Глава 3
Дама кубков

Врачи объявили, что с мозгами у меня все в порядке, череп под растворимыми костными пластинками восстанавливается, и меня наконец выписали. Дальше началась эпопея с газетчиками. Первая ватага поджидала меня в двух шагах от больничного порога, вторая — возле маминой машины, третья — около дома, четвертая — там же, на следующий день — пятая, у дверей маминого салона, шестая — там же, когда мы вышли вечером запирать дверь. И так двое суток подряд. Удивительно, но мои тринадцать дней комы принесли немалую прибыль куче изданий, и это при том, что в двенадцать из этих дней не происходило ровным счетом ничего. За это время из мельчайших осколков-слухов раскручивались целые галактики домыслов. Надежные и неизменно «пожелавшие остаться неназванными» источники сообщали, что мое состояние изменилось от критического к безнадежному, потом перешло к стабильно критическому, от него через просто стабильное трансформировалось в неопределенное, на протяжении полусуток якобы наблюдались улучшения, которые вновь сменила неопределенность, после чего мои перспективы мрачнели с каждым часом, пока все не сошлись на том, что я вряд ли когда-нибудь очнусь. Тут-то я и очнулся, избегнув трагической кончины, которую мне упорно предрекали.

Журналистам, разумеется, вход в больницу был запрещен — разве что они сломали бы себе что-нибудь или заболели какой-нибудь ужасной болезнью, — однако это не помешало нескольким десяткам посетителей, назвавшимся друзьями семьи или дальними родственниками, в приемные часы осаждать отделение. Тут следует упомянуть, что мы поддерживали дружеские отношения всего с парой человек, а родственников у нас не было ни близких, ни дальних, и мама предупредила регистратуру, чтобы без ее личного разрешения к нам никого не пускали, так что все попытки вторжения были успешно отражены. В результате статьи о моем выздоровлении основывались на таких же фантазиях, как и те, что повествовали о разных стадиях моего забытья. Но за ту неделю, что я был в сознании, представители прессы имели достаточно возможностей подыскать для засады места получше.

По больничной парковке мы передвигались в окружении плотной толпы, вооруженной камерами и микрофонами. Когда мы наконец сели в машину и выехали на шоссе, мама твердо решила: больше никаких интервью и фотографий. Она не могла бесконечно гонять искателей сенсаций от наших мусорных баков и прятаться от папарацци, поджидавших ее на всех стоянках, но меня она никому больше не показывала. Ее решимость пошатнулась лишь однажды, ближе к концу эпопеи. Наверное, об этом тоже стоит рассказать.

Вернувшись из больницы, я с разочарованием обнаружил, что крышу уже отремонтировали и она выглядит совершенно как раньше. В наш дом вонзилось две целых три десятых килограмма металла на скорости двести миль в час, но масштаб разрушений остался исключительно в газетных вырезках. Оказалось, что крышу залатали уже несколько недель как: кто-то из местных строителей предложил помощь бесплатно. Он пытался связаться с мамой почти сразу после происшествия, но она безвылазно пропадала в больнице и ей было не до ремонта крыши. К счастью, Стейплтоны, которые забирали нашу почту и заботились о Люси, приняли его щедрое предложение от нашего имени. Потом, когда я очнулся, а к маме вернулась способность соображать, она немедленно объявила рабочему, что ни в коем случае не оставит его благородный порыв без вознаграждения. В конце концов, у него был всего лишь скромный семейный бизнес, а ванную разворотило порядочно. Дело даже не столько в метровой дыре, пробитой в крыше, — пришлось еще перекладывать напольную плитку и менять расколотую раковину. Все это стоило немалых денег — и материалы, и работа. Вешать все эти расходы на строителя при наличии страховки на дом было попросту глупо. Аргумент о страховке его убедил. Он выставил маме счет, она переслала его в страховую компанию — и через два дня получила пространное письмо, в котором говорилось, что, к величайшему сожалению, компания не в состоянии покрыть расходы ни де-факто, ни де-юре. В контракте обнаружился странный недочет: дом был застрахован от пожара, наводнения, оползня, землетрясения, вандалов, террористов и любых прихотей погоды, включая лавины, смерчи и ураганы, — но только не от метеоритов, которые проходили по разряду обстоятельств непреодолимой силы со старомодной формулировкой «деяния Божии». Таким образом, крупная и уважаемая международная корпорация, заботящаяся об интересах пайщиков и уровне страховых взносов, не видела возможности удовлетворить наш запрос из этических соображений, особенно с учетом того, что ремонт был произведен на благотворительных началах, каковой факт привлек к себе всеобщее внимание, поскольку о нем писала местная пресса.

