Часть II
Лекс

Чтобы научиться играть на гитаре, достаточно, в принципе, очень немногого. Во-первых, сама гитара, конечно. Гитара должна быть неплохой. Можно играть на «Ленинградке», она хорошо смотрится, строит, и если вам досталась двенадцатиструнка, то еще и дополнит любой аккорд объемным красивым звучанием. Но от «Ленинградок» сильно болят пальцы, несмотря даже на подушечки мозолей. И еще на них тяжело играть перебором, особенно начинающему. Правда, она достаточно громкая, что для игры на публике – очевидный плюс. Мечтой для женских рук является «Кремона», бархатная камерная шестиструнка с мягкими нейлоновыми струнами. Никакого риска порезаться и маленькое расстояние между ладами грифа и струнами. Можно без проблем взять даже баррэ где-то до пятого лада. А чего еще нужно? Конечно, цена на «Кремону» сразу же оставляет ее в разряде недоступных, да и таскать по городу такую роскошь просто жаль. С нею надо сидеть в консерватории и разучивать партии испанцев, танго и классику. Красиво, но представляет интерес только для посвященных. Не про меня, однозначно. В театре я тренькала на «Шеховской» гитаре и только от полного незнания вопроса терпела ее фанерно-картонный звук, невозможность гармонии, сантиметра полтора между струнами и грифом. Дикая какофония. Цена – три копейки в базарный день.

Я лично в итоге остановилась на некоем подобии «Кремоны», с отличием только в цене. «Болгарка» неизвестной фирмы, небольшая, лакированная, с мягким звуком. Не роскошь, но вполне. Для ее приобретения пришлось выкрасть у отца практически всю зарплату из кошелька, но я в тот день уходила из дома, и муки совести меня так и не посетили. Жить среди этих уже окончательно ставших чужими людей я не могла. А некоторая компенсация за пережитое мне требовалась. Я ее просто взяла. Подошла, открыла его кошелек в то время, как он пил вечерний чай, и вынула из него все имевшиеся средства. Вернее, не так. Я его открыла, посмотрела для начала, насколько имеющаяся наличность может представлять для меня интерес, поняла, что интерес есть, и большой. Только тогда я вынула все, зная, что до завтра папаша в кошелек не полезет, а до завтра здесь уже не будет меня.

Меня уже давно тут нет, только завтра об этом узнают все. Не желаю больше жить жизнью фантома, притворяющегося нормальной девушкой. Я монстр, это ясно. Так и будем вести себя соответственно. Мое место давно определено с точностью. Вокзальная проститутка, шалава, дрянь. Отлично, так я не возражаю. Только не думайте, что в этом случае я стану спокойно жить среди вас и слушать ваши комментарии. И как нормальная дрянь, я собрала все свои вещи (лохмотья, тряпки, мусор и всякую гадость), положила в рюкзак все кассеты, плеер и записную книжку. Обула тяжелые армейские ботинки на шнурках, не забыла паспорт. И все папочкины деньги. Их хватило как раз на гитару и на неделю сытого болтания по улицам летнего города. Искали меня? Может быть. Но если и искали, то наверняка без милиции. Как же, навлечь на себя такой позор! Обзвонили подруг, тех нелепых маленьких девочек, с которыми я в свое время случайно ходила в одну и ту же школу, предупредили родню, выплакали все глаза, гипнотизируя телефон. Не знаю, что было на самом деле, но не думаю, будто что-то серьезное.

Я ушла в шесть часов утра. В квартире стояла тишина, все дрыхли. Я тихо-тихо, крадучись проскользнула в прихожую, накинула куртку поверх свитера и уже начала открывать дверь, когда из соседней комнаты выполз заспанный братец в трусах.

– Ты чего тут шаришься? – зевая, выдохнул на меня он. Я задрожала, испугалась, что этот бегемот мне сейчас помешает.

– Не твое дело, – отчаянно наглея, отмахнулась я и выскользнула в коридор. Братик проводил меня долгим недобрым взглядом, потом пожал плечами и буркнул:

– Ну-ну. Смотри у меня. – И пошел в свой туалет.

