Книга: Вселенная против Алекса Вудса
Назад: Глава 20 Побег
Дальше: Глава 22 Безымянный дом

Глава 21
Элементарные частицы

Стр. 298 Мы высадились в Кале около шести утра по местному времени. Над восточным горизонтом едва-едва занимался рассвет. Спустя несколько минут мы уже покидали порт. На таможне нам не задали ни одного вопроса. Мы проехали около сотни миль и на подступах к Сен-Кантену сделали первую остановку, чтобы позавтракать.
Переправа прошла без приключений. На пароме мистер Питерсон начал клевать носом и наконец уснул. Пристроив его кресло в укромном уголке на нижней пассажирской палубе, я отправился наверх. Я впервые ступил на борт морского судна. И впервые оторвался от дома на такое расстояние — раньше я дальше Лондона никуда не ездил. Я простоял добрых полтора часа, облокотившись о борт и глядя, как подо мной вспухает и опадает черная толща воды, а над головой мерцают звезды. На палубе было пусто: немногочисленные пассажиры предпочли остаться на нижней палубе. Никто не нарушал моего уединения, я слушал плеск волн и наблюдал за едва заметными изменениями в небе. Приглушенный свет, горевший на пароме, был не в силах рассеять окружающую темноту, в которой ясно различалась широкая серебристая лента Млечного Пути, выныривающая из-за кормы в созвездии Кассиопеи и бегущая по небу к Стрельцу, чтобы под ним упасть в море. Над правым бортом я видел Сатурн в созвездии Девы, над левым — Венеру в Рыбах. Открытый чистый горизонт сообщал картине неба необычайную симметрию и гармонию. Мелькнула мысль о маме — она наверняка развила бы целую теорию насчет того, что означает данное расположение светил. Но обдумывать ее я не стал. Я вообще ни о чем не думал, а просто стоял и смотрел, позволив сознанию порхать от ощущения к ощущению, словно бабочка на теплом ветру.
Странное это было состояние. Я не размышлял о том, что меня ждет впереди. Недавние события — разговор с Элли, бегство из больницы — уже казались полузабытым сном. Реально лишь то, что происходит здесь и сейчас. Адреналин, на котором я держался все последние часы, успел выветриться, но поразительным образом оставил меня в состоянии спокойной собранности. Впрочем, это была моя рабочая гипотеза. После отъезда я выпил восемь банок диетколы и не исключал, что они сыграли в моем самочувствии определенную роль. Как бы то ни было, спать мне не хотелось; мало того, я не собирался спать до самого Цюриха. Мне довольно трудно объяснить свои мотивы, не заимствуя маминых интонаций, но я все-таки попытаюсь. Так вот, я взялся довезти мистера Питерсона до Швейцарии и эту обязанность возложил на себя добровольно, а раз так, то я буду держаться столько, сколько потребуется. Если мне предстоит проделать до Цюриха семьсот миль, не сомкнув глаз, значит, я их проделаю. Случись так, что мне пришлось бы ехать до Китая, или Новой Зеландии, или до обратной стороны Луны, — я бы доехал. Передо мной стояла цель, и я знал, что должен ее достигнуть. Остальное не имело значения.
Я не чувствовал усталости ни когда мы покидали порт, ни когда мчались по autoroute к Сен-Кантену. Зато на меня напал зверский голод. В кафе на автозаправке я проглотил пять pains au chocolat, обильно запив их диетической колой. Мистер Питерсон съел круассан, макая его в кофе. Глотать ему было трудно, и он практически отказался от твердой пищи. Потом он посидел в машине с распахнутой дверцей и выкурил косячок, а я устроился на поросшем травой холмике неподалеку и занялся медитацией. Трава была сырой, но я набросил на плечи плед и не замерз. Постепенно ритм моего дыхания подстроился под ровный гул проезжающих мимо машин, и мои вдохи и выдохи вместе с ним превращались в ничто. По той же трассе мы добрались до швейцарской границы, каждые полтора часа останавливаясь на автозаправках или в небольших городках, чтобы я мог размять ноги, а мистер Питерсон — покурить. Все наше десятичасовое путешествие по Европе он курил больше обычного, объясняя это тем, что мой прощальный урожай удался, на славу и жалко его терять, но я подозревал, что дело не только в этом. Я не знал наверняка, мучают ли его боли после побега из больницы, но то, что его физическое состояние ухудшилось, от меня не укрылось. Падение на кухне не добавило ему сил, а двое с половиной суток на больничной койке заметно подорвали способности к передвижению, и без того ограниченные. Даже ненадолго лишенные привычной нагрузки, мышцы и связки быстро разрушались. Ноги и руки у него деревенели, их без конца сводило судорогой, а трава, по-видимому, приносила хоть какое-то облегчение. Я видел, каких усилий ему стоит просто выставить ноги наружу из открытой двери машины, чтобы покурить на воздухе.
Получилось, что зря я угрызался насчет похищенного кресла-каталки. Что бы мы без него делали? Мистер Питерсон не особо сопротивлялся, когда я предложил им воспользоваться, и на остановках я пересаживал его в кресло. Так мы и продолжали двигаться на юго-восток.
Сельские пейзажи северной Франции в целом похожи на южнобританские, хотя просторы там, конечно, другие. Если бы не указатели, не пункты уплаты дорожной пошлины и не правостороннее движение, разница была бы и вовсе незаметной. Но по мере того как мы приближались к винодельческим районам, расположенным на побережье, картина менялась. Люневилль, в котором мы остановились на обед, уже почти ничем не напоминал Англию, а в Сен-Луи, недалеко от границы со Швейцарией, я наконец ощутил себя в другой стране и решился позвонить маме.
Не знаю, что сказать про тот разговор. Ничего хорошего из него не вышло.
Было около трех дня, в Англии — на час меньше из-за летнего времени. Я полагал, что пяти часов маме хватило, чтобы прочесть и переварить мое письмо, и она успела успокоиться. Как я ошибался! Едва сняв трубку, она принялась плакать и плакала до тех пор, когда я не нажал отбой. В промежутке она произнесла лишь несколько обрывочных фраз, часто повторяя: «Ох, Лекс». Спросила, где я, и потребовала, чтобы я немедленно возвращался, и тогда, дескать, все будет хорошо. Я не стал уточнять, что она имеет в виду, к тому же я заранее решил, что не признаюсь, куда мы уехали. Просто сказал, что со мной все в порядке и что я буду дома в конце следующей недели. Но мои уверения на нее не подействовали, скорее наоборот. Пару минут я слушал, как она плачет в трубку, надеясь, что источник слез в ней вот-вот иссякнет, а потом попросил позвать Элли, но мама пропустила мою просьбу мимо ушей.
— Мне надо поговорить с Элли, — повторил я. — Можешь ее позвать?
В ответ я опять услышал рыдания. Я повесил трубку. Что мне еще оставалось?

