Все выросло из предложения Географического общества снять фильм о кочевниках, номадах. Причем все равно каких: австралийских, арабских, монгольских. Выбрали монгольских, начали думать…

Я в большей степени нащупывал путь в этой картине интуитивно. Она как бы брезжила и пелась в ауре живых сиюсекундных ощущений – с отсылами из дня сегодняшнего в прошлое и, как ни странно, в будущее.

Сам собой фильм складывался, словно некие послания из прошлого, из настоящего и из будущего. И образными, очень странными порой путями – не разговорами, отнюдь, в этой картине находила выражение безумная тоска – и моя лично, и, я думаю, всего нашего поколения.

Картина «Урга – территория любви» «спелась» как бы из воздуха, которым мы дышали. И вместе с тем она вызрела из ощущений, переживаний и помыслов русского человека, пожившего и в России, и вне ее, то есть ощутившего отношение к ней зарубежья.

В фильме «Урга – территория любви» художественно исследуется тема человеческих ценностей, которые коренятся в жизни, поведении, представлениях людей разных народов.

Русскому и – шире – европейцу на первый взгляд трудно принять образ жизни монгола, кому домом была и осталась юрта, а «городом» – бескрайняя степь.

Да и монголу, стоило ему попасть в китайский город, живущий по западному образцу, становится неуютно. Товарные плоды современной цивилизации привлекли его скорее как забавные игрушки, а не как что-то такое, ради чего стоит жить. Природные силы берут в нем верх, и визит в город лишь будит задремавшую генетическую память…

Все, что было вначале, – это «либретто» на пяти страницах, несколько ключевых слов и несколько идей. Но снимать нужно было во Внутренней Монголии, в Китае. А такой короткий сценарий мог вызвать подозрительность и, как следствие, недовольство китайских властей. Поэтому мы написали другой, условный сценарий – с диалогами, специально для властей. И они разрешили снимать. Но снимали мы по тем самым пяти страницам.

Постепенно идеи стали обретать форму. Это произошло, когда возник герой по имени Сергей, русский водитель грузовика, затерянного в монгольской степи. Присутствие русского аутсайдера в сюжете дало возможность выразить идею столкновения древнего и современного миров, а также личный взгляд авторов на это явление изнутри фильма.

Два человека, с которыми я постоянно работаю, съездили в Монголию. Мой друг, второй режиссер Анатолий Ермилов, вернулся оттуда со снятыми на видео возможными местами для натурных съемок и несколькими обрывками удивительных сведений. Например, он привез любопытную информацию о контроле за рождаемостью: китайским супружеским парам разрешено иметь только одного ребенка, в то время как монголам, национальному меньшинству, разрешалось иметь трех детей. Вокруг этого Рустам Ибрагимбеков (мой друг и соавтор) и я принялись выстраивать сюжет.

Что меня интересовало даже на той ранней стадии – это сочетание или даже скорее столкновение между вечной, почти не меняющейся с течением веков Монголией, страной Средневековья, кочевников и степей, и современной цивилизацией.

В картине идет разговор о двух людях, представителях двух народов. И оба, да простит меня Господь, зомби. Русский человек понимает, что с ним что-то произошло, чувствует кожей, но объяснить произошедшего не может. Не находит он объяснения и в выплеске ощущения заброшенности и погибели – в щемящей песне «На сопках Маньчжурии», ноты которой татуировкой вытравлены на его спине.

Сергей не ищет, кто в его печалях виноват – Маркс, Энгельс, нигилизм российский? Или большевизм, выжигавший в течение десятилетий в народе его менталитет, ощущение корней. Сергей не понимает, что приведена в исполнение угроза партийного гимна: «Кто был никем, тот станет всем». Не догадывается, что проведена страшная селекция. Он не задумывается, что жил в стране, где, чтобы стать министром или директором завода, нужно было доказать доподлинно свое ничтожество в поколениях: что твой прадед – раб, отец – батрак, мать – прачка, ты сам окончил три класса церковно-приходской школы и ВПШ заочно. Он ничего по простодушию своему не знает. Даже зачем работает в Китае, строит какую-то трассу в чужой стране. В то время как дома, в России, полная разруха.

