Глава 21
— Господин Кольваро.
Я с трудом разлепил веки. В меня тревожно вглядывался мужичок с обрезком доски наперевес.
— Ищут вас.
— Где?
— Так во дворе, у каретной.
Я встряхнулся.
— Хорошо. Вы бейте пока за поручиком. И дальше там…
Снаружи опять моросило, песок дорожек темнел крапинами. Погода никак не хотела радовать благодатью.
Я свернул за угол, миновал пристройку и, тиская запястье, направился к сложенному из бревен длинному сараю. Широкие ворота его были раскрыты, и подвода, укрытая мешковиной, наполовину стояла под крышей. Внутри темнели остовы двух карет, к задней стене тенями лепились черные от грязи оси и рамы. На гвоздях висели ободы, дышла и кожаные ремни. Пахло дегтем. В дальнем торце темень была сплошная.
Я остановился у подводы.
— Есть кто-нибудь?
— Да, мы сейчас, — раздался голос.
Секунд тридцать спустя Огюм Терст вышел из каретной в сопровождении жандарма, видимо, одного из тех, что я видел раньше с Лопатиным. Жандарм был плотно сбитый, сорокалетний дядька с серьгой в ухе. Пальцы левой руки он держал колечком — прижимал большим место укола в подушечку указательного.
— Я могу идти? — произнес жандарм.
— Да, — кивнул Терст. — Извините за неверие, Архип.
— Эт понятно…
Жандарм козырнул и быстрым шагом направился к дальнему крылу дома, к мельтешащим у северных ворот мундирам.
— Ну, что, Бастель, — обратился ко мне Терст, хлопнув ладонью по боковой доске подводы, — держитесь. Узнаете знакомца или нет?
С этими словами он приоткрыл мешковину.
На меня уставились мертвые глаза на худом лице. Светлая щетина на щеках и подбородке, рот раскрыт, зубы желтые. В застывшей гримасе поровну боли и удивления.
Труп уже попахивал.
К широкому вороту пехотной шинели присохла ряска. Я снял с шинели несколько тонких щепок. Каретных, лакированных.
— «Пустокровник», — сказал я тихо. — Тот, из засады.
Цехинский божок опустил мешковину.
— Как вам, а? Крестьяне позавчера нашли. Жандармский ротмистр их с подводой на трупы ватажников мобилизовал. Чтоб похоронили потом на погосте. А этот лежал в болотце, где-то в полверсте, рядом, по словам крестьян, турухтаны гнездятся. Словом, заглянувши к турухтанам… На ватажника не похож, привезли так.
Я коснулся мертвеца жилками.
Пепельно-черный, распадающийся рисунок был до оскомины обычен. Никаких признаков «пустой» крови. Никаких.
— В сущности, читать нечего, — сказал Терст, — но…
— Что «но»?
Полковник прищурился.
— Кое-что можно попробовать. Давайте-ка мы его куда похолоднее, — через мешковину он взял «пустокровника» за ноги, — хотя бы в погреб.
Я подхватил мертвеца под мышки.
Половина лица открылась — и казалось, потревоженному пехотинцу больно от каждого нашего движения.
— Он, получается, умер, — сказал я, отпихивая с пути порубленные топором ветки.
— Именно, — выдохнул Терст. — И это наш шанс.
— А труп вам зачем?
Винный погреб был открыт.
По ступенькам мы спустили пехотинца в полумрак, полный бутылей в оплетке и бочек в полтора моих роста. На некоторых еще отцовской рукой были написаны год и сорт. В два окна под невысоким сводом сеял мутный, прореженный решеткой свет.
— А труп нам, — сказал Терст, — чтобы выяснить, кто за всем этим стоит. Это что за ниша? — кивнул он на арочный проем в глубине подвала.
— Склеп, — ответил я.
— Отлично.
Мы поднесли труп к проему.
Я спиной толкнул притаившуюся во мраке створку, заскрипели петли, склеп дохнул холодом в затылок.
— Бр-р-р, — повел плечами начальник тайной службы. — Очень кстати, бодрит. Тут где-то Ритольди?
