Эпилог

Письмо лежало на серебряном подносе, который держал камердинер, навязанный Бутурлиным, новым начальником Тайной Службы.

Неделю назад приведенный к правлению молодой человек с легким пушком над верхней губой и глазами, которые многие прозвали «оловянными», остановил ладонь. Она повисла над подносом, пальцы чуть дрогнули.

— Вы читали?

Камердинер мотнул головой.

— Нет, государь. Перлюстрировали в Тайной.

— Ясно.

Письмо было на грубой, сложенной треугольным конвертом бумаге. Император отметил, что так обычно принято у военных.

— Что с волнениями? — произнес он, разглядывая загнутый бумажный уголок.

— Несколько поджогов, ночная стрельба в Брокбарде, студиозусы гематологического приняли манифест «О равенстве крови». В целом, ничего серьезного. Паникеров тоже привели в чувство. Некоторым приписали домашний арест.

— Усадьба Кольваро?

— Там следователи. Все оцеплено двумя пехотными ротами. Трупы потихоньку выдаются родственникам, но под контроль крови.

— Да, это правильно.

Молодой император взял письмо, развернул и подошел к окну, за которым сквозь облетающие березы проглядывала дворцовая площадь.

«Государь-император! — прочитал он. — Меня Вы не знаете, и, пожалуй, я хотел бы остаться неизвестным. Дело здесь даже не в каких-то моих личных соображениях, а в заботе о государственной безопасности. Я в курсе расследования господ Терста, Сагадеева и Кольваро и располагаю знанием его результатов.

Именно поэтому не желаю раскрывать себя.

Могу Вас все же заверить, что организатор убийств найден и казнен. К сожалению, Вам придется поверить мне на слово. Ни тело, ни улики я предъявить не могу. С другой стороны, доказательством моих слов может послужить время, в течение которого уже не случится новых покушений.

Осмелюсь просить Вас в силу особой опасности распространения информации о расследовании не давать ход новому дознанию и произвести зачистку памяти кровью следующим лицам: Аски Кольваро, его распорядителю Олефу Террийяру, левернскому аптекарю Йожефу Чичке, Диего Гебризу и имевшим тесное касательство полицейским и агентам Тайной Службы. Более мне сообщить Вам нечего. Откланиваюсь, верный Ваш слуга».

Подписи не было, но красным карандашом стояла ремарка Бутурлина: «Согласен» с росписью. Молодой император не сразу понял, с чем согласен начальник Тайной Службы, от этого покраснел, постоял, постукивая костяшками пальцев по подоконнику, затем обернулся:

— Э-э…

— Соколин, государь, — подступил камердинер.

— Да, я помню, — кивнул молодой человек. — Перо и чернильницу, сургуч и мой оттиск.

Он долго выводил под «Согласен» свое вычурное «Утверждаю», подписывался, закручивая виньетки, и ставил на накапанном сургуче оттиск со стальным деревом.

— Доставьте, Соколин, в Службу.

— Да, государь.

Камердинер принял краснеющее сургучным пятном письмо.

— Живо! — пробуя силу, рявкнул император.

Камердинера толкнуло к дверям, он припал на колени, но споро выпрямился и исчез в распахнувшейся анфиладе залов.

Тем же днем открытая коляска въехала на постоялый двор недалеко от Леверна.

В коляске сидел молодой человек в гражданском платье, то ли мелкой руки чиновник, то ли начинающий промышленник, то ли вовсе обедневший помещик. Простенькое пальто по случаю теплой погоды было откинуто на спинку, а сюртук, оказавшийся под ним, ничего пояснить не мог — чистый, мышиного цвета сюртук, каких в любом ателье шьют по десятку за месяц. Единственное, на поясе узких брюк в петле висел примечательный пистолет — дорогой, двуствольный, с серебряными накладками. Рукоять его треснула и была стянута стальным кольцом.

Сам молодой человек внешности был самой обычной, хотя лицо его периодически непонятно темнело, сжималось, словно он припоминал что-то очень неприятное, больное, спрятанное в душе. Подбородок его был чисто выбрит, а вот под носом густой полоской темнели усы, впрочем, плохо скрывающие небольшой шрам на губе справа. То ли от птичьего когтя, то ли от стилета.

До того, как остановиться здесь, молодой человек побывал в знаменитой гостинице «Персеполь», расплатился за нумер, когда-то занятый его приятелем, забрал остаток вещей и, что-то шепча, протер зеркало. Правда, он так в него и не посмотрел. Видимо, не было нужды.

Бородатый кучер спрыгнул с козел и пошел по разъезженному двору, похрустывая всем телом. Грязь брызгала из-под сапог.

