Глава 12

Бабушка растила сына Володю, отца Сони, одна. То есть по паспорту она была очень даже замужем, причем весьма и весьма удачно — за известным музыкантом, вернее, дирижером. Польза от такого замужества, конечно же, очень серьезная. В частности, когда Володиному отцу дали народного РСФСР, в комплекте со званием по большому блату и не без удачного стечения обстоятельств семье Разгуляевых досталась огромная, просто невероятная по тем временам трехкомнатная квартира на Тверской улице. Но сына приходилось растить самой.

Мужа не было даже тогда, когда он был в Москве, не говоря уж о бесконечных гастролях с оркестром. Он всегда находился где-то далеко, пропадал у каких-то друзей-приятелей. Выпивал, часто приезжал поздно ночью, часто не один. Он громыхал кастрюлями, мог уснуть в коридоре, мог забрать из дома все деньги и уехать неизвестно куда на пару недель, чтобы потом снова появиться в самое неожиданное время. Когда он умер от сердечного приступа, бабушка была даже рада. Персональная пенсия и почетное звание вдовы народного артиста ее очень устраивало. Тем более что, если не считать сто лет назад случившейся случайной любви и последующего «залета» со свадьбой, у них с ее покойным мужем не было совершенно ничего общего. Она была врачом, у нее была своя карьера, своя каста, своя жизненная позиция. Она тоже была довольно широко известна в своих кругах.

Несмотря на отсутствие толкового мужского влияния, сын вырос отличным парнем. Высокий, статный, с красивым голосом и ясными голубыми глазами — внешне точная копия отца, он был куда менее взрывоопасный. Хорошо учился, дружил с теми, с кем можно или нужно. Поступил в МГИМО, выступал за сборную по плаванию. Со многими завел приятельские отношения, которые потом приносили пользу.

Когда Владимир женился, что случилось не быстро, не медленно, а как раз в срок — ему было около тридцати, — бабушка переехала в старую квартиру в Лефортове, которую они долгое время сдавали в аренду. Жену сына бабушка не одобрила. Девушка была красивая, но не из их, как говорится, круга. Выросла в спальном районе, ни разу не была в Праге, одевалась в то, что могла достать. Словом, была падкой на все те жизненные блага, которые затуманивают разум всем, за исключением только тех людей, которые получают эти блага с детства в избытке.

К тому же ее болезненное упорство в вопросах крови, эти смешные и нелепые истории о дворянах в ее роду. Эти жеманные вечера в гостиных, длинные шелковые платья, которые жена сына стряпала на заказ, через знакомую портниху. Бабушка никогда не выдавала себя, скрывала свое легкое презрение к жене сына, не желая портить ему жизнь. Но, кажется, невестка все равно обо всем догадывалась, так что близких отношений между ними не возникло. Да и не требовалось, если честно.

Когда в один прекрасный, правда, дождливый и темный ноябрьский день родилась Соня, все стало еще проще. Родные люди, чего делить-то? С тех самых пор, по собственным бабушкиным оценкам, ее жизнь стала тянуть на девять баллов из десяти, если говорить о счастье. Любимая работа в клинике, расположенной в получасе ходьбы от дома. Дорогие дети приглашают в гости раз в две-три недели, звонят, не забывают. Деньги никогда не были проблемой, и старость обеспечена со всех сторон. Живи и радуйся. Еще теперь можно ездить отдыхать за границу — в Чехию, в Италию, во Францию, и никакого риска, что потом тебя объявят врагом народа. Красота.

Но теперь бабушка Сони находилась в затруднительном положении. Она стояла посреди пустой трехкомнатной квартиры — главного завоевания ее мужа — и не знала, как из этого затруднительного положения выйти. Что предпринять? Выяснить доподлинно, где именно сейчас находится бродячий цирк под названием «Звуки земли», не представлялось возможным. Да если бы даже и нашла она этот балаган, что дальше? Бегать и спрашивать всех, где тут какая-то нелепая группа «Сайонара», а там искать Сонечку Разгуляеву?