— Да.
Я кровью зажег фонарь. Осветились неровные плиты пола и вырубленные в камне ниши по сторонам.
— Я попробую разбудить кровь, — сказал Терст.
Мы опустили труп в каморе, из которой шли вековой давности ответвления. Локти мертвеца глухо стукнули о камень.
Терст присел.
Я снял фонарь с крюка и перенес его на каменную скамью, ближе к трупу. Терст принялся освобождать пехотинца от одежды.
— Не понимаю, — сказал я. — Если «пустая» кровь исчезает, зачем было с таким боем изымать казначея из морга? Я бы все равно ничего не смог прочесть.
— Здесь вы, Бастель, не правы. Помогите-ка…
Терст приподнял мертвеца, и я выдернул из-под него шинель. Маленьким ножичком полковник разрезал на трупе рубашку, оголяя сгибы локтей, запястья, грудь и живот.
— Я перефразирую: если не было смысла читать, зачем красть? Вполне возможно, Бастель, с момента инициации Лобацкого прошло совсем немного времени, и вы могли из низкой, еще годной по давности казначеевой крови ухватить и инициатора, и место, и много чего еще. Кто бы такое допустил?
Терст с кряхтением пересел к ногам мертвеца.
— А здесь? — спросил я.
Терст снял с пехотинца ботинки, размотал мокрые обмотки.
— А здесь «пустокровник» матерый, — он качнул головой, глядя на серую ступню с загрубелой пяткой. — Не одну неделю таким бродит. А то и месяцы. Но может случиться, что мы узнаем, что предшествовало его инициации.
— Вы хотите открыть память крови?
— Да, — полковник встал. — А вы мне понадобитесь нитеводом. — Он подхватил фонарь. — Пойдемте к выходу. Мне нужны иглы и немного живки.
— Значит, вы из Гебризов?
— Нет. И никогда им не был.
Из склепа мы поднялись в подвал.
— Красное вино у вас тут есть? — спросил Терст.
Фонарь покачивался в его руке. Затянутые паутиной деревянные сваи чередовались с серыми днищами поваленных на распоры бочек.
— Раньше было ассамейское, европейское…
— Это хорошо. И вот что, — Терст придержал меня у ступенек наружу. — Меня ни для кого и ни для чего нет. Если государь… Ну, это я услышу. Вас жду не раньше, чем через полчаса. Мне нужно подготовиться. Может быть, это даже важнее… — он с силой втянул воздух. — Эх, было бы больше времени!
Скрипнула цепь над подвешенным фонарем.
Мы скоро разошлись — Терст канул в боковых дверях, а я пошел в обход дома к парадному крыльцу. Ухо издалека ловило гудение рассерженных голосов. Видимо, собравшиеся бежать сидеть в дормезах и ждать благодати и команды на выезд никак не желали.
Мимо распаханных клумб и пеньков, оставшихся от спиленного навеса, я по дорожке вышел к широким ступенькам и галдящей и вскрикивающей возле балюстрады толпе, которой противостояли матушка, Тимаков и Террийяр.
Высокая кровь волновалась.
— Дайте нам выехать!
— Напихали как сельдей, и что?
— Вы слышите, мой Сарик плачет! Мой Сарик хочет домой!
— Сколько нам ждать? Сколько еще ждать?
— Это издевательство!
Жандармы стояли у лошадей. К стеклам дормезов прижимались детские мордашки. Слуги бродили между карет.
Чуть в стороне человек десять ждали своего дормеза. Я заметил там Катарину Эске со своим отцом. Сердце укололо, словно кто-то попробовал его иглой на прочность.
— Господа! — голос матушки перекрыл выкрики. — Господа и дамы! Кровь вас побери, идите пешком! Если вам так нужно — идите!
Ее палец указал на фигурные въездные ворота.
— Идите! — Глаза Анны-Матильды Кольваро метали молнии. — Вы знаете, что там? Я не знаю, что там. А вы?
Толпа притихла.
— Там, извините, дорога на Леверн, — густым голосом сказал кто-то в тишине.