 

К вечеру мы пересекли границу и через час въехали в Цюрих. Швейцарские водители ведут себя осмотрительно и никуда не спешат, так что, двигаясь в общем потоке, я успевал разглядеть ориентиры и указатели, по памяти сверяя их с картой города, которая, как выяснилось, оказалась довольно точной. Дело в том, что я поставил себе целью заблаговременно выучить наизусть карту городских дорог и потратил на это весь последний месяц. Вечерами и на большой перемене я сидел над мишленовской картой, зазубривая длиннющие названия улиц вроде Пфингствайдштрассе, Зеебанштрассе или Альфред-Эшер-штрассе. Еще несколько вечеров и больших перемен ушли у меня на то, чтобы запомнить расположение городских округов и районов. Округа Цюриха пронумерованы от 1 до 12 и двумя дугами охватывают северную оконечность Цюрихского озера. В центре расположен Первый округ, он же Альтштадт, а остальные разбегаются от него двумя кругами по часовой стрелке. По-моему, очень разумная и удобная планировка. Швейцарцы, насколько я мог судить по сведениям, почерпнутым из интернета, вообще народ чрезвычайно разумный и практичный. В своей долгой истории они прославились в основном тем, что избегали участвовать в войнах, предпочитая тратить силы на такие созидательные проекты, как развитие науки, банковского дела и производство самых точных в мире часов.
То, что я помнил назубок всю мишленовскую карту, безусловно, помогло мне сразу сориентироваться в городе, но следует признаться: пожалуй, я перестарался.
Если кто не знает, Цюрих расположен в природной чаше, которую образует бассейн реки Лиммат, и, как я уже говорил, город тянется двумя дугами, напоминающими величественный мост или широченную подкову, которая по центру, у северной оконечности озера, образует узкую ложбину.
Река Лиммат делит Альтштадт на две симметричные половины, а километрах в тридцати к югу от ее устья возвышаются Альпы. Иными словами, это город, в котором невозможно заблудиться. Повезло нам и с отелем в Восьмом округе, рекомендованным герром Шефером, — к нему оказалось удобно подъехать на машине. Большинство цюрихских отелей сосредоточено в центре, вокруг Лиммата, а наш стоял на Утоквай — главной магистрали города, которая тянется вдоль северо-восточного берега озера. Герр Шефер знал с дюжину разных отелей, которые рекомендовал пациентам в зависимости от их запросов и финансовых возможностей. У него был богатый опыт помощи иностранцам, приехавшим в Швейцарию умирать.
Что касается запросов мистера Питерсона, то они отличались простотой. Я написал о них в электронном письме примерно месяц назад, когда из клиники пришло подтверждение даты. Отель должен находиться в относительно тихом районе с хорошим транспортным сообщением, парковкой и удобствами для инвалидов. Номер должен быть просторным, с хотя бы одним креслом с высокой спинкой, а ванная комната — оборудована перилами. Кроме того, мистер Питерсон выразил желание получить номер с балконом и в любом случае не «сарай, где жить нельзя, а можно только ждать смерти».
Если сумеешь сформулировать лучше, — написал он мне, — давай.
К сожалению, сформулировать лучше я не сумел и во избежание недоразумений передал его пожелание дословно. По приезде мы убедились, что герр Шефер все понял правильно, хотя лично мне сравнивать было не с чем — я никогда не останавливался в отелях и видел их только в кино. Откуда мне было знать, как должно выглядеть место, куда человек приезжает дотягивать последние дни? Во всяком случае, мне наш отель сразу понравился. Просторный холл с высокими потолками и каменными колоннами, мраморный — или под мрамор — пол. Стойку регистрации из полированного темного дерева украшала золотая табличка, на трех языках — немецком, английском и французском — сообщавшая:
Empfang / Reception / Réception
Мне еще подумалось, что один из вариантов явно лишний.
— Guten Tag, mein Herr, — отрывисто, как истый немец, произнес я, обращаясь к мужчине за стойкой. — Wir haben zwei Zimmer reserviert. Der Name ist «Peterson».
Мужчина за стойкой — невысокого роста, в безупречно сидящем костюме, улыбнулся мне профессиональной улыбкой и ответил на чистом английском с едва заметным акцентом:
— Да-да… Мистер Питерсон, верно? Добро пожаловать в «Зееуфер». Надеюсь, вам у нас понравится.
— Ich bin nicht Herr Peterson, — поправил я его. — Herr Peterson ist der Mann im Stubl.
Портье кивнул.
— Ax, вот как. Прошу прощения.
— Das macht nichts. Кöппеп Sie uns mit unserem Gepäck helfen?
Портье чуть нервно поморщился.
— Разумеется, сейчас носильщик вам поможет. А пока, будьте любезны, заполните анкету.
— Ja. Das wird kein Problem sein.
Странный мы с ним вели диалог: английские и немецкие фразы летали между нами, как мячик в пинг-понге. Почему-то портье не желал переходить на немецкий, что я списал на неведомый мне профессиональный этикет, а его слегка неприязненную интонацию — на мое подчеркнуто правильное произношение, усвоенное из фильмов про войну. Но все-таки он меня понимал, и это радовало.
Номер мистера Питерсона располагался на втором этаже и был просто огромным. Из высокого арочного окна и с балкона, выходящих на запад, открывался вид на озеро, и сейчас, когда на улице вечерело, комнату заливал закатный свет, словно на снимке с рекламой автомобилей, автор которого нарочно до того передержал экспозицию, что смотреть на его творение стало больно глазам. Мне понадобилось несколько минут, чтобы проморгаться, разглядеть обстановку и убедиться, что все здесь соответствует пожеланиям мистера Питерсона. Я увидел два широких кресла с высокой спинкой, странный диван на коротких рахитичных ножках с одним подлокотником и два направленных вверх светильника на длинной штанге. Между мебелью оставалось достаточно свободного пространства. На одной стене висел портрет неправдоподобно высокой и худой женщины с неправдоподобно тонкой и длинной сигаретой, а на другой — зеркало, составленное из пяти частей разной формы — четыре трапеции и пятиугольник в центре. Думаю, нечто подобное должно было украшать Крепость одиночества Супермена. Весь дизайн интерьера в том или ином виде воспроизводил те же геометрические мотивы, создавая поразительное сочетание старины и модерна. Даже от хромированных перил в ванной веяло антиквариатом.
Охренеть, — написал мистер Питерсон.
— Явно не сарай.
Ни в коем случае.
— Кажется, герр Шефер серьезно отнесся к вашим пожеланиям.
Или у него своеобразное чувство юмора.