За годы своего замужества, или, точнее, соломенного вдовства, бабушка с избытком набегалась в поисках мужа — потерянного как в стоге сена в гастрольных автобусах и поездах. Звонки администраторам, которые клялись что-то передать, но не передавали. Запоздалые приезды, постоянные объяснения и взгляды — жалостливые и презрительные, какими всегда провожают женщин, разыскивающих своих потерявшихся мужчин. Бабушка навсегда зареклась бегать за кем-то, но она никогда не думала, что придется бежать за собственной внучкой. Однако это обстоятельство не меняло ничего в корне. Администраторы будут те же, взгляды — тоже.

Бабушка была сторонником старых правил и верила в то, что утро вечера мудренее. Она осталась в квартире на Тверской, постелила себе на диване и утром, выспавшись в тишине толстых стен, все придумала и решила: во-первых, никуда она не поедет — зачем бегать за Магомедом, который неминуемо придет к горе? До конца тура оставалось всего несколько дней. Значит, если на то будет божья воля и ничего не случится, ребенок вернется и сам. А почему, собственно, что-то должно случиться? Все же не в степи, не в лесу диком — с людьми, в коллективе. Правда, когда бабушка думала о том, как там Соня и что, никак не могла представить ее себе на сцене. Впрочем, воображаемая Соня была той, привычной, тихой и спокойной девочкой, а не незнакомкой с диска, дикой и вызывающей чувство безотчетной тревоги. Во-вторых, бабушка позвонила в Новую Зеландию, в город Веллингтон. Наплевав на разницу во времени и даже нарочно желая всех там перебудить, бабушка сообщила «радостные новости» по возрастающей. Первая новость — наша девочка научилась врать. Вторая новость — она играет в нелепой группе, одета в какое-то рубище и разукрашена бог весть как. Третья, самая «вкусная» — деточка бросила учебу. Не просто бросила, а еще полгода назад бросила.

— Я не понимаю! Как это возможно? Разве она ничего не говорила? Здесь точно нет никакой ошибки? — причитала Сонина мать, к большому бабушкиному удовольствию, растерянная и шокированная до невозможности.

— А что вы хотели? Бросили ребенка одного! Совсем голову потеряли, с чего вы вообще решили, что она уже взрослая? — Голос бабушки против воли перешел на верхний регистр. Все-таки нервы. Да и накипело.

— Ей уже почти восемнадцать.

— И она, считай, уже почти беременна. А что еще случается с девочками, которые бросают учиться и убегают с музыкантами? — высказалась бабушка.

Ее голос разлетался по квартире свободно и гулко. Мощный голос с явными командными нотками. После возникла пауза. Потом тихий голос невестки прошелестел еле слышно в черную радиоуправляемую трубку:

— Это у вас, видимо, семейное.

— Что? Ленка, ты сдурела? Ты это, что ли, про меня? — ахнула бабушка, совершенно не ожидая этого хода конем или скорее удара из-за спины. — Я никогда ни от кого не убегала. Мой муж — народный артист. Да как ты посмела… Володя! Ты снова позволишь оскорблять свою мать?

— Простите, — тон Алены изменился, — я устала, устала.

— Ну, извини, Лена, что я разбудила тебя из-за того, что твоя несовершеннолетняя дочь сбежала из дома и бросила институт! — Бабушка просто разъярилась. — Мне, конечно, надо было свериться с часовыми поясами. Надо было тебе вообще все сказать письмом. Или вообще ничего не говорить. Подумаешь, единственная дочь!

— Извините, я не это имела в виду. Мама, вы… вы не могли бы перезвонить! — вдруг ляпнула Ленка, отчего у бабушки Разгуляевой просто рот открылся. Вот это наглость.

— Перезвонить?!

— Ох… — тяжело вздохнула Алена. — Знаете, вы правы. Я приеду. Я сегодня же пойду и закажу билеты. И Володе скажу, вы не волнуйтесь. Его просто сейчас… он спит, я не хочу его будить. Он очень устает, и тут еще это… Вы понимаете, лучше уж мы сами как-то решим. Я приеду и… и заберу ее. Да, я заберу ее сюда. С собой!

Сонина мама явно не пришла в себя спросонок, но вещи, которые говорила, звучали разумно. И уж точно бабушка не хотела, чтобы из-за каких угодно проблем будили Владимира, Володечку. Устает, конечно. Один ведь работает. Ленка только бегает по магазинам да чай пьет с подружками, в любой точке мира обзаводится этими подружками за пять секунд.

— Давай приезжай. Это хорошая идея. Я, честно говоря, не знаю, что и делать с ней. Я останусь здесь, на Тверской, и ее дождусь.