— Прекрасно, — сказала матушка. — Если там просто дорога на Леверн, почему вы стоите? Там же просто дорога. И больше ничего.
— Жандармы не пускают, — сказал тот же густой голос.
Матушка ухмыльнулась.
— Что для высокой крови какие-то люди с низкой? Давайте, вперед! Только уж на Кольваро не пеняйте потом!
Люди запереглядывались.
— Когда мы соберем поезд, — выступил вперед Тимаков, — обязательно всех выпустим. Думаю, где-то через полчаса. Вас много.
— А охрана будет? — спросили из толпы. — Скоро стемнеет.
— Нет, охраны не будет, — сказал Тимаков.
Кто-то фыркнул.
— И что, нас не тронут?
— Не знаю. Прошу сесть в кареты.
— Какое-то сумасшествие…
Тимаков стоял прямой и спокойный. Под его взглядом повернул к дормезам первый ряд, зашевелился, распадаясь, второй, затем цепная реакция распространилась и на остальных. Зачавкал песок под ногами. Захлопали дверцы.
— Матушка, — шепнул я, приблизившись, — может вам тоже уехать?
— Никогда, — Анна-Матильда Кольваро сжала мои пальцы. — Я останусь здесь. Это мой дом, мои розовые… — она судорожно вздохнула. Вместо розовых кустов были одни ямы. — Если умирать, то здесь. Только здесь.
— А Мари?
Матушка слабо улыбнулась.
— Мари тоже решила остаться. Все, — она взъерошила мне волосы, — пойду. Надо отдать последние распоряжения.
Высокая фигура ее поднялась к дверям.
Я с грустью посмотрел на изрытую землю за плацем, напомнившую мне поле после артиллерийской баталии, на пехотинцев и жандармов, складывающих и проливающих смолой костры, на малые костерки, занявшиеся тут и там.
Флигели по сторонам уже туманились, у въездных ворот на столбах зажгли фонари, и свет их расплывался дымными ореолами.
Я прищурился.
Кто-то стоял там, за светом фонарей. Жилками не достать, разве что винтовочной пулей. Или это уже?..
Я похолодел.
— Георгий.
— Что? — обернулся Тимаков.
— Посмотри, — я кивнул в сторону ворот.
Стоявший там тем временем прошел вперед, и в руках у него обнаружилась палка с белым лоскутом на конце. Он повозил ей в воздухе.
Фигурки жандармов у первой линии костров взяли его на прицел.
— Кажется, переговорщик, — тихо сказал Тимаков.
За нашими спинами раздался дробный перестук каблуков — человек восемь еще спустились по крыльцу к дормезам.
— Кровь вам в помощь! — догнал их голос Сагадеева. — И пинок под зад! Я был лучшего мнения о вас, господа!
Обер-полицмейстер, рассерженный, краснолицый, вклинился между мной и Тимаковым.
— Ничего, — сказал он, шевеля усами, — клопы бегут с корабля…
— Крысы, — сказал я.
— Клопы! Крыс я уважаю. У первой дочки была такая беленькая… — Сагадеев оборвал сам себя. — Значит, жандармская полурота, двадцать солдат, человек сорок от фамилий, ну и мы с вами! Я думаю, достаточно.
— К нам переговорщик, — сказал Тимаков.
— Где? — спросил Сагадеев.
— У ворот.
Заржали лошади. Со скрипом, покачиваясь, из-за угла выкатили добавочным рядом две кареты с фамильными щитами на боковинах, их сразу, еще до остановки, облепили желающие попасть внутрь. Катарина Эске с отцом ожидаемо оказались в конце очереди.
Я стиснул зубы.
— Смотрите! Смотрите! — вдруг вспыхнуло среди толпящихся.
Вскинулась женская рука, указывающая на неторопливо шагающего к дому человека.
Звенящая тишина, полная ищущих глаз и приоткрытых ртов, царствовала несколько мгновений. Затем в обратную захлопали дверцы, дормезы, будто диковинные овощи — семечки, повыплевывали людей.
— Это кто? — зашелестело над головами. — Он один? Один?
