как моя судьба. Но у мистера Питерсона на мой счет оказались совсем другие планы.

— Водить умеешь? — спросил он вместо приветствия.

— Мне только тринадцать лет, — ответил я.

Мистер Питерсон окинул меня критическим взглядом: да, я подтверждал худшие его предположения.

— Вообще не умеешь?

— Вообще.

— Слушай, парень, я же не предлагаю ехать за сотню миль, — продолжил он. — Мне нужно кое-что купить, а нога в такую погоду плохо слушается.

— Мне только тринадцать, — повторил я извиняющимся тоном, почему-то чувствуя себя в ответе за покалеченную ногу мистера Питерсона.

— Я в твоем возрасте уже вовсю водил отцовский грузовик.

— У меня нет отца, — напомнил я. — Непорочное зачатие!

Это была шутка. Он даже не улыбнулся.

— Хотите, я лучше помою машину? — предложил я.

— В такую погоду? Дождь без тебя справится.

— И то верно…

Я съежился под неожиданным грузом собственной никчемности.

— Ладно, — вздохнул мистер Питерсон. — Физический труд закаляет дух и все такое, но я не хочу, чтобы ты промок и вернулся к маме с воспалением легких.

— Все равно ругать она будет меня, а не вас, — заметил я.

Мистер Питерсон хмыкнул и некоторое время задумчиво молчал.

— Пожалуй, вот что… — произнес он наконец, кивнув какой-то своей мысли. — Твоя мама хочет, чтобы ты кое-чему научился, да?

— Да.

Ясное дело, мама и мистер Питерсон хотели, чтобы я научился не крушить чужие теплицы. Я и так это умел, но вынужден был делать вид, что раскаиваюсь, чтобы всем угодить. Я уговаривал себя, что цель оправдывает средства и жаловаться мне, в сущности, не на что. А что я не научусь ничему новому — ну, что ж поделаешь.

Как оказалось, я сильно недооценил педагогический талант мистера Питерсона.

— Печатать умеешь? — спросил он.

— Да.

— А с грамотностью как?

— Ничего.

— «Ничего» — это как? Если ты еще и безграмотный, то я вообще не знаю, что с тобой делать.

— Обычно пишу без ошибок, — пояснил я. — И наш учитель, мистер Тредстоун, считает, что у меня для моего возраста хороший словарный запас. Но всегда есть к чему стремиться. А что нужно делать?

— Будем печатать письма, — сказал мистер Питерсон.

Первый урок, усвоенный в тот день, сводился к следующему: что бы ты ни знал о том или ином человеке, твое знание — лишь малая часть истины.

Я уже упоминал, что у нас в Нижних Годлях каждый думал, будто все про всех знает, а чего не знает, то и знать не обязательно. Например, про мистера Питерсона все знали, что он нелюдим, ветеран войны и вдовец, скорбящий по умершей от рака жене. Про маму знали, что она ясновидящая, одна воспитывает сына, носит странную прическу и вообще дама с причудами. Про меня знали, что я тот самый парень, в которого угодил метеорит, после чего я слегка повредился умом, а временами бьюсь в конвульсиях.

Все это было правдой. Но далеко не полной.

Дом мистера Питерсона оказался совсем не таким запыленным и захламленным, как я ожидал. Внутри царили чистота и порядок; в гостиной, несмотря на пасмурный день, было светло благодаря большому окну, выходившему в сад. На стенах висели картины, высокие стеллажи пестрели книжными переплетами, а на полу лежала огромная подушка, на которой дремал хозяйский пес. Когда я зашел в комнату, он поднял морду, шумно потянул воздух и снова закрыл глаза. Пес был совсем дряхлый и почти все время спал. Позже я узнал, что мистер Питерсон года два назад взял его, потерявшего в драке пол-уха, из приюта и нарек Куртом Воннегутом Младшим (сокращенно Курт) в честь своего любимого писателя, скончавшегося за десять дней до того. Хозяина не смутило, что пес немолод; старики неприхотливы, рассудил он, Курт не нуждается ни в дрессировке, ни в долгих прогулках; все, что ему требуется для счастья, — тепло и мягкая подстилка. Я спросил, какой он породы, и мистер Питерсон ответил, что порода называется «барбос».