 

Мой номер располагался напротив. Он числился как стандартный, но в данном случае «стандарт» выступал условной категорией. Он выходил не на озеро, в нем не было балкона, и размером он был примерно на треть меньше, чем хоромы мистера Питерсона, но в остальном особой разницы я не заметил. Массивное кресло, обитое ярко-красной тканью, ванная комната, письменный стол темного дерева с настольной лампой. Стилизованный под старину дисковый телефонный аппарат и тут же — двадцативосьмидюймовый настенный телевизор с плоским экраном, принимающий французские, немецкие и итальянские каналы, а также МТБ, Си-эн-эн и новостной канал Би-би-си. В тумбе стола, сразу под сейфом, скрывался мини-холодильник с четырьмя маленькими бутылочками красного вина. Мне пришлось переместить их в платяной шкаф, а на их место поставить шесть банок колы.
Мы поужинали, и я ушел к себе в номер. Часы показывали половину одиннадцатого по центральноевропейскому времени. Я позвонил Элли. Она была в своем репертуаре:
— Блин, Вудс! Я же просила мне не звонить!
Ничего другого я не ожидал.
— Ты просила не звонить, пока я не поговорю с матерью, — напомнил я. — Я поговорил.
— Да уж, я в курсе, — отозвалась Элли. — Я ее за руку держала, пока вы говорили.
— Я же предупреждал, что это плохая идея.
— Плохая идея — что ты смылся. Она только час назад из дома вышла, все не могла успокоиться. Даже салон сегодня не открывала…
Новость меня ошарашила. В некотором смысле она подействовала на меня сильнее, чем пять минут непрерывного плача. За последние семь лет мама не пропустила в салоне ни дня, а до этого закрывала его всего раз — после того, как в меня попал метеорит.
— Она не может гадать, — продолжила Элли. — Карты с ней больше не говорят.
Я потрясенно молчал.
— Вудс, где ты там? Не вздумай бросать трубку!
— Так это вроде ты не хотела разговаривать…
— Не цепляйся к словам! Лучше слушай и не перебивай. — Она понизила голос. — Полиция приходила.
— Полиция?..
— Да. Несколько часов назад. Задавали кучу вопросов. Похоже, ты влип не по-детски.
Я чуть ли не физически ощутил, как тяжело проворачиваются в голове мысли.
— Она что, вызвала полицию?
— Кто?
— Мать.
— Вудс, не будь идиотом! — Я представил себе, как Элли закатывает глаза. — Твоя мама не вызывала полицию! Как ты мог подумать такое?
— Я не знаю, что думать.
— Ах, не знаешь? А может, напряжешься? И перестанешь изображать из себя идиота?
— Ну, извини, — сказал я.
— Полицию вызвали из больницы.
— Что они сказали?
— Ничего, только вопросы задавали. Например, как у тебя с головой. Куда ты мог рвануть. Чем занимался в последнее время. Заставили показать твою дурацкую записку.
— Они читали мое письмо?..
— Говорят тебе, не перебивай! Конечно, читали! И унесли с собой. Сказали, что это «улика». И что дело серьезное. Судя по тому, что там написано.
— Как смог, так и написал.
— Я-то понимаю. Твоя мама до какой-то степени тоже. Но любой чужой человек… Блин, Вудс, ты что, сам не въезжаешь? Можно подумать, эту записку писал Ганнибал Лектер. Нельзя же вести себя так, чтобы тебя принимали за отморозка!
— Я не отморозок, — сказал я. — Ты же знаешь.
— Я-то знаю! А полиция — нет. Они решили, что ты — бесчувственный истукан. Спрашивали, кто может на тебя повлиять. Хотят напечатать призыв. Ну, знаешь, типа если машина кого собьет, а водитель скроется… Или когда ребенка похитят… Уговаривали твою мать, чтобы она через газеты попросила тебя вернуться домой.
— Она согласилась?
— Не знаю. По-моему, она еще не врубилась, что к чему. Но сдается мне, в полиции ждать не будут. В смысле насчет обращения. Ты же их знаешь. И врачи не лучше. Им всем главное — свою задницу прикрыть. И изобразить бурную деятельность.
Я немного подумал.
— Ничего, если я завтра позвоню?
— Да уж позвони! — Элли вздохнула. — Раз уж с матерью говорить не хочешь, хоть со мной поговори.
Она отключилась. Элли любой разговор заканчивала вот так — резко, словно обрубала. Только в эту минуту я понял, до чего устал. Завод, которого хватило на сорок часов без сна, кончился мгновенно. Я опустил телефонную трубку на рычаг и как был, в одежде, плюхнулся на неразобранную кровать. Снов я не видел.

 