— Пойдемте, Бастель, встретим? — покосился на меня Сагадеев.
— Да, — я застегнул ворот мундира. — Перехватим на полпути. Георгий, вы с нами?
— Н-нет, — мотнул головой Тимаков. — Не могу. Вон они все повыскакивали, их же надо снова… — Он двинулся к дормезам. — Господа, а если сейчас поедем?
Мы с Сагадеевым пересекли плац.
Переговорщик остановился у начала вырубленной аллейки и замер. Замер и сопровождающий его жандарм.
Снова бултыхнулся в воздухе лоскут.
— Кажется, он военный, — сказал обер-полицмейстер.
— Скорее, отставной.
У переговорщика было загорелое до смуглости лицо. Мне вспомнились Жапуга и письмо Жукоевского полицмейстера. Загар был ассамейский. К некоторым прилипает так, что не сходит годами.
Нос горбинкой. Черные, пронзительные глаза. Левое плечо ниже правого. Не от ранения ли? Жилки закрыты.
— Доброй вам ночи, — усмехнулся переговорщик, снимая платок с палки.
На нем были поношенный военный кафтан и заправленные в сапоги шаровары. Погоны спороты, серебряные значки с петлиц удалены. Кавалерист? Или это маскарад с переодеванием?
— Не представитесь? — спросил я.
— Не вижу смысла.
— Хотя бы фамилию.
Переговорщик намотал платок на кулак.
— Зовите Лоскутовым, — он окинул меня взглядом и хмыкнул. — А вы тот еще… Молодо выглядите. Столько неприятностей…
— Мы знакомы?
Назвавшийся Лоскутовым нехорошо улыбнулся.
— Не довелось. Но дружок мой Эррано… вот он свел знакомство. Губу это не он вам?
— Это давний шрам, — сказал я.
— Ну да, вижу. Жалко.
— Послушайте, — набычился Сагадеев, — вы зачем пришли?
Он жестом отпустил жандарма. Лоскутов взрыхлил песок носком сапога.
— Не поверите, крови не хочется.
— Вы ж сюда только за кровью и пришли, — сказал я.
Черные глаза взглянули с хитринкой.
— Это-то да. Большой крови не хочется, — пояснил Лоскутов. — Напрасной. Чтобы трупы и все в крови. Отвращение, видите ли, питаю.
— И какой вариант предпочитаете?
— Вы и государь-император выходите за ворота. Одни. И все остаются живы.
— В противном случае?
Лоскутов пожал плечами.
— Штурм. И, поверьте, без шансов.
— Кажется, и в «Персеполе» было без шансов, — сказал я. — И с Жапугой. И в лесу. И как видите.
Переговорщик поиграл желваками.
— Это все временные неудачи.
— А с моим отцом?
Лоскутов дернул щекой и отвернул голову в сторону.
— Позвольте спросить, — заложив руки за спину, обратился к нему Сагадеев, — зачем это все? Вы хотите убить государя? Все великие семьи?
Лоскутов хмыкнул.
— Как знать, как знать… Костерки, смотрю, складываете. Думаете, спасет? Странные вы люди. Здесь мир меняется, а вы против. Почему-то всегда находятся те, кто против. А кровь, она субстанция мутная. Ненавижу все эти фальшивые цвета. Вся ваша кровь…
Его взгляд остановился на флигеле, сереющем на взгорке, затем переполз обер-полицмейстеру на щеку.
— Вы разве силу не чувствуете? — произнес он. — Силу, которой предназначено править?
— Пока я вижу убийц! — проревел Сагадеев, ткнув в него пальцем. — И моя прямая обязанность…
— Да это-то понятно. Была бы ваша воля…
Лоскутов перевел скептический взгляд на дормезы за нашими спинами, на людей, напряженно белеющих лицами, совершенно игнорируя обер-полицмейстера, рвущего кобуру.
— А если я сейчас!.. — Сагадеев взмахнул извлеченным револьвером. — Вот я вас застрелю, и все кончится. Как вам такой вариант?
Лоскутов медленно повернул голову.