Я слетела по лестнице вниз буквально за несколько секунд и расхохоталась. Впервые за долгое время я радовалась свободе и ощущению полета. Я ничья, я никто, я нигде. Впереди – пелена, позади – пепел. Ветер, город и свобода. Ноги не уставали, рюкзак не тянул, душа не болела. Впервые после встречи с Артемом Быстровым. Впервые за последнюю неделю. Впервые за всю жизнь я чувствовала – я права. Я права как никогда, унося ноги подальше от этого дома. Больше никогда не увижу никого из тех, кто причинил мне так много боли. Никогда не увижу Быстрова. Никогда, потому что больше никогда не переступлю порога театра, в котором осталось так много моего. Жаль, но оно навсегда переплелось с тем, что принадлежит ЕМУ. А для него, для них, для театра и всего того мира я умерла. Я легко шла вперед, перепрыгивая через искрящиеся в теплом солнечном свете лужи.

– Будете брать? – спросил меня продавец в музыкальном магазине на Неглинной.

– Да, выписывайте, – улыбнулась я, поглаживая лаковые бока моей «болгарки». Продавец с пониманием кивнул. Не я, видать, первая ранним утром покупала гитару. Много нас таких бродит по миру, перекати-поле. Много нас, только не знала раньше, что я из них.

В Москве есть масса мест, где можно без проблем провести время, нежась на солнышке и перебирая аккорды. Я написала в дешевой простой тетрадке тексты нескольких любимых песен и аккорды к ним и теперь разучивала наизусть, сидя с гитарой на парковой траве. Цой, Никольский, Шевчук, Лоза. «Таганка» (за простоту игры, всего три аккорда), «Чайф», «Крематорий». «Безобразная Эльза» радовала меня невероятно – казалось, что я просто пою про себя саму. «Мусорный ветер». Пожалуй, все, для начала. Пока еще не кончились папочкины денежки, надо было набить руку и создать хоть некоторое подобие репертуара, чтобы было чего бряцать в московских переходах, когда станет нечего есть. Я уже видела таких ребят, когда шлялась по городу после школы. Чехол от гитары на пол, поешь, ни на кого не глядя, и все. Удовольствие и какие-никакие деньги.

Ночевала я на крыше одного дома на Измайловской. Я неплохо знала те места раньше, поэтому после некоторых поисков нашла открытый чердак. То есть замок на нем был, но являлся он чистой фикцией, так как дужка на двери прогнила. С третьего удара ботинком замок с дужки слетел, и дверь открылась. Не могу сказать, что подобные ночи отличаются комфортом, но я комфорта и не искала. Разломанные картонные коробки с местной помойки, все свитера, куртка. Сигареты, пиво. На моей крыше шахты лифтов и чердачные выступы образовывали некоторые закоулки, среди которых я и окопалась. Я лежала, курила и смотрела на звезды. Теплые летние ночи, бездонное и все понимающее небо, одиночество и спокойствие – все это было прекрасно.

Я совсем не вспоминала о доме. «Не ищите меня. Я не теряюсь, а ухожу. Навсегда. Элис». Эту записку из чистой любезности я оставила на столе в своей комнате, наверное, они ее нашли. В любом случае это их проблемы.

Иногда на крыше шел дождь, и тогда приходилось спать на чердаке. Он был грязным, вонючим. После подобных ночей я подолгу отмывалась водой из газировочных аппаратов. Один такой стоял в пяти минутах от моей крыши. В жару я ехала в Серебряный Бор и купалась. У меня было мыло, так что кое-как я стирала вещи и мыла голову. Слава богу, подобные жертвы от меня требовались недолго. В своей бродячей жизни я довольно быстро обросла знакомыми, у некоторых иногда можно было натурально помыться и постирать. Порой перепадала возможность и переночевать в человеческих условиях. При наличии гитары и голоса, позволяющего громко и не очень фальшиво петь, я не испытывала особого жизненного дискомфорта.

– Что такое осень? Это небо! Плачущее небо под ногами! – старательно выводила я, перекрикивая гитару, на которой еще не очень хорошо тренькала.

– Еще раз! – частенько подходили ко мне дяденьки потрепанной пьяненькой наружности и клали в чехол десятирублевки.