В нескольких метрах от барбоса я обнаружил то, чего никак не ожидал увидеть в этом доме: новехонький компьютер с большим плоским монитором. Когда мистер Питерсон говорил про «печатать письма», я думал, что он имеет в виду допотопную пишущую машинку. В первый раз попадая к человеку в дом, никогда нельзя знать заранее, каким он окажется и что за вещи ты в нем увидишь, тем более — какое у этого человека хобби.

Хобби у мистера Питерсона было такое: он писал письма политикам и заключенным. И даже состоял в эпистолярном клубе. Члены клуба платили ежемесячные взносы, и за это им присылали клубный журнал со списком имен и адресов разных деятелей, которым можно было написать, хотя и без особой надежды на ответ. Политики — народ занятой, и вступать в частную переписку с незнакомыми людьми им некогда или не хочется. Зато заключенные очень любят получать письма, правда, довольно часто им запрещено на них отвечать. Клуб, в котором состоял мистер Питерсон, назывался «Эмнести Интернешнл».

Поначалу я сомневался, что переписка с преступниками покажется маме достаточно поучительным для меня занятием, но мистер Питерсон, у которого явно были не все дома, уверил меня, что так оно и есть. Что большинство заключенных, которым мы будем писать, по совести, вообще не должны сидеть в тюрьме. Это хорошие люди, которых бросили за решетку и лишили базовых человеческих прав. Закон не позволил им действовать в соответствии со своими убеждениями и даже просто высказывать вслух свое мнение, угрожая преследованиями и физической расправой, хотя, добавил мистер Питерсон, вряд ли я пойму такие вещи. На что я возразил, что тот, кто ходит в школу, как раз способен их понять лучше многих. И тот факт, что большинство заключенных осуждены несправедливо, не за проступки, а за образ мыслей или за преступления, которых не совершали, будил во мне искреннюю симпатию к ним.

Я печатал письма под диктовку мистера Питерсона. Имена и названия он произносил по буквам. Правда, довольно скоро мистер Питерсон сказал, что стук клавиш напоминает ему цокот копыт по мостовой, поэтому он включит музыку. Заиграл какой-то, как он выразился, «шербет-квинтет». Я не знал, что это такое, а спрашивать не хотелось, но музыка была приятная, а главное — без слов, так что не мешала работать.

За вечер мы написали не то пять, не то шесть писем. Оказалось, в мире полным-полно людей, лишенных базовых прав. Мы обратились к местному члену парламента с предложением поднять вопрос о британских гражданах, без суда и следствия брошенных в американскую тюрьму на Кубе, — это такой остров в Карибском море, где правят коммунисты. Написали китайскому судье с требованием немедленно освободить пятерых мужчин и женщин, арестованных за попытку протеста против сноса их домов на месте будущего олимпийского стадиона. Написали губернатору штата Небраска: просили его отменить смертную казнь заключенному, осужденному за убийство полицейского, якобы совершенное им в возрасте восемнадцати лет. Сейчас заключенному было тридцать два года, и ни одной прямой улики, доказывающей, что он виновен, не существовало; его посадили по показаниям двух свидетелей, позже отказавшихся от своих слов. Но беднягу все равно собирались отправить на электрический стул и пустить через его тело ток, чтобы у него остановилось сердце. По-моему, это ужасный и довольно грубый способ лишить человека жизни. В большинстве других штатов, даже в Техасе, давно не используют электрический стул, но Небраска поддерживает традиционные ценности.

Мистер Питерсон придерживался того мнения, что если есть хоть малейшее сомнение в том, что человек виновен, его нельзя казнить. Впрочем, виновных казнить тоже нельзя. Мистер Питерсон был пацифистом, то есть выступал против насилия. (Жалко, что неделю назад я ничего этого не знал.) И еще у меня возникло несколько вопросов.

— А если человека убивают, чтобы помешать ему убить кучу других людей? — спросил я. — Это же, по сути, самозащита.

— Если человека уже лишили свободы, то какая же это самозащита?

— А если не лишили? Если он попытается и вас убить?

— Тогда я умру за свои моральные принципы.

Шутит, наверное, подумал я. Или нет?

— Мне хочется верить, — добавил мистер Питерсон, — что я больше не способен на насилие. Ни при каких обстоятельствах.

— Это как-то связано с Вьетнамом? — спросил я. — Ну, где вас покалечило?