— Хозяйка-а!

Хозяйка, дородная баба в юбке да капоре, выскочила на крик из избы и, топча положенные мостками доски, всплеснула руками:

— Ох вы ж, гостюшки! Гостюшки мои! С ночлегом или отдохнуть желаете?

— Чаю с баранками приготовь, — важно сказал кучер. — Да в дорогу господину собери че-нить. — Он сунул в ладонь бабе рубль. — И это… есть кому оси осмотреть? А то того и гляди колесо слетит.

— Так сынок мой! — обрадовалась хозяйка.

Услышав «Гиллигут!» пассажир, до крика сидевший с изломанным, пустым лицом, оживившись, повернул голову, чтобы посмотреть, как плечистый розовощекий детина отворяет ворота пристройки.

Едва кучер, похохатывая да пощипывая, увел фыркающую и тающую от грубоватых комплиментов хозяйку в избу, пассажир жестом поманил парня к себе.

Гиллигут прошлепал по грязи босыми ногами.

— Хорошая у вас ось, господин хороший, — он, посопев, пнул колесо коляски. — И чека надежная. И не рассохлось…

— Ну, раз так… Ты мне вот что скажи… — негромко произнес пассажир.

И ухватил Гиллигута за ухо.

От неожиданности тот даже присел.

— Ай… Вы что…

— Тихо-тихо, — пассажир дал упасть взгляду Гиллигута на пистолет. — Сейчас отвечай быстро и честно. Полтора месяца назад здесь проезжал военный в карете. Твоя матушка дала ему с продуктами яйцо-сигналку…

— Какое яйцо? Ай!

— Не ори! — зашипел пассажир, вращая страшными глазами и закручивая ухо по часовой стрелке. — А затем этот военный заметил тебя в Леверне. Зачем ты следил за ним?

— Так это… ухо только отпустите…

— Хорошо.

Жуткий пассажир убрал пальцы.

— А вы ему кто будете? — Гиллигут прижал ладонь к почти открученному уху, а затем, подумав, накрыл второй ладонью и еще целое.

— Военному? Друг.

— Друг? — Гиллигут искоса, повернувшись боком, посмотрел на избу. — Вы тогда матушке не говорите. Она у одного господина деньги взяла.

— И?

— Он кровь дал. Она с пшеном развела. Потом куры яйца стали нести интересные, со значками.

— С чем?

— Значок такой рогатенький, — зашептал Гиллигут, — а в нем еще значок, на кровь того военного настроенный.

Пассажир прищурился.

— Откуда знаешь?

— Так видно же, — удивился парень. — Там ниточки в рисунок сплетены, а рисунок совпасть должен.

— Хм… А дальше?

— Ну, военный потом уехал. С ящеркой на карете. А я подумал, что не порядок это, так хорошие господа не поступают… Ну и как бы за припасами в город собрался. То есть, за припасами тоже… За мукой, за чаем, еще рыбы вот купить…

— И как же ты его нашел?

Гиллигут шмыгнул носом.

— Так видно же, ниточка ж тянется… В городе-то много переплетается, я там потерял было… — он тряхнул головой, нахмурился. — Еще деньги чуть не увели… Но я и воров нашел, а затем и военного нашел, — улыбнулся он. — Не успел сказать только…

— А я? — пронзительно взглянул пассажир. — Мои ниточки ты видишь?

— Вижу, медные. Но были светлее, почти оранжевые. А раньше…

Сильная ладонь залепила Гиллигуту рот.

Глаза у пассажира вдруг из холодных сделались веселыми, и он рассмеялся.

— Молчи, дурак! Хочешь в тайники?

Гиллигут, мыкнув сквозь пальцы, кивнул.

— Тогда запомни адрес: Ганаван, дом Бриццоли.

В избе звякнуло ведро, и пассажир заторопился:

— Сумеешь открыть замкнутую на кровь дверь, возьмут сразу. Лет через пять, глядишь, станешь как Терст.

— Как кто? — спросил Гиллигут.

Пассажир вытер ладонь о полу сюртука и вздохнул.

— Как очень хороший человек.

А через два часа коляска уносила непонятного пассажира на юг. Ему думалось, что у парня — совершенно никаких цветных ветвей и оттенков. Простой серый рисунок. Как, каким образом он тогда видит жилки и ведет их? Странно. Поневоле в фамильной избранности засомневаешься…

Закрапал дождь. Пассажир поднял кожаный верх на спицах.

Впереди у него была жаркая Ассамея, затворничество, а в сюртучной пазухе — «клемансина» с несколькими каплями женской крови.

Катарина Эске теперь всегда находилась рядом.