Те чувства, которые испытала Ника, когда услышала равнодушный мужской голос в трубке своего телефона, смело можно было назвать смешанными. Конечно же, прежде всего другого это был шок. В первый момент она вообще не поняла, о чем идет речь. Степанов умер? Это какая-то глупость. Не может быть, чтобы Степанов умер, это ведь означает, что его больше нет. Не существует? Но Степанов был всегда, кто угодно другой мог исчезнуть, но Степанов? Мир перестал вертеться? Ника прожила с мужем больше пяти лет, пересекла двадцатипятилетний рубеж, плакала из-за любовниц, не очень-то скрывавшихся от жены, прикрытых степановским авторитетом. Тратила деньги, стараясь убедить себя в собственном успехе. Такие суммы бывают только у счастливых людей. Степанов был в этом мире главным. И то, что его может просто не быть, – казалось невозможным, было даже больше, чем шок.

Второе чувство, куда более острое, охватившее Нику, заставившее хватать воздух ртом и безмолвно таращить красивые серые глаза – был страх. Страх не был порожден самой по себе смертью Степанова, хотя тот факт, что люди умирают, что люди смертны – все люди, даже очень богатые и сильные, – этот факт, безусловно, тоже пугал. Но Нику охватил панический ужас, не имеющий никакого логического объяснения. Ей вдруг показалось, что эта степановская смерть, нереальная и в то же время все-таки произошедшая в реальности, теперь неумолимым образом разрушит и ее саму, Нику. Развалит, сорвет с плеч красивые одежды, вырвет из ушей серьги с бриллиантами, вымажет в грязи и выкинет обратно, на обочину жизни, в деревню Рогожкино Тамбовской области, с ее ошеломительными просторами и сказочными, никому не нужными красотами, на завалинку, с которой Ника пыталась выбраться с самой школьной скамьи, маниакально, не пожалев ни своего юного тела, ни своей бессмертной души.

Именно оттуда железная рука Степанова перенесла когда-то юную красотку Веронику в поднебесный мир больших денег, сначала по тамбовским, а потом и по московским меркам. Именно туда Степанова боялась вернуться из «Французских озер». И смерть мужа породила целый рой страшных мыслей в Никиной голове, объединить которые можно было бы несколькими словами: «Что же теперь будет?!» Именно в этом состоянии ее и застали Лика и Марина, подруги, с которыми не обсудишь, однако, такие глупые мысли. Статус не позволяет, надо держать лицо. Однако держать его было сложно, выпитое мешало, да еще и эта простыня. Трудно соответствовать моменту в таком виде. От холода Нику била мелкая дрожь.

– Что случилось? – затараторили наперебой подруги.

– Они… они… – бормотала Ника, озираясь. – Звонили из морга.

– Из морга? – Марина ахнула и закрыла рот рукой. Потом она бросилась к Нике и обняла ее, как настоящая подруга, прижала к своему плечу, и они совместно зарыдали. Марина, правда, всхлипывала всухую, без слез. Ее муж Саша (ладно, бывший муж Саша!) сейчас был на работе, занимался делами, спасал от разорения свою парикмахерскую, которую он всегда гордо именовал салоном. И он был жив-здоров. Эта мысль согревала и заставляла прижимать к себе Нику еще сильней.

– Но почему? Почему он умер? – поинтересовалась Лида, отойдя к окну, и этот вопрос был, без сомнений, как более правильным, так и более интересным.

– Не знаю, – растерянно развела руками Ника, на секунду очнувшись.

– Убили? – предположила Лида. – Конкуренты?

– Что ты такое говоришь? – воскликнула Ника, вырвавшись из Марининых цепких объятий. Марина дернулась и вытаращилась на Лиду. Действительно, как она могла? За такие предположения могут и в самом деле убить. Ведь Лида говорит не о ком-то там, она это говорит о Степанове и кому – степановской жене! То есть вдове.

– Я просто уточняю детали. Ведь это важно – ты же тоже можешь быть в опасности. И я тоже, – спокойно возразила Лида, продолжая смотреть в окно. Ника вздохнула, потом как-то обмякла, осела обратно в Маринкины объятия и кивнула.

– Нет, девочки, это не то. Они сказали – авария.

– И что? Авария тоже может быть подстроена, – упиралась Лида. – Надо немедленно узнать, что именно произошло. И что делать дальше.

