В один из московских монастырей поступил иеромонах из полковых вдовых священников. В скором времени предался он известной человеческой слабости — стал сильно пить. На увещания архимандрита несчастный слезно каялся и зарекался от сей слабости, однако неоднократно нарушал свой зарок. Архимандрит наконец вынужден был войти к митрополиту Филарету с донесением и предложением запретить слабому иеромонаху священнослужение, хотя бы временно.

Святитель Филарет не особенно любил, чтобы начальники монастырей обращались за содействием к его высшей власти для устройства или поправки под-ведомых им дел. Архимандриту, часто жаловавшемуся на своих послушников, митрополит наконец сказал: «И тот у тебя не хорош, и этот худ! Набери ты мне ангелов… а грешников старайся исправить!»

По делу же с бывшим полковым священником, вероятно, доводы архимандрита были довольно основательны, что владыка решил запретить ему священнослужение.

Резолюция, однако, не была еще написана и вот после обеда митрополит Филарет лег на диван для кратковременного отдыха. Лишь только смежил он глаза в легком сне, как видит своего бывшего любимого владыку, митрополита Платона.

Явился он к нему, как бы в прежнее время, в своем любимом Вифанском саду, одетый в легкую и простую ряску, в бархатной скуфейке на голове и, ласково глядя на Филарета, говорит ему: «Василий Михайлович! (под таковым еще светским именем знавал Филарета митрополит Платон) прости ты прегрешившего отца Ивана». И едва хотел Василий Дроздов, как бывало прежде, повергнуться к стопам любимого святителя, как видение исчезло, и митрополит Филарет открыл глаза, будучи еще объят живостью всей обстановки посетившего его видения.

«Какой такой прегрешивший отец Иван»? — подумал владыка, — «много у меня отцов Иванов!» — и за разными делами забыл об этом видении в тот же вечер.

Но вот в наступившую ночь видит владыка второй необыкновенный сон: является к нему император Александр 1-й и тоже просит Филарета: «Не клади гнева, владыка, на моего храброго попа Ивана!»

«Сердцеведче Господи!» — думает владыка, проснувшись от сна. — «Кто такой поп Иван, что вот уже в другой раз души усопших из горних селений приходят просить меня о нем?..» И на имевшейся около его постели аспидной доске он записал, как имел обыкновение ловить мимолетные мысли, несколько слов на память.

После этого Филарет снова заснул, и по малом времени из сонной, подобно смерти, тьмы сознания выступил пред ним третий величавый образ фельдмаршала, князя Кутузова-Смоленского. Славный победитель Наполеона предстал пред владыкою старым и изможденным краткою, но смертельною болезнию своею, поразившею его во время погони за отступавшим великим полководцем, и тоже обратил к Филарету просительные слова: «Не входи в суд, владыко», — говорил обитатель загробного мира, — «снизойди к слабости духовника моего Ивана!»

Только что хотел было митрополит воздеть руку для благословения болящего старца, образ его как бы растаял во мгле, и Филарет снова пробудился.

Уже брезжил свет утра; пора было и вставать.

Сильно взволнованный такими необычайными снами, владыка стал пред образами и в усердной молитве просил у Бога вразумления.

Севши по некотором времени за дела, первое, что увидел владыка, — было дело о неисправном иеромонахе Иване, присужденном к запрещению. Филарета сразу осенило.

«Вот он!» — подумал святитель, — «это и есть тот поп Иван, чья судьба потревожила души великих людей в их вечном упокоении и заставила их явиться ко мне, недостойному, с просьбами… Да… он из полковых и мог быть знаем этими персонами, — но что значит столь разнообразное их появление? Почто взволновали душу мою столь дорогие образы?!»

Никому не сообщая о своих тайных думах, владыка послал в монастырь за неисправным монахом, чтобы он в тот же день явился к нему.

С строгим взором и нахмуренным челом ждал владыка виновного иеромонаха.

Но вот и виновный. Отворив дверь покоя, где находился митрополит, келейник пропустил мимо себя высокого манатейного старца, в большой бороде которого седина не могла еще совсем побороть черного цвета молодости, и он пробивался сквозь нее прядями. Помолившись и облобызав руку владыки, иеромонах упал ему в ноги и со слезами стал просить:

— Вем, владыко, почто звал еси мя! Не помяни греха моего! Стыд мой предо мною есть выну!.. Не лишай, владыко, благодати благословения десницу, благославлявшую Царя на битву!