— Деяния Божии, ты только подумай! — негодовала мама, комкая письмо, пока оно не приобрело плотность нейтронной звезды.

— Доктор Уэйр говорит, что это деяние Юпитера, — уточнил я.

Мама хмыкнула и задумчиво посмотрела на меня, а потом сказала:

— А я так думаю, что Марса.

Она часто выражалась загадочно, но я не видел смысла в том, чтобы просить объяснения, потому что, как правило, объяснение тоже нуждалось в объяснениях. Иногда со временем я узнавал, что она имела в виду, иногда нет. В данном случае я позже узнал, о чем речь: она имела в виду карты таро, в особенности «Башню», а также одно невероятно странное пророчество. Но ладно, это потом, сначала я доберусь до конца эпопеи с крышей.

Маму обычно непросто разозлить: она как будто плывет по жизни в таком прозрачном пузыре, какой используют для изоляции детей с нарушениями иммунитета. Но в день, когда пришел ответ из страховой компании, ее переполнила благородная ярость. Она сказала, что видит всего три выхода из создавшейся ситуации, и все три одинаково неприятные:

1. Сказать строителю, что денег он в итоге не получит (невозможно: мама никогда не нарушала обещаний).

2. Перезаложить дом.

3. Продать эксклюзивное интервью со мной тому, кто больше заплатит.

Третья возможность в течение нескольких часов представлялась ей наименьшим злом. Журналы и телекомпании целый месяц атаковали наш автоответчик. Мы оба знали: одно ее слово — и нам с радостью заплатят столько денег, что можно будет покрыть всю крышу противометеоритной броней. Но для мамы вопрос упирался не в деньги. Она считала, что страховая компания нарушила если не букву, то дух договора, что, с ее точки зрения, не лезло ни в какие ворота. Мама не желала успокаиваться, пока они не признают свою ошибку.

Остаток вечера она провела в глубоких раздумьях, а на следующее утро по ее изменившемуся лицу я понял: решение принято. Заключалось оно, говоря простыми словами, в намерении прибегнуть к шантажу и вымогательству, но мне кажется, что по вышеназванным причинам мама его в таком ключе не рассматривала. Она просто искала способ вернуть мир к равновесию и восстановить вселенскую справедливость.

Ровно в 9:00 она позвонила в страховую компанию и сообщила следующее: если они в самом деле считают, что оплачивать ремонт крыши необязательно, поскольку ее разрушение произошло в результате божественного вмешательства и ниспослано нам в наказание за грехи, каковой случай не относится к числу страховых, то эта точка зрения, вне всякого сомнения, достойна освещения в прессе. Если же им давать интервью некогда, мама с большим удовольствием сделает это за них.

На следующий день страховщики прислали второе письмо, в котором говорилось, что они по-прежнему не признают себя обязанными покрывать ущерб, причиненный нашей крыше, однако с радостью оплатят ремонт в качестве жеста доброй воли. Мама ответила, что испытывает большие сомнения в доброте их воли, но, так и быть, поверит в нее. И посоветовала им в будущих контрактах использовать менее расплывчатые формулировки. Очень уж ее разозлили эти «деяния Божии».

В общем, я очнулся, меня выписали, мы бежали от папарацци и наблюдали счастливый конец эпопеи с крышей. К тому времени начались летние каникулы, и мама столкнулась с очередной проблемой: куда меня девать? Проблема была не новой: мама, сколько я себя помню, работала шесть дней в неделю, но тем летом ей хотелось, чтобы я постоянно находился в поле ее зрения. Понятно, почему ее пугала мысль оставить меня одного. Но мне казалось, что есть замечательно простое решение, и даже удивительно, как оно не пришло маме в голову.