— А что кончится? Ничего не кончится. Скорее, начнется. Ладно, — он посмотрел на меня, — так вы отказываетесь?
— Если не хотите большой крови, — сказал я, — лучше выпустите тех, кто не планирует здесь оставаться.
Лоскутов покрутил шеей, будто ему жал ворот, затем одернул кафтан.
— Это можно. Чем меньше защитников, тем лучше. Я буду ждать у фонарей. Провожу, посмотрю на кровь. На всякий случай.
Он повернулся и, откинув палку, быстро зашагал прочь. Платок белел на отмахивающем кулаке. Жандарм, помедлив, отступил в сторону с его пути.
Мы повернули к дому.
— Мне кажется, он тянул время, — сказал я.
— Может быть, — согласился Сагадеев. — Или просто высматривал, как и что. Заметили загар?
— Да.
— Я вам там оставлял письмо…
— Я читал. И еще, кажется, я видел этого Лоскутова при штурме морга. Он сидел на големе.
— Тогда зря мы его отпустили. Хотя… — Сагадеев вздохнул. — Вряд ли он и есть зачинщик всего этого безобразия.
— Помощник? Правая рука?
— Возможно. Но пальцы не исколоты.
Мы приблизились к дормезам.
— Господин капитан, — нарочито громко позвал Сагадеев, — командуйте выезд. Давайте уже отправлять людей.
Тимаков кивнул.
— Господа! Выезжаем!
Шатающиеся, топчущиеся у баллюстрады и около карет ринулись садиться. Кто-то вскрикнул, кто-то выругался, оступившись. Затылки, плечи, локти. Коричневое и черное дорожное платье. Хищно раздутые жилки.
— Пустите! Пустите!
— Моя рука!
— Кровью бы вас! Ай!
Закачалась под напором тел одна карета, другая. Полетел в песок слуга. Чей-то кожаный саквояж забился, защелкал металлической челюстью под ногами.
Мне казалось, я наблюдаю посадку на участке концессионной железной дороги Гюнзы — Андрополь. Единственный поезд, три пассажирских вагона и штурмом берущие их южане. Дикие, низкорослые, низкокровные. Кулаки, папахи, кинжалы, гортанные выкрики. Сверкающие глаза. Твоя умрот сичас! И твоя!
Но здесь-то…
Что случилось с людьми? С кровью империи? Выродилась, горько подумал я. Выродилась! Не начали бы детей выбрасывать из салонов.
Мне жутко, до дрожи в жилках, захотелось сплести «хлыст» и пройтись им по жирным спинам. Я отвернулся.
— Господа, — прогремел голос поднимающегося по ступенькам крыльца Сагадеева, — нечего здесь смотреть. Бегут и бегут.
Несколько любопытствующих фигур отлипли от перил балюстрады и исчезли за обер-полицмейстером в дверях.
Один из дормезов, нещадно скрипя не смазанными осями, выдвинулся вперед и под крик Тимакова: «Давай! Давай же!» наконец покатил к воротам. Винтовочным выстрелом треснула под колесом ветка.
Тут же конная двойка потянула прочь следующий дормез, с просевшим к земле днищем, с Нащекинским слугой, распластавшимся на крыше. Слуга улыбался, даже махнул Тимакову шляпой. Ему, наверное, казалось, что он дурит смерть. На одной его ноге не было туфли, белел носок.
Что ж, решил я. Действительно. Нечего смотреть.
Это паника. Паника, захватившая империю и пробирающая ее до нутра. До высокой крови. И я почти уверен, нет в ней ничего рационального, один мистический ужас.
Перед чем вот только?
Перед силой, которой предназначено? Перед чудищами? Или кто-то здесь, в поместье, умело сыграл на слухах, ползущих после нападения на меня и смерти Ритольди? Интересно, откуда паренек из людской о чудищах узнал, кто-то ведь сказал ему, намекнул. Жалко, времени нет выяснить. Позже, позже!
Терст ждал уже лишних пять минут.
Я быстро зашагал к погребу. Уже на ступеньках вспомнил про шпионку. Поднять ее или не поднимать? Забудет о ней Сагадеев?