– На маленьком плоту, сквозь бури, дождь и грозы! Взяв только сны и грезы, я тихо уплыву! – заверяла я окружающих, и за это мне порой набрасывали денег на три-четыре дня сытости вперед. Я в основном профессионально реализовывалась в переходах на Китай-городе. Их там много, они длинные и ветвящиеся. Милиционеры ходили редко, и их всегда можно было заметить заранее. Впрочем, они не слишком доставали музыкантов. По принципу: что с них, с блаженных, взять. На второй день новой жизни я пришла на то место, где недавно толпа растерянных людей наблюдала, как меня увозят в грязной иномарке. Я долго сидела на парапете у входа в метро и смотрела на текущих мимо людей. Ничего, абсолютно ничего не говорило о том, насколько ужасным для меня оказалось это место. Но я часами сидела, не желая менять его. Именно в небольшом парке между двумя выходами из метро «Китай-город» я и учила свои песенки. И переходы Китай-города стали местом моей работы. Моего попрошайничества. Моей тусовки. С того дня я считала Китай-город местом, принадлежащим мне лично.

– Привет. Ты чего поешь такую пургу? – спросил как-то вечером щупленький субтильный паренек с некрасивым подвижным лицом.

– Могу еще «Таганку». Желаете? – работала я.

– «Таганку» совсем не хочу, – испугался он. – Пива хочешь?

– Давай, – не запротивилась я. – И сигаретку, если ты добренький.

– Держи. Ты хоть кто?

– Элис. А тебе чего? – полюбопытствовала я.

– Поешь хорошо. Правда, всякую муть, но красиво. Я тоже музыкант.

– Да что ты? – потеплела я. Паренек-то свой.

– Я Крыс, – вздохнул он. А что, есть что-то справедливое в кличках. Они больше отражают суть человека. Паренек и вправду был похож на крыса. Беленький, практически белесый, как альбинос. С темными глазами и тоненькими губами. Было в нем что-то жалкое, что-то такое же жалкое, как и во мне.

– Я Элис, – повторила я. – Ты на чем играешь?

– На бас-гитаре. Но только не эту попсу.

– А что?

– Летова. «Наутилус». «Комитет охраны тепла». Мало ли. И свое играю с ребятами. У нас точка в МАДИ.

– Ух ты. А можно посмотреть? – заинтересовалась я.

– Да легко. Я туда еду. Хочешь со мной? Скажем, что ты можешь бэк-вокалом пойти.

– Еще бы, – подтвердила я. За месяц пения в переходе я глотку разработала так, что могла не только бэк-, но и просто вокалом пойти. Голос и вправду оказался хорош, что меня очень радовало.

– Траву курить будешь? – вдруг спросил Крыс. Я растерялась. Никто еще не предлагал мне траву.

– Почему нет? – выпалила я. В конце концов, я отребье или нет. Мне теперь все можно.

– Тут около памятника на верхнем выходе наша тусовка. Пошли, перекумаримся, – скомандовал он. Оказалось, действительно, около верхнего перехода Китай-города тусовалась некоторая компания молодых людей, скажем так, моего круга. При моей способности легко и просто встраиваться в любую компанию я быстро перезнакомилась со всеми. Крыс, Тимка, Рок, Барышня, Маленький, Ястреб, Половец, Ширик, Длинный, Котенок (девочка), Марта, Линн, Серый, Перевал. И я – Элис.

Так прошло это лето. Лето – хорошее время. Время, когда не надо решать вопрос с ночевкой. Время, когда я болталась между разными пустыми флетами, подвальной комнаткой МАДИ, где мы с Крысом, Тимкой и Мартой делали вид, что репетируем, а сами в основном пили, курили и «просто» курили. Иногда трахались. Я с Тимкой, а Марта со всеми подряд. Системная женщина, она уважала кислоту, «марь иванну» и парней с тем и другим. Я не очень стремилась переспать со всем светом. Я и от Тимки бы воздержалась, но так получилось.

В середине июня мы все были приглашены к Крысу домой на день рождения. Он жил в Царицыне. Желтенькая кирпичная пятиэтажка, маленькая двухкомнатная квартира из тех, где вторая комната является естественным продолжением первой. А к этому всему еще и твердое обещание предков точно и железно не вернуться домой все выходные. Началось все чинно.

Дзинь-дзинь! – звонили мы в дверь, а Крыс радушно нас принимал:

– Проходите, гости дорогие. Располагайтесь.

– А что наливают? – балагурил Тимка.

– Аперитив – клюковка, – щебетала Барышня.

– Заигрываешь? – улыбался он.

– И все идет по плану! – завывал хор.

– Выпьешь? – спросил Крыс.