– А разве дальше надо что-то делать? – пробормотала Ника и автоматическим жестом поправила волосы.

– Конечно, надо. Обязательно надо что-то делать. Хотя бы для начала одеться, – сказала Лида и повернулась к девчонкам.

Маринино лицо было печальным, вид – подавленным, совершенно уместным и правильным в этих обстоятельствах. Ника, заплаканная, бледная от ужаса, со слипшимися волосами, уже не казалась такой ухоженной, такой красивой и благополучной, и это тоже соответствовало моменту. Лида же, напротив, оставалась спокойна. Это было странно, и в другой раз кто-то другой обязательно бы отметил это весьма странное в подобных обстоятельствах спокойствие. Но Марина была слишком занята проявлением сочувствия, а Ника не была наблюдательна от природы.

Кроме того, с Никой приключился казус – из-под жуткого и даже панического страха и мыслей «что же теперь будет» вдруг вылезла другая, коротенькая, ясная и очень простая мысль. Свободна. И эта мысль против воли поворачивала все остальные Никины чувства вспять. Женщина все еще вздрагивала и тряслась в руках Марины, но вдруг вспомнила, каким властным, категоричным и грубым был ее муж. Сколько Ника жила с ним, столько и боялась, и его смерть, при всем ужасе, означала, что бояться больше не надо. Как странно, он был уверен, что Ника никогда и никуда не денется от него, а теперь он мертв. Представить его мертвым, на холодном столе в морге она никак не могла. Такие не тонут.

– Ладно. Надо им позвонить. Узнать все поподробнее, – деловито засуетилась Лида, стараясь избегать прямых взглядов.

– Я… я не могу, – одними губами прошептала Ника и уткнулась в Маринино плечо. Главная новость, заключающаяся не в ее страхах и уж тем более не в ее свободе, а в том факте, что кто-то умер, видимо, все-таки достигла границ ее разума, она опустила лицо в ладони и принялась раскачиваться, тихонько подвывая. «Как же так, как же так, как же так?»

– Может, тебе принести попить? Тебе надо успокоиться. Ты должна попытаться успокоиться, – захлопотала Марина. Сейчас Нику было очень жалко, она была очень-очень несчастной, в этой дурацкой простыне, с грудью.

– Я позвоню сама, – заявила Лида после некоторого раздумья. – Наверное, номер морга в телефоне определился?

– Я не знаю, – испугалась Ника. – Вдруг нет? Как тогда?

– Сейчас проверим, – задумчиво потерла виски Лида и натянула платье на загорелое тело. Марина против воли засмотрелась на нее. Лидка все-таки красивая, стерва. Высокая, стройная, ухоженная. Интересно, она вшивала себе какие-нибудь золотые нити? Очень может быть, иначе как так – тридцать лет с гаком, а ни одной морщины, даже складочки. Роза. За деньги можно все. И наверняка регулярно делает все эти чистки, маски, массажи. Такая уж у нее работа. Работа телом.

– Алло! Это морг? Секундочку, плохо слышно. – Лида говорила очень громко.

– Да, это морг, – ответил ей чей-то сухой равнодушный голос.

– Вы нам звонили, что у вас там муж… находится, – с трудом объяснилась она. А как вообще об этом спрашивать, ситуация-то совершенно невозможная. Так и спросить – у вас наш труп или нет?

– Фамилия, – бросил голос в ответ.

– Степанов.

– Секундочку, сейчас посмотрю, – ответил голос и отключился. Лида пальцем показала, что ей нужна ручка. Марина дернулась, огляделась вокруг себя и дала ей карандаш. Она вдруг почувствовала, что за всеми этими простыми действиями вокруг нее разворачивается самое настоящее горе. Она видела настоящее горе только раз, когда умерла бабушка. И горе это было слезное, полное светлой грусти и нежности к женщине, которая прожила восемьдесят семь лет, похоронив мужа и вырастив внучку. Бабушка умерла во сне, прожив прекрасную и справедливую жизнь. А Степанову сколько? Сколько было? И что действительно теперь будет с Никой?

– Алло, Степанова? – снова появился голос в телефоне. Для удобства Лида переключила телефон на громкую связь.

– Нет-нет, что вы. Это не я.

– А вы кто? – удивился голос.

– Я – никто. Подруга.

