Не так часто можно встретить квартиры, в которых нет дополнительных обстоятельств. Имеются в виду мамаши, папаши, тетки, свекры, сватья, братья или еще какая-нибудь нечисть. Те, кто однозначно не позволит обитать там куче непонятного, странного вида народу. Всячески воспрепятствует подобного вида гостям. Соответственно, такие хатки – большая редкость. И еще, хозяин так называемой системной квартиры должен быть человеком терпимым, неприхотливым в быту и нетребовательным к тем, кто забредет в его жилье, получив адрес и что-то типа паролей у тех, кто когда-то сам ночевал или знал того, кто когда-то сам ночевал, или слышал, что там ночевал кто-то, когда-то, и предполагает, что там можно переночевать до сих пор. Хозяин системной квартиры вовсе не обязан пускать к себе всех, кто только заявится, однако бывают случаи, когда он никак не сможет воспрепятствовать их вселению. Cкажем, из Новгорода ночью, на собаках или автостопом до Москвы приплетаются усталые бородатые люди с рюкзаками, полными шмоток и шмали. Они еле дотаскивают себя до двери и видят ее запертой, а из системной квартиры не доносится ни звука. Вполне возможно, хозяин просто спит. А может, он в это время сам добирается автостопом до Новгорода, чтобы навестить этих самых (или других) людей. Но что же делать тем, кто уже дошел и очень хочет выспаться и сбросить эти набитые незаконным товаром рюкзаки? Ответ прост и очевиден – они выбивают дверь, стараясь ее не повредить сильно, затем отдыхают и ложатся спать. Это если они трезвые. Достаточно редкий случай. В других случаях они выбивают дверь, не думая о том, чтобы она по возможности осталась цела. Зачем? Поэтому хозяину системной квартиры однозначно следует обладать долготерпением и некоторым философским взглядом на жизнь. Он должен понимать, что вход в систему стоит рубль, а вот выход – нескольких сотен баксов и кучи проблем. Если единожды он распахнул свои двери для антисоциальных гостей со всех концов света, то закрыть их просто так не получится. Долгие годы вереницы гостей разной степени адекватности будут теребить его покой, то выбивая двери, то влезая в окна, то посреди ночи разрывая звоном и стуком барабанные перепонки и будя всех соседей. Еще хозяину не должны быть присущи алчность и стремление к комфорту, так как любые предметы роскоши – такие, как диван, коврик, ваза или радиоприемник, у него наверняка сопрут. Не по злобе душевной, а исключительно из-за крайних жизненных обстоятельств. Потому только, что людей в этих самых крайних жизненных обстоятельствах там обретается по три на дню минимум. Любовь к порядку, чистоте, уюту, равно как и тяга к уединению, одиночеству не приветствуются, так как создают посетителям системной квартиры дополнительные проблемы. Единственное, что исключительно одобряется всеми, – так это тяга к уходу в параллельную реальность. Возможностей и ресурсов для ежедневного перехода хозяину системной площади создадут массу. Поощряется также полигамная наркоориентация. То есть, чтобы хозяин с одинаковым энтузиазмом приветствовал и траву любого пошиба (гашиш, шишки, анаша, ганжубас, «марь иванна» и т.д.), и кислоту как питерского (ПиСиПи), так и любого другого разлива, и эфедриновые стимуляторы типа винта, перветина и прочих отбивающихся на бензине, сложно варящихся с использованием фосфора, йода и соляной кислоты допингов. Ну и чтобы эйфоричных производных мака тоже не избегал. Героин, опий, маковая солома, молоко, смола, черняшка. В идеале хозяин флэта не должен быть слишком уж адекватным. Вполне сойдет и полусумасшедший от постоянного приема допингов, нездорового вида призрак. Но это – хозяин системной квартиры в идеале. На практике, конечно, не все так красиво и прекрасно. Когда я впервые села в электричку на Белорусском вокзале и под песенку Цоя «Электричка везет меня туда, туда, куда я не хочу» приехала на платформу под смешным названием «Тестовская», то была совершенно не готова к зрелищу, ожидающему меня. Интересное дело, я ехала всего пятнадцать минут – и как-то умудрилась попасть в глухую деревню или поселок. Выходишь из электрички, перебираешься на противоположную сторону и идешь по селу. На лавочках в драных тапках загорают мужики пьяно-расслабленного содержания. Из распахнутых окон щербатых стареньких пятиэтажек разлапистые бабы в цветастых халатах орут:

– Сенька, гад! Быстро домой! Пьянь.

