Глава 5
Когда ум несвободен
Попробую вкратце рассказать, что было дальше.
Припадки участились настолько, что я не мог ходить в школу. Мы поменялись домами с Жюстин и Сэм, чтобы я мог быть поближе к маме, пока она на работе. Мой мир сжался до пяти крохотных комнатушек. Меня донимали видения. Я много читал и переписывался с доктором Уэйр. Потом худо-бедно научился контролировать свое состояние, и мне стало немного легче. Где-то год спустя я смог ходить в школу, и мы вернулись в старый дом.
А теперь — все то же самое, но подробнее.
Сначала все шло плохо. Генерализованные припадки случались каждую неделю, а сложные парциальные — чуть ли не каждый день. Эпилепсия оказалась кошмаром, а приступы невозможно было ни контролировать, ни предугадывать. Я превратился в инвалида. Не мог даже выйти с мамой в супермаркет, потому что мы боялись, что меня начнет трясти посреди кондитерского отдела. Во время приступа тебе, конечно, все равно, поскольку ты без сознания, но потом приходишь в себя и обнаруживаешь, что физиономия в слезах и слюнях, штаны мокрые, а вокруг толпятся какие-то зеваки. Почему-то людей притягивают зрелища, вызывающие стыд и страх, а когда 11-летний пацан, обмочившись, бьется в конвульсиях, — это, скажу я вам, очень стыдно и очень страшно.
Вскоре выход из дома превратился в один из главных триггеров — факторов, провоцирующих приступ. Доктор Эндерби объяснил, что это из-за стресса: я боюсь, что припадок застанет меня вне дома, у меня повышается тревожность, а вместе с ней растет вероятность, что припадок обязательно случится. Передо мной встала задача: научиться управлять тревожностью. Успешное ее решение представлялось мне не слишком вероятным. Каждый раз, когда мама собиралась взять меня с собой, я впадал в панику — и начинался приступ. Я чувствовал себя безопасно в четырех местах: дома, в нашем магазине, в машине и в больнице. Припадок в больнице не вызывает беспокойства, потому что там ко всякому привыкли и в случае чего куча специалистов прибежит тебе на помощь. По поводу припадка в больнице я никогда не переживал, и, как следствие, в больнице припадков не случалось. Коварная и дурацкая мне досталась болезнь.
Поначалу я не выходил из дома не только из-за припадков, но и из-за побочных эффектов при приеме лекарства. Первую пару месяцев, пока организм не приспособился к карбамазепину, я чувствовал страшную вялость. Мысли путались, и соображал я туго. Меня часто тошнило, голова то болела, то кружилась, и ничего не хотелось делать. В глазах плыло, ноги подкашивались. К тому же я начал толстеть, хотя мама с умилением твердила про «щенячий жирок». Для борьбы с побочными эффектами мне назначили обезболивающие и противорвотные. На какое-то время стало легче, но припадки продолжались. Тогда дозу карбамазепина увеличили, и побочные эффекты, вроде бы исчезнувшие, снова проявились во всей красе. Доктор Эндерби говорил, что все нормально: каждый организм по-своему реагирует на лечение, и порой нужно несколько месяцев, чтобы подобрать пациенту идеальную схему.
Между тем мама решила обратиться к нетрадиционной медицине, а именно к гомеопатии. Доктор Эндерби отнесся к идее без особого энтузиазма. Он сказал, что нетрадиционные методы лечения порой действительно облегчают протекание эпилепсии, но гомеопатия к ним не относится. С научной точки зрения гомеопатия — это вообще не метод лечения. Хуже того, она отвлекает больного от необходимости настоящего лечения, да еще и заставляет выкладывать изрядные суммы денег.
Мама спокойно возразила, что знает нескольких человек, которым гомеопатия помогла.
Доктор Эндерби не менее спокойно ответил, что знает большое число людей, которым она нисколько не помогла. И упомянул эффект плацебо.
Спорили они долго и безрезультатно.
В конце концов доктор Эндерби сказал, что, так и быть, мама может давать мне гомеопатические препараты при условии, что я продолжу традиционное лечение. Вряд ли гомеопатия, сказал он, сильно мне навредит.
