АПРЕЛЬ, 1770. ШАРЛОТТСВИЛЛ, ВИРГИНИЯ
— Итак, ваша честь, история рождения моего клиента подтверждена записями в книгах хозяина его матери и не вызывает сомнений. Установлено, что бабка его была мулаткой, рождённой белой женщиной от негра. Установлено также…
— Вы хотели сказать, мистер Джефферсон: «…рождённой белой женщиной, которую изнасиловал негр».
— У нас нет никаких объективных данных, подтверждающих факт изнасилования.
— Позвольте, здесь ясно сказано, что впоследствии у этой женщины были другие дети. Нормальные белые дети от белого отца.
— О чём же это говорит?
— Разве вам неизвестно, что женщина, добровольно уступившая негру, никогда уже не сможет иметь белых детей?
— Это всего лишь народное поверье, ваша честь. Наукой оно никогда не проверялось и не доказывалось.
— Слишком вы ещё молоды, мистер Джефферсон, чтобы подвергать сомнению то, во что верили наши отцы и деды. Для меня их «поверья» в десять раз убедительнее ваших так называемых научных фактов.
Судья со стуком откинул крышку табакерки, запустил в нос щепотку табаку и, зажмурясь, втянул воздух, уже заранее разворачивая покрытый пятнами платок. Оглушительное «апчхи» сотрясло всё его костлявое тело, выплеснуло слёзы из зажмуренных глаз.
Джефферсон оглянулся на скамью, стоявшую в глубине комнаты. Сэмюэл Хоуэлл так же неподвижно сидел там, прижавшись спиной к синей дощатой стене, испещрённой тёмными луковицами сучков. Камзол на нём был явно с чужого плеча, под мышкой серела свежая штопка, даже пуговицы, похоже, пришлось обрезать с чьих-то обносков и наспех пришивать самому. Зато купленный в лавке шейный платок слепил глаза красно-белыми полосами и новизной. Джефферсон накануне пытался уговорить Хоуэлла не являться в суд, но тот только вежливо улыбался и качал головой. Ведь должен он был показать судье, какая светлая у него кожа, какие приличные манеры и платье, как непохож он на обычного негра. Библия, зажатая под мышкой, должна была поведать всем о том, что этот молодой человек к тому же ещё умеет читать и верит в Бога.
— По закону колонии Виргиния ребёнок наследует статус матери, а не отца. — Джефферсон теперь смотрел прямо в красноватые с набрякшими веками глаза судьи. — То, что бабушка моего клиента оставалась в рабстве до тридцати одного года, уже было нарушением закона. И то, что мать его постигла такая же судьба, нужно признать явной несправедливостью. Неужели же из цепи несправедливостей мы должны сделать правило и заранее обречь на тяготы рабства не только самого Хоуэлла, но и всех его детей, внуков и правнуков?
— Уж коли вы заговорили о справедливости, мистер Джефферсон, неплохо было бы подумать и о новом хозяине вашего Хоуэлла. Он купил себе раба, честно заплатил за него сколько положено, и вдруг выясняется, что раб ему не принадлежит и вообще никому принадлежать не желает. Что какой-то безответственный болван обучил негра чтению, и тот теперь пытается увильнуть от работы, прикрывшись страницами священной книги. Кто же вернёт хозяину его деньги? Вы? Я? Мистер Уайт?
Джордж Уайт скользнул глазами по уставленному на него жёлтому пальцу и снова уткнулся в бумаги. С самого начала слушания дела лицо его приняло устало-брезгливое выражение, углы сухого рта застыли в горькой усмешке. Хозяин Хоуэлла, нанимая его, не предупредил, что адвокатом противной стороны будет его ученик и близкий друг, и теперь Уайт был полон досады на себя за то, что так глупо попался. В бедной новостями колониальной жизни подноготная всякого мало-мальски известного человека скоро делалась всеобщим достоянием, и из простого знания дружеских и родственных связей дошлый делец мог извлечь тысячи выгод — найти нужную протекцию, наложить лапу на выморочное имущество, нагреть руки на семейной ссоре или вот так, в опасном для себя деле свести у судейского стола двух друзей в расчёте на их взаимную уступчивость.
— …Человеческие законы, — говорил Джефферсон, — создаются людьми. Удобство и безопасность совместной жизни людей — вот главная цель закона. Когда закон перестаёт удовлетворять этой цели, люди — если только у них хватает разума и силы воли держать свои страсти в узде — собираются вместе и по общему согласию изменяют закон. Поэтому мы видим человеческие законы постепенно меняющимися от века к веку, от поколения к поколению. Сегодня закон разрешает одному человеку иметь другого в рабстве, завтра, может быть, запретит. Неизменными остаются только законы природы. И в соответствии с этими главными законами мы знаем, что каждый человек по природе своей свободен. Что он рождается свободным, и свобода его включает в себя право распоряжаться своей личностью, своими силами и способностями по собственному усмотрению.
— Довольно!
Рука судьи, промахнувшись мимо лежавшего рядом молотка, ухватила табакерку и застучала ею по столу.
— Довольно, мистер Джефферсон! За всю свою судейскую практику я не слышал подобной ереси из уст дипломированного адвоката. Стыдитесь! Удобство и безопасность совместной жизни? В безопасности мы будем лишь тогда, когда закон запретит ввозить книги французских вольнодумцев, которые засоряют мозги нашей молодёжи. Мистер Уайт, вы можете не утруждать себя речью в защиту прав своего клиента. Я решаю дело в его пользу. Бесповоротно и окончательно. Этот человек, вообразивший, что чёрную кожу можно спрятать под драным камзолом и пёстрым платочком, останется его рабом вплоть до положенного срока. Всё! С этим покончено. Суд переходит к слушанию следующего дела.