На следующий день мы с герром Шефером, как и договаривались, встретились в баре отеля в десять утра. Впоследствии он признался, что за несколько дней до процедуры старается лично знакомиться с каждым пациентом. За двенадцать лет работы в данной области он помог уйти из жизни в Швейцарии тысяче ста сорока семи иностранцам (мистер Питерсон должен был стать тысяча сто сорок восьмым), и предварительно не виделся лишь с теми, кто этого категорически не желал.
Герр Шефер оказался личностью во всех отношениях куда более внушительной, чем я ожидал. Высокий, хорошо сложенный седовласый мужчина лет шестидесяти, он носил очки в массивной оправе, из-за которых смотрели строгие карие глаза. Они оставались серьезными, даже когда он говорил о пустяках. На нем был темно-серый костюм с синим галстуком. Его рукопожатие оказалось точной копией моего: два энергичных движения вверх-вниз, взгляд прямо в лицо собеседнику.
Герр Шефер говорил по-английски бегло, хотя немного странно строил фразы, и акцент у него был заметнее сильнее, чем у гостиничного портье: вместо звонкого «в» периодически проскакивало глухое немецкое «ф», а начальное «с» примерно в семидесяти пяти процентах случаев слегка позвякивало, так что «вас» превращалось в «фас», а «суицид» — в «зуицид». Каждый легко может представить себе, как это звучало, но я не стану здесь воспроизводить особенности его произношения.
Говорить с герром Шефером по-немецки я не пытался, ограничившись приветствием Guten Morgen. Я чувствовал себя относительно уверенно только в беседах на предварительно изученные темы, а вот с импровизациями дело обстояло хуже. Между тем мы с герром Шефером собирались обсуждать вопросы, которые обычно не входят в онлайн-программы обучения иностранным языкам.
— Надеюсь, отель вам обоим нравится? — поинтересовался герр Шефер после того, как мы, обменявшись рукопожатиями, расселись.
Мистер Питерсон кивнул.
— Мистеру Питерсону трудно говорить, — объяснил я. — Двигать глазами ему тоже нелегко, поэтому он предпочитает общаться письменно.
— Это не имеет значения. Мы можем общаться, как вы привыкли.
Спасибо. Отель хороший.
Герр Шефер задумчиво кивнул.
— Я сам не часто в нем останавливаюсь, но очень его люблю. Я подумал, что он вам подойдет. Интерьеры в стиль ар-деко выглядят очень элегантно, но в то же время чрезвычайно практичны.
Ар-деко! Так вот как называлась та странная смесь современности и старины, что с самого начала поразила меня. Герр Шефер пустился в подробный рассказ и поведал нам, что отель открылся в 1919 году и долго считался пристанищем цюрихских интеллектуалов. В 1930-е годы здесь несколько раз останавливался Джеймс Джойс — он больше не жил в Цюрихе, но продолжал сюда приезжать ради очередного визита к своему окулисту. До этого, в 1915–1917 годах, он обитал буквально по соседству с нами, за углом, на улицах Кройцштрассе и Зеефельдштрассе. Я сказал, что знаю про Джеймса Джойса. Именно он придумал слово «кварк», которым впоследствии назвали элементарную частицу. По-моему, герр Шефер выслушал эту информацию с большим интересом.
— Пожалуй, пора перейти к делу, — сказал он наконец. — Первая консультация у вас сегодня в шесть вечера, вторая — завтра в семь. Надеюсь, проволочка не доставит вам неудобств. Законом нам предписано проводить медицинский осмотр с интервалом.
Нам не к спеху, — написал мистер Питерсон.
Герр Шефер улыбнулся, но взгляд его оставался серьезным.
— Я хочу, чтобы вы поняли: эти правила приняты в целях безопасности. Только врач может назначить препарат, который позволит вам уйти из жизни, а для этого он должен убедиться, что, во-первых, таково ваше истинное желание, а во-вторых, что под ним лежат веские основания.
А есть вероятность, что врач сочтет мои основания недостаточно вескими?
— Не думаю. Доктор Райнхардт уже ознакомилась с вашей историей болезни и искренне вам сочувствует. Тем не менее она должна удостовериться, что с вашей стороны речь идет об осознанном и взвешенном выборе. Напоминаю, что вы вольны в любой момент изменить свое решение. С этого пути свернуть никогда не поздно.
Спасибо. Я не передумаю.
Герр Шефер кивнул.
— Понятно. Полагаю, вам не надо объяснять, почему мы в этом вопросе стремимся к полной ясности. Поэтому будьте готовы к тому, что вам будут задавать его еще не раз — и сегодня, и завтра, и послезавтра.
Понял. Если врач согласится выписать препарат, каков дальнейший порядок действий?
— Тогда мы сможем назначить процедуру уже на следующий день. Вы подпишете доверенность на имя сотрудника нашей клиники, и он приобретет для вас препарат. Об остальном мы позаботимся. У нас есть комфортабельный частный дом в близком пригороде. Вы отправитесь туда, и вас встретят еще два наших сотрудника. Это специалисты с большим опытом, и они будут оказывать вам помощь на всех этапах процесса, за исключением финального. Они будут с вами, но последний шаг вам предстоит сделать самостоятельно. Когда именно вы его сделаете — решать тоже вам. Вас никто не станет торопить или каким-либо образом оказывать на вас давление.
А Алекс?
— Алекс будет с вами, если вы оба этого хотите. Наш опыт показывает, что присутствие родных и близких оказывает благотворное воздействие на каждого, кто участвует в процедуре. Но опять-таки последнее слово за вами.
Я имею в виду — потом. Что будет с Алексом?
— Наши сотрудники о нем позаботятся. Повторюсь, у них большой опыт. Мы всегда выделяем для пациентов двух сопровождающих: один остается с родственниками, второй занимается подготовкой процесса. Затем, как полагается в случае самоубийства, мы вызовем следователя и полицию, но Алексу разговаривать с ними не обязательно. Для соблюдения законности будет достаточно нашего свидетельства и подписанного вами заявления. Не волнуйтесь: мы ставим защиту пациентов и их близких превыше всего.
Спасибо. Это именно то, что я хотел услышать.
Я поинтересовался, как много насчитывается людей, которым герр Шефер уже помог умереть. По моим прикидкам, выходило по человеку раз в четыре дня.
— Да, примерно так и есть, — подтвердил герр Шефер.
У вас процветающий бизнес, — написал мистер Питерсон.
— Надеюсь, это комплимент? — спросил герр Шефер.
Мистер Питерсон кивнул.
— В таком случае благодарю, — сказал герр Шефер. — Вы, наверное, знаете, что многие относятся к этому иначе. Как ни странно, они полагают, что смерть и бизнес несовместимы. Что смерть должна вызывать лишь сострадание. Надеюсь, вы не разделяете подобных взглядов. Позвольте задать вам такой вопрос: кому вы доверили бы нести ваш гроб — тому, кто будет держать его крепко и уверенно, или тому, кто его уронит, потому что от горя у него задрожат руки?
Мистер Питерсон снова кивнул. Во все время разговора глаза герра Шефера хранили все то же строгое выражение.
— Что ж, будем считать, что мы пришли к согласию. С некомпетентностью отдельно взятых политиков и чиновников мы вынуждены мириться, но в бизнесе, связанном со смертью, она непозволительна. Если у вас больше нет вопросов, предлагаю завершить нашу сегодняшнюю встречу. Ваше время слишком ценно. Вы уже решили, чем займетесь перед визитом к врачу?
— Посмотрим Цюрих, — ответил я.
— Это хорошо, — одобрил герр Шефер. — Здесь есть что посмотреть. А завтра вечером? И где вы намерены ужинать? Могу порекомендовать вам несколько отличных ресторанов. Кроме того, я сам недурно готовлю мясо по-бургундски и с радостью приглашу вас к себе.
Я посмотрел на мистера Питерсона. Он пожал плечами и как-то кривовато улыбнулся. Я тоже пожал плечами.
— Мы с удовольствием принимаем ваше приглашение, — сказал я. — Только вам придется объяснить, как до вас добираться. К сожалению, у нас нет навигатора.

 