Никита Михалков среди воинов Чингисхана

Но он уже чувствует неладное, и у этого русского человека есть еще надежда, что хоть его дети что-нибудь поймут. Или он сам когда-нибудь очнется, перестанет глушить сознание водкой или мечтами свалить за границу.

И монгол тоже зомби. Его предки завоевали полмира, а он едет в город, чтобы достать презервативы и избежать рождения «лишнего» ребенка. Его историческая память так же замутнена, хотя причины иные…

Моя картина о людях, не виноватых в том, что они стали такими. Они – результат неких внешних процессов, безмолвные жертвы, несчастные, которые, впрочем, уже ощущают, что они несчастны. Хотя бы на уровне подсознательно-эмоциональном…

Когда появились продюсеры Мишель Сейду и Жан-Луи Пиэль и предложили мне работать, я поначалу не верил, что они будут настолько безрассудны, чтобы связать себя обязательствами на основе пятистраничного либретто. Но они таки выпихнули меня со съемочной группой в Монголию. Я оказался там всего за десять дней до начала съемок. Когда же я наконец понял, что уже не сорваться с крючка, вспомнилась новая русская пословица: «Если насилие неизбежно, расслабься и постарайся получить удовольствие».

Подсознательно мне как режиссеру было очень приятно, что у меня крошечный сюжет для большого фильма. Мне хотелось рассказать историю, которая обладала бы собственным ритмом. Мне не хотелось торопиться.

Следующая проблема – как снимать фильм? Все мои предыдущие картины всегда тщательно готовились заранее. Я не жалею об этом, но, по правде говоря, иногда у меня было ощущение несвободы. В этот раз у меня было желание отдаться на волю фильму, как течению реки. Я решил использовать одновременно три камеры – вот почему я в конце концов потратил шестьдесят пять тысяч метров пленки. Впервые в жизни у меня возникло ощущение, что фильм ведет меня за собой. Я подчинился его воле.

Работа подчиняет своей воле художника, как степь подчиняет своей воле человека, будь он конный или пеший.

Степь должна стать – я вскоре ясно почувствовал это – самым большим откровением в фильме.

Увиденная глазами туриста, например, из окна поезда, степь горизонтальна: в ней нет ни леса, ни холмов. Но стоит вам остановиться… Вглядитесь и прислушайтесь, и если вы не будете нарушать покой степи своим присутствием, вам, может быть, будет позволено увидеть степь такой, какая она есть: божественное явление, как океан, как тайга, как пустыня. Тогда вы сможете погрузиться в нее, ощутить ее головокружительную вертикальность и растаять в ней. Ощутить ее звуки, воздух, аромат.

Самое главное, чему я научился, соприкоснувшись со степью, – это терпение, необходимое для того, чтобы, насколько возможно, стать самим собой, почувствовать себя частью природы.

Владимир Гостюхин в роли шофера Сергея

Жан Ренуар писал: «Сегодня я полагаю, что время сарказмов миновало и что единственное, что я могу принести в этот нелогичный… и жесткий мир, – это мою любовь». Эти слова меняют наше отношение к искусству и творчеству. Что, кроме любви, может предложить нам великий художник, который осознал абсурдность мира? Вот почему меня тошнит от потоков крови, заливающих наши экраны. Это отвратительно. Сцена в «Урге», в которой монгол убивает овцу, частично является ответом на все это. Животное там убивают, чтобы съесть и накормить детей. Овца, которую в действительности убивают, это та самая овца, которую съедают в следующей сцене. (Обычно мы предпочитаем не знать, что совершается для того, чтобы мы были сыты, но обедаем всегда с аппетитом.)

Было бы безнравственно убить овцу для фильма, если бы это убийство было средством, а не целью.

Монгольский актер объяснил мне досконально, как эта сцена должна быть снята: где он должен это совершить, как животное должно лежать и так далее. И он уже во время своего рассказа переключился в то естественное (и уникальное для нас) состояние, в котором он чувствовал себя настоящим человеком степей.