С каждым словом судьи Хоуэлл серел лицом, вжимался в стену, вдавливал Библию себе в рёбра, словно пытаясь спрятаться от этого скрипучего голоса, сбрасывавшего его обратно в ужас и безнадёжность. Как расправлялись хозяева с рабами, пытавшимися вырваться на волю, было слишком хорошо известно. Крупные капли пота, собираясь на лбу, ручьями текли по щекам, и мухи, обманутые неподвижностью человека, густо вились над его головой.
Оба адвоката вместе покинули здание суда, в молчании проехали пустынную — главную и единственную — улицу городка. Весенняя вода с шумом несла мусор по канаве у самых копыт коней. Придорожные кусты и деревья были окутаны прозрачными облачками апрельской листвы. Уайт ехал немного сзади, но когда дома Шарлоттсвилла исчезли за поворотом, поравнялся с Джефферсоном и негромко сказал:
— Всё же не понимаю, зачем вам понадобилось бесить судью. При таком ходе ведения дела вы не оставили бедняге Хоуэллу никаких шансов получить свободу.
Джефферсон глянул на него исподлобья и пожал плечами.
— Думаю, что шансов не было с самого начала. Я предупреждал Хоуэлла, что надежды почти никакой, и даже отказался взять с него плату.
— Самое время для вас после такого пожара браться за безгонорарные дела.
— Принцип — вот что было главным для меня в этой тяжбе. Вы знаете моё отношение к рабству. Его можно определить тремя словами: ужас, ненависть, отвращение.
— Вы часто высказывались в таком плане. Однако этой осенью, когда раб сбежал у вас самого, вы дали объявление в «Виргиния газетт» с обещанием награды тому, кто вернёт его вам.
Сарказм в голосе Уайта был хорошо спрятан, но Джефферсон расслышал его и покраснел.
— Британцы тоже любят иронизировать на наш счёт подобным образом. «Странно, заявляют они, что наиболее громкие крики о попираемой свободе приходится слышать от рабовладельцев». Они забывают при этом, что навязанные ими же законы запрещают нам отпуск рабов на волю.
— И всё же согласитесь, что здесь наша позиция наиболее уязвима.
— Ненависть к рабству как общественному установлению ещё не означает, что я намерен завтра же дать своим рабам разбежаться. Эти люди, выращенные в полном невежестве и темноте, совершенно не готовы к самостоятельной жизни среди свободных людей. Сбежавший у меня Сэнди был пьяницей, дебоширом, вором. Просто опасно, чтобы такой человек шатался по колонии без присмотра.
— Вам вернули его? — Да.
— И что вы с ним сделали?
— В моём поместье негров не бьют, мистер Уайт. Но если этот Сэнди не исправится, я вынужден буду продать его менее сентиментальному хозяину.
— Дорогой Томас, с завтрашнего дня я предоставляю вам высшую законодательную и исполнительную власть в колонии Виргиния. Я вручаю вам корону и скипетр. Что ваше величество предпримет в отношении рабства с высоты трона?
— Не знаю. Я так часто ломал себе голову над этой проблемой, что почти отчаялся найти приемлемый выход. Просто объявить чёрных свободными, дать им землю, инструменты, жильё? Но столько уже накоплено взаимной ненависти, обид, предрассудков, что мы все расколемся на партии и утонем в кровавом хаосе. Выделить их в отдельное государство, выселить на свободные земли? Но у них нет ни знаний, ни культуры, ни опыта, необходимых для политического самоуправления.
— Сумели же покончить с рабством в Древнем Риме.
— Там было проще. У вольноотпущенника кожа была такая же белая, как у любого римского гражданина. Их дети могли уже поселиться рядом и просто не знать о происхождении друг друга. У нас же чёрные и много поколений спустя при взгляде на белых будут думать: их отцы мучили, истязали, морили голодом наших отцов. Какие чувства будут рождаться при этом в их груди?
— Меня даже больше волнуют чувства и взгляды, которые усваивают наши собственные дети. В поместье одного сквайра я видел, как его пятилетний сын выходил играть со своими чёрными сверстниками непременно с кнутиком в руке.
— Возможен ещё путь постепенного освобождения. Я бы уже сейчас готов был отпустить на волю тех, кто показал себя честным и трудолюбивым.
— Отпустить? Но куда?
— Во всяком случае, пробуя то один путь, то другой, мы сумели бы рано или поздно покончить с рабством, если бы королевское правительство не мешало нам.
— Ну, не обольщайтесь. Нынче стало модным всё валить на Лондон, а самих себя выставлять безгрешными ангелами. Взять ту же вольную. Нынче осенью в ассамблее Блэнд предложил закон, разрешающий давать её, — вспомните, какая поднялась буря.
— Да, бедный Блэнд. До сих пор чувствую себя перед ним виноватым.
— Виноватым? — Уайт придержал коня, всмотрелся в лицо Джефферсона, потом хлопнул себя по лбу. — Я наивный глупец. Всё ломал голову, откуда простодушный Блэнд набрался таких идей. Значит, это вы подбили его?
Джефферсон кивнул и грустно улыбнулся:
— Меня, новичка, просто не стали бы слушать. Но и Блэнду крепко досталось. Многие депутаты просто кипели от злости. Хотя если б даже удалось провести законопроект через ассамблею, губернатор наверняка не утвердил бы его. Англичане наживаются на работорговле и будут пресекать все