— Так… По-моему, кое-кто здесь слишком любопытный.

— Но вы же хотели, чтобы я чему-то научился, — резонно заметил я.

— Мама тебе не говорила, что задавать бестактные вопросы неприлично?

— Говорила, — признался я.

— Смотрю, тебя это не останавливает.

— Н-не всегда, — согласился я.

Что поделаешь, почему-то самые интересные вопросы всегда оказываются бестактными. Помолчав, я сказал:

— Мистер Питерсон, знаете… Кажется, я тоже в душе пацифист. Я думаю, что в девяноста девяти случаях из ста воевать неправильно.

— Верно, парень, — одобрил мистер Питерсон. — У порядочного человека должны быть моральные принципы.

— А вдруг я так думаю просто потому, что не умею драться?

— Ну и что? Неумение драться — это не преступление.

— Да?

Вот это была новость! В школе умение драться считалось доблестью, так же как спорт.

— И еще, если меня поставить в безвыходное положение, то я, наверное, способен побить человека, — продолжил я. — Например, если кто-нибудь нападет на Люси.

— Это кто?

— Наша кошка.

— Смешное имя.

— Это сокращение от Люцифер.

— Ишь ты! А с какой стати кому-то нападать на твою кошку?

— Я гипотетически. Это значит просто для примера.

— Мне известно значение слова «гипотетически».

— Ой. Ну, в общем, Люси ждет котят, поэтому не может быстро бегать. Если что, ей от врага не удрать. А прятаться ей трудно потому, что она вся белая, аж светится, особенно ночью. За это ее так и назвали: Люцифер означает «несущий свет».

— Еще Люцифером называют дьявола, ты в курсе?

— В курсе. Но мама сочувствует дьяволу. Говорит, что его неправильно поняли. Что существует определенный баланс сил в устройстве Вселенной, что сотворение и разрушение — две стороны одной медали.

— Честно говоря, твоя мама мне сразу показалась прибабахнутой. Так что можешь не объяснять.

Мистер Питерсон не очень-то следил за своим языком.

— Она говорит, что в некоторых обстоятельствах бунт — это правильно, — продолжил я. — И что, судя по Библии, из Бога довольно никудышный начальник. Что если бы она была ангелом, наверняка бы тоже уволилась.

— Ну да, ну да. «Лучше править в аду, чем пресмыкаться на небесах».

— Именно! — обрадовался я. — Как вы хорошо сказали! Хотя мама не то чтобы хочет править. Она просто не приемлет иерархических отношений. Кроме как в нашей семье, тут все по-другому. В общем, я это к тому, что Люси совсем не злая. Кошка как кошка. И если бы, чисто гипотетически, на нее кто-нибудь напал, то я был бы вынужден заступиться. Мне кажется, это нормально — заступиться, если кого-то обижают, а этот кто-то не может за себя постоять?

— Конечно. Из любого правила есть исключения.

— То есть если вас поставить в безвыходное положение, вы тоже перестанете быть пацифистом?

Мистер Питерсон задумчиво пошевелил бровями.

— Знаешь, парень, иметь моральные устои — не значит делить мир на черное и белое. В нем немало серых зон. Думаю, тут бы твоя мама со мной согласилась.

— Понятно, — кивнул я.

Не исключаю, что я сейчас пересказал содержание нескольких разговоров, а не какого-то одного. Теперь уже не вспомнить, что и когда именно мы с ним обсуждали. Но это не так уж важно. Важно другое: в тот день я вопреки худшим ожиданиям обнаружил, что вовсе не воспринимаю свое наказание как наказание. Мистер Питерсон, может, и был, как говорили в поселке, не в себе, но из общения с ним я выносил куда больше, чем из разговоров с мамой.

Когда мы покончили с письмами и мистер Питерсон вышел выкурить свою странно пахнущую папироску, я сел просматривать папку с архивом писем. Список файлов казался бесконечным. Поймите меня правильно, я не то чтобы лез куда не следовало: мистер Питерсон сам попросил меня сохранить письма в этой папке; если бы он не хотел показывать мне архив, зачем бы это сделал? Кроме того, я думал, что найду в письмах что-нибудь поучительное.