В глубине дворов виднеется облупленный стол, на котором группа товарищей напряженно режется в домино. Слышны возгласы:

– Рыба! Рыбочка, мать твою!

Пивной ларек визуально отцентровывает этот пятачок, словно являя собой столицу маленькой пивной республики. Правда, термин «Пивная республика Тестовская» я узнала позже – так именовал этот район сам Данила Тестовский. А в тот ясный и теплый сентябрьский денек я шла и не могла понять, почему же тут так тихо и безмятежно. Может, из-за отсутствия даже намека на дорожное движение, так как Тестовская была отграничена от суетливого московского пространства практически со всех сторон. Железная дорога с одной стороны, Москва-река – с другой, заборы промзоны и трамвайное депо с третьей и, наконец, заброшенная ветка железной дороги с четвертой. Нет, дороги под автомобили там, конечно, имелись, как и в деревнях, я думаю. Просто по ним ездили только те редкие местные мужики, которым было куда ездить и на чем. А поскольку решающее мужское большинство Пивной республики не работало или работало на этом самом трамвайном депо и в промзонах, то в квартале стояла тишина. Если бы там прошлась по улице лошадь или, скажем, корова, я бы ничуть не удивилась. И главное, ритм жизни был совершенно не московским. Люди никуда не спешили, ни к чему особенному не стремились. Жили, играли в домино, варили борщи и пили пиво. А ведь между тем это был практически центр Москвы. Географически, так сказать.

Когда я немного освоилась у Данилы, он повел меня гулять по району. Мы забрались по откосу к старой ветке железки. Там стояли ржавые вагоны, пустые и манящие. Когда я по ним бежала, они каждый мой шаг озвучивали гулкими железными завываниями. Мы пошли по путям, заросшим травой, и вышли на старый заброшенный мост. Москва-река плескалась далеко внизу, сквозь ограждения виднелись ее волны. Было страшно и захватывающе, а когда мы перебрались-таки на другой берег, то я обнаружила, что стою на Кутузовском проспекте, вокруг несутся невесть куда страшные черные тонированные машины. По тротуарам бегут, опустив глаза, измученные люди с лицами серого цвета. Я в Москве. Долго еще меня потрясал этот переход от тишины и покоя деревни к суете столицы.

Но это все было потом, а в тот день я подошла к облупленной кирпичной пятиэтажке, поднялась на третий этаж и позвонила. Я сразу же поняла, в какую мне квартиру. Она не нуждалась в дополнительных опознавательных признаках типа номера. Изломанная, с дыркой вместо звонка, запертая, по-видимому, изнутри на щеколду или еще на что-то непонятное, расписанная шедеврами человеческой мысли и творческого порыва. Изнутри был слышен приглушенный разговор. Значит, кто-то там есть, слава богу.

– Привет! – улыбнулась я темному пятну с длинными волосами.

– Ты кто? – спросило оно.

– Я Элис. Ты меня не знаешь. Я от...

– Мне параллельно. Чего надо?

– Ты Данила?

– Допустим. И что?

Я испугалась. Он не был настроен благодушно, а я уже собралась ночевать в приличных условиях.

– Ничего. Вроде ты можешь выручить человека на пару дней.

– Могу, – неожиданно легко кивнул он и распахнул дверь, давая мне пройти. Конечно, по поводу приличных условий я сильно ошиблась. Легкий шок и реальное желание убежать вдаль. Но поскольку бежать некуда – я прошла внутрь и присела. На пол, так как больше было не на что.

– И что ты, Элис, хочешь сказать?