Мама проконсультировалась с гомеопатом, и я начал принимать купрум металликум и белладонну — то есть медь и так называемую бешеную ягоду. Начали с 12-кратного разведения, при котором активный компонент содержится в препарате в концентрации один к триллиону. Это не помогло, и мы перешли к 24-кратному разведению — один к триллиону триллионов. А потом я начал принимать на ночь белладонну в 100-кратном разведении. Чем сильнее разбавлено вещество, тем мощнее его воздействие на организм. При такой концентрации препарат должен напоминать одинокий средний палец, выставленный против четырех сотен лет научного прогресса. Серьезно, я не шучу. Представьте себе, что молекулу активного вещества — той же бешеной ягоды, она же белладонна, — пустили плавать в стакан воды размером с Вселенную. Так вот, моя таблетка содержала белладонны в еще миллион триллионов раз меньше. Наверное, поэтому доктор Эндерби счел, что гомеопатия мне не повредит. Сами понимаете, в таком разведении бешеная ягода перестает быть такой уж бешеной. Но в этом я убедился гораздо позже, а тогда мне было одиннадцать с половиной лет, и к гомеопатическим шарикам я относился как к любым другим таблеткам. Одно время я принимал по шесть штук в день и не задавался никакими вопросами.
Поскольку я боялся надолго покидать дом, то перестал ходить в школу, а поскольку я перестал ходить в школу, перед мамой встала проблема — куда меня девать. Бросить работу она не могла, оставлять больного ребенка на целый день одного — тоже. О том, чтобы нанять няню, мама и слушать не желала. Она хотела быть рядом, когда меня настигнет очередной припадок, а значит, мне следовало постоянно находиться в поле ее зрения. Но дорога от маминой работы до дома занимала десять минут езды.
Наш дом находился — собственно, и сейчас находится — в поселке Нижние Годли, километрах в десяти от Гластонбери. Вы, скорее всего, такое название даже не слышали, что и понятно: Нижние Годли — совсем маленький поселок. Через него тянется длинная прямая дорога, по обочинам которой выстроились домики; за домиками простираются поля. Примерно посередине расположены магазин, церковь и почта. Число жителей — меньше четырехсот человек. Есть автобусное сообщение, но нерегулярное. Если поселок носит имя Нижние Годли, логично предположить, что где-то должны быть и Верхние Годли, но никаких Верхних Годлей не существует (почему, никто из местных не знает). По крайней мере, сейчас не существует. Не исключено, что когда-то давно жители поселка решили, что Годли — слишком дурацкое название, и для солидности добавили к нему слово «Нижние». Но доподлинно ничего не известно. В общем, самой примечательной чертой нашего поселка была эта самая приставка «Нижние». Дом в Нижних Годлях находился слишком далеко от салона, чтобы мама рискнула на целый день оставлять меня одного. Она бы с ума сошла от беспокойства. Поэтому, как я уже упоминал, мы временно поменялись жильем с Жюстин и Сэм. По правде говоря, квартира над салоном, как и сам салон, принадлежала маме. Она приобрела то и другое на деньги, полученные в наследство от отца, моего дедушки, — при известии, что дочь беременна, с ним случился инфаркт, унесший его в могилу.
Сэм и Жюстин не возражали против обмена: во-первых, дом в Нижних Годлях был куда просторнее их клетушки над салоном; во-вторых, при нем имелся сад со всякими птичками и прочими бабочками; в-третьих, им просто хотелось нам помочь. Они даже согласились заботиться о Люси. Взять ее с собой мы не могли из-за тесноты квартирки, а выпускать гулять по незнакомым окрестностям боялись. Но Люси из тех кошек, которые больше любят гулять, чем спать дома на диване. Во всяком случае, мама считала, что сидеть в четырех стенах ей не понравится.
— Зато в четырех стенах ей будет не от кого беременеть, — заметил я мрачно.
Мне тоже не нравилась перспектива торчать взаперти. А когда мы переехали, стало понятно, что Люси в этой квартирке точно не прижилась бы. Мы с мамой и вдвоем туда еле втиснулись. Мы жили там раньше, пока мне не исполнилось три года, но я был маленький и занимал меньше места.
