Ника бродила из угла в угол своего большого, красивого, чересчур пафосного дома и молилась, чтобы Митя где-нибудь задержался или даже не пришел совсем. Ну почему, скажем, он не может застрять после смены на работе, чтобы выпить с кем-то? Ведь такое случалось, и довольно часто. Или бы поехал к себе в Гольяново, навестить мамку, отвезти ей денег. Хотя это вряд ли, получка у Мити была, кажется, числа пятнадцатого, так что до нее было еще больше недели. Ну, взял бы у нее, Ники, или пошел бы на футбол – играл бы где-нибудь какой-нибудь «Зенит». В каких-нибудь Химках. А она бы тут сама поговорила с Лемешевым, сама бы решила все вопросы. Да и какие вообще могут быть к ней вопросы. И к Мите тем более – этого Ника не понимала. Ее жизнь текла так спокойно, так приятно – она почти могла сказать, что она счастлива. Они с Митей действительно собирались поехать в Рогожкино, как только ему дадут отпуск. С ним было просто, уютно, как-то по-семейному. Просто хороший парень. Просто живет с ней – что может быть тут интересного для Лемешева, век бы его не видеть.

– Здравствуй, Ника. Как жизнь? Давно не виделись, – приторно улыбнулся он, появившись, как черт из табакерки, на ее пороге.

– И тебе не болеть, – буркнула Ника, радуясь, что, по крайней мере, Митьки еще нет. Хоть бы он запил.

– Ну а где твой сожитель?

– Он на работе, – еще угрюмее ответила она. То, что их с Митей чудесные отношения окрестили таким, прямо скажем, нелицеприятным словом, резануло ее и еще больше ополчило против Лемешева.

– Это хорошо, что он на работе. Очень хорошо, – задумчиво бормотал себе под нос Лемешев. Он прошел в кухню, прямо так, не снимая ботинок, с интересом осмотрелся. – А тут все поменялось.

– А почему бы и нет? – хмыкнула Ника. – Что, все должно всегда оставаться одинаковым?

– Да почему же. Просто… что-то как-то не прибрано. Надо тебе уволить домработницу.

– У меня нет домработницы, – с вызовом посмотрела на него Ника. Наверняка этот проходимец и без нее это знал, но сделал вид, что удивлен.

– Тогда ее следует нанять. Ты не из тех женщин, которые способны мыть пол.

– Да? С чего ты взял, что ты знаешь, из каких я женщин?

– А ты думаешь, что ты – тайна за семью печатями, – внезапно сменил тон Лемешев. Елейность исчезла, и он смотрел на Нику сквозь прищур. Против воли по спине ее пробежал холодок, но она посмотрела ему в глаза прямо.

– Зачем пожаловал?

– А где твой хахаль?

– Чего тебе от него надо?

– Да ты понимаешь, как-то не входило в наши планы содержать твоего молодого любовника.

– Да какое ты имеешь право! – возмутилась Ника. – Не смей лезть в мою личную жизнь.

– Ни в коем разе. Только вот незадачка – твоя личная жизнь происходит на наши деньги. Согласись – это странно. Нет, я все понимаю, это очень даже удобно. И мы тоже как-то думали, что это временно, что это пройдет. В конце концов, ты молодая женщина, и никто не собирался требовать от тебя верности памяти погибшего мужа. Но в этом случае какое отношение мы-то будем к тебе иметь.

– Что ты имеешь в виду? – сощурилась Ника.

Лемешев помолчал, устроился поудобнее на ее диване, что покоробило ее. Но она промолчала. Потом он закурил, стряхивая пепел прямо на пол, и продолжил, чеканя слова:

– Я имею в виду, что содержать тебя по нашим понятиям мы будем, только если ты будешь достойным образом чтить память нашего товарища. И не станешь таскать в построенный им дом каких-то молодых козлов.

– И как мне это понимать? Что мне теперь, всю жизнь провести в черном платье? И сидеть у могилы, скорбя?

– Ну а почему бы и нет. Ведь не можешь же ты всерьез считать за мужчину этого твоего водителя трамвая?

– Поезда метро! – выпалила она автоматически.

– Какого метро? А, так это не миф! И у нас в городе где-то под землей есть такие тоннели? А как же в них попадают поезда? Кто их туда запихивает? Они же толстые! – откровенно глумился Лемешев.

– Ты омерзителен, – передернуло Нику.

– Да уж, – убрал улыбочку он с лица. – Только я ведь помню еще те времена, когда ты, дорогая Ника, людей без «Ролекса» на руке и за людей-то не считала. Ладно – это дело твое, с кем спать. Только все требует разумных приличий. Хочешь с кем-то жить – по одежке протягивай ножки. Раз уж у тебя появился мужчина, пусть он тебя и содержит. Понимаешь, о чем я? Я достаточно ясно излагаю?

– Достаточно, – процедила Ника. – Только не думай, что я этого боюсь. Я, может быть, буду только рада от вас избавиться. И от этого дома. И от всего. А что, Лидка вот все продала – и теперь наслаждается.