— А когда она вернется? — запоздало поинтересовалась Ленка. Тоже мне, мать. Впрочем, она там, на другом конце мира, никак не поймет, видать. Другие сны, другая реальность. И Москва, и дочь, и проблемы — все так далеко. Можно понять, конечно. Когда в доме бабушки раздавались звонки и незнакомые голоса говорили о том, что ее муж, Станислав Разгуляев, народный артист, дирижер, заслуженный и т. д. и т. п., задержан в непотребном состоянии, с девицами легкого поведения и что нужно срочно куда-то звонить, что-то делать, чтобы не было бумаг, чтобы не сообщили на работу, чтобы не полететь из партии под белые рученьки… Она тогда тоже чувствовала это странное отупение и нежелание даже понимать, что именно от нее хотят. Но то муж, а то дочь. Разные вещи. Совершенно.

— Я не знаю.

— Как? — ахнула в ужасе Ленка. — А где она сейчас?

— Наконец-то дошло, — удовлетворенно кивнула бабушка. — Я понятия не имею. Никто не знает точно списка городов для этих гастролей. Можно, говорят, как-то узнать через этот Интернет, но где я — а где Интернет. Гастроли длятся два месяца — сентябрь и октябрь, а октябрь кончается, так что, думаю, скоро вернется.

— Я не могу поверить! — прошептала Ленка. — Не могу поверить. Это не со мной!

— Не разводи нюни! — приказала бабушка. — Возьми себя в руки. Сейчас нужно действовать. Спасать ее, вот что. Не дай бог, еще к чему-то пристрастят ее там. Она же такая слабая. Такая впечатлительная, на нее же любой может повлиять.

— Господи! — воскликнула Алена, уже собираясь плакать.

Бабушка фыркнула и дернула плечами. Нет, ну почему нельзя держать себя в руках?

— Перестань! Иди, покупай билеты, и знаешь, вообще ничего не говори Володе. Нет, скажи, что тебя срочно вызвали… хотя кто тебя вызовет. Ты же не работаешь, — с досадой хмыкнула бабушка.

— Я скажу, что у меня подруга заболела, — моментально придумала Алена.

— Подруга? — Бабушка усмехнулась. Вся Ленкина жизнь — подруги. Бесконечные пустышки с темами о косметике, тряпках и смысле жизни. Боже мой! — Хорошо, пусть будет подруга, которая очень тяжело заболела. Нечего раньше времени Володю волновать. Значит, я ловлю Соньку дома, а ты летишь сюда, как только сможешь.

— Договорились, — кивнула Алена и повесила трубку.

Она огляделась по сторонам: оплаченный за счет посольства маленький уютный домик в тихом районе Веллингтона показался ей ужасно скучным и отвратительно-серым в тусклом вечернем свете. Ловушка, в которую она попала и теперь дрожит, не зная, что станет с ней, когда крышку откроют и ее извлекут из темноты на божий свет.

Рядом с кроватью, разобранной как попало, с несвежим постельным бельем, на заваленном мусором и бумажками столике стояла бутылка ирландского ликера «Бейлиз», выпитая на две трети. Алена сделала большой глоток и разрыдалась — громко, в голос, с подвыванием и всхлипыванием. При всем желании она не смогла бы разбудить Володю, даже если бы стала кричать на всю улицу, через весь их тихий заморский респектабельный квартал. Володи не было дома, он не пришел ночевать.

Билеты удалось достать только такие, по которым пришлось лететь первым классом, за огромные деньги, какой-то местной авиакомпанией до Лондона, а оттуда уже в Москву. Даже при таком раскладе улететь получалось только через неделю, и в нормальной ситуации Алена бы никогда в жизни не пошла на такие траты и такие неудобства. Но ситуация была ненормальной, совершенно ненормальной. Алене хотелось срочно встать и исчезнуть. Улететь хоть куда-нибудь. Спасать дочь — пожалуйста. Только выпустите из этой тихой, не убиравшейся несколько недель ловушки, только откройте окно в Москву, а то спасать придется уже кое-кого другого.