Первым делом я решил проверить, сколько всего в архиве писем. Их было несколько сотен, рассортированных по годам и месяцам. Я прочитал пару-тройку с интересными заголовками, закрыл папку и выключил монитор. Потом машинальным жестом перевернул мышку — я всегда так делаю, когда сажусь за новый компьютер. Мышка была новой модели, с красным лазерным лучом вместо шарика, следовательно, ее изготовили не китайские крестьяне с завода Роберта Асквита, а кто-то другой.

Потом я немножко покрутился в компьютерном кресле.

На одном из поворотов я заметил на стене у книжных полок фотографию. Других фотографий в комнате, а может, и во всем доме не было. Я встал с кресла и подошел поближе. Я не собирался шпионить, просто мне стало любопытно.

Со снимка лукаво улыбалась женщина лет тридцати, чуть моложе мамы, в черном беретике на коротко стриженных волосах.

— Это ваша дочка? — вежливо спросил я мистера Питерсона, когда он вернулся в гостиную.

То есть это я думал, что мой вопрос прозвучал вежливо. На самом деле его вообще не следовало задавать. Я сразу это понял. По атмосфере.

Я объяснюсь. Мама, конечно, говорила мне, что он «один в целом мире», но я думал, что он после смерти жены просто живет один. Откуда мне было знать, что он абсолютно одинок в буквальном смысле слова? Я рос с убеждением, что практически у всех людей (у других людей) полно молодых и старых родственников, рассеянных по всей стране или даже за границей. Я не узнал на фотографии покойную миссис Питерсон, потому что представлял ее себе не такой. Почему-то мне не приходило в голову, что мистер и миссис Питерсон когда-то были молоды. Да и фотография не выглядела старой. Короткая стрижка, наклон головы — все это придавало миссис Питерсон поразительно современный вид.

Оказалось, что снимок сделан в 1970 году на антивоенной демонстрации в Вашингтоне, через пару лет после того, как мистер Питерсон вернулся из Вьетнама с покалеченной ногой и Пурпурным сердцем — это такая медаль, которой награждали американских солдат, раненных при исполнении воинского долга, — только мистер Питерсон владел ею недолго, потому что зашвырнул ее в Тихий океан со скалы в Орегоне. Миссис Питерсон, которая тогда еще не была миссис Питерсон, находилась в Америке по студенческой визе. В 1971-м, когда ее депортировали, мистер Питерсон уехал вместе с ней. Родина его окончательно достала. На память он оставил себе эту единственную фотографию, потому что на ней миссис Питерсон выглядела другой, не такой, как в последние дни жизни в больнице, — потерявшей волосы и вполовину исхудавшей. Он хотел запомнить ее такой, какой она была на этой фотографии.

Раз уж я взялся рассказывать эту историю, нужно добавить, что из-за проблем с фаллопиевыми трубами миссис Питерсон не могла иметь детей, и по этой причине мой вопрос про дочку прозвучал особенно бестактно. Но все это я узнал гораздо позже, а тогда мистер Питерсон просто сказал, что это его жена, и в комнате повисло неловкое молчание. Я переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Мне отчаянно хотелось занять чем-нибудь глаза и руки, и я не глядя взял с полки книжку. Занял, называется! С обложки на меня глядели фигуры трех полуголых женщин — сквозь кружевные белоснежные накидки просвечивали груди. Я почувствовал, что стремительно краснею. Мама часто повторяла, что в наготе нет ничего страшного или стыдного. Ну конечно! Видели бы вы их соски.

Я перевел взгляд на название книги. «Сирены Титана», автор — Курт Воннегут. На третьей полке стеллажа были аккуратно расставлены еще пятнадцать или двадцать его книг.

— Странное название, — пробормотал я. — Их арестуют?

Мистер Питерсон изумленно уставился на меня.

— Ну, они же почти голые, — заметил я.

— И?

— Я думал, раз сирены, значит, за ними уже выехали.

Мистер Питерсон недоуменно моргнул.

— Ну, если выйдешь на улицу голышом, тебя ведь полиция задержит?

Тут до мистера Питерсона дошло.

— Да нет же! Это не полицейские сирены! Это сирены из Гомера.

— Гомера Симпсона? — удивился я.

— Из «Одиссеи»!

Настала моя очередь недоумевать. В последние три секунды мы вдруг заговорили на разных языках.

Мистер Питерсон обреченно вздохнул и потер свой морщинистый лоб.