– Ладно, – после секундной задержки согласился голос. – Ваш Степанов у нас.

– И что теперь? – растерялась Лида.

– Подъезжайте, – равнодушно бросил голос. – Завтра после восьми с паспортом.

– Зачем?

– На опознание. Сегодня мы уже закрыты.

– Опознание? Зачем? – опешила Лида, а Ника побледнела и почувствовала, что ей буквально физически становится очень-очень плохо.

– Тело идентифицировали по водительскому удостоверению. Все равно после аварии надо проводить опознание. Девушка, приезжайте. Я занят, – раздраженно прошелестел голос, но Лида вцепилась в собеседника на другом конце провода мертвой хваткой. Слово «авария» снова породило массу вопросов.

– Простите. Мы ничего не знаем. Что случилось? Поймите, мы же ужасно нервничаем. Как это произошло?

– Не знаю. Надо смотреть протокол. Вам потом в милиции все расскажут.

– Но это был несчастный случай?

– Ладно, – вздохнул голос. – Сейчас узнаю.

– Спасибо, – тепло ответила Лида и, пока было тихо в трубке, повернулась к Нике и спросила: – Где его паспорт?

– Я не знаю, – замотала головой Ника и снова принялась рыдать. Лида дернула плечами и вернулась к разговору.

– Да, несчастный случай. Вы не жена? – на всякий случай уточнил голос.

Лида повернулась, посмотрела на Нику и переключилась обратно на тихую связь.

– Я не жена. Что случилось?

– Степанов ваш был сильно пьян, – ответил он, понижая голос.

Лида отвернулась от Ники и тихо переспросила:

– Насколько сильно?

– Выше крыши. В зюзю. Никакой. Так что все понятно. Они гнали почти двести километров на МКАДе. Они задели грузовик, грузовик перевернулся, их отбросило на отбойник, покрутило. Такая скорость, понимаете. Они ударились о столб, он умер от удара. Мгновенно. Мне очень жаль.

– Спасибо, – грустно кивнула Лида, подумав про себя, что, по крайней мере, это все объясняет. И это означает, что никто не пытался Степанова убить. Уже хорошо. Умер, потому что напился и погнал по дороге. Это лучше, чем если бы его «заказали». Значит, все не так уж плохо. Он просто мертв, просто случился несчастный случай, и Степанов умер. А то, что Степанов умер, – в этом Лида не видела ничего плохого. Скорее наоборот.

– Не за что. Приезжайте, – устало ответил голос.

– Что с собой иметь? – спросила Лида и старательно записала все карандашом. Она договорилась о месте, времени, заказала пропуск. Марина с удивлением смотрела на то, как спокойна и деловита она была. На Маринин взгляд, Лида должна была бы точно так же сидеть и причитать, воздевая руки к небу и накачиваясь водкой или снотворным, чтобы как-то «пережить» весь этот кошмар. Они же с Никой настоящие женщины, слабенькие, как пушинки, а это было не женское дело – договариваться в морге. А у Лиды это прекрасно получается.

Подруга повесила трубку и обернулась, заранее надев на лицо соответствующее выражение – понимания, сочувствия, мужества.

– Что? – сощурилась Ника.

– Авария. Они были на большой скорости. Мне очень жаль. По крайней мере, он не мучился, – уже от себя добавила Лида, вспомнив эту фразу откуда-то.

– Спасибо, – кивнула Ника, уронив лицо в ладони. – Спасибо за все.

– Не за что.

– Мне надо выпить, – глухо пробормотала Ника. – Марин, принесешь мне из кухни бутылку бренди?

– Конечно, – кивнула Марина и выполнила эту уместную, в общем-то, просьбу. Она и сама была не прочь выпить.

– Ты останешься на ночь? – спросила Лида у Маринки.

– Не знаю. А ты справишься сама? Ника же никакая, – спросила Марина, посмотрев на Нику. Та сидела в простыне, держа в руках бутылку бренди. Марина вздохнула и подумала, что, пожалуй, надо все-таки остаться. Нехорошо будет уехать, хотя, признаться, от всего происшедшего Марина внезапно почувствовала себя ужасно усталой. Ей хотелось забраться под одеяло, позвонить Саше, услышать его спокойный, рассудительный голос, услышать, что Степанова, конечно, жаль, но он сам виноват, доигрался. Никин муж часто выпивал и нередко ездил пьяным. Это не было событием из ряда вон. Потому что какой же пьяный не любит быстрой езды! Да еще на хорошем представительском BMW. Доигрался.