Готье лежал на старом, обшарпанном диване и смотрел на полуобнаженную Элизу, на ее темный силуэт, еле заметный в сумраке комнаты, на фоне чуть светлеющего окна. Раннее утро медленно подступало с востока, оно прорывалась сквозь мрачную пелену по-осеннему длинной, но такой короткой для них двоих ночи. Элиза завернулась в простыню и смотрела на изогнутую пустынную дорогу. Вид из окна мотеля открывался угрюмый: осенняя Россия, бескрайние мокрые поля с нескошенной травой, мелкие капли дождя на оконном стекле.

— Что ты там пытаешься разглядеть? — спросил Готье, вставая. Элиза не обернулась. — Тут даже никто не ездит, по этим дорогам. Одна машина в час, странно, правда? Какое-то Зазеркалье. Прекрасное место для убийства.

— Да, — кивнула она, вздрогнув в момент, когда его руки коснулись ее худеньких плеч.

— Тебе хорошо? — спросил вдруг Готье, и сам над собой посмеялся. Вот это вопрос, какая невообразимая глупость. Он никогда ни у кого не спрашивал, это же бессмысленно. Если кому-то хорошо, это будет видно и без слов. Этого не скроешь. Если нет… Однако по Элизе сказать что-то определенно не получалось — она смотрела вдаль своими спокойными, чистыми синими глазами и думала о чем-то. Готье готов был поклясться, что не о нем, и это его расстраивало. Ему было все равно, о ком думает Ингрид, но он хотел бы, чтобы Элиза думала о нем. С другой стороны, вчера, когда стало известно, что Ингрид уезжает на день раньше, чтобы рассчитаться по всем гастролям с заказчиком, и что до возвращения в Москву у них с Элизой остается одна ночь — свободная, ничья, принадлежащая только им двоим, лицо Элизы загорелось такой радостью, таким огнем, что на душе у Готье потеплело. Странным образом, эта девочка будоражила его воображение. Казалось бы, что такого — молчит и улыбается. Даже лучше, когда так. Никаких разговоров, и только тела — такие властные в своей страсти, такие неразлучные, и руки сами тянутся навстречу рукам, губы отвечают взаимностью, длинные ноги обвиваются вокруг его ног так, что не остается никаких сомнений.

Все же для какого-то внутреннего спокойствия Готье чего-то не хватало, всего нескольких слов, на которые Элиза была неспособна. Хотя… это как раз вряд ли. Если бы она захотела, если бы это стало по каким-то причинам ей нужно, она бы сделала или сказала все, что угодно. Уж это-то Готье понял. То, что ей это не нужно, и было сложнее всего. Он точно знал, что Элиза не станет спрашивать у него, когда он позвонит или куда идет и когда вернется. Она не спросит, кого он любит больше — ее или Ингрид, которая за эти два месяца, кажется, вообще все перепутала и думает, что уже не за горами свадьба. Как же слепа любовь!

А Элизе были не нужны слова, и это очень жаль, потому что Готье мог ей их дать в избытке. Эти слова выливались на свет в виде стихов, он давно не писал так много. Но даже это не помогало, его переполняли чувства и в особенности желания, и то, что давало гибкое, отзывчивое, страстное тело Элизы, не могла заменить бумага и любые, самые лучше сочетания слов. Только прикосновения и поцелуи, но времени осталось совсем немного. Оно утекало сквозь пальцы, и утро их уже совсем накрывало, бросало туда, где поцелуев уже не будет, останутся только взгляды.

— Тебе хорошо со мной? У этого дивана все пружины повылезли, ужас. У меня будут боевые ранения. Так тебе хорошо, скажешь или нет?

— Да. — Соня улыбнулась и поцеловала его руку, которой он ее обнимал.

Готье вздохнул и прижал ее еще крепче к себе.

— У тебя такая белая кожа. Ты, наверное, никогда не загораешь. — Он прикоснулся губами к ее плечу и еле слышно застонал.

Соня повернулась. Удивительно, как быстро девочка может стать женщиной и как все меняется после этого. Ее тело, такое неловкое и угловатое еще совсем недавно, теперь обрело своеобразную плавность движений. Она смотрела теперь на женщин и мужчин другими глазами, и мир, который до этого возбуждал только ее любопытство, теперь завладел ею, манил и сжигал изнутри, горел огнем и мог легко воспламенить все вокруг. Соня смотрела на Готье и думала: что в нем такого, от чего ей хочется остаться здесь, в этом ужасном номере навсегда? Что в нем такого, от чего она покорялась ему бездумно и всецело? Возможно, даже разрушает свою жизнь. Во всяком случае, это может выглядеть так со стороны, хоть это и не кажется таким уж очевидным. Но это желание остаться с ним до самого конца, оно действительно было сильнее ее, и сопротивляться бессмысленно, можно только стоять и ждать, когда все закончится. А в том, что оно обязательно закончится, Соня почему-то не сомневалась.