Для начала мы решили просто прогуляться по городу. Пересекли весь Альтштадт с его площадями, церквями и украшенными часами башнями, с полдюжины раз переходя с одного берега реки Лиммат на другой. На трамваях, в которые я закатывал коляску мистера Питерсона, добрались до Оперы, Ратуши, музея Кунстхаус и дома на Унионштрассе, где жил в студенческие годы Эйнштейн. Табличка на фасаде сообщала:
Hier wohnte von 1896–1900 der grosse Physiker und Friedensfreund Albert Einstein
Я перевел мистеру Питерсону:
— С тысяча восемьсот девяносто шестого по тысяча девятисотый год здесь жил великий физик и друг мира Альберт Эйнштейн.
Друг мира?.. — не понял мистер Питерсон.
— По-немецки Friedensfreund, — пояснил я. — Freund— это «друг», a Frieden, если я ничего не путаю, «мир». В значении антонима войне.
Пацифист? — предположил мистер Питерсон.
— Пожалуй, — согласился я. — Ваш перевод точнее моего.
Заходить в дом Эйнштейна мы не стали. Мы вообще не заходили ни в один из попавшихся по пути музеев, церквей или галерей. Мистер Питерсон сказал, что его не привлекают закрытые помещения, в которых стоит мертвая тишина. Ему гораздо больше нравилось на улице, где кипит жизнь. Он не хотел застревать на одном и том же месте, и потому мы все время передвигались.
В отель мы вернулись задолго до встречи с доктором Райнхардт, назначенной в номере мистера Питерсона. Мы сели в кресла ар-деко, а доктор Райнхардт устроилась в паре футов от нас на краешке дивана с рахитичными ножками и одиноким подлокотником. Как и говорил герр Шефер, она оказалась очень приветливой, но расспрашивала мистера Питерсона очень подробно. Ему приходилось давать на ее вопросы такие же подробные ответы, поэтому беседа затянулась надолго.
Доктор Райнхардт поинтересовалась, что у мистера Питерсона с левой рукой. Он рассказал, что несколько дней назад упал и руку ему перевязали в больнице. (Вторую часть истории он опустил — на мой взгляд, совершенно правильно.) Затем последовала целая серия вопросов о ПСП и влиянии болезни на образ жизни мистера Питерсона. Пожалуй, эта часть беседы далась ему легче всего: он просто перечислил неоспоримые факты. Сложности возникли, когда всплыла тема предыдущей попытки самоубийства, в результате которой мистер Питерсон на полтора месяца попал в психиатрическое отделение больницы. Разумеется, этот факт фигурировал в его медицинской карте, и тут уже разговор перешел в плоскость, атмосферой напоминавшую «Уловку-22».
Как следовало из объяснений доктора Райнхардт, в Швейцарии назначение наркотических и обезболивающих средств находится под строгим контролем. Существует грозная статья закона с таким же грозным названием — die Betäubungsmittelverschreibungsverordnung, — пугающим даже тех, для кого немецкий язык с его бесконечно длинными словами является родным. Вместе с тем, уверила нас доктор Райнхардт, по существу, в этом самом «die Betäubungsmittelverschreibungsverordnung» нет ничего сложного — по крайней мере в том, что касается самоубийства при медицинском содействии. Закон подразумевает исполнение трех разумных правил: пациент должен явно выразить желание умереть, желание должно быть твердым, а сам пациент — находиться в здравом уме. Именно последний пункт и представлял собой проблему, поскольку согласно разделу МКБ-10 Международной классификации болезней, описывающему психические расстройства, в медицинской практике любая попытка суицида считается признаком нарушения психического здоровья.
Мистер Питерсон исписал больше страницы, подробно изложив, как попал в больницу, где его полтора месяца насильно пичкали прозаком, хотя никакой «депрессии» у него не было, — во всяком случае, до тех пор, пока за него не взялись психиатры.
В депрессию меня вогнало пребывание в больнице, а не наоборот, — заключил мистер Питерсон.
К счастью, доктор Райнхардт согласилась с тем, что прежний диагноз «депрессия» не может служить ключевым фактором при принятии решения, и осталась более чем удовлетворена объяснениями мистера Питерсона. Все, что ей требовалось, — убедиться, что в настоящее время пациент мыслит ясно и его желание уйти из жизни не вызвано каким-либо недавним эпизодом, ввергнувшим его в состояние депрессии. Что, кстати, подтверждалось уже тем обстоятельством, что мистер Питерсон подал заявку на эвтаназию пятнадцать месяцев назад. Одним словом, доктор Райнхардт пришла к выводу, что может выписать препарат, не нарушая положений die Betaubungsmittelverschreibungsverordnung.
Значительно больше ее беспокоило другое: сумеет ли мистер Питерсон самостоятельно покончить с собой. Применяемый при эвтаназии пентобарбитал натрия — она назвала его препаратом, а не «лекарством», — вводится внутривенно, но пациентам, не способным сделать себе инъекцию, его дают перорально, растворяя в шестидесяти миллилитрах воды, которую надо выпить очень быстро, желательно залпом. Через несколько минут человек теряет сознание, а вскоре затем наступает остановка дыхания. Доктор Райнхардт сказала, что процедура совершенно безболезненна и надежна, но только в том случае, если выпить раствор пентобарбитала натрия быстро и в требуемом объеме. Если пить его мелкими глотками или в уменьшенной дозе, то есть риск, что прием препарата Приведет к потере сознания или даже коме, но не к смерти.
Проблема заключалась в том, что мистеру Питерсону было трудно глотать. Прогрессирующая нейродегенерация, из-за которой он не мог нормально говорить, поразила также центры, управляющие мускулатурой гортани. Шестьдесят миллилитров жидкости — это не так уж много, но водный раствор пентобарбитала натрия очень горький на вкус, и оставалась вероятность, что у мистера Питерсона от него сдавит горло.
Доктор Райнхардт хотела убедиться, что мистер Питерсон справится с задачей, и попросила при ней предпринять две попытки. В первый раз, приложив определенные усилия, он выпил воду меньше чем за семь секунд — вполне приемлемый результат. Вторую порцию воды доктор Райнхардт предложила ему выпить через соломинку. Стакан держал я (помощь считалась допустимой при условии, что наполнял стакан и растворял в нем смертоносный препарат сам пациент). Мистеру Питерсону не потребовалось тратить силы на координацию движений рук, и он полностью сосредоточился на процессе глотания. Таким образом, метод питья через соломинку доказал свою эффективность. Доктор Райнхардт осталась довольна и простилась с нами, пообещав, что завтрашняя беседа будет короткой. Мы еще раз обговорим подробности процедуры, мистер Питерсон подтвердит, что не передумал умирать, и она выпишет рецепт. Больше никаких препятствий не останется.

 

Вечером, около девяти, я позвонил Элли. После нашего последнего разговора прошло меньше суток, но оказалось, что за это короткое время произошло много всяких событий.
Утром полиция опубликовала свой «призыв», содержавший просьбу ко мне или к тому, кто знал о моем местонахождении, немедленно связаться с управлением Сомерсета и Эйвона. Мать отказалась подписываться под этим обращением, но мою фотографию им дала. По словам Элли, не самую удачную.
— Наверное, это последняя, — сказала Элли. — Если не единственная. Но это реально что-то с чем-то.
На снимке я запечатлен дома, с Люси на коленях.
— По-моему, ей тогда удалось в первый и в последний раз меня щелкнуть, — вспомнил я. — Она знает, что я не люблю фотографироваться.
— Догадываюсь!
— Что, я там урод уродом?
— Не сказала бы. Ну, рожа у тебя там перекошенная, что да, то да. Но не в этом дело. Если честно, видок у тебя там довольно зловещий.
— Зато я с кошкой. А это придает человечности.
— С кошкой ты похож на злодея из фильма про Джеймса Бонда.
— Блин.
— В общем, фотку показали по телику, и не только по местному каналу. Она прошла в программе вечерних новостей. Серьезно, Вудс, твоя история наделала шуму, а дальше будет только хуже. Ты возбудил «общественный резонанс». Они так все вывернули, что народ повелся. Нам в салон уже звонила пара журналистов. Так что само ничего уже не рассосется, ты уж мне поверь.
Я не стал пересказывать наш разговор мистеру Питерсону. Вряд ли это пошло бы ему на пользу. Расписывая сложившееся положение, Элли не пожалела мрачных красок, но я успокаивал себя тем, что мы сейчас далеко от дома: вряд ли кого-то в Европе волнует, что происходит в Великобритании, тем более в каком-то Сомерсете. Тем не менее, когда на следующее утро мистер Питерсон сказал, что ему хочется провести денек за городом, я целиком и полностью одобрил эту идею.
Все равно, куда. Хорошо бы поближе к горам.
— Поедем в горы на машине? — уточнил я.
Нет, пешком пойдем.
— Не понял.
Шучу.
— Ой.
Сам выбери, куда ехать. Лишь бы подальше от этого чертового города.
Я на секунду задумался.
— Может, в ЦЕРН?