– Поезжай, – отмахнулась Лида. – Мы справимся.

– Не уверена, – замотала головой Марина, хотя уехать хотелось страшно. Она не хотела себе признаваться, но уже вообще жалела, что приехала. Выходные насмарку.

– Давай езжай домой. Ты тут ни при чем. Я сейчас все равно буду Пашку ждать, нам надо будет похороны организовывать. Мне от этого же все равно не отвертеться. А Нику я сейчас спать уложу.

– Ладно, я остаюсь, – решилась Марина. – Мы же не чужие люди.

– Да уж, – горько усмехнулась Лида. Как же Маринке хочется быть тут своей. А тут даже ее бывший муж Саша не свой. И слава богу, и не нужно это ему. Тут все были одним миром мазаны, не лучшим миром. А Маринка просто крутится, чтобы Сашку вернуть. Ну, если ей охота – пожалуйста. Будь Лидка на ее месте, она бы уехала. Ни Степанов, ни его жена ей даром не нужны. Но Павел был правой степановской рукой, заместителем или, вернее, подельником. Уже много лет он был мозговым центром сложного и разветвленного древа степановского бизнеса – части крупного рейдерского бизнеса, о котором Лида знала мало, а больше знать и не хотела. Лучше меньше, да лучше. Но раз Степанов умер, они с Пашей тут по локти завязнут, по-любому.

– Мне ее уложить? – с готовностью спросила Марина.

Лида устало кивнула:

– Уложи, а я пока Пашку найду. Пашка вот, скотина, не берет трубку. Он лучше знает, что в таких случаях делать, у него больше опыта.

– Что ты имеешь в виду? – возникла из алкогольного «небытия» Ника.

– Я про похороны. Они же хоронили народ пачками, знают, что как. Впрочем, вы тогда еще со Степановым не поженились, – устало отмахнулась Лида.

– Лида, перестань! – зашипела на нее Марина, косясь на совершенно побелевшую от этих слов Нику.

– Ладно, чего там. Пойдите пока паспорт его найдите. А то потом, утром, не до того будет, – отмахнулась Лида.

– Ты же его ненавидишь, да?! – вдруг с удивлением проговорила Ника, сверля взглядом Лиду.

– Кого? – переспросила Лидия. Впрочем, это было ясно и без ответа – Степанова. Да, Лида Степанова ненавидела. Странно, что Ника этого не замечала. Хотя, а что вообще Ника замечала, кроме платьев от-кутюр? Лида взгляда не отвела. Тогда Ника поднялась с дивана и хотела было гордо удалиться вдаль, но, не удержавшись на пьяных ногах, упала на ковер. Китайский, шелковый. Немереных денег стоил, естественно.

– Успокойся, истеричка, – фыркнула Лида. – Никого я не ненавижу.

– Ты стерва! – крикнула Ника, сидя на ковре. Бренди явно было лишним.

– Я стерва, да. А у тебя истерика, – примирительно буркнула Лида, протягивая Нике руку. – Марин, я же просила ее увести. Ты паспорт нашла? Ладно, поищу сама.

– Стерва, – всхлипнула Ника, но уцепилась за руку и пошла за Лидой в кабинет и там огромным усилием воли заставила себя сосредоточиться, чтобы перебрать содержимое степановских полок. Он всегда категорически запрещал передвигать хоть что-то на своем столе, категорически. Однажды он решил, что Ника заходила и без спросу рылась в его бумагах, так он чуть не убил ее. В прямом смысле этого слова, а не в каком-то там переносном. Он выкрутил ей руку и орал: «Ты мне все скажешь, сука, все скажешь!» А потом оказалось, что он какой-то договор сам в офисе забыл. У Ники после того случая на руке, примерно в том месте, где был синяк, теперь браслет с бриллиантами. А теперь Степанову все равно, кто будет рыться в его бумагах. Но Ника вдруг испугалась и с трудом заставляла себя выдвигать ящики и смотреть их содержимое.

– Может, он паспорт в сейфе хранил? – предположила невозмутимая Лида.

– Почему ты его ненавидишь? – спросила Ника сквозь слезы, сощурившись. – Тебе его нисколечко не жаль, да?