— «Одиссея» — это поэма, которую сочинил древний грек по имени Гомер. В ней говорится о женщинах редкостной красоты, которых называли сиренами. Они жили на острове в Средиземном море и топили корабли. Стоило им запеть, как моряки устремлялись на их чарующие голоса и гибли на рифах.

— Ясно, — сказал я. — Значит, женщины в книжке — сирены? Поэтому они почти не одеты?

— Да. Только у Воннегута сирены живут не в Средиземном море, а на Титане. Это один из спутников Сатурна.

— Я в курсе! — оживился я. Мне хотелось, чтобы мистер Питерсон понял, что я тоже кое в чем разбираюсь. — Это второй по величине спутник в Солнечной системе после Ганимеда, а Ганимед — самый крупный спутник Юпитера, размером больше Меркурия, хотя уступает ему по массе.

Мистер Питерсон хмыкнул и покачал головой.

— Похоже, сегодня в школе физика в большем почете, чем литература.

— Вообще-то нет. Не знаю, как в других школах, но у нас в самом большом почете подготовка к экзаменам. Кстати, а что, сирены дышат метаном?

— Метаном?.. Каким еще метаном?

— Ну, сирены ведь должны чем-то дышать? В нижних слоях атмосферы Титана кислорода нет, а есть смесь метана и азота. Вот некоторые ученые и считают, что если там и возможна жизнь, то все живое должно дышать метаном. Точнее, даже не метаном, а водородом, который в нем содержится. Азотом дышать нельзя, потому что это инертный газ…

— У Воннегута про состав атмосферы Титана ничего не сказано.

— Вот как?.. — Я открыл книгу на титульной странице. — Ну да. Книгу издали в пятьдесят девятом, то есть примерно за двадцать лет до того, как «Пионер» и «Вояджер» долетели до Сатурна. Видимо, Курт Воннегут просто ничего не знал про метан.

— Это вообще не имеет значения, книжка не о том. Это художественная литература!

— А-а-а, — протянул я. — Тогда о чем там речь?

Мистер Питерсон терпеливо вздохнул.

— Это история одного богача, которого занесло на Марс, Меркурий и Титан.

— Он первооткрыватель?

— Нет, он жертва череды случайностей.

Я скептически нахмурился.

— По-моему, это притянуто за уши. Вряд ли на эти планеты можно попасть случайно.

— Он случайно попадает в марсианскую армию, потом два раза терпит крушение. Сперва на Меркурии, потом на Титане.

— Как в марсианской армии можно оказаться случайно? Это тоже притянуто за уши.

— Черт, да какая разница, притянуто или нет? Это вообще не о том. Это сатира! Ты понимаешь, что такое сатира?

— Ну, это типа когда насмехаются, но по-умному?

— Не совсем. Слушай, так мы с тобой ни до чего не договоримся. Может, черт возьми, просто прочтешь книгу?

— А вы мне ее дадите?

— Обещаешь бережно с ней обращаться?

— Я всегда бережно обращаюсь с книгами, — заверил я.

— Тогда бери. Все лучше, чем отвечать на твои дурацкие вопросы.

— Мне правда интересно про космос, — объяснил я.

— Да что ты говоришь! А я и не заметил! Только смотри: будешь читать — не зацикливайся на химии.

Я потупил взгляд.

— Серьезно, просто забудь на пару часов про все свои формулы. Понял?

— То есть про метан не думать?

— Забудь про свой чертов метан.

Так мне в руки впервые попала книга Воннегута. Как видите, более или менее случайно.

Мама утверждала, что в наготе нет ничего стыдного, но я почему-то подозревал, что полуголых сирен на обложке она не одобрит. В принципе мне казалось, что я хорошо понимаю мамины правила, но тут вдруг выяснялось, что на самом деле они сложнее, чем я думал. То есть два соска, наверное, прошли бы цензуру, но насчет шести я сильно сомневался. И вообще столько женских грудей сразу наверняка спровоцировали бы не очень приятный разговор. Это я пытаюсь объяснить, почему решил не показывать маме книгу. Я закрылся с ней в тот же вечер и читал до глубокой ночи, а потом еще весь следующий день.

Теперь передо мной стоит задача, которую мистер Питерсон счел невыполнимой: вкратце пересказать сюжет книги. Это безумие. Но я попробую.