— Может, я просто посижу с Люси? — предложил я. — Она почти все время дома, от салона недалеко… Так что я буду вроде как не один.

— Лекс! Ну что за глупости с утра пораньше? — возмутилась мама.

— Ничего не глупости, — обиделся я.

— За Люси самой нужен глаз да глаз.

— Мы будем присматривать друг за другом. Я прослежу, чтобы она опять случайно не забеременела.

Услышав это, Люси повернулась и наградила меня испепеляющим взглядом. Мама хмыкнула.

— Лекс, если Люси решит забеременеть, поверь, ей никто не сможет помешать.

— Ну, я подумал, если бы у нее была компания…

— Лекс, нет.

Мама сказала это тем особенным тоном, который означает, что разговор закончен. Люси тем временем спрыгнула с кресла и горделивой походкой покинула комнату. Через несколько секунд хлопнула вырезанная для нее дверца. Хлопнуть дверью — это очень в духе Люси: в отличие от других кошек она не лазает по деревьям и не гоняется за птичками. Сколько себя помню, я всегда считал ее кем-то вроде старшей сестры. Наверное, это звучит странно, но очень уж маленькая у нас была семья. Ни сестер, ни братьев, даже двоюродных. Отца я не знал, бабушки с дедушками давно умерли. Только мама. А у мамы только я. И у нас обоих — кошка. Понятно, что в таких обстоятельствах кошка превратилась в полноценного члена семьи, каким я ее всегда и считал, и вслух, и про себя. Люси, в свою очередь, тоже полагала, что семейство у нас маловато. К моему десятилетию она успела принести котят четырежды, а к моменту написания этой истории — уже девять раз. Кошки, как вы знаете, не теряют способности производить на свет потомство всю жизнь и могут приносить котят по несколько раз в год. Мировая рекордсменка родила четыреста двадцать.

Но если Люси и мечтала осчастливить нашу семью новыми членами, то осуществить свою мечту не смогла. Мама отказывалась ее стерилизовать, поскольку это против природы, но и котят оставлять не соглашалась. Котята получались разные — мохнатые и короткошерстные, мальчики и девочки, черные, белые, а также всевозможных комбинаций расцветок и пушистости. Отцовство во всех случаях оставалось загадкой, но наследственность напрямую влияла на скорость, с какой котят разбирали с витрины: пушистые пользовались большей популярностью, потому что выглядели породистыми. По мне, так короткошерстные веселее и добрее. Мохнатым, как сама Люси, доставался от мамочки замкнутый нрав, поэтому я считал, что между длиной шерсти и характером есть связь. Но это просто догадка, я все-таки не зоогенетик.

К чему я все это рассказываю. Мама не верила, что Люси под силу присматривать за мной на каникулах. После всего она боялась выпускать меня из виду даже на десять минут. Мне казалось, что это неразумно и несправедливо. Позже, когда доктор Уэйр прислала мне толстую книгу про метеороиды, метеоры и метеориты, я узнал, что вероятность падения мне на голову второго метеорита, точнее, вероятность, что метеорит дважды угодит в одного и того же человека, — примерно одна на четыре квинтиллиона. Это четверка с восемнадцатью нулями. А главное, случится это или нет, никоим образом не зависит от того, буду я в этот момент под присмотром или нет. И если мама твердо решила обеспечить мне полную безопасность, то меня следовало запереть в железный сейф и спрятать в подвал. Я собрал эти факты и сочинил целую речь, которую отрепетировал раз десять, прежде чем подкатиться к маме. Но ее совершенно не интересовало количество нулей после четверки. Мне все равно пришлось каждый день торчать у нее на работе. Еще можно было посидеть у Стейплтонов, но эта альтернатива, честно вам признаюсь, меня не привлекала. Так что большую часть лета я провел в мамином салоне.