– Нет, ну что ты, – заверила ее та, но таким голосом, что доверия сказанное не вызывало. – Конечно, жаль. Очень жаль. Просто я… такая уж есть. В экстремальных ситуациях веду себя неадекватно. Потому что сейчас надо же кому-то все это как-то привести в порядок.

– Ничего уже нельзя привести в порядок, – вздохнула Ника и опустилась на стул.

– Вот паспорт, – ответила Лида, проигнорировав ее последние слова. Они устало переглянулись, понимая, что ругаться в этот момент просто невозможно, ни у кого нет на это никаких сил. – А сейчас тебе надо поспать.

– Да, ты права, – покорно кивнула Ника, идя за Лидой, как коровка на веревке. – Нет, но это все же такой кошмар. И почему они не могли быть аккуратнее!

– Не знаю, почему. Потому что они много пьют, – автоматически ответила Лида. И вдруг она остановилась на ходу. Нет, не просто остановилась, застыла, замерла, остолбенела так, что Ника уткнулась в нее со всего размаху.

– Ты что? – вскрикнула она, потерев ушибленный нос.

– Ты сказала – «они».

– Я сказала? Ничего я не сказала, – замотала головой Ника.

– И он сказал – «они»! Почему он сказал «они»? – спросила Лида и вдруг побледнела. Она бросила Нику, побежала обратно в гостиную, схватила телефон, набрала номер морга и, едва услышав тот же самый сухой усталый голос, спросила, почти крича:

– А почему вы все время говорите «они»?

– Что? – удивился он. – Вы кто?

– Я та, которая не жена Степанова. Вы сказали, они были пьяны, они гнали. Что значит – они?

– Ну, он же не один был, – невозмутимо добавил он. – С ним кто-то еще был, я думал, вам сказали.

– Кто? – еле выдохнула Лидия, моментально покрывшись холодным потом. – Кто с ним был?

– Я не знаю, кто. Они не установили личность.

– Он там, у вас? – в панике спросила Лидия, чувствуя, что сейчас завизжит от страха. – Он в морге?

– Нет. Нет, конечно.

– Почему конечно?!

– Он же не умер. Его в больницу увезли, – добавил сотрудник морга как ни в чем не бывало. А чего ему смущаться, он-то тут при чем? У него смена закончится, он поедет домой, к жене, в Бибирево. На метро. А эти родственники почивших – с ними всегда так. Одни сплошные нервы.

Память работала странно, избирательно. Павел не мог вспомнить номер своего телефона, марки своей машины и вообще этой самой машины – ее цвета, модели, года выпуска, хотя отлично помнил, что раньше он все это знал назубок. И в том, что у него вообще машина была, он тоже не сомневался. Он помнил, как он сидит за рулем и переключает каналы радиостанций. Приемник свой помнил прекрасно, с царапиной около самой большой кнопки включения. А вот какие там были радиостанции, он вспомнить не мог.

Еще он не все помнил из своей жизни. Это было действительно странно – тут помню, тут не помню. Причем в том, как распределялись эти самые зоны, не было никакой логики. К примеру, он прекрасно помнил свою жену Лидию, помнил, как они еще в школе с ней целовались в закутке под чердаком, там целовались все. А вот лица своей дочери вспомнить не мог, хотя помнил, что зовут ее Маша. Машенька. Ему очень хотелось вспомнить ее лицо.

И еще эта тишина – как же она его бесила. Тишина и темнота, но тишина – особенно. Такое ощущение, что все звуки, которыми так щедро была наполнена вся его прежняя жизнь, внезапно украли. Засунули в мешок все гудки автомобилей, скрип тормозов, громкий смех, разговоры и шарканье тапок. Не осталось даже уличного гула, пения птиц. Только вчера, когда Паша выходил из своего дома, он вдруг услышал это характерное чириканье, хотя была уже осень и птицы уже большей частью молчали. А тут вдруг целая трель. Теперь было тихо.