– Лидка, между прочим, все, что продала, практически целиком на лечение мужа пустила, хотя и бессмысленно, зато похвально. А ты хочешь все спустить на чей-то член, – фыркнул Лемешев, насмешливо глядя на раскрасневшуюся от возмущения Нику. – Кстати, где же он? Я же велел, чтобы он был.

– Не можешь ты мне ничего велеть, – возразила Ника.

– Могу. Впрочем, дело твое. Значит, любовь, говоришь. Ладно, тогда мне остается только пожелать тебе счастья.

– Спасибо, – кисло кивнула она и отвернулась. Только бы он ушел, черт с ними, с деньгами. Неужели им не хватит на жизнь? Уедут из Москвы, осядут где-нибудь. Будут детей растить.

– Ну, бывай, – кивнул Лемешев и вышел. Ника постояла молча в коридоре, усмиряя дыхание, потом пошла обратно в кухню, налила себе половинку бокала коньяку («Курвуазье», десятилетний), опрокинула его, зажмурилась, закусывать не стала. Села на диван, уронила лицо в ладони и замерла. Значит, денег больше не будет. На сколько времени действительно хватит средств, если продать дом? И где жить? Ника подумала, что она ведь совершенно не представляет, каково это – жить там, во внешнем мире, за бетонным забором. А о том, чтобы оставить себе этот дом, и речи быть не может. Слишком дорого. Митькиной зарплаты едва хватит, чтобы оплатить ежемесячные коммунальные платежи. Это ж элитный поселок. Элитные и поборы.

– Никуля, ты здесь? – раздался голос, но Ника даже не среагировала. Так и сидела, уткнувшись в ладошки, пока Митька не подошел к ней и не сел рядом. – Никуль, что с тобой?

– Ничего, Мить. Ничего.

– Нет, я же вижу, что-то случилось. Э, мать, ты что – пила? Без меня? Так, ну-ка, Гюльчатай, открой личико. – Митя палец за пальцем отвел руки от Никиного лица, улыбнулся, глядя на ее мокрое, соленое лицо. Поцеловал ее в нос и улыбнулся. – Ну, что нос повесила? Рассказывай. Ноготь сломала?

– Мить, слушай, а что, если нам продать этот дом и уехать отсюда.

– Уехать? – удивился он. – Куда?

– Не знаю. Куда хочешь! – всхлипнула Ника, прижавшись к нему всем телом, словно бы хотела слиться с ним и остаться навсегда. – В Рогожкино.

– В Рогожкино? – усмехнулся он, подливая коньяку ей и себе в другой бокал. – А что, хорошая идея. Возьмем корову в лизинг, ты будешь ее доить, а я пасти. Все равно меня рано или поздно из метро погонят за пьянку.

– Ты серьезно? – переспросила она. – Ты уедешь со мной.

– Слушай, Никуша, да в чем дело? То тебя из этого дома калачом не выманишь, то в Рогожкино? Может, все-таки расскажешь, в чем дело?

– Ты уверен, что хочешь это знать? – смущенно уточнила Ника.

Нет, не то чтобы Митя ничего не знал о ее жизни, но… как-то углубляться в подробности ее он никогда не стремился. Он знал, что муж у нее был очень богатым и влиятельным бизнесменом. Что он погиб в страшной автокатастрофе, а теперь Ника живет на его наследство. О том, что реально из наследства ей достались только дом и машины, она говорить не стала, так же как и о том, что деньги, на которые она и, кстати, Митька, так комфортно существовали уже весьма долгое время, являются самыми что ни на есть криминальными, она тоже умолчала. Да Митя и не спрашивал. Так что и сейчас Ника не стала выдавать уж совсем всю правду. Но рассказала, что пенсия, на которую она существовала, теперь у нее может кончиться. И что если он, Митя, действительно ее любит, то вскоре им придется решать, где и как жить. И на что жить, естественно, тоже.

– Не боись, прорвемся, – легко и без всяких сложностей отреагировал Митя. – На эти твои хоромы можно три жизни потратить, чтобы их пропить, – и усмехнулся.

– Это точно, – улыбнулась ему в ответ Ника. И весь вечер, и весь следующий день они провели в обществе коньяка «Курвуазье» и друг друга. Ника отдавалась ему со всей страстью, на которую только была способна. Они смеялись, ели все, что нашли в холодильнике, не морочась с тарелками – брали прямо руками. Они вели какие-то философские разговоры, длинные и бессмысленные, но такие приятные, особенно если вести их в пьяном виде. Потом, через день, когда Митьке снова надо было ехать на смену, Ника провожала его до маршрутки, несмотря на сильнейшую головную боль, которая, правда, была вполне объяснима.

– Какая ты прямо сегодня, – улыбался Митька во всю ширь, сверкая голубыми, красивыми, хоть и вечно опухшими глазами. Ника подумала, какой он все-таки хороший парень. Но жить с ним, пусть даже не в Рогожкине, пусть даже в Москве, в какой-нибудь квартире, например, двушке – в пятидесяти бетонных метрах, подвешенных в воздухе на каком-нибудь дцатом этаже, – нет уж, увольте. Можно сколько угодно мечтать о рыбалке в Рогожкине, можно даже приноровиться и стать своей в Гольянове. Все можно, пока ты знаешь, что ты в этом только до тех пор, пока этого хочется тебе.