Человек все-таки…
Холод склепа заставил стукнуть зубами.
— Бастель! Вы вовремя.
Цехинский божок, сидящий в голове «пустокровника», не оборачиваясь, показал ладонью сесть сбоку. Я подчинился. Холод плиты обжег кожу даже через плотную суконную ткань военных брюк.
Глаза у полковника были закрыты. Фонарь стоял на каменной приступке, световым кругом накрывая и его, и мертвеца. Голый торс «пустокровника» казался восковым, бледно-желтым. В местах надрезов, на сгибах локтей, на запястьях, в солнечном сплетении чернела кровь. Наклонившись, я увидел надрез и на оголенной щиколотке.
— Что снаружи? — спросил Терст.
— Бегут.
— И все? — На круглом лице полковника удивленно дрогнула бровь.
— Был переговорщик.
— М-м-м… Хотел странного?
— Меня и государя-императора.
Огюм Терст приоткрыл один глаз.
— Что ж, здесь мы не ошиблись. Алая с серым, алая с белым… И, вполне возможно, сейчас мы узнаем, зачем все это понадобилось.
Он шевельнулся. В его руке блеснуло стекло.
— Это живка. Отпейте на два глотка, — сказал Терст, подавая мне бутылку с наклейкой «Анис». — Эффект быстрый.
— А последствия? — спросил я, прикладываясь к горлышку.
— Доживете до утра, узнаете.
Жидкость была маслянисто-сладкой и едва не склеила губы. Сироп? Патока? Меня вдруг бросило в пот.
— Ф-фух! — выдохнул я.
— Я же говорю, эффект быстрый.
Я расстегнул ворот мундира.
Тело задышало жаром, будто в лихорадке. Кожу покалывало миллионами иголок. Жилки налились мощью и обрели видимость, огненными ветвями рассыпавшись по склепу. Я почувствовал себя далеким предком Праметом.
Кому огня?
— Бастель, — вывел меня из упоения собственной кровью голос полковника, — нет времени, давайте работать.
— Простите. Конечно.
Свернув непослушные, звенящие силой жилки, я вынул иглу. Терст дождался капли, выжатой из указательного пальца, и поймал его в захват.
— Вот что, — заговорил он, наклонившись ко мне. — Я постараюсь закинуть вас по памяти как можно дальше. Не цепляйтесь там за нити, все равно не удержитесь, гниль одна, просто смотрите. Обратно будет тащить быстро и, думаю, как раз к моменту инициации. Вот его попытайтесь зафиксировать как можно четче. Как можно четче. Вы понимаете, почему?
— Да, — сказал я.
Терст все также, одним глазом, посмотрел на меня. На непроницаемом лице его дрогнул тенью улыбки уголок губы.
— Вы все же удивили меня сегодня.
— Чем?
— Смелостью. Не все еще пропало, Бастель, не все. — Он кивнул мне на «пустокровника». — Палец к солнечному.
Я прижал палец к вязкой лужице, натекшей из разреза.
От моего движения худое лицо мертвеца чуть повернулось, смялось в гримасе. Казалось, он испытывает неудобство от того, что кто-то бесстыдно заполз ему под кожу.
— Не шевелитесь, — предупредил Терст.
Несколькими касаниями он пометил мне лоб своей кровью, затем накрутил корявую спираль на лбу мертвеца.
— Готовы?
— Да, — сказал я, просовывая палец глубже.
— Гоанци-анци-цеаро, — скороговоркой забормотал полковник, — ишмаа-маа-го…
Показалось, качнулся, выцвел в изморозь камень склепа.
Как на «Касатке» в царь-шторм, мой желудок подступил к горлу, словно я вместе с кораблем застыл над голодной пустотой на гребне океанской волны.
Палец дернуло.
Неожиданно он углубился мертвецу под грудину, а затем, оцарапавшись костью, там исчезла вся кисть.
— Эццан-го!
Лоб прижгли ляписом.
Труп, несмотря на руку в теле, вдруг легко сел и, ухмыльнувшись мертвым лицом, притянул меня к себе.