Этот фильм представлял для меня огромный риск. Я не имею в виду финансовый риск, это должно было волновать, и волновало, продюсера. Я имею в виду свою репутацию, свое искусство. Мне была предоставлена полная свобода делать все, что я хочу, и соответственно, я нес полную ответственность.

К счастью, Мишель Сейду вел себя безупречно. Его уверенность во мне была непоколебима с начала и до конца. Для меня Сейду – Человек с большой буквы, или, как говорили в России, человек с правилами. Его «да» – это всегда настоящее «да», равно как и его «нет». Но что важно: после его «нет» можно продолжить дискуссию и добиться бесповоротного «да».

В фильме есть несколько вещей, которые могут показаться чужеродными: заводская труба, швейцарский перочинный нож, которым пользуется бабушка, пасодобль, который монгольская девочка играет на аккордеоне. Но мы ничего не придумывали специально. Я все это нашел таким, каким снял.

Или я бы сказал, все случайно, что, в свою очередь, означает, что случайностей вообще не существует.

Радуга не случайность, потому что она появилась по воле Господа. Такова и вся жизнь. Главное – то, как каждый из нас смотрит на вещи. А художник – это тот, кто способен созерцать Вселенную и наблюдать за ложкой в кофейной чашке с одинаковой степенью внимания.

Последний съемочный день. Мы должны снимать горящую машину в степи, а ветер – двадцать пять метров в секунду! В такое время в степи даже костер развести опасно, чтобы еду приготовить. Если кусок пакли с горящей машины упадет, то через полтора часа четыреста километров выгорят.

А при этом красота сумасшедшая: солнце, рыжая степь!..

Китайцы говорят: «Снимать нельзя!» Я сижу, группа сидит, стоит машина, заряженная паклей и соляркой, шесть камер стоят! Все остальное уже погружено в самолет. Продюсер подходит к китайцам: «Это шестьдесят тысяч долларов стоит. Если сегодня не снимем, то мы попадаем на бабки, но и вы тоже попадете: мы разгружаем самолет, снимаем чартер!»

Те говорят: «Нельзя снимать! Пожарной машины даже нет!» Проходит час, два, три, я сижу и… вижу: вокруг все красивей и красивей становится!..

Наконец китайцы говорят: «Ладно, снимайте!»

И я понимаю, что до этого были наши отношения с китайской администрацией, а теперь мои личные – Никиты Михалкова – с этой степью, то есть с Богом!

Байарту в роли Гомбо и Бадма в роли Пагмы, жены Гомбо

Сижу, ветер дует. Оператор подходит: «Никита, ты что, с ума сошел? Сейчас солнце сядет – и все!»

Я сижу.

Китайцы, предполагая, что мы просто хотим их, так сказать, «натянуть» на эти шестьдесят тысяч, через переводчика говорят: «Снимайте! Мы не будем эти деньги платить!»

Я говорю: «Нет!»

И тут прекращается ветер! В эту самую секунду прекращается! Мы поджигаем машину, снимаем два дубля, гасим машину – и начинается ураган!

Наверное, именно на «Урге» я понял, что кино – это кино плюс еще что-то, что знаешь только ты…

Однажды на «Урге» у меня было абсолютное потрясение…

Мой звукооператор француз Жан Уманский как-то ночью меня разбудил и говорит: иди скорей сюда! Дело в том, что он ушел ночью в степь и поставил девять или двенадцать микрофонов на разной высоте травы. Степь… Абсолютная тишина – ни машин, ни гудков, ни малейшего технического гула, ничего. И вот он свел звук всех микрофонов «на одну дорожку»…

Это была симфония! Было что-то умопомрачительное, невероятное… На разной высоте там, оказывается, совсем разные звуки. Вот вдалеке – какой-то кузнечик, цикада, еще что-то, еще… Ветерок, который шелестит в траве… А это вообще непонятно что за звук – кто-то прополз и так далее…

Все это богатство и есть, наверное, самое главное человеческое знание, даже не знание, а ощущение мира.

(Кстати говоря, это то метафизическое, что я захотел потом сделать и сделал в «Утомленных солнцем-2». И те, кто это чувствуют, – они понимают картину. Это метафизика связи всего со всем…)