Размеры комнат, на манер матрешек, убывали от маленького до очень маленького. Мамина спальня была еще ничего, кухня — уже тесноватая, а гостиная — просто крошечная. В ванной комнате душем, унитазом и раковиной можно было пользоваться одновременно, фактически не сходя с места. Последней в этой иерархии шла «комната-пенал». Сэм ухитрилась поставить в нее письменный стол со стулом, чтобы иногда там работать. А я, в свою очередь, сумел втащить кровать, после чего свободное пространство до противоположной стены сократилось примерно до одного фута — даже дверь полностью не открывалась. Мама уверяла, что кровать в «пенал» ни за что не влезет — «физически не влезет», — и нам придется спать вдвоем на ее двуспальной. Но она недооценила мою готовность идти на любые жертвы ради защиты личного пространства. Мне было все равно, влезет кровать физически или не влезет, я знал одно: морально обязана влезть. Я свинтил с ножек колесики, спилил с каркаса декоративные элементы, и кровать вписалась в дверной проем точно, как в тетрисе. В комнате после этого образовалось что-то вроде узкого прохода, но я еще приставил к стене книжный стеллаж, на который положил Камень и поместил лампу. После этого свободным остался лишь угол, где можно было только стоять. Почти по стойке «смирно», ноги вместе.
Одежду пришлось убрать в комод в гостиной, но я все равно почти не вылезал из пижамы.
В общем, на какое-то время мой мир сделался таким же компактным, как комната-пенал. И длилось это время невыносимо долго.
Привыкнуть можно ко всему, в том числе к припадкам. Я привык, и даже мама привыкла. Доктор Эндерби еще в самом начале объяснил, что эпилептические припадки только выглядят страшно, но они не опасны, если, конечно, не стукнешься при падении головой или, пока в отключке, не прикусишь язык. Но в целом серьезные травмы бывают редко, тем более если приступы длятся не слишком долго, а мои редко продолжались больше нескольких минут. Вскоре я научился распознавать приближение очередного приступа, а через несколько месяцев даже приноровился их контролировать. Первый предвестник приступа — так называемая аура, которую ни с чем не спутаешь. Обычно это какой-нибудь характерный симптом вроде звона в ушах, внезапной потери равновесия или ощущения дежавю. Я вдруг начинал чувствовать какой-нибудь сильный запах. Это может показаться странным, но доктор Эндерби объяснил, что при височной эпилепсии часты обонятельные галлюцинации. Именно эта особенность моей ауры подсказала ему, что эпилепсия зарождается в той части коры головного мозга, которая отвечает за обоняние, а оттуда распространяется в височные доли, ответственные за чувства, память и так далее.
Как только я понял, что такое аура, и запомнил, через какие стадии проходит приступ, эпилепсия перестала так сильно, как прежде, портить мне жизнь. Парциальные припадки, от которых не падаешь в обморок, похожи на полудрему, когда в голове мелькают какие-то разрозненные картинки, словно кадры из фильма, но краем сознания ты понимаешь, что это тебе только грезится. Мелькание кадров по-прежнему наступало внезапно, но хотя бы перестало меня пугать.
По рекомендации доктора Эндерби мама купила мне книжку про эпилепсию. Там я вычитал, что при височной эпилепсии часты видения религиозного содержания, которое во многом зависит от воспитания и конфессиональной принадлежности пациента. Многим являются ангелы, демоны, мерцающие огни, жемчужные врата, бородатые старцы, многорукие слоны, Дева Мария и все прочее в этом духе. А вот мне чаще всего являлся грязный голый крестьянин, подвешенный за ноги к дереву.
— Это Висельник, — ахнула мама, когда я ей рассказал.
— Ясное дело, что Висельник! — откликнулся я. И пожалел, что вообще заговорил об этом. Маме только повод дай.
— Висельник символизирует инерцию. Жизнь, поставленную на паузу, — продолжила она.
— Я знаю, что символизирует Висельник в таро.
— Если увидишь что-нибудь еще, обязательно расскажи, — попросила мама.