Я попытался оттолкнуть его, но увяз в нем и второй рукой, потом плечом, потом лбом, щекой. На мгновение стало темно.
«Касатка» ухнула вниз, я вместе с ней и «пустокровником» тоже…
— Петр, — говорят мне, — Петр, подъем.
— Уже?
Ноги гудят.
Злое ассамейское солнце карабкается в зенит. Экспедиция ползет через пески длинной вереницей людей, повозок, навьюченных верблюдов и редких конных.
Привал короток.
Саксаул объеден верблюдами до голых ветвей, на концах которых сидят маленькие ядовитые скорпионы. Голову печет сквозь платок и фуражку. В нагретой фляжке — теплая, солоноватая вода, набранная в колодце, похожем на узкую дыру в земле.
Я встаю.
Сапоги давно оставлены в караван-сарае у Хан-Гюли, вместо них куплены кожаные чулки на тесьме и на твердой подошве, называемые у местных «баб-шэ». Во всем здешнем я похож то ли на шахар-газиза, то ли на густон-али. Военный человек. Человек с ружьем.
Я иду в голову отряда.
Вокруг поднимают верблюдов, взнуздывают лошадей, ассамейцы в цветастых халатах сворачивают коврики. Впереди гремит выстрел, и пороховой дым какое-то время тающими клубами висит на месте.
— Телятин, — замечает меня, пробегая мимо капитан Шнуров, — давай-ка за мной.
Мы забираемся вверх по бархану.
Там уже стоит Коста Ярданников, один из организаторов экспедиции, и сует так и не спешившемуся с коня местному джангиту большую, с ладонь золотую бирку.
— Арча, — говорит он. — Гиль-Санкар бахэн.
Джангит в серой войлочной накидке и войлочном колпаке сверкает дикими глазами, скалится, наконец нагибается и пробует арчу на зуб…
Дальше, смотри дальше, слышится шепот.
Короткое затмение выкидывает меня, Петра Телятина, в ночь. Холодно. Трепещет язычок свечи. Я кутаюсь в войлок. Рядом лежит Шнуров, глаза его устремлены сквозь палаточный навес к звездам и к будущему.
— Знаешь, что, Петр, — произносит он, — очень я верю этому Мальцеву.
— Кому?
— Ну, — усмехается Шнуров, — фамилия, положим, выдуманная. Это тот, кого несут в закрытом паланкине.
Я приподнимаюсь на локте.
— И чего он прячется?
Шнуров поворачивает голову.
— Из предосторожности. И это, Петр, самое убедительное. Он мне что сказал? Если все получится, не будет всей этой братии, которой мы по гроб обязаны подчиняться. Высокая кровь! Все эти семьи с их жилками и фокусами! Ведь кто я? Списанный артиллерийский майор, которому положили мизерную пенсию. А мне нет и сорока. И куда мне кинуться с моей низкой серой кровью? В полотеры? В швейцары? В репетиторы, будь они неладны? Хорошо, семьи нет. А если бы была?
Он вздыхает. Затем черты лица его заостряются.
— Вся благодать — им. Понимаешь, Петр, вся. Они же все захапали по праву крови. А я? А ты, Петр? Мы чем хуже?
— А как же мы… — шепчу я.
— О, есть старый секрет, — Шнуров смотрит на меня пронзительно, затем скребет щеку. — Думаешь, зачем мы здесь? Мы, Петр, здесь, чтобы людьми стать. Окончательными. Особыми. Есть здесь…
Не то, шепчет голос, смотри еще.
Темнота сменяется утром, серым, как сигаретный пепел. Край злого солнца еще прячется за ломаной линией далеких гор, но жаркое его дыхание я уже чувствую на своем лице. Губы потрескались. Я загорел до черноты, как Шнуров.
Экспедиция поредела.
Троих мы потеряли в стычке с какими-то дикарями, налетевшими с гиканьем и криками на нашу стоянку, а часть людей и припасов пришлось бросить в Шайтан-Кале, маленьком селении, полном неподвижно сидящих на солнцепеке стариков и старух. Ассамейцы дальше идти отказались наотрез. Ынтыз-ял, шептали они, запретная земля.