– Мне негде жить, – честно призналась я. Хотя уверенность в том, что я смогу жить тут, таяла на глазах. Однокомнатная квартира, где с комфортом расположилось где-то пятнадцать человек, была меблирована одним диваном, на котором поместилось около пяти-шести из них. По книжным полкам ползали тараканы, на обоях запечатлелись разномастные художественные произведения в стиле творчества Дали, этюды из серии «Пауки, шприцы и небеса», надписи разного размера (от простых записей шариковой ручкой до серьезных наскальных стихов, где каждая буква размером с книгу).

«Меня тянет к луне» – маленькая заметка на стене около входа. Рядом автор попытался изобразить свой полет к луне. Стиль – граффити с использованием элементов сюрреализма. «Всего отрадней прыгнуть из окна, отринув тьму...» Романтично. Исполнено в цвете, буквы переплетены между собой наподобие арабской вязи. Старательно рисовали, явно долго. Эти характерно красивые заметки я нашла и в туалете, и около балкона. Их автор явно бывал у Данилы неоднократно. Интересно, кто написал это. Думаю, нам есть о чем поговорить. «У меня болят вены» – тоненький росчерк, то ли ручкой, то ли карандашом. Реальный крик души. Рядом, по-моему, можно даже идентифицировать капли крови.

И крупным планом прямо над диваном нанесено чье-то сильное переживание. Черная тушь стекает с краев букв, ряды неровные, ломаные. Восклицательные знаки отражают яростный порыв души.

Вот такой белый стих. Ни рифмы, ни смысла. Там было много чего еще, того, что я рассматривала в те дни и недели, которые провела в доме Данилы. Но в первый день я просто сидела на полу среди кучи людей и понимала, что здесь я – своя.

– Курить будешь? – спросил меня кто-то бородатый.

– Конечно, – кивнула я.

– Держи. Тебе лет сколько?

– Семнадцать.

– Пожрать у тебя ничего нет? – спросил меня длинноволосый Данила. При свете дня он смотрелся не так пугающе, как в темноте коридора. Хотя... Ему было лет двадцать пять на вид. Вполне взрослый чувак. Длинные волосы выглядели так, словно последний раз их мыли в прошлом году. Бледный цвет лица пугающе дополнялся нездоровыми кругами под глазами. Он был худощав, гнулся во все стороны, как кукла из резины. Неестественно долго мог сидеть в позе лотоса, переплетя ноги так, как мне никогда бы не удалось.

– ПОЖРАТЬ? – переспросил он, трясанув меня за плечо.

Я дернулась и открыла рюкзак. Оттуда достала тушенку, макароны и хлеб.

– Другое дело, – довольный Данила оглядел провизию. – Готовь.

– Я?

– А кто? У нас самообслуживание.

Я пошла на кухню – маленькое шестиметровое помещение с тараканами, уже не боящимися света дня. Из крана все время текла струйка горячей воды, отчего было жарко и влажно. Горела конфорка, газовый синий цветок. В двух шкафчиках я нашла две алюминиевые кастрюли, алюминиевые ложки, явно украденные из какой-то столовой, сковородку возрастом старше меня и несколько кружек без ручек. На этом все. Я поставила вариться макароны, перемешала их с тушенкой. Наломала хлеб.

– Народ, пошли есть! – скомандовал Данила.

Орава из пятнадцати человек налетела на кастрюлю и смела ее в секунду. Слава богу, я напробовалась, пока готовила, так как в конкурсе на самую быструю ложку заняла последнее место. Пятнадцать голодных ртов на одну мою несчастную банку явно не насытились, и был собран круг.

– У кого есть деньги? – спросил Даня.

– У меня, – сказала я и отдала все те рубли, что еще оставались. Их оказалось мало, но не время было жадничать. Я напою в переходе еще. Должна же быть от меня хоть какая-то польза.

– Тогда я добавлю еще десятку Мышки, и хватит на овсянку и пачку сахара.