Уинстон Найлс Румфорд летит со своим псом Казаком в космическом корабле на Марс и попадает в хроно-синкластический инфундибулум, из-за чего оба оказываются как бы «размазаны» по галактике длинной волной энергии, которая раскручивается от Солнца до Бетельгейзе — это такой красный сверхгигант, «сидящий» на правом плече Ориона, если считать, что тот повернут к нам лицом. Масса тела Румфорда превращается в энергию, однако время от времени он материализуется на Земле, Меркурии и Титане, где рассуждает о природе Бога (Всебезразличного) и делает ряд предсказаний о ближайшем будущем человечества. В одном из них говорится, что богатый землянин по имени Малаки Констант отправится на Марс, потом на Меркурий, а потом на Титан, где сойдется с полубывшей недовдовой Румфорда. Так и происходит. Есть у сюжета и ответвления — про разумного робота-инопланетянина, про гигантских синих птиц и, собственно, про сирен, которые оказываются вовсе не сиренами. В самом конце Малаки Констант замерзает насмерть, но его утешают приятные видения, а Румфорда с псом раскидывает по разным концам Вселенной.

Где-то на середине книги я вроде бы понял, что такое сатира. Это когда о важных вещах говоришь с усмешкой. Но вместо того, чтобы принизить их значение, сатира, напротив, его подчеркивает, делает яснее и удобнее для понимания. Вот, к примеру, в «Сиренах Титана» бойцам марсианской армии вживили в мозг радиочипы, чтобы генералы могли управлять их мыслями и отдавать приказы дистанционно. Возвращая книгу мистеру Питерсону, я спросил, правильно ли я понял, что это сатира.

— В яблочко! — ответил он.

— Но это какой-то странный образ, — заметил я.

— Очень точный образ, — возразил мистер Питерсон. — Примерно в этом весь смысл пушечного мяса. Людей в армии превращают в оружие с дистанционным управлением, сражающееся за отечество.

— Разве плохо служить отечеству? — не понял я.

— Плохо, — отрезал мистер Питерсон. — Служить нужно исключительно собственным принципам. В армии тебе не дадут выбирать, за что ты воюешь, и не будут считаться с твоей совестью. Получил приказ — пошел убивать. Запомни, парень: никогда и никому не доверяй право решать за тебя, какой морали придерживаться.

— Постараюсь, — пообещал я.

Мне ужасно нравилось общаться с мистером Питерсоном. Как ни удивительно, он тоже радовался нашим встречам. То есть он ворчал, что я задаю слишком много вопросов, часто идиотских, но позволял мне приходить по субботам, а иногда и по воскресеньям, печатать новые письма и выгуливать пса. По официальной версии я отбывал повинность, которую мне полагалось нести, пока мистер Питерсон не скажет, что я возместил ущерб, причиненный теплице. Он этого так и не сказал. А через несколько недель мы вообще забыли о каких-то там повинностях. Я просто приходил в субботу, в десять утра, и находил дверь открытой.

В числе прочих причин меня влекло к нему в дом собрание сочинений Воннегута. Мне так понравились «Сирены Титана», что я решил прочитать все книги с третьей полки. Мы с мистером Питерсоном оба считали, что это будет поучительно и полезно для укрепления нравственности.

В общем, закончив знакомство с сиренами и сатирой, я переключился на «Колыбель для кошки» — роман про особый лед, который уничтожает жизнь на Земле. Затем я взялся за «Бойню номер пять» — про путешествие во времени и бомбардировку Дрездена, в ходе которой погибло сто тысяч немцев. Это не вымышленное событие, Воннегут сам был ему свидетелем во время Второй мировой. Потом я прочитал «Завтрак для чемпионов». Мистер Питерсон дорожил этой книгой больше, чем остальными, потому что это было первое издание и подарок жены. На форзаце была надпись: «Мне кажется, сюжет тебе понравится. И я уверена, что понравятся иллюстрации. С любовью, Р.».

— Тебе не нужно говорить, что с этим томом нужно обращаться особенно аккуратно? — спросил мистер Питерсон.

— Не нужно, — ответил я.

Это был очень важный момент. То, что мистер Питерсон доверил мне эту книжку, означало, что он простил меня за теплицу. Он ничего такого не говорил, но я понял без слов.

Я убрал книгу в сумку и нес ее домой бережно, как новорожденного котенка Люси.