Но я решил больше ничего ей не рассказывать. Я и без того понимал, как она относится к моим видениям, — чуть ли не наяву видел, как в ее голове завертелись шарики. Что бы ни говорил ей просвещенный доктор Эндерби про мою болезнь, мама верила, что я унаследовал «семейный дар». Что я обрел способность предвидеть будущее. Ну или как минимум объяснять настоящее.
За время вынужденного уединения я пристрастился к чтению. Возможно, потому, что заняться было больше нечем. Гулять нельзя, а смотреть телевизор я не любил, — кроме фильмов про Джеймса Бонда. Еще не пропускал «Симпсонов» (иногда после закрытия салона ко мне присоединялась мама). Но вообще-то телевизор я включал редко. Не хотелось чувствовать себя инвалидом — целый день в пижаме и перед ящиком. Зато за книгой я вообще забывал о своей болезни. Более того, обнаружилось, что запойное чтение каким-то образом помогало снизить частоту приступов и вообще действовало на меня благотворно.
Книжку про эпилепсию я прочитал несколько раз и попросил маму взять в передвижной библиотеке еще что-нибудь на ту же тему. Среди прочего она принесла мне популярное введение в неврологию под названием «Мозг для дураков». Еще я снова и снова перечитывал книгу про метеориты и метеоры, которую мне прислала доктор Уэйр. Ее написал некто Мартин Бич, проживающий в Уилтшире, рядом с Сомерсетом. В моей любимой главе мистер Бич рассуждает о вероятности прямого попадания в человека метеорита весом тяжелее одного грамма. Если принять срок жизни человека за 100 лет, то вероятность составляет один к двум миллиардам. Мистер Бич выпустил свою книгу до произошедшего со мной, поэтому в ней говорилось: зафиксировано несколько случаев падения метеорита в опасной от человека близости, но задокументированный случай прямого попадания, причинившего значительный вред, известен всего один. Пострадавшей — некоей миссис Энни Ходжес из Силакоги, штат Алабама, — четырехкилограммовый метеорит угодил 28 ноября 1954 года под дых. Миссис Ходжес в тот момент лежала на диване. Метеорит, как и в моем случае, пробил крышу, но последствия для миссис Ходжес оказались не столь драматичными, поскольку брюшина держит удар лучше, чем череп.
В книге имелась фотография. Энни Ходжес стояла у себя в гостиной под зияющей в потолке дырой, рядом с ней позировали мэр и начальник полиции Силакоги. Мэр и начальник полиции улыбались, а миссис Ходжес — нет. Она держала в руках четырехкилограммовый метеорит и, судя по хмурому выражению лица, восторга от происходящего не испытывала.
Под фотографией помещался комментарий Мартина Бича: «Как видим, порой происходят самые маловероятные вещи, поскольку даже малая вероятность остается вероятностью».
Мне очень понравилась эта формулировка. Я даже подчеркнул ее черной ручкой.
Но я увлекался не только метеоритами и устройством мозга. Круг моих интересов был существенно шире. Например, я читал «Алису в стране чудес» и «Алису в Зазеркалье». В книге про эпилепсию упоминалось, что этим недугом страдал и Льюис Кэрролл — не исключено, что именно височная эпилепсия и одарила его таким богатым воображением. После Кэрролла я принялся за другие недетские сказки, которые мне приносила Сэм. По два раза прочитал «Хоббита» и «Властелина колец». Потом «Темные начала» — тоже дважды. Так уж получалось. Если мне нравилась книга, то, едва перевернув последнюю страницу, я испытывал непреодолимое желание вернуться к началу и прожить ее еще раз. Сейчас, когда я вспоминаю тот год в комнате-пенале, мне кажется, что сказки отвлекали меня от жалости к себе и внушали уверенность, что жизнь моя в целом не так уж и плоха. За чтением я забывал, что мир ограничен четырьмя стенами и кроватью, на которой я валяюсь с книжками. В самом деле, говорил я себе, несвободен ведь только мой ум, а это не так уж страшно: с помощью других умов — в смысле через литературу — можно попадать в удивительные места. Можно быть свидетелем всяких чудес и участвовать в невероятных приключениях. В общем, я решил, что, невзирая не травму, мой мозг — далеко не худшее место в этом мире.