Это и есть любовь? Когда все замирает и останавливается, а мир становится маленьким, умещаясь в комнате придорожной гостиницы. Когда от мыслей о завтрашнем дне становится даже немножко физически больно. Или это что-то еще? То ли это самое, что есть у Ингрид? Та же самая болезнь или другая?

— Я не хочу уходить, — прошептал Готье ей на ухо.

В другом углу комнаты, на прикроватном столике, зазвенел будильник. Их бегство, если еще не стало очевидным, могло раскрыться в любую минуту. Надо было собираться, надо было хотя бы попытаться замести следы. Хотя, положа руку на сердце, ни он, ни Элиза не прикладывали никаких усилий, чтобы скрыть свой роман. Они только не спешили «давить на кнопку», понимая, что взрыв — это всегда плохо, что бы ни явилось катализатором этого взрыва.

Эта связь, эта измена, в которой их обвинят, не была изменой как таковой, ибо ни один из них никому не клялся в верности. Но когда это что-то меняло? Каждый воображает все, что хочет. Ингрид вообразила бог весть что про себя и Готье, и, когда взрыв произойдет, ей будет больно, очень больно. Соню расстраивало то, что когда-нибудь она станет невольным палачом и источником ее боли, хотя она и не являлась ее причиной.

Но так ли это важно — почему больно. Сильная боль важна сама по себе. Самообман — такая же часть жизни, как любовь или ненависть. Ингрид не хочет видеть вещи такими, какие они есть. Сквозь призму ее закрытых, замотанных повязкой глаз все представало в другом, в искаженном свете — какая разница. Пусть! Отчаяние сердца будет настоящим, подумала Соня. Что бы ни было тому причиной.

— И я! — сказала она.

Лицо ее любовника озарилось светом. Готье медленно наклонился к ней, притянул к себе, и ее простыня слетела на пол. Он поцеловал Элизу, а потом поднял на руки и перенес на диван. Аккуратно, очень нежно. Так, будто боялся, что от одного неосторожного движения она вдруг возьмет и исчезнет в утреннем свете.

— Я хочу узнать тебя получше, — прошептал он, и Соня поразилась, как по-другому прозвучала эта фраза в его устах, какой смысл приобрела, как заставила ее покраснеть. Она изогнулась и закрыла глаза. В его руках ее тело словно оживало, и это было волшебством. Волшебством, которое стоило любых жертв. Бессонная ночь, полная любви, — что может быть лучше?

— Надо собираться. Нам ведь не нужен скандал сегодня. — Готье улыбнулся и аккуратно поцеловал Соню в кончик носа. Он не хотел скандала не из-за себя — из-за нее. Почему-то он вдруг стал думать о ее чувствах, будто сам их ощущал, будто был каким-то образом подключен к ней.

— У-у! — Соня помотала головой и прижалась к Готье. Она хотела спать и не думать ни о чем.

Готье усмехнулся. Ее короткий вздох значил для него больше, чем все остальное. Скандал — так скандал, в который раз подумал он, но, видимо, вся эта поездка была заговоренной.

Через час они выскользнули из дешевого придорожного мотеля и поймали машину, направляющуюся в сторону их гостиницы. Было поздно, и у Готье, и у Элизы замирало сердце, когда они входили в стеклянные двери гостиницы их последнего города — Набережных Челнов. Гостиница была пуста. Даже администратора на проходной не было, и все музыканты спали. Вчера вечером, видно, многие праздновали окончание гастролей, и сегодняшнее утро не было для них ни добрым, ни ранним. Какие-то хмурые люди иногда пересекали холл, но все это кончилось ничем — в номере стоял бедлам, и никто не поинтересовался у Готье, где его носило всю ночь. Его отсутствие заметил разве что Борис Николаевич. Так кто ж его спросит, почему он грустит? Пес и пес, чего с него взять. Скулит? Мало ли! Может, ему по нужде надо. Выпустили и забыли. Готье обнаружил Борьку на ступеньках гостиницы, радостно виляющего толстым белым хвостом.