– Отличный вариант, – согласилось общество, и где-то через час мы употребили варенную на воде овсянку с сахаром. Было неплохо, а уж после того как мы распили чаю и принялись беседовать о смысле творчества регги-чернушного коллектива «Комитет охраны тепла» (сокращенно – о КОТе), стало хорошо совсем. Я развалилась на каких-то тряпках в углу и отключилась.

Уже через неделю меня совершенно не напрягали условия жизни. Лишь бы вокруг были люди хорошие. Наркоту тут варили редко, но мне не давали. Как-то не было принято подсаживать молодняк на иглу. А сама я не нарывалась еще. Я не собиралась беречься, просто знала – ничего от меня не уйдет. Всему свое время. А в основном коллектив нашей тусовочной квартиры с сорванными кранами и никогда не работающим унитазом пел под гитары, курил траву и (изредка) искал денег на еду. На пачку овса, на макароны. Иногда – на сгущенку и хлеб. Потребности у всех были нулевые, амбиции тоже. Спокойно жить, спать, есть, курить. Иногда колоться. Ждать событий. События происходили. Иногда хорошие. Например, когда приезжал Белый из Питера и привозил всем грибов – пселоциббинов. Иногда плохие – Данилу опять избили местные менты. Так, для острастки и от скуки. Бывало, что хозяина начинал раздражать колхоз, который обитал в его жилище, и тогда он выбрасывал на улицу всех неугодных. Меня эта участь миновала пока, так как я жила тихо, приносила еду и убирала мусор. Даже однажды намазала стены карандашом от тараканов с нежнейшим названием «Машенька». Но тараканов истребить было нельзя. Скорее это они могли победить нас. И на самом деле они были истинными хозяевами дома. Мне долго пришлось привыкать к тому, что ночью они по мне вольготно ползают, а утром приходится их с себя сгонять чуть ли не матюгами. Но ничего, привыкла. Как и к тому, что либо ты спишь на диване, но впятером, либо на полу, но одна. Но на полу. Холодном и жестком. А в остальном все было неплохо. Неплохо для той, которая не хочет жить. Которая умерла. Как выяснилось, не так уж нас и мало, умерших. И среди нас даже много людей интересных. Людей, видящих свое будущее в определенном свете. «Выхода нет» – надпись на стене и наш своеобразный девиз. А еще нас часто посещала ЛЮБОВЬ. Сначала – людей вокруг меня, тогда я окончательно переселялась на пол и иногда слушала, как с дивана раздавалось определенное пыхтение и придыхание.

– Вы уже закончили? Я спать хочу, – бухтел Даня, но терпел. Любовь он считал чувством правильным и достойным уважения. Он радовался, когда пришедшие порознь люди в его доме понимали, что вместе им лучше, чем порознь. Когда-то и у него была девушка. Давно.

Через пару недель моего тихого и ненапряжного обитания в доме Тестовского мы с ним сильно сблизились. Не в том смысле, чтобы я стала чем-то вроде герлфренд. Ни в коем разе. Он не был в моем вкусе, так же как и я не была в его. В этом вопросе мы нашли полное понимание. И когда окончательно выяснили, что порывы души не будут никем восприняты в качестве закодированного признания в любви и приглашения в кровать, вернее, на диван с тараканами, оба расслабились и сочли возможным пообщаться поближе.

– Элис, скажи, зачем ты, маленькая московская девочка без проблем, живешь здесь, у меня?

– Я просто не могу видеть свою родню.

– Это понятно. Я встречал таких не раз. Но ты не слишком-то похожа на них. Избалованные дети, желающие угоститься свободой. Они улетают к родным гнездам, лишь только повеет ледяным северным ветром. Или их бросит парень.

– Это не про меня, – улыбалась я, наливая ему чай. Единственным местом, где можно поговорить, была кухня. Пусть в пару и влаге, но наедине.

– Я знаю. Вот и спрашиваю. Почему ты здесь, а не дома? Ведь тебя же не бросал парень.

– Не бросал. У меня не было никого, кого я в принципе могла бы назвать своим парнем. Не знаю, почему я здесь.

– А если бы тебе не дали мой адрес? Ты так и жила бы на крыше?