Как только меня выпустили из больницы, я начал переписываться с доктором Уэйр, и наша переписка продолжается до сих пор. Ниже я прилагаю копию своего письма от 2005 года (я писал под копирку), а также ее ответ.
Уважаемая, миссис Уэйр!
Получил вашу открытку на Рождество. Спасибо! Юпитер очень симпатичная планета, но Земля, все-таки симпатичнее. Был удивлен, что его атмосфера в три раза больше всей Земли, и что она состоит из вихрей и молний. Ничего себе буря. Если, у вас есть фотографии других планет, буду очень рад на них посмотреть. Я мог бы сам их нагуглить, но сейчас у меня нет доступа в интернет.
Хотел написать вам, раньше, но у меня участились припадки. Оказывается, эпилептический припадок — это когда, электрическая активность мозга устраивает тебе конвульсии, и, галлюцинации, и, прочие неприятности. После Рождества, когда случился приступ на кухне, мне поставили диагноз: височная эпилепсия, Вроде бы теперь мне получше, У меня очень хороший врач, его зовут доктор Эндерби, он невролог. Он прописал мне карбамазепин, это противосудорожный препарат, от которого мне сначала было все время плохо и тошнило, а теперь я привык, и ничего.
К сожалению, я уже несколько месяцев не хожу в школу, потому что припадки повторяются слишком часто. Доктор Эндерби считает, что их провоцирует стресс и, мне надо учиться с ним справляться. Зато пока я не в школе, я много читаю. Пять раз прочел книжку Мартина Бича про метеориты и еще много читал про работу мозга. Доктор Эндерби сказал, что это полезно — понимать, что такое височные доли, нейроны и синапсы и как устроена моя болезнь. Оказалось, что это еще и очень интересно. Человеческий мозг, оказывается, такой сложный! Доктор Эндерби говорит, что это самая сложила комбинация атомов в известной нам Вселенной. Представляете?! Может, быть, когда я вырасту, стану неврологом. Это если я передумаю становиться астрофизиком.
В общем, я уже много чему научился, но Комитет по образованию написал маме, что, раз я не способен ходить в школу, они обязаны выслать надомного преподавателя, чтобы я не отставал от программы. К счастью, это бесплатно. Точнее, мама уже оплатила эту услугу своими налогами.
В общем, спасибо еще раз за открытку и за книжку про метеориты. Надеюсь, ваша научная работа идет как надо и у вас вообще все хорошо, а другие астрофизики больше не злятся, что вы первая исследовали, мой железоникелевый метеорит. Я когда-нибудь обязательно подарю его музею, но сейчас мне нравится время от времени на него смотреть. Он лежит на полочке возле моей кровати, так что я просыпалось — и, первым, делом его вижу. И это здорово.
С уважением, Алекс Вудс
Ответ доктора Уэйр:
Дорогой Алекс!
Приятно получить от тебя очередную весточку. Очень жаль, что ты так сильно болеешь. Я знаю, что эпилепсия — тяжелый недуг, который осложняет жизнь. Но я погуглила, чтобы узнать, кто твой доктор Эндерби, и должна тебе сказать: ты в хороших руках. Главное — не падай духом, и ты обязательно поправишься, я уверена.
Замечательно, что ты увлекся наукой. Учитывая, сколько ты уже в своем возрасте понимаешь про работу мозга, из тебя получился бы прекрасный невролог, хотя астрофизиком ты тоже был бы отличным.
Раз тебе понравился Мартин Бич, думаю, тебе также может понравится «Вселенная. Пособие для начинающих». Высылаю тебе эту книгу, и пусть она поможет тебе поскорее выздороветь. В ней много информации про звезды, планеты и про пояс астероидов, а еще — масса великолепных фотографий, сделанных космическим телескопом «Хаббл».
Непременно пиши мне. Мне всегда интересно, как у тебя дела и что нового ты узнал из книг.
С наилучшими пожеланиями
Моника Уэйр
P.S. Передавай мой огромный привет маме.