– Боюсь перебрать прямо с самого начала, – пожаловалась я, но от рюмки не отказалась. Компания подобралась – мама не горюй. Просто шампунь и кондиционер в одном флаконе. Крысовы друзья с Китай-города (включая меня) тесно переплелись с его же школьно-институтскими (из МАДИ) друзьями. Мы были одного возраста, одного уровня развития, но смотрели друг на друга, как инопланетяне.

– Привет, я Паша. А ты?

– Я Линн.

– Кто?

– Линн. С двумя «эн». Как у Брэдбери.

– А... – тянул студент и шарахался от нашей Линн, невысокой девчушки в подранных джинсах и с фенечками по всему периметру.

– Э... Вас как? Э-э-э...

– Элис.

– Алиса?

– Ни в коем разе. Элис!

– А... – Так, буквально через пару часов употребив весь имевшийся аперитив, мы разделились на две неравномерные кучки. Наши, переходные, локализировались на шестиметровой кухне, а золотая молодежь, сильно поредев, осела на табуретках вокруг оскудевшего праздничного стола. Мы же расселись на полу, достали все имеющиеся запасы водки, пива и анаши и принялись поочередно употреблять все это, чередуя один допинг другим.

– Как тебе эта шмаль?

– Чудно. Просто какой-то особый вкус.

– Какая палитра! – стебались мы, наблюдая, как последние остатки приличных деток исчезают за дверью, рассыпаясь в объяснениях и извинениях.

– Не обессудьте, водочки употребить. Обидите!

– Ну что вы, что вы. Как можно-с. Только разве с вами на брудершафт.

– И пивком залакируйте!

– Всенепременно!

Наконец за последним не нашим закрылась дверь, и праздник потек своим чередом.

– Ты понимаешь, что у Янки Дягилевой не было ни одного шанса? – вопрошала я, требуя ответа не то у Перевала, не то у Господа Бога. Мы уже приняли слишком много, чтобы помнить повод. Всех нас объединяла музыка, подвалы, переходы и неприятие общества. А Янка Дягилева, невесть как утопшая звезда андеграунда, была для нас и кумиром, и эталоном. Егор Летов и Янка Дягилева forever.

– Что ты имеешь в виду? – пьяно кивал Тимка и тянул руки за сигаретами.

– А то! С ее душой, она и не могла бы выжить.

– Без варианта, – согласился он.

– Она и такие, как она, умирают молодыми.

– Таких больше нет.

– Я не об этом. Она была честной. Честной до жути. И раздала себя по частям. И поэтому она и ушла.

– А мне кажется, ей помогли. Как-то странно она утонула.

– Она была ангел! Я хотела бы прожить жизнь так, как она! И уйти так же! Молодой! Просто сгореть! – чуть не кричала я.

– Тише, Элис. Что с тобой? – подошел Крыс.

– Дайте гитару.

– Дайте ей гитару.

Мне дали мою «болгарку». Дальнейшее я помню с трудом, так как много пела, пила и курила. Из пьяной депрессии меня быстро вывели, мы хором спели:

После чего все весело упились до бесчувствия. Утро встретило нас небывалой картиной. Мы с Тимкой и Крысом, а также с кем-то еще, от кого я видела только ноги и куски торса, лежали вповалку в дальней, маленькой комнате.

– Пить... – прошептал Тимка. Его ладонь поразительно вольготно лежала на моей груди

– Не пойду, – категорически отказалась я.

– А-а-а... – ответил он, но стонать я и сама могла не хуже.

– Пить... – присоединился к нам Крыс.

– Кто-то должен стать героем, – сказала я через четверть часа.

– И это буду не я, – отрезал Тимка.

Героический Ярик, вынырнувший из недр дивана (до этого от него были видны только руки и немного спины), произнес:

– Заткнитесь, нелюди. Сейчас я встану и принесу чайник.

– Круто, – хором восхитились мы. Через долгие, томительные десять минут, когда мы уже совсем было решили, что Ярик погиб где-то в пути, сраженный похмельем, он вошел и остановился на пороге.

– Не ходите туда! – сделав страшные глаза, произнес он. – Особенно ты, Крыс.

– Почему? – не поняли мы.

– Ну, это все-таки твоя квартира. Была.

После этой эпитафии мы резвенько вскочили и понеслись в комнату. И онемели. В квартире наступила зима. Выпал снег.

– Элис, – простонал Тимка, – откуда тут снег? У нас зима?

– Нет, – выдавила я и оглянулась на Крыса.