 

И мы поехали в ЦЕРН. Четыреста миль туда и обратно. К счастью, по отношению к автомобильным поездкам мистер Питерсон оставался, по его собственному выражению, «стопроцентным американцем»: его нисколько не смущала перспектива пересечь пол-Швейцарии и вернуться обратно за какие-нибудь одиннадцать часов. С соблюдением Geschwindigkeitsbegrenzung обратная дорога по автобану А1, рассекающему Центральное плато Швейцарии и соединяющему Женеву, Берн и Цюрих, заняла у нас около трех часов. По пути туда, на который ушло четыре часа, мы обогнули подножие Альп, сделав остановку в Интерлакене. Виды там — хоть сейчас на открытку. Впрочем, большинство швейцарских пейзажей так же прекрасно. В этой стране невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь выбросил из машины мусор. Хрустальной чистоты воздух, замки, горные хребты и зеркальные озера, в которых отражаются лишь синие, зеленые и белые оттенки первозданной природы. Ближе к ЦЕРНу, расположенному прямо на французской границе, чуть к северо-западу от Женевы, ландшафты сменились на более скромные, но продолжали радовать взгляд: покрытые виноградниками холмы и рассыпанные по склонам деревушки в окружении деревьев; с северной стороны вставал массив Юра, а милях в пятидесяти к юго-востоку возвышался Монблан. Что касается ЦЕРНа, то, несмотря на свои внушительные размеры, он оказался обыкновенным научно-промышленным комплексом, какие сегодня часто возводят на окраинах крупных городов. Мы увидели автобусную остановку и автостоянку размером с парковку у гипермаркета, где ждали своих владельцев малолитражки. За административным корпусом тянулись правильной формы офисные здания с плоской крышей, между которыми ходили сотрудники, на вид тоже обыкновенные, правда, все как один без галстуков. (Если кто не знает, ученые надевают галстуки только ради выступлений перед парламентской комиссией или получения Нобелевской премии.) Единственным, что бросалось в глаза, были двадцать европейских флагов, развевавшихся над центральным бульваром, и деревянный шар диаметром метров тридцать-сорок неподалеку от административного здания. Но я, разумеется, понимал, что вижу лишь поверхностную картину; все, чем славен ЦЕРН, скрыто в сотне метров под землей.
Посмотреть на Большой адронный коллайдер нам не разрешили: это самый дорогостоящий в истории человечества научный эксперимент, и зевак к нему не пускают. Девушка в приемной предложила нам пройти к Сфере науки и инноваций — тому самому огромному деревянному шару, что мы заметили перед входом. В нем находится постоянно действующая выставка, посвященная ЦЕРНу и физике элементарных частиц.
Что такое большой адрон? — спросил мистер Питерсон, когда я катил его к шару.
— Большой не адрон, — объяснил я, — а ускоритель. Адрон — это протон, нейтрон или другая подобная частица. Они все стандартного размера, как мячики для пинг-понга. Они вообще похожи на мячики, в двадцать три квинтильона раз меньше.
Мне это число ни о чем не говорит.
— Два с половиной на десять в тринадцатой степени. Двадцать пять и двенадцать нулей.
Еще хуже.
— Ну хорошо. Представьте себе, что мы увеличим протон до размера мячика, — пояснил я. — Но если мячик увеличить во столько же раз, он станет в семьсот раз больше Солнца. Примерно как сверхгигант Бетельгейзе.
Чепуха!
Внешне Сфера науки и инноваций выглядела скорее аскетично, но выставочная площадка напоминала центр управления инопланетным космическим кораблем. Мистеру Питерсону он показался слегка галлюциногенным, и хотя мой собственный опыт подсказывал мне, что ничего общего с настоящей галлюцинацией окружавшая нас обстановка не имеет, я все-таки понял, что он имеет в виду. В центре экспозиции помещалось нечто вроде большой арены, вокруг которой стояли разного размера светящиеся шары с интерактивными дисплеями. Пока мы ходили, рассматривая их, они постоянно меняли окраску от бирюзового к фиолетовому и цвету электрик, создавая немного тревожное ощущение футуристичности. Фоном звучали странноватые звуки — не то гул, не то шипение. Одним словом, здесь использовались обычные рекламные уловки, призванные возбудить в публике интерес к физике частиц, которая в этом не нуждается. Впрочем, должен признать, что аудиовизуальные эффекты производили сильное впечатление, не говоря уж о том, что вся экспозиция была отлично организована. Интерактивный экран позволял подключить звуковое сопровождение на английском языке, так что мистеру Питерсону вообще не пришлось напрягаться, пытаясь читать текст, — одно касание пальца, и начинался тянувшийся от двух до пяти минут рассказ про антивещество, темную энергию, принцип неопределенности Гейзенберга и другие не менее захватывающие предметы. Поскольку мистер Питерсон не всегда успевал разглядеть менявшиеся на экране дисплея картинки, я по ходу дела давал ему кое-какие дополнительные разъяснения. Поначалу я просто говорил, что показывает экран, но постепенно мои комментарии становились все подробнее. Почему-то чем дальше, тем я становился красноречивее, но, как ни странно, мистер Питерсон меня не прерывал и даже задавал вопросы. Мне кажется, его интерес распалила моя аналогия с мячиками для пинг-понга. По какой-то причине его захватывали такие вот неожиданные сравнения, не говоря уже об умопомрачительных числах и порядках, какими оперирует фундаментальная физика. Разумеется, информационное сопровождение экспонатов тоже включало всевозможные сравнения и цифровые иллюстрации. Одна из них касалась строения атома: если увеличить атом до размеров футбольного стадиона, то ядром будет горошина, помещенная в центр поля, а электронами — пылинки, облетающие по своим орбитам самые дальние зрительские ряды. Все остальное — вакуум. Мистер Питерсон узнал, что предельная скорость разгона адронов в Большом коллайдере составляет 99,999999 процента от скорости света. Адроны проносятся по двадцатисемикилометровому туннелю ускорителя примерно одиннадцать тысяч раз в секунду. Не удовлетворившись констатацией этого факта, он начал задавать мне всякие забавные вопросы из области математики.
За сколько адрон доберется до Цюриха?
Я посчитал у него в блокноте и поднес страницу ему к глазам.
— Если по автостраде А1, то меньше тысячной доли секунды, — ответил я. — А нам на машине — часа три.
А от Цюриха до Солнца?
— Восемь минут двадцать секунд, — выпалил я. (Эту цифру я знал заранее.)
А мы?
— На машине?
Да.
Тут мне пришлось немного повозиться. В итоге получилось чуть больше ста сорока лет, но это если ехать не останавливаясь и на предельно допустимой скорости. Что касается моих личных впечатлений, то одним из самых сильных стало время жизни экзотических частиц, создаваемых в коллайдере. Даже те из них, которые можно отнести к «долгожителям», распадаются уже через стомиллионную долю секунды; остальные настолько нестабильны, что не поддаются наблюдению в обычном смысле слова. Они появляются и исчезают так быстро, что их присутствие невозможно заметить — нет настолько чувствительных приборов, поэтому пока мы судим об их существовании, так сказать, посмертно. Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мыслью о том, до чего старая у нас Вселенная. Она будет продолжать стареть, пока не наступит «тепловая смерть». Тогда все звезды погаснут, черные дыры испарятся, нуклоны распадутся, и не останется ничего, кроме элементарных частиц, плавающих в бесконечной космической мгле. Так вот, чем глубже я задумывался, тем очевидней мне становилось, что весь материальный мир — это, по существу, скопище экзотических частиц. По сравнению с размерами Вселенной все сущее кажется невообразимо малым и скоротечным. По большому вселенскому счету звезды гаснут так же быстро, как мы моргаем глазом.
Но делиться этой аналогией с мистером Питерсоном я, конечно, не стал.