Иногда мне разрешалось по мелочи помогать: расставлять предметы на полках, считать сдачу, а когда мама кому-нибудь гадала, я зажигал свечи и менял догоревшие. Но основную часть времени все-таки приходилось сидеть и молча читать за стойкой у кассы или, если повезет, наверху — в квартире Жюстин и Сэм. Жюстин тоже работала в салоне, а чем занималась Сэм, я точно не знаю. Она была намного младше Жюстин и почти все время проводила в квартире. Сэм — сокращенно от Саманта. Они с Жюстин — лесбиянки. Когда мне было лет шесть, мама объяснила, что лесбиянки — это такие женщины, которые предпочитают компанию друг друга компании мужчин, а ко мне относятся снисходительно потому, что я в силу юного возраста еще не считаюсь мужчиной. Я тогда решил, что мама тоже лесбиянка, раз она тоже предпочитает общение с Жюстин и Сэм общению с мужчинами. Мама так смеялась, что чуть со стула не упала. А потом, когда успокоилась, сказала, что ей одинаково безразличны мужчины и женщины, поскольку она блюдет целибат. На этот счет она больше ничего не объясняла, а в словаре слова «целибат» не нашлось. Наверное, потому что я искал его между словами цИкля и цИтрус.

Но вы не беспокойтесь: к десяти годам я разобрался, что к чему. Мама имела в виду, что в нашей семье половой жизнью живет только кошка.

Мамин салон находился в закоулке у Гластонбери-Хай и назывался «Дама Кубков» — в честь карты таро, которая вам наверняка знакома, если вы смотрели «Живи и дай умереть». Мы с мамой считали, что это лучший фильм бондианы. Мама его любила, потому что там про таро и вуду, а мне жутко нравился тот кусок, где злодей глотает пулю со сжатым воздухом и его разносит в клочья прямо над бассейном с акулами. Это было еще до того, как я стал пацифистом.

В общем, если вы видели этот фильм, то, наверное, помните, что перевернутая Дама Кубков символизирует коварную женщину. Но у мамы на вывеске была прямая Дама Кубков, которая, напротив, означает женщину мудрую и проницательную. Мама имела в виду себя.

На первом этаже салона было четыре помещения: магазин, зал для гаданий, кладовка и туалет. Магазин располагался в самом просторном. Мы продавали литературу о викканской магии, книжки по астрологии и нумерологии, пособия для гадания на рунах и, конечно, на картах таро. Колоды таро мы тоже продавали, заодно с другими принадлежностями — свечами, хрустальными шарами, ароматическими маслами и зельями. Масла и зелья мама варила сама, но, конечно, не в чугунном котле, как какая-нибудь ведьма. У нее была для этого семилитровая кастрюля.

Зал для гаданий, хоть и назывался залом, размером был чуть больше кладовки. Он находился в задней части дома, и там всегда царил полумрак. Единственное окно задернуто плотными шторами, стол застелен черным шелком, стены выкрашены в цвет засохшей крови… Электрическому свету, как я уже упоминал, мама предпочитала свечи, которые способствуют ясновидению. Уберите свечи и гадальный стол, и «зал» превратится в тесную кладовку, выкрашенную красной краской.

Поскольку я занимался свечами, мама разрешала мне присутствовать на сеансах, но вообще это не принято. Таро требует концентрации, и в комнате не должно быть никого, кроме гадалки и клиента, потому что третий человек будет обоих отвлекать. Но меня почему-то не замечали. Может, потому, что большинству людей кажется, что ребенок — это как бы еще не совсем человек. Так что я сидел себе в уголке, не привлекая внимания, а когда надо было поправить или поменять свечи, я делал это медленно, тихо и с серьезным видом, как учила мама, чтобы не нарушить хрупкую атмосферу гадания. Думаю, я даже придавал атмосфере загадочности: представьте, что время от времени из мрака выходит странный немой гоблин, колдует над свечами и вновь растворяется во тьме. Главным было не трогать карты. Трогать карты запрещалось категорически.

До метеорита у мамы бывало в среднем три-четыре клиента в неделю. А вот после моего возвращения из больницы, точнее, после ее интервью газете «Вестник Провидения», от клиентов не стало отбоя. Некоторые ради сорокаминутного сеанса приезжали издалека.

«Вестник Провидения», конечно, не предсказывал новости на будущую неделю. Газета писала про новости из мира ясновидения. Их корреспондент обратился к маме, когда остальная пресса уже потеряла к нам интерес, — месяца через два после того, как я вышел из комы, — и мама согласилась с ним встретиться.