– Какая я сегодня? – просила Ника, отводя глаза.

– Как жена декабриста. Ну, где ж эта маршрутка. Слушай, почему у нас тут пива не продают?

– Мить, но ты-то ведь не декабрист, верно, – улыбнулась она. Да уж, все это хорошо, пока ты знаешь, что можешь в любую минуту соскочить. Не жить же с ним действительно всю жизнь, не позволить же ему в самом деле потратить все то, что с таким трудом и с такими душевными травмами зарабатывалось Никой. Попробовал бы он сам пожить с таким, как Степанов. Это не его поднимали посреди ночи ударом кулака в лицо, только потому что Степанову спьяну что-то там привиделось. Эх, хороший парень Митька, но таких хороших парней много, а она, Ника, одна. И без денег в этом мире ей было остаться куда страшнее, чем без любви.

– Ну, пока, Никушка. До завтра? Я после смены к мамке смотаюсь, ага?

– Ага, – кивнула она и нежно помахала ему, когда он садился в маршрутку. Потом развернулась, дошла до КПП, где ей приветливо улыбнулся знакомый охранник Петрович с автоматом наперевес.

– Доброе утро, Вероника Михайловна.

– Привет, Петрович, – искренне улыбнулась ему она.

– Погодка-то какая нынче стоит.

– Отличная погода. У нас тут вообще красота, правда? – зачем-то спросила она, щурясь на солнце. Слева от поселка, прямо за забором красиво покачивались сосны, шумели высокими кронами, навевая легкую томную грусть.

– Природа тут знатная. Лучше, чем на Рублевке, я считаю.

– Слушай, Петрович, мы с Дмитрием расстались, – сказала Ника, повернувшись к нему. На лице у Петровича на миг мелькнуло удивление, которое он тут же стер и заменил на понимание.

– Сочувствую.

– Нет, ничего. Просто… если вдруг он будет пытаться меня найти, имей в виду – не надо его сюда больше пускать, ладно?

– Хорошо, конечно, – кивнул он.

– Вот спасибо, – улыбнулась Ника, протянула Петровичу конверт с несколькими сотенными зелеными бумажками, еще раз кивнула, убедившись, что он ее правильно понял, а затем развернулась и пошла домой. Дойдя до дома, она спустилась в подвал, разделась и прямо так, нагишом прыгнула в свой бассейн. Прохладная вода приятно оживила ее, охладила кожу и придала тонус. Ника выкупалась, замоталась в огромное махровое полотенце и пошла во двор, захватив с кухни бутылочку холодного джина из холодильника. И телефон. Она набрала номер Лемешева и, вздохнув, сказала:

– Мы расстались.

– Вот и правильно, – спокойно отреагировал он. – Кстати, тут у нас намечается барбекю. Хочешь поехать?

– Отчего бы и нет, – согласилась она. Да, она – часть этого мира, и с этим ничего нельзя поделать. Она набрала текст эсэмэски. «Митя, прости. Мы должны расстаться. Я так решила, и изменить этого никак нельзя. Не звони мне и не приезжай – это ничему не поможет. Прощай, Ника». Посмотрела на текст еще раз. Добавила «твоя Ника», но потом стерла. Ей было интересно, конечно, будет ли он звонить и приезжать. Она боялась, что, если он подловит ее где-то у входа, схватит за руку, прижмет к себе, она не сможет устоять и снова пойдет за ним. В конце концов, она любила его всерьез. И если бы не… Если бы, если бы.

Митя не позвонил. Ни разу. И не приезжал, не пытался поговорить, не стал выяснять, что же случилось. Было ему больно или нет – кто его знает. В любом случае, в российских забегаловках полным-полно дешевой анестезии, а в друзьях и тем более подругах, способных составить ему компанию, недостатка не было. В этом Ника не сомневалась. Но у нее тоже все сложилось неплохо. Раза два в год она выезжала за границу, где, как правило, вполне регулярно влюблялась без памяти и пыталась даже остаться там пару раз, но все-таки возвращалась. Однажды, сидя у себя дома у камина и от скуки перебирая номера в записной книжке телефона, она наткнулась на старый номер Светловых. Она почти не вспоминала о них больше, хотя знала, что Павел, кажется, все-таки встал на ноги – немецкая медицина может творить чудеса, особенно если за очень большие деньги. Мысль о том, что муж у Лидки жив и, возможно, даже почти здоров, что они вместе, и Лидка, кажется, на самом деле его любит, раз пережила с ним так много и не ушла, осталась – эта мысль удивляла Нику до глубины души. Вот уж про кого, а про Лидку никогда бы такого не сказала.

«Все равно она стерва, – подумала Ника и стерла номер. – Все равно в этом доме давно живут эти иностранцы. А бассет-хаунд у них прикольный. Надо, кстати, себе такого купить. А что, буду тоже выгуливать собаку, может быть, даже вступлю в какой-нибудь клуб. Собака – отличная идея», – подумала Ника. А про Лиду и Павла Светловых она больше не вспоминала никогда.