 

Вечером, после второй встречи с доктором Райнхардт, но до поездки к герру Шеферу на мясо по-бургундски, я позвонил Элли и узнал от нее, что моя история распространяется со скоростью вируса. Если вчера только парочка журналистов звонила в салон, то сегодня его осадила дюжина вооруженных камерами репортеров, умоляющих мою мать об интервью. Из всех вопросов она, застигнутая врасплох на пороге салона, когда утром пришла его открывать, ответила всего на один. Вопрос звучал так: «Что вы обо всем этом думаете?»
Она ответила:
— Я очень расстроена.
Журналисты полистали словари, и в дневных выпусках газет моя мать уже заявляла, что она «в отчаянии». После этого она больше не проронила ни слова, из чего был сделан немедленный вывод о том, что ее отчаяние безгранично. Публика жаждала удостовериться, что она испытывает адские муки, и никакая сдержанность с ее стороны не могла никого в этом разубедить.
— Я тебя предупреждала, — сказала Элли. — Общественный интерес — штука серьезная. По ящику обращение к тебе передают каждый час. Показывают твое фото и без конца упоминают твою «сомнительную» записку.
— Пусть показывают, пока не надоест, — философски заметил я. — Не думаю, что…
Элли перебила:
— Ящик ладно, но ты уже в интернете, — перебила меня Элли. — На всех форумах только о тебе и пишут. Неужели не видел? Или в Швейцарии нет интернета?
— Интернет изобрели в Швейцарии, — заметил я и осекся. От страшной догадки бешено заколотилось сердце.
— Кто говорит про Швейцарию?..
— Да все! Никто не сомневается, куда вы рванули. На свете есть только одна страна, в которой узаконена эвтаназия для иностранцев. А сложить два и два способен каждый. Если бы ты собирался спихнуть старика с обрыва, то вряд ли поехал бы дальше Дорсета. Даже в полиции додумались.
— Блин.
Я не знал, что еще сказать. Элли на том конце провода снова заговорила:
— Слушай, в новостях сказали, что они уже связались со швейцарскими властями.
— Кто «они»? Полиция?
— Ну, или полиция, или министерство внутренних дел… Откуда мне знать, кто у них таким дерьмом занимается.
— Пока я здесь, мне ничто не грозит, — после недолгой паузы сказал я. — То, что мы делаем, здесь абсолютно законно. А это главное.
— Тебе только семнадцать лет. На это они и напирают. Типа это особый случай, и швейцарские власти обязаны вмешаться.
— Швейцарцы никогда ни во что не вмешиваются, — заметил я.
— Достал ты меня своей непробиваемостью! — почти выкрикнула Элли. — Тебя, может, уже с собаками ищут, пойми ты это наконец.
— Да мне осталось продержаться всего сутки. А потом…
— Молчи! — прервала меня Элли. — Знать ничего не хочу. На самом деле не хочу. Об одном прошу: будь осторожен!
Я промолчал.
Элли чертыхнулась напоследок и отключилась. Я включил телевизор и нашел новостной канал Би-би-си. Ждать пришлось недолго: минут через десять я увидел свою фотографию. Снимочек и вправду был так себе. Я выключил телевизор и минут пять просто сидел на кровати, сосредоточенно дыша. События неожиданно приняли новый оборот, но я понимал, что не в моих силах что-либо изменить. Что до мистера Питерсона, то он, насколько мне было известно, с момента приезда в Швейцарию ни разу не включал телевизор.
Он вообще не думал о том, что происходит дома, и меня это устраивало. В этом уравнении оставалась всего одна неизвестная величина — герр Шефер. Я понятия не имел, существует ли для таких случаев, как наш, какая-либо стандартная процедура. Что-то мне подсказывало, что нет.

 