За следующие месяцы я мало-помалу научился справляться с припадками. Доктор Эндерби показал несколько упражнений для релаксации и концентрации внимания на чем-нибудь приятном, которые помогают купировать приступы на ранней стадии, как только заметишь приближение ауры.
Например, можно следить за собственным дыханием, считать до пятидесяти, перечислять по памяти названия планет, начиная от Солнца и заканчивая поясом Койпера. Иногда я вспоминал имена персонажей «Симпсонов». Или представлял себе, что загоняю тревожные мысли в дальний уголок мозга, фокусируя внимание на чем-то одном, словно включаю лазерный луч. Когда я рассказал доктору Эндерби, что чувствую себя кем-то вроде юного джедая на тренировке, он ответил, что это и есть тренировка для джедаев. Как и любая медитация, она действовала на меня умиротворяюще и снимала беспокойство.
Еще одним надежным якорем стала для меня музыка. Доктор Эндерби говорил, что, согласно последним исследованиям, музыка помогает многим эпилептикам отсрочить, а то и вовсе предотвратить приступ. Только слушать надо по-настоящему внимательно. И помнить, что разная музыка действует по-разному. Идеальный вариант — спокойная музыка с не слишком сложным гармоническим рисунком. Лучше всего зарекомендовали себя классические инструментальные композиции. У мамы в фонотеке классики, к сожалению, не было, да и состояла вся «фонотека» из пяти дисков: четыре с «музыкой для релаксации» — всякие там крики дельфинов и панфлейта, — а пятый — сборник допотопного старья 1980-х. Он начинался с трека под названием Enola Gay группы Orchestral Manoeuvres in the Dark про атомную бомбардировку Хиросимы. Второй шла песня Neunundneunzig Luftballons в исполнении группы Nena, тоже что-то про ядерную угрозу. В 1980-е эта тема пользовалась большой популярностью, потому что президентом США был Рональд Рейган и все опасались худшего. Я узнал про это из разговоров с мистером Питерсоном, но гораздо позже.
В общем, я слушал все подряд и опытным путем выяснил, что от дельфинов никакого эффекта, панфлейта вроде ничего, а вот Enola Gay только усугубляет приступы.
Комитет по образованию прислал мне на дом преподавателя — миссис Салливан. Она была приятная, но ей платили только за три урока в неделю, и большую часть этого времени она объясняла мне то, что я и без того знал. Она говорила, что ее задача — убедиться, что я, несмотря на пропуски в несколько месяцев, смогу пройти тесты, предусмотренные программой. Ничему новому из того, что мне хотелось знать, она меня не учила.
— Всему свое время, Алекс, — повторяла она.
Из-за этого занятия проходили ужасно скучно, и я постоянно отвлекался. Учиться самостоятельно, валяясь в пижаме на постели в комнате-пенале, выходило гораздо эффективнее. Пресловутые тесты я сдал легко, но поскольку я целый год просидел дома, Комитет решил оставить меня на второй год. Перевести меня в следующий класс они отказались, заявив, что я слишком много пропустил.
Я бы с этим поспорил. Вообще-то в свои двенадцать лет я знал массу вещей: каковы особенности анатомии и физиологии мозга; в чем разница между метеорами, метеоритами и метеороидами; что такое ахондрит, ольфакторный и архицеребеллум. Но это, конечно, ничего не решало: мои бессистемные познания практически не пересекались со школьной программой. При этом как минимум о половине того, что должен знать двенадцатилетний школьник, я не имел ни малейшего представления.
Например, я знал, что иридий-193 — это один из двух стабильных изотопов иридия, очень редкий и плотный металл, но о существовании таблицы Менделеева даже не подозревал.
Я мог сказать, сколько нулей в квинтильоне, но думал, что алгебра — это разновидность лягушки.
Я знал несколько фраз на латыни и несколько на эльфийском, но ни слова по-французски.
Я прочитал несколько книг по тысяче страниц каждая, и не по одному разу, но метафору, попадись она мне в тексте, точно не распознал бы.
В общем, по меркам средней школы я был, мягко говоря, неуспевающим учеником.