– Переселилась бы на вокзал. Чего пристал? – отмахивалась я.

– Странная ты. Непонятно, чего хочешь.

– Ага, а с тобой все понятно. «Всего приятней прыгнуть из окна, отринув тьму...» Однажды такое случится и со мной. Тогда все будет кончено, а пока смысл моей жизни заключен в том, чтобы сделать тебе чаю. Это правда.

– Ты молода. Семнадцать лет. Уже хочешь в окно?

– А ты не хочешь?

– Нет. Зачем? Когда-то я так и так помру. А пока можно еще поколбаситься.

– А что случилось с тобой?

– В каком смысле? – не понял Данька. – Ничего не случилось. Сижу вот, примус починяю.

– Ты мог бы, как мой братец, трахать баб. Зашибать свой трудовой кусок и мечтать о покупке стереосистемы.

– И что?

– И мог бы считать всех нас отребьем и отбросами общества. А между тем мы все тут сидим, я делаю тебе чай. Вечером сюда могут приехать менты и посадить тебя за содержание притона. Зачем тебе это?

– Я не боюсь замкнутых пространств, – произнес он и принялся молча пить чай. Мы пили его долго, я смотрела на него, он смотрел в окно. Не имелось ответов на наши вопросы, были только сами вопросы и то, как мы живем, умудряемся жить, без ответов на них.

– Я мог бы быть, конечно, но мне кажется, что ты ошибаешься. Мы – то, что мы есть.

– Просто интересно, почему. Я знаю, почему я. Хотя, может, и не знаю. Может, я просто физически не могу вынести рядом с собой всю эту бесчувственную массу людей, которая всегда только и делает, что смотрит. Смотрит, смотрит... Как отъезжает машина, как умирает человек. Как мои родители из недели в неделю твердят, что я просто сошла с ума, в то время как они сами взбесились. Но вот понять, почему ты, я совершенно не могу.

– Я? – задумался Данила.

– Ты.

– Мне двадцать восемь лет.

– Сколько? – немного удивилась я.

– Именно. Но когда-то я жил с родителями. Я был неплохим сыном, немного романтичным, немного мечтательным, не больше. Любил маму, ездил в гости к теткам, ел пироги. Я и сейчас ем.

– И что? Что из этого? При чем здесь пироги? – теребила я. Зачем мы говорили об этом? Не знаю, может, в каждом из нас жила неведомая нам самим боль, которую мы все время искали и не находили? Наверно...

– Ничего. Однажды мама погибла. Уже после того, как от нас ушел папа. Хорошо, что я уже был большой.

– Жертва развода?! – рассмеялась я и откинулась на стуле.

– Ха-ха. Я не претендую на оригинальность. Я никчемный бессмысленный аморальный тип, и если ты спрашиваешь, почему я не стал великим, – то это не ко мне. Я по-любому не стал бы никем. Но суть течения жизни такова, что всегда происходит только то, что происходит. Хорошо ли, плохо ли? Хрен его знает. Вот ты пишешь песни. Их никто не слушает, но ты упорно продолжаешь их писать. Я же вижу, как ты тренькаешь по ночам на гитаре. Зачем?

– Ни за чем. Просто пишу.

– А у меня просто погибла мама. Мне сказали, что я должен мужественно перенести утрату, что рано или поздно это происходит со всеми. Я не мог понять, что может быть нормального в смерти моей матери. Но все говорили, что пройдет время, и я приду в себя. А потом меня посадили в поезд и отправили в армию. И там долго и со знанием дела делали из меня настоящего мужчину.

– Армия. Я никогда не задумывалась о ней. Мой брат тоже был в армии. Такой скотиной вернулся.

– А это неизбежно. Там ты либо учишься выживать в мире свиней, где любой урод может тебя оскорбить, избить или вообще убить, только потому, что у него на плече болтается на пару медных лычек больше. Либо...

– И что? – слушала я, раскрыв рот. Вот что происходило с другими. Оказывается, на свете есть не только моя история. И другие тоже несут в себе свою историю.