– Не холодно, – прошептал он и прикоснулся к снегу. Я очарованно смотрела на побелевшие и как-то похорошевшие от этого шкафы и ковер. Снег был даже на столе. Он осыпал горы бутылок, припорошил засохшие бутерброды.

– Это мука, – выдавил из себя Крыс, побледнев. – Везде.

– А на кухне, на полу – тесто. Кто-то взбил его на полу! – крикнул веселый Ярик и припал к чайнику. На родительской кровати вповалку спали припорошенные мукой остальные участники бездника, числом рук и ног около десяти. Все они оказались заметены равномерно, так что нельзя было выяснить, кто именно устроил такое бесчинство.

– Уже два часа дня, – вдруг остекленел Крыс, увидев часы на стене.

Я сорвалась с места и побежала за веником.

– Сметай муку в пакет.

– А как с диваном быть? На народе муки полно.

– Подметай по ним! – бесился Крыс, рисуя себе картины возвращения предков в это снежное безмолвие.

– Пошли вон! – вытолкал он из туалета пару не пойми кого.

– Кто это был? – спросила я.

– Не знаю. Наверно, позже прибились.

– Проверь ценности, – посоветовал Тимка.

– Да брось. Они никакие.

– Унитаз сломали! – вдруг прослезился Крыс. – Этого мы не уберем точно.

– Что тут произошло? – в туалет пролезла мятая морда Перевала.

– Перевал, это что? – грозно вопрошал Крыс.

– Это? – оглянулся тот вокруг.

– Да!

– А... Котенок Серому не давала, дразнилась. Он ее мукой закидал, – проявил недюжинную осведомленность Перевал.

– И че, дала? – спросил заинтересовавшийся Тимка.

– Хрен разберет. Может, и дала.

– Выметайтесь все, – бился в истерике Крыс, – только пусть Барышня останется и Линн. Убирать помогут.

– Не вопрос, – согласились мы. А чего напрашиваться на неприятности. Мы с Тимкой поехали к нему домой. Он не мог забыть ощущения руки на моей груди. Видимо, решил повторить.

– Тебе есть где ночевать?

– Нет, – решила я дать ему новый шанс.

– Тогда я могу тебя вписать у себя на пару дней, если хочешь.

– Давай.

И мы поехали. Пара дней у красивого парня в хорошей квартире недалеко от Китай-города. Пара дней на крыше. Пара дней на портике галер около Красной площади. Такая жизнь по мне. Надо сказать, что это лето оказалось для меня вполне прекрасным. Я почти не вспоминала театр – единственное, чего мне было жаль. Свобода имела привкус грязи и похмелья, но в остальном мне все нравилось. Я пела, бегала от милиции, расширяла свои познания в области психотропных средств. Иногда затевала романы, редко длившиеся больше недели, и все было неплохо, пока не начало холодать по ночам. Однажды в сентябре, когда на крыше стало жуть как холодно, я напилась водки только ради сугреву.

«Нет, так я сопьюсь», – подумала я. Янка Дягилева погибла молодой, но вовсе не была спившимся бомжем. Я тоже хочу ярко гореть, а не тускло квасить. Поэтому я потратила некоторое время на поиск зимовки.

– Знаешь, в паре остановок от Белорусского вокзала живет один правильный кадр. Данила зовут. У него свой флэт. Если доболтаешься, даст перебиться, – посоветовал мне один залетный кислотник из Питера.

– А как мне с ним объясниться? – спросила я.

– Скажи, что ты системная. Тебе нужно только на ночь вписаться. Предложи что-нибудь.

– Что?

– Еду, помощь. Уборку. Или травы ему привези.

– И пустит?

– Наверняка. Ты тихая приятная мадам, отчего не пустить. Не пропадать же тебе зимой, в самом деле. Ты ж из наших.

– Из наших? – переспросила я, а на сердце у меня потеплело. Вот она я, одетая в изрисованные и рваные джинсы, с гитарой и сигаретой в зубах. Ничего приличного, одно непотребство. Но есть кто-то, кто говорит – ты из наших, Элис. Вот тебе адрес. Живи, там тебя примут.

Так я поехала на платформу Тестовскую, к Даниле. И прожила у него до конца октября. До той поры, пока к нему из Питера не приехал его старый знакомый. Известный в определенных кругах деятель, загадочный и отвязный. Лекс.