Но мы дошли, дошли, оставив верблюдов и лошадей, одолев черные пески, каменистое плато и узкое ущелье. Ущелье вывело остаток в пятнадцать изможденных человек в долину с руслом давным-давно высохшей реки.
Впереди, в полутора верстах темнеет храм из иссиня-черного камня. Наша цель. Наша надежда. Наше будущее величие.
Впрочем, мы не спешим.
Коста Ярданников совещается с Мальцевым и Шнуровым.
Мальцева я теперь наблюдаю без паланкина. Некому нести. Это невысокий, какой-то дерганный человечек в совершенно городской одежде, уместной более в Леверне, Скопине или Ганаване, чем здесь. Лицо его тоже нервное, подвижное, беспокойное. Но он часто, как-то по-птичьи, замирает, вывернув голову, и закатывает глаза.
Не понимаю, зачем он прятался.
Мне думается, что он немного ненормальный. Голос его визглив и тонок.
Русло реки кажется пустым, но, приглядевшись, можно заметить неподвижно сидящих или лежащих на песке людей. Некоторые в изодранных халатах, некоторые совсем голые. Их, наверное, не больше двух десятков. Шнуров замечает, что они похожи на инданнских монахов, умерщвляющих свою плоть голодом.
Мальцева эти люди, видимо, пугают.
Я слышу, как он говорит, что их надо расстрелять из ружей. С максимально возможного расстояния. Ярданников не согласен.
— Помилуйте, Глеб Янович!
В результате коллегиально решено идти к храму, держась склона ущелья.
Мы выступаем, когда солнце превращает серый песок в золото. Жар давит на грудь. Храм дрожит в мареве.
Одинокий камень, черный, как гнилой зуб, при приближении ни у кого не вызывает опаски. Лишь когда на него неожиданно вспрыгивает высохший, тощий как коряга ассамеец, мы вскидываем оружие. Но не стреляем.
И это стоит жизни двум оказавшимся в непосредственной близости солдатам. Они беззвучно валятся мешками в песок, а ассамеец, щелкнув языком, прыгает к Мальцеву с Ярданниковым.
Спасает их Шнуров.
Он разряжает револьвер в грудь и голову нападающему…
Не знаю, удивляется голос, не знаю никакого Мальцева.
Я, Петр Телятин, удивляюсь вместе с ним. Темнота наступает, обволакивает, переносит во времени и пространстве.
Вблизи храм выглядит неряшливо, каменные глыбы сложены с многочисленными прорехами и, кажется, от малейшего толчка вот-вот посыплются вниз. В глубоких тенях их прохладно. Внутри храма — располосованное солнечными лучами, одно короткое помещение, упирающееся в черную, с вкраплениями красных и синих минералов стену. Стена будто ободрана и сочится влагой. Бесцветная жидкость собирается в выемки в каменном полу.
— Кровь! — кричит Мальцев. — Вот она, настоящая кровь! Кровь Бога!
Он танцует.
Широко улыбаясь и дергая лицом. Танец дик. Шнуров равнодушно колупает ногтем коросту с губ. Остальные переглядываются.
— Все! Теперь — все!
Откривлявшись, Мальцев достает из походного мешка медный кувшин, купленный еще в Хан-Гули, и окунает его в одну из выемок.
Я вижу, как, присев в сторонке, Коста Ярданников тоже набирает жидкости во фляжку…
— Бастель!
Крик молнией входит между ушей.
Я качнулся и с трудом открыл глаза. Склеп. Труп «пустокровника». Огюм Терст. Голос матушки звенит в голове.
— Что? — очнулся полковник.
— Зовут, — я вытер кровь Петра Телятина с пальца.
— Куда?
Я помог встать Терсту с пола.
— Наверх. Видимо, с минуты на минуту стоит ждать штурма.
— Погодите, — полковник оглянулся на мертвеца. — Вы хоть что-то…
Я кивнул.
— Переговорщик, что был сегодня, это и есть Шнуров. А Мальцев… Некто Мальцев был чей-то кровник, им управляли.