– Ничего. Я убежал. Недалеко. Поймали к вечеру. Держали в карцере, кормили дерьмом, били. Но больше всего достали полосканием мозгов. Через две недели я снова убежал.

– Поймали? – ахнула я.

– А как же. Через три дня, в лесу. Но в часть не вернули, отправили в дурдом. А там кормили таблетками и делали уколы до тех пор, пока не вынесли диагноз – нервный стресс на почве службы. Хронические расстройства психики.

– Круто.

– А то! В армию меня больше не приглашали, поставили на учет в психдиспансер и отпустили на волю.

– И что?

– А то, что в дурдоме я сильно задружил с соседями по палате. Реальных психов у нас был один из десяти. А остальные, ты не поверишь, на мой взгляд, совершенно нормальные люди. И мы с ними там чудно жили. Режим, питание, разговоры. Прокопан, ноотропил и пармидол на халяву. Я и сейчас при случае от хороших колес не откажусь.

– Круто.

– Я вышел и приехал сюда. Потом из дурки вернулся мой кореш и пожил у меня. Потом еще несколько корешей. И в один прекрасный день ко мне приехала некая Элис и спросила: «Можно у тебя переночевать, Даня?»

– И ты? – улыбнулась я.

– И я сказал себе, что у нее явно много проблем, раз она ко мне пришла. Значит, надо пустить.

– Отлично. То есть армия.

– Это ты как хочешь назови, – философски пожал плечами Даня, потянулся и встал. – Ну что, эта Мышка там дотрахалась или нет?

– Погляжу, – кивнула я и пошла в комнату.

Так мы и жили. С утра или днем, смотря как проснемся, я занималась уборкой и готовкой. В рамках имеющихся у нас средств и провизии, конечно. Людей было то много, то мало. Случалось даже и такое, что мы с Даней несколько раз ночевали одни. Я тогда старалась устроить все поуютней, приготовить еды. Я делала все, чтобы ему не пришло в голову выгнать меня. Начинался ноябрь, на улицах и днем было холодно, а о ночи я и думать боялась. Даже в переходах становилось все хуже. Я чувствовала, как воздушные потоки разделились на противоположные части и с периодичностью дули на меня. То это был теплый, пахнущий машинным маслом и железом воздух из вентиляторов метрополитена, то резкие ледяные порывы ветра, летящего по ступеням с улицы. От него коченели пальцы. Люди почти не останавливались, чтобы послушать меня. Не заказывали песенок, не бросали крупные бумажки в чехол от гитары. Чтобы хоть как-то взбодриться, я брала с собой бутылку чего-нибудь горячительного, обычно водки, а в лучшие дни – бутылку какого-то ликера. Недорогого, но зато сладкого и легко пьющегося. На прилавках было полно таких штук, от абрикосового пойла до кокосового деликатеса под названием «Малибу». На такие я, конечно, только заглядывалась. Родители и все мое прошлое существование отходили в небытие, а та жизнь, что я вела, меня устраивала. Спокойно, ничего не нужно, никаких потрясений. Жить на самом дне было не очень комфортно, но совершенно ровно и гладко.

Иногда, когда к Дане привозили колепсол или кетамин, мы сидели, обколотые, на скамейках Александровского сада, неподвижно глядя перед собой. Кетамин не считался в наших кругах тяжелым наркотиком. Это был препарат анестезии для беременных женщин или для животных, но это в больших дозах и по вене. А если делать, как мы, то есть колоть в мышцу половинную дозу, то через полчаса мир преображался, искажался, и восприятие на несколько часов изменялось. Как будто какой-то шутник останавливал время и принимался баловаться, растягивая или сужая пространство, как в кривом зеркале. Трава и кетамин, переходы, алкоголь и изредка сгущенка. В моей жизни не было понятия «вчера» и «завтра». Когда-нибудь мы все умрем. И тогда посмотрим, кто и в чем был неправ. А пока... Пока, слава богу, есть на свете Данила Тестовский, и мне, скорее всего, удастся пережить эту зиму.