Дорога заняла у нас минут пятнадцать. Герр Шефер жил на тихой окраине, в Двенадцатом округе, в скромном, но удобном, без архитектурных излишеств доме, которые так ценят швейцарцы. Свет фонаря падал на газон, подстриженный настолько безупречно, что он казался искусственным. Обстановка внутри дома была такой же — неброской и практичной.
Напрасно я присматривался к герру Шеферу — никаких странностей в его поведении я не обнаружил. Он говорил и держался все с той же обескураживающей смесью строгости и небрежности. Порой мне чудилось, что за его невозмутимостью кроется нечто большее, как, например, в интонациях читающего свой монолог сатирика, который сам никогда не смеется. Дело было не в том, что он недостаточно почтительно рассуждал о предмете своих профессиональных обязанностей. Просто он говорил о смерти с той же долей серьезности, с какой отмерял говядину, грибы и вино для мяса по-бургундски.
В ходе беседы выяснилось, что герр Шефер не всегда занимался «смертельным бизнесом». На протяжении двадцати с лишним лет он работал адвокатом, специализируясь на защите прав человека. Открыть клинику его побудила твердая убежденность в том, что право человека на смерть, которое он считал высшим правом каждого, нуждается в особой защите. Именно поэтому двери его клиники были открыты для людей любой национальности, а не только для швейцарцев. Для прав человека, считал герр Шефер, не существует ни границ, ни государств.
Как ни крути, но я не назвал бы наш ужин совсем уж обыкновенным, хотя довольно скоро почувствовал себя удивительно комфортно. Герр Шефер показал себя радушным хозяином, а общение втроем протекало легче, чем у нас с мистером Питерсоном с глазу на глаз. Он писал в блокноте, протягивал его мне, а я — герру Шеферу. Таким образом, у мистера Питерсона уходило меньше времени на письмо и больше — на отдых. Герра Шефера подобный способ ведения беседы нисколько не смущал; он относился к нему как к чему-то само собой разумеющемуся. Он проявлял чудеса такта и терпения, когда я пытался, пользуясь возможностью, сказать что-нибудь по-немецки. Постепенно от примитивных заученных фраз вроде es schmeckt sehr gut я попробовал перейти к более сложным: Keinen Weinfürmich, Herr Schäfer. Ich trinke keinen Alkohol. Aber ich babe eine grosse Lust auf Coca-Cola. Keine Angst — ich habe einige Dosen im Auto.
Единственное, что ему не понравилось, — это мое «герр Шефер». По его мнению, на настоящей стадии нашего знакомства это обращение звучит слишком официально.
— Мы достаточно близко узнали друг друга, — сказал он. — Зовите меня Рудольф.
Я признался, что мне немного трудно произносить его имя, для английского уха звучащее слишком высокопарно.
— Может быть, вы позволите мне называть вас просто Руди?
— Не возражаю, — кивнул герр Шефер. — Мои взрослые дочери называют меня именно так.
Это показалось мне немножко странным, но я воздержался от комментариев.
Герр Шефер начал рассказывать о своих дочерях, которые жили в Цюрихе, как и его бывшая жена, с которой он развелся десять лет назад. Именно тогда разговор, протекавший вполне невинно, внезапно принял опасный оборот.
— Жена неодобрительно отнеслась к тому, что я сменил профессию, — сказал герр Шефер. — Возможно, ее раздражала поднявшаяся вокруг моей новой работы газетная шумиха. Сегодня страсти вроде бы успели улечься, тем не менее в моей практике до сих пор иногда возникают так называемые спорные ситуации.
Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять: герр Шефер имеет в виду нечто конкретное. Я сделал большие глаза и едва заметно кивнул в сторону мистера Питерсона. Он не насторожился — зрение у него успело ухудшиться настолько, что ему было трудно ловить такие слабые сигналы.
Герр Шефер, не изменившись в лице, пригубил вина. Смотрел он прямо на меня.
— Er weisses nicht? — спросил он спокойно.
— Nein, — подтвердил я. — Ich denke, das ist besser.
Он задумчиво кивнул.
Если вы собираетесь болтать по-немецки, я бы сходил покурить, — написал мистер Питерсон.
Передавая записку герру Шеферу, я снова красноречиво сделал большие глаза, на этот раз адресуя их взгляд мистеру Питерсону — неужели нельзя потерпеть? Но он не понял моих намеков.
— За домом есть патио, где вам будет удобно, — сказал герр Шефер. — Алекс, вы поможете мне пока убрать со стола?
— Зря вы это, — сказал я, вывезя мистера Питерсона в патио через стеклянные двери. — Мы не должны терять бдительность. Мы не знаем, как герр Шефер к этому отнесется.
Его бизнес — смерть, — ответил мистер Питерсон. — Вряд ли его оскорбит один косячок.
— Он может подумать, что трава влияет на ясность вашего сознания.
Будь мистер Питерсон физически способен закатить глаза, он бы это сделал.
Расслабься, — написал он. — это трава, а не ЛСД.
Помедлив с полминуты, я вернулся на кухню, где герр Шефер уже налил в раковину воды и развел моющее средство. Увидев меня, он кивнул на кухонное полотенце над радиатором.
— Ну что ж, Алекс… — начал он. — Нам есть о чем поговорить.
— Есть, — согласился я.
— Я, разумеется, сразу понял, что ваш случай особенный. Иногда бывает — нечасто, но бывает, — что при кончине пациента присутствует молодежь: обычно его дети или внуки. Но они, как правило, приезжают вместе со всей семьей. С такой ситуацией, как у вас, я сталкиваюсь впервые.
— У мистера Питерсона нет родных, — объяснил я. — У него, кроме меня, никого нет.
— Это я уже понял. Но я спрошу прямо. Сколько вам лет?
— Это имеет значение?
— Вот и выясним.
— Мне семнадцать, — признался я. — Я достаточно взрослый, чтобы водить автомобиль и заводить детей, но не имею права голосовать и употреблять спиртное.
Герр Шефер кивнул с серьезным видом.
— По-моему, управление автомобилем и рождение детей требуют гораздо большей зрелости, нежели употребление спиртного. Но мы отвлеклись… — Он немного помолчал, пристально глядя на меня. — Откровенно говоря, я затруднился бы определить ваш возраст. Во многих отношениях вы производите впечатление человека, которому явно больше семнадцати лет, но в других — существенно меньше. Надеюсь, я вас не обидел?
— Нет. Мне и раньше такое говорили. Но я не представляю, что с этим делать.
— Ничего, — ответил герр Шефер. — Будьте собой. В немецком языке для таких, как вы, есть слово ein Arglose, но я не уверен, что смогу точно перевести его на английский. Что-то вроде «невинный», хотя это не совсем то. В буквальном смысле ein Arglose — это человек, лишенный хитрости. То есть человек, который именно таков, каким кажется, что называется, без задних мыслей.
— Я бы и рад схитрить, — пожал я плечами, — но у меня плохо получается.
— Именно это я и имел в виду, — кивнул герр Шефер. — Хитрость вам не свойственна.
Я задумался.
— Возможно… — после небольшой паузы сказал я. — Хотя это не всегда так. Например, сейчас я не до конца честен с мистером Питерсоном. Вы ведь к этому клоните?
— Нет. Здесь совсем другое, и мы оба это понимаем. Разве вы его обманывали?
— Нет. Просто не все рассказывал.
— Потому что хотели его защитить? Я прав?
— Ну да, — согласился я. — Если он узнает, что после нашего отъезда творится в Англии, то захочет вмешаться. Попытается защитить меня, но сделать ничего не сможет. Кому от этого будет лучше?
Герр Шефер снова кивнул.
— Вы ведь понимаете, какие вам грозят последствия? За дело взялась британская полиция. По возвращении домой вас наверняка задержат. Швейцарские законы не действуют на территории Великобритании.
— Знаю. Но я пока не думаю о последствиях. Просто не хочу, чтобы мистер Питерсон забивал себе голову всеми этими вещами. Только не сейчас.
— Хорошо, — сказал герр Шефер. — Тогда позволю себе задать вам еще один вопрос. Итак, вы сознаете всю тяжесть возможных последствий, но не намерены отступать от задуманного? Иными словами, вы не передумали?
— Нет. Я не передумал.
— Вы поступаете так из чувства долга?
— Нет. Просто я думаю, что поступаю правильно.
Я вытер последнюю тарелку. Герр Шефер махнул рукой, приглашая меня снова сесть за кухонный стол.
— Видите ли, Алекс, — сказал он. — С моей точки зрения, если вам хватает зрелости, чтобы принять подобное решение, значит, вы действительно достаточно зрелый человек. Я придерживаюсь взглядов, которые принято называть либертарианскими. Вам знакомо это определение?
Я на секунду задумался.
— По-моему, это что-то связанное с верой в благотворное воздействие свободного рынка. Или нет?
Герр Шефер улыбнулся.
— Не вполне. Либертарианцы считают, что каждый человек волен принимать любые решения независимо от того, что думают на этот счет другие люди. Единственное ограничение касается права эксплуатировать других людей или применять к ним насилие. Как видите, это довольно далеко отстоит от идеи свободного рынка.
Герр Шефер налил себе бокал вина и продолжил:
— Алекс, я искренне верю, что вы свободны в выборе решений так же, как свободен ваш друг Айзек. Никто не имеет права навязывать вам свою волю.
Я помолчал, вникая в смысл его слов.
— Это значит, что вы не намерены нам отказывать?
— Нет, потому что это противоречило бы всему, что я отстаиваю на протяжении последних десяти лет. Единственная причина, способная заставить меня или доктора Райнхардт отказать пациенту на этой стадии, — это сомнение в добровольности его действий. Или сомнение в том, что он в полной мере осознает, что означает его выбор. Но к вашему случаю это не относится.
— А новости? — спросил я. — Вы не станете рассказывать мистеру Питерсону, что про нас говорят в новостях?

 

— Нет. Я иначе понимаю свой долг. И ни в коем случае не желаю оказывать на него давление. Я ничего ему не скажу. — Герр Шефер сделал глоток из бокала и добавил: — Но вы не можете не понимать, что мы с вами находимся в разных условиях. Доля вашей ответственности несопоставима с моей.
— Вы считаете, что я должен сам ему рассказать?
— Нет. Решение принимаете вы. Я хочу лишь сказать, что вам не мешало бы посмотреть вперед. Готовьтесь к тому, что вас ждут трудные дни. Вам нужна полная уверенность в том, что вы все делаете правильно.
Я повернулся к стеклянной двери, выходившей в патио.
— Я все делаю правильно.
Теперь я знал: эта мысль, и только она, поможет мне пережить следующие двадцать четыре часа. Без нее я не продержался бы.
Назад: Глава 20 Побег
Дальше: Глава 22 Безымянный дом