— Голодный? — усмехнулся Готье, доставая из кармана кусок хлеба. У него всегда было что-то в карманах для своей собаки.

Так же как и у Элизы никто не спросил того же самого. Володя хотел, он знал, что ее не было всю ночь, и даже заходил поздно вечером в ее номер, спрашивал, но ему сказали, что она вышла и неизвестно, когда будет. Уехала куда-то в город. Зачем? Достопримечательности. Какие? Черт его знает! Он также знал, что Готье тоже не было в здании, но больше ничего не знал, не хотел и спрашивать не стал, несмотря на то, что хотел.

— О, ты здесь! — подбежал он к Соне, увидев ее в закутке, где стоял большой чайник.

Соня набирала в чашку кипяток. Лицо ее было спокойным и бледным, и сколько Володя ни искал на нем следов того, чего боялся больше всего, прочитать по нему было невозможно. Непереводимый язык, письмена майя, утраченные символы. Где ты была, Элиза? С ним?!

— Хочешь булочку?

— Не-а.

Она покачала головой, поднесла стакан ко рту и подула. Чай был горячий. Володя смотрел на нее и думал, как это было бы просто — спросить, где она провела ночь. Всего четыре слова. «Где ты провела ночь?» — и дальше, так или иначе, услышать что-то в ответ. Но только не с ней, не с Соней-Элизой. И не только потому, что она не говорит. Даже если бы говорила… ничего бы не сказала. Так же точно пожала бы плечами и ушла. Возможно, навсегда, а этого Володя боялся.

Соня была самым непредсказуемым и, как ни странно, самым сильным человеком, которого Володя когда-либо знал. Самым цельным, самым неуправляемым и неуклонно идущим по одному ему ведомому пути. Володя теперь и понять не мог, как он не видел этого раньше. Соня посмотрела на него внимательно, потом склонилась и неожиданно положила руку ему на плечо.

— Тебе помочь с вещами? — спросил он, вздрогнув. Ее прикосновение моментально породило мысли, которые заставили его трястись от ярости. Что, если она прикасалась к нему, к Готье, а он прикасался к ней? Что, если все то, что Володя себе вообразил, — правда. Одно дело — взгляды, намеки, его личные домыслы и придумки. Другое дело — если это все правда.

— Да! Ага! — Она радостно закивала и потащила его в номер.

Там валялись еще не до конца собранные вещи, ее сумки, все кожаные фенечки и украшения Ингрид. Соня улыбалась, собирала чемодан и сумки и слушала рассказы Володи о том, как вчера Леший на спор выпил восемь упаковок пива, как ему потом было плохо и как их чуть не выгнали из гостиницы, потому что они курили в кухне. Он старался говорить весело и выглядеть, как всегда, чтобы все было, как обычно. Да все это было не то. Он был для нее просто друг, но сейчас и этого было достаточно. Это было не так уж и мало.

Друг — так друг. Через час они уже сидели в автобусе, снова вместе. Готье недовольно поглядывал на них — он сидел один в ряду чуть наискось от них и время от времени посматривал на Элизу. Володя злорадно подумал, что, если бы не он, Готье бы наверняка нашел повод подсесть к Соне. Но в автобусе она ему не принадлежала. Даже если этой ночью она была с ним. Хотя… кто знает. Может, она ходила в музей? Может, поздно вернулась? Может… Володя легко и просто мог убедить себя в чем угодно, и он это старательно делал. Впрочем, очень скоро все это стало совершенно неважно, потому что все вдруг изменилось.

Он доехал с Соней до дому, вызвавшись проводить ее и донести вещи. Он надеялся, что так ему удастся задержаться еще хоть на чуть-чуть. Готье не мог ему помешать — в Москве на красной «Ауди» их с Борисом Николаевичем встречала Ингрид. Так что хотя бы сейчас Соня была его, Володина, и только его. Пока они не поднялись на восьмой этаж ее дома и не открыли дверь в квартиру. Они вошли в прихожую и увидели, что там горит свет, а в дверном проеме, ведущем в гостиную, стоит высокая, статная пожилая женщина — Сонина бабушка — и невозмутимо, но холодно улыбается.