Про мой несчастный случай чего только не писали! Нужно ли говорить, что «Вестник» переплюнул всех остальных? В своем интервью газете мама признавалась, что предвидела катастрофу. Правда, не до конца понимала, какую форму эта катастрофа примет, и потому не могла принять соответствующие меры. Кроме того, воля Провидения неотвратима.

Вроде бы я присутствовал на том сеансе, где речь зашла о катастрофе. Он имел место за восемь дней до метеорита, но, видимо, мои воспоминания о нем всосал хирургический пылесос. Так что дальше я могу ссылаться исключительно на мамины слова. Не скажу, что их надо делить на два, но некоторая доля скепсиса не помешает.

Миссис Кулсон относилась к числу постоянных клиентов. Она приходила к маме примерно каждые два месяца и каждый раз с каким-нибудь специфическим запросом: ведь карты таро не только предсказывают далекое будущее, но и могут дать совет насчет работы, или отношений, или финансов. Но в тот день миссис Кулсон пришла без конкретных вопросов. Сказала, что у нее сейчас необычайно спокойный период, и ей хочется понять, что за этим стоит и чем чревато в ближайшем будущем. Миссис Кулсон, видите ли, не любила сюрпризов.

Как опытная гадалка, мама умела сообщать плохие новости: они никогда не звучали у нее зловеще. Но в тот раз скрасить дурные предзнаменования не удалось даже ей. В интервью мама сказала, что в жизни не видела худшего расклада: не исключено, что за всю историю гадания еще никому не выпадали такие плохие карты. Несколько лет спустя я подсчитал, какова вероятность выпадения той или иной комбинации из семи карт (мама в тот день гадала по семи картам), — получилось примерно один к миллиону миллиардов. Руководствуясь этим фактом, могу заявить, что если мама сказала правду, то наихудший из возможных раскладов больше не повторится никогда, сколько бы ни просуществовала человеческая раса.

Ошибочно считается, что самая плохая карта в колоде таро — это Смерть. Откуда идет суеверие, понятно, но это утверждение не соответствует истине. В большинстве средневековых колод Смерть изображена в виде скелета с косой; она шествует по усыпанной черепами пустыне. Но если присмотреться, увидишь, что за спиной Смерти, в следах, оставленных ею на песке, пробиваются молодые ростки. В большинстве раскладов Смерть вовсе не так ужасна, как может показаться на первый взгляд. Смерть — это всего лишь изменение, причем часто — освобождение или перерождение. Конец чего-то одного, начало другого.

А вот у по-настоящему страшных карт довольно безобидные названия. Взять, к примеру, Башню. Она всегда сулит беду — на картинке в нее из чистого, ничего не предвещающего неба бьет молния, а иногда еще из окна вываливаются вниз головой две человеческие фигурки. Разумеется, миссис Кулсон вытянула этот кошмар. А перед тем — Колесницу, символ внезапной утраты контроля над обстоятельствами, и Луну — предвестницу страха, обмана и дурного расположения звезд.

— Вы по гороскопу Рак? — уточнила мама, стараясь не выдать волнения.

Миссис Кулсон кивнула.

— Хм, — протянула мама. — Любопытно.

— Да? — заволновалась миссис Кулсон.

— Сейчас Марс как раз в вашем знаке… — объяснила мама. — Он связан с Башней, тогда как Рак обычно правит Колесницей. Боюсь, совпадение не случайно. Похоже, в будущем месяце вас ждут испытания. Ближе к двадцать третьему, когда Марс будет во Льве, возможно потрясение. Затем, думаю, все начнет налаживаться…

Обнадежив таким образом клиентку, мама перевернула следующую карту. И побледнела.

— Девятка Мечей, — констатировала она, стараясь держаться по-прежнему невозмутимо.

— Это нехорошо, да? — догадалась миссис Кулсон.