Вчера. Теперь это слово располагалось очень-очень от Паши далеко. Оно было когда-то очень давно, в другой жизни. Или, чтобы быть точным, просто в жизни. Потому что воспринимать то странное острие сознания, на кончике которого теперь висел Паша или, вернее, все, что от него осталось, как жизнь он не мог. Ведь не умер же он, а значит, жив. Не было никаких туннелей, ни длинных, ни коротких. Никакого света в конце. Один раз, когда у Паши получилось приоткрыть глаза, он увидел бело-желтую стену и кусок окна. За окном было солнце и зеленое пятно, наверное, деревья. Или кусты. Жив, определенно. Значит, в больнице. Это подтверждали и лица. Они периодически появлялись, склонялись над Павлом, молчаливо смотрели, исчезали, появлялись снова. Видимо, врачи. Кто такие врачи, Павел помнил прекрасно.

А еще он отлично помнил тот день, это самое ВЧЕРА, которое было теперь так далеко, что определиться точно со сроками не было никакой возможности. Сначала он вышел из дома – из своего прекрасного загородного дома в прекрасном загородном поселке, где жила его совершенно благополучная семья. Лучезарная картина солнца, заливающего выстеленный красной плиточкой двор, наполняла сердце Павла теплой болью. Зачем он только ушел, сидел бы на лавочке, подставил бы лицо солнцу, зажмурился бы. Позвал бы Лидку, поиграли бы с ней в теннис. А лучше с Машенькой в бадминтон. А Лидка бы сделала холодного каркаде. А вместо этого пришлось тащиться в офис, подписывать контракт на… нет, про контракт Павел вспомнить не мог. Там были какие-то числа. А все, где есть числа, Павел почему-то вспомнить не мог. Но знал точно, что контракт был как-то связан с металлургическим заводом. Впрочем, думать о том, что это было, он и не очень-то хотел.

Сел в машину. Уехал. Лида даже не вышла его проводить, не поцеловала. Почему, кстати? Павел вспомнил их разговор за завтраком. Он вспомнил даже вкус той самой яичницы, которую Лида ему швырнула на тарелке.

– Ваш завтрак, хер Павел, – насмешливо сказала она. – В пояс поклониться?

– Что на тебя нашло? – удивился он. Периодически в последние годы на Лидку все время чего-то находит. Совсем съехала.

– Ничего. Жри свой омлет и проваливай. Меня вечером не будет.

– Я не собираюсь разговаривать с тобой в таком тоне.

– Премного благодарна, не очень-то и хотелось, – фыркнула она и ушла. Павел еще пожевал безо всякого аппетита, вскочил, прошел за Лидкой в кухню. Она стояла около окна и смотрела на отцветающий, залитый солнцем двор.

– Ну что ты? Все же хорошо, – пробубнил Павел.

– Думаешь, это все имеет какой-то смысл?

– Что все? – Он сделал вид, что не понял.

– Вот это все, вот этот газон, эти гортензии. Статуя эта идиотская. Думаешь, в этом смысл?

– Ты же знаешь, это – подарок, – вздохнул он, глядя на безрукую Венеру в своем саду. Да, Венера смотрелась пафосно, но Степанову нравилось. Он всем таких надарил. Спасибо еще, что не подарил античной беседки с колоннами и фонтаном, а ведь мог бы. Были прецеденты. И ведь не откажешь. Поставишь и будешь смотреть. Увивать плющом.

– Знаешь, как мне хочется взять кувалду и разнести этот подарок.

– Ладно, пусть постоит, а на зиму уберем, – попытался он найти здоровый компромисс. Лида повернулась к нему лицом, красивым, загорелым, хоть и утратившим юный блеск, который он так любил. Сейчас у нее глаза были тусклыми, насколько это свойство вообще возможно с карими глазами. Хоть и накрашенными какой-то дорогущей гипоаллергенной косметикой. Вокруг огня много, а в самом взгляде пустота.

– Я не думаю, что перенесу еще одну зиму здесь. Я уеду, Павлушка.

– Даже и думать не смей, – разозлился он. – Я никуда не отпущу тебя.

– А что сделаешь? Убьешь? Закажешь? На здоровье. А я уйду. Возьму Машку и уйду. Пока ты пьешь там. Приедешь домой, а нас нет. Ходи, смотри на стены, люби свой фарфор или эту коллекцию вин. А трахать можешь итальянский диван. Он податливый, – Лидка откровенно смеялась, но смеялась зло.