Эти слезы и слова старца-монаха взволновали митрополита, и он, сдерживая волнение, сказал ему:

— Встань, слабый, и скажи мне, как протекла жизнь твоя и откуда ты произошел?

— Из причетнических детей, владыко, а обучался в московской духовной академии.

— Значит, ты должен помнить владыку Платона, когда он был учителем пиитики и катехизатором академии? — спросил Филарет.

— Помнить, владыко! — воскликнул иеромонах, всплеснув руками, причем обильные слезы снова полились из глаз. — Владыку Платона помнить?!… Пусть прилипнет язык к гортани моей, когда я забуду славить владыку Платона! Забудь меня Господь Бог, когда я хоть раз, отходя ко сну, забуду вознести мою молитву о владыке Платоне. Он питал ко мне отчую любовь; я был у него лучшим учеником: владыка пророчил мне высокую участь, но волею Создателя я пошел в белое духовенство, а у владыки Платона явился другой, достойнейший преемник Василий Михайлович Дроздов, звезда коего воссияла и на ком до сих пор почиет благословение владыки Платона!

Иеромонах-старец, говоря это, плакал; по лицу митрополита Филарета тоже текли невольные слезы при воспоминании о Платоне, нарекшем его своим духовным преемником в деле проповедования слова Божия.

И этот, ныне виновный монах, и святитель, держащий судьбу его в своей власти, были когда-то одинаково близки сердцу Платона.

— Дальше, дальше, — говорил Филарет.

— Дальше — женился, и суета мирская объяла меня… что должно было расцвесть и принести плод, еще в состоянии почки было побито хладом мятежной жизни… При полках протекало мое служение, и с ними я отправился в великий поход против предводителя галлов и с ними двадесяти язык…

— Так… так… Ну, и здесь ты имел случай видеться с покойным императором Александром Благословенным?

— Неоднократно служил я на походе благодарственные молебны о дарованных нашему оружию победах, и сия недостойная десница благословляла монарха и была лобызаема им с христианским благоговением.

— Но это к храбрости еще не относится… Что ж ты, воевал, что ли? — расспрашивал архипастырь.

— Меча в руки не брал, но силою креста Господня трижды прогонял супостатов и, вознося его пред строем дрогнувших воинов, вливал новую бодрость и отвагу и вел на вражеские окопы. Зело любим был я и простыми воинами и военачальниками, и сам монарх лобызал однажды меня в уста, и слезы тогда блистали в его добрых глазах.

— Так вот ты каков!… — подумал про себя Филарет, оглядывая крупную и сильную фигуру иеромонаха.

— Ты говоришь, — военачальники тебя любили?.. Ты не состоял ли при Кутузове-Смоленском?

— Не состоял при нем, но был любим маститым князем. Когда в немецкой земле, в городе Бунлаве, сего предводителя застиг внезапный и тяжелый недуг, я, недостойный, принял от него предсмертную исповедь, и напутствовал его в жизнь вечную.

«Так вот он каков, храбрый поп Иван!» — удивлялся в душе владыка, созерцая мощную фигуру, стоящую теперь пред ним, скорбно и смиренно согнувшуюся… «Да, многомятежна была жизнь его, и в свое время он был истинный иерей Божий и много пользы принес», — думал Филарет. «Нет, это не простое совпадение обстоятельств, столь легко разрешимое людьми материального образа жизни», — соображал старец-святитель, — «не войду я в суд с храбрым попом Иваном, снизойду и прощу ему, по глаголу отца моего, по духу владыки Платона!..»

Сказав несколько увещательных слов иеромонаху, владыка преподал ему благословение и отпустил.

— Иди и не прегрешай более, — сказал ему митрополит Филарет, и иеромонах Иван по-прежнему стал священнодействовать, но от порока своего скоро совсем избавился.

— Так вот, господа, — закончил свой рассказ отец благочинный, — это происшествие, слышанное мною от лица, вполне достойного доверия и связанное с именем одного из величайших иерархов русской церкви, не способно ли поколебать материальные взгляды некоторых слишком прямолинейных людей? Мистицизм средних веков доходил, правда, до нелепости, но это еще не служит причиною, чтобы человечество в своем дальнейшем развитии дошло до полного отрицания всего, что не можно ни взвесить, ни смеряти и потому, по словам поэта, — «надо похерити».

После минутного молчания, разговор гостей соборного протоиерея возобновился с удвоенною силою.