— Не самая благоприятная карта, — уклончиво ответила мама. — Однако и не самая неблагоприятная в колоде. Давайте, прежде чем делать выводы, посмотрим на картину в целом…

С этими словами она нетерпеливо перевернула последнюю карту. Десятка Мечей. Да еще перевернутая. Хуже не бывает. В отличие от Смерти, сулящей смерть метафорическую, перевернутая Десятка Мечей означает просто смерть. Мама судорожно соображала, как сообщить клиентке предсказание, чтобы уложиться в пять минут и не вызвать у нее сердечный приступ. Утешало одно: расклад не давал никакой конкретики, что для таро скорее необычно. Ясно говорилось о надвигающейся катастрофе, но понять, какого рода эта катастрофа, по комбинации карт было невозможно. Более того, карта, ответственная за настоящее, — обычно именно она диктует, какой совет дать клиенту, — выглядела в раскладе совсем уж странно. Паж Пентаклей. Он символизирует серьезного трудолюбивого юношу, обычно близкого друга или родственника. Но миссис Кулсон в свои сорок пять была не замужем, близких родственников у нее не имелось, как и детей, и вряд ли она чисто биологически могла рассчитывать, что они вдруг возникнут. Иными словами, в ее жизни не просматривалось не только никаких юнцов, но и предпосылок их появления.

В конце сеанса, после череды наводящих вопросов и тяжких, но бесплодных раздумий, мама сумела сообщить миссис Кулсон следующее.

В обозримом будущем случится беда, которую нельзя ни предвидеть, ни предотвратить. Она может быть связана с неким юнцом либо поначалу примет вид обманчиво доброй вести, так что миссис Кулсон следует быть настороже. Не исключено также, что скажутся последствия ошибочного решения, принятого в прошлом. Одним словом, надо готовиться к испытаниям, по всей вероятности, с непредсказуемым исходом.

В глубине души мама опасалась худшего. На прощание она обняла миссис Кулсон и приняла деньги за гадание с тяжелым сердцем, но отказаться от денег значило бы признаться, что дело швах. А дело, как полагала мама, действительно обстояло хуже некуда: по ее прикидкам, жить миссис Кулсон оставалось дней десять.

Теперь-то понятно, что предсказание оказалось ювелирно точным, только адресованным другому человеку. Мама много раз спрашивала, играл ли я с колодой перед сеансом с миссис Кулсон, когда готовил свечи. Но из-за амнезии я не мог сообщить на этот счет ничего определенного и твердил одно: я всегда помнил, что трогать карты запрещается категорически.

В мои намерения не входит давать общую оценку этому инциденту. Я просто пытаюсь изложить факты в их последовательности.

Мама гадала клиентке, и выпал худший на ее памяти расклад. А вскоре — громом средь ясного неба, практически в буквальном смысле выражения — на меня упал Камень. Кстати, в жизни миссис Кулсон на той неделе ничего примечательного не произошло.

Несколько месяцев спустя, хорошенько поразмыслив, мама решила, что мое дальнейшее присутствие на сеансах недопустимо. Я взрослел, и мои психические вибрации начинали влиять на процесс гадания, но проблема заключалась не только в этом. Маме не давала покоя какая-то смутная догадка. Иногда, если не было посетителей, я ловил на себе ее сосредоточенный хмурый взгляд. Как-то раз, собравшись с духом, она спросила, не пора ли мне кое в чем признаться. Такое случалось и раньше: обычно она задавала вопрос так, для порядка, и я отвечал, что признаваться мне не в чем. Однако сейчас обстоятельства изменились, и я понимал, что мама просто так не отстанет.

Я изобразил задумчивость и сообщил, что в последнее время мне снятся необычные сны.

— Что за сны? — оживилась мама.

— Даже не сны, а как бы грезы наяву, — добавил я. — Но все равно странные.

Мамино лицо без слов говорило, что ответ ее не удовлетворил.

— А еще на днях был случай… — произнес я и замолчал.

Мама нетерпеливо кивнула, призывая продолжать.

— Я шел в кладовку, и мне показалось, что из-за соседней двери пахнет свечами. Я заглянул в зал, но свечи не горели.

Сюжет, конечно, хромал, зато давал шанс, что мама не станет меня дальше допрашивать.

— Скорее всего, это ничего не значит, — предположил я.

— О нет, — возразила мама, и морщинка у нее между бровями обозначилась чуть резче. — Очень даже значит.

— И что же? — спросил я с опаской.

— Что-то да значит, — ответила мама.

Как обычно, интуиция маму не подвела. Примерно через полгода после несчастного случая, когда мне исполнилось одиннадцать лет и три месяца, случился первый эпилептический припадок.