– Ты никуда не уйдешь. И тебе самой это известно. А если попробуешь – я тебя найду, пожалеешь, что вообще родилась. Поняла? – заорал Павел. А потом вскочил, вышел, со всех сил хлопнув парадной дверью, и ушел. Сел в эту машину, которую теперь не помнит (приемник с царапиной), еле дотерпел, пока откроются ворота, выскочил из поселка как ошпаренный. Вот ведь сучка, а? Всегда была стервой и сейчас стерва. Только когда в школе она в мини-юбках шастала, обрезав школьный форменный костюм чуть ли не до уровня трусов, Пашка смотрел на нее и не мог не восхищаться. Смелая, порывистая, сам черт не брат. Ничего не боится. Красивая, стерва. А сейчас ее порой хотелось задушить. Чтоб молчала и не выступала, как тяжела и неказиста ее красивая жизнь, как ненавидит она все то, ради чего Павел продался с потрохами. Из-за чего столько раз просыпался от кошмаров, в страхах и паранойе увешивая свой дом камерами наблюдения и раскладывая в каждой комнате оружие в потайном месте. Деньги – а кому они даются просто так? Хочешь ходить в белоснежных костюмах, придется сначала измазаться в грязи. И ведь для кого же это все – для себя? Нет же, для нее, для Машеньки.

– Все бабы суки, – уверенно успокоил его Степанов, давно уже не напрягавший себя выяснением отношений с женой. Жена должна «а» – сидеть и «б» – тихо. А если она этого не понимает – он умеет доходчиво объяснить.

– Нет, она что, думает, что такого, как я, можно вот так вот взять и бросить? – вопрошал Паша. Это был все тот же день, ВЧЕРА, Павел вспомнил, что это была пятница и, таким образом, контракт был просто фантазией, отмазкой. Не зря он о нем ничего не смог вспомнить. Не было никакого контракта, был Степанов в загородном клубе на Дмитровском шоссе.

– Нас бросить нельзя, только мы можем овдоветь, – уверенно сказал Степанов, ударив кием по шару. Мимо.

Степанову не везло. Павел не обращал на все это никакого внимания. Ее смех, ее злые слезы, она с некоторых пор стала все чаще оставаться спать на этом самом пресловутом диване, ссылаясь на то, что просто задремала и не дошла. Все это было плохо, очень плохо. Это было совсем не то, чего Павел для них хотел. Да, он не ангел, он такой, как все, соответствовал той среде, в которой жил и зарабатывал. Много зарабатывал, между прочим. Позволял Лиде вообще ни о чем не задумываться. Но она задумывалась. О том, почему от него пахнет женскими духами. Почему он не каждый день ночует дома. Почему ему все это кажется нормальным. Однажды она спросила, что он будет делать, если она изменит ему, переспит с другим.

– Кого ты побежишь убивать тогда, меня или его?

– Обоих, – ответил он.

– Что ж, это выход, – улыбнулась она. – Значит, мужчинам можно, а женщинам нет?

– Ты знаешь, что я никого никогда не убивал, – мрачно ответил Павел. И это было правдой. Были некие границы, дальше которых он бы никогда не пошел. Наверное. Жизнь – такая сложная штука. Если ты сидишь с бумагами и калькулятором, если ты просто организуешь документооборот, а потом человек из-за этого документооборота лезет в петлю – кто виноват? А если ты и в самом деле не знал, что это кончится именно так? Если ты был уверен, что человек выдержит. Человек же ведь живучая скотинка, все переживет. Всегда все переживали, а этот странный лысенький маленький человечек, директор заводика, взял, да и помер. Не смог жить без своего миллиона. Это произошло несколько лет назад, но Павел так и не смог забыть его лица. Почему? В конце концов, ничего личного, только бизнес. Такой уж он у нас, на Руси. Но Павел бы никого и никогда не убил.

– Я знаю. Я вообще не понимаю, Павлушка, как ты во всем этом выживаешь? Разве можно во всем этом существовать? – спросила Лида.

– Но если я узнаю, что у тебя кто-то появился, ты моментально окажешься на улице, – ответил он.

– Ты уверен, что меня этим можно испугать? – удивилась Лида.

Вот такие отношения, такая семейная жизнь. Не мог Паша, не умел, как Степанов, засветить промеж глаз, чтобы знала. Даже представить себе не мог, как это возможно – ударить женщину. Степанов считал, что Пашка – типичный чистоплюй. Но что теперь Степанов может знать? Степанова теперь вовсе никакого нет. Это Пашка тоже понял. Изо всего этого ВЧЕРА он не смог воскресить в памяти только окончания дурацкого анекдота. А так он помнил, что из клуба они решили поехать к степановской любовнице в Химки и долго собирались, было уже поздно, начинало темнеть. Степанов был пьяным, Пашка еще пьянее. От утреннего разговора он вообще был мрачнее тучи. Ему теперь отчетливо казалось, он был почти уверен, что у Лидии кто-то есть. Кто-то с чистыми руками, с большими деньгами, без этих ночных кошмаров. Он уже ненавидел его лютой ненавистью, но, когда Степанов предлагал устроить за Лидкой слежку, в ужасе отказывался, говорил, что разберется сам.

– Ну-ну, – смеялся Степанов. – Все это чистоплюйство с бабами – только перевод времени. Смотри сам.

– Я посмотрю, – кивал Паша и наливал еще. В тот день, ВЧЕРА, он перебрал так, что даже сама мысль о том, чтобы сесть за руль, показалась ему дикой. Хотя пьяным он ездил, не боялся. Менты на дорогах брали немного, а сильно Паша не пил. Но не ВЧЕРА. Так что за руль сел Степанов. Почему это не был его водитель? Нет, Паша не смог этого вспомнить. Был ли вообще этот водитель с ними в клубе, а если не был, то почему – это все прошло мимо его памяти, осталось валяться там же, где и лежали воспоминания о номерах машин, телефонах, о том, как выглядит Пашина дочка. Зато вспомнился Степанов, с трудом попадающий ключом в зажигание.

– Может быть, вам вызвать такси, – вспомнился вдруг чей-то голос. Чей же? Кажется, администратора клуба. Эх, почему в русских развлекательных заведениях нет традиции вытаскивать и прятать ключи от тачек. Нет, нету такой традиции.

– Танки пьянки не боятся, – ответил Степанов. – Какое, на хрен, такси. У нас такая «бэха»! Долетим.

– Я Лидке позвоню, – сказал Пашка, когда они гнали по МКАДу. Как же Степанов гнал, почему же он к своим почти пятидесяти годам все еще не нагонялся. Паше почему-то ужасно захотелось услышать Лидин голос. Ему вообще не в радость было переться в эти Химки, он устал, выпил лишнего, его подташнивало и хотелось, чтобы Лидка легла с ним рядом, в их огромную постель, обязательно совсем-совсем голая. Включила бы ящик, он бы обнял ее и заснул, продолжая во сне чувствовать ее тело. А она бы лежала под тяжестью его рук и смотрела какой-нибудь дурацкий сериал. Доктора Хауса, например. Чего она в нем нашла, садистский сериал.

– Не звони. Пусть поскучает, – возразил Степанов и выхватил Пашкин телефон.

– Что ты делаешь? – возмутился тот, глядя, как Степанов выкидывает его дорогущий аппарат в окошко.

– Все они – сучки. Вот я лучше тебе анекдот расскажу! – размахивая руками, кричал Степанов. – Встретила как-то Красная Шапочка Серого волка.

– Зачем ты телефон-то выкинул, придурок пьяный, – возмущенно покачал головой Пашка и откинулся на сиденье.

– А он ей и говорит: у тебя, говорит, Шапочка моя милая, только два варианта!

– Степанов, на дорогу смотри.

– Да ты слушай! – отмахнулся тот. В этом месте в памяти Павла снова наступил пробел. Только смеющееся лицо Степанова, а потом удар, от которого Пашку вдавило в кресло, а лицо Степанова вдруг отчего-то как-то резко дернулось в сторону, а потом и вовсе как-то закрутилось. Чувство это было странное – как на аттракционе в парке Горького. Кажется, это назывался «Сюрприз». Когда встаешь, пристегиваешься цепью, а потом целый круг с пристегнутыми людьми начинает раскручивать так, что кружится голова. Вот и тут примерно то же самое. Американские горки, в натуре. Пашка с немым изумлением смотрел, как машину раскручивает по дороге, почему-то пронося мимо других машин. Как они никого не задели – непонятно. А уж потом мир перевернулся, наполнился болью, скрежетом, криком, которые перемешались и не поддавались разделению и идентификации. Боли Павел почти не помнил, страха, как ни странно, тоже. Просто не успел испугаться, как все уже кончилось. И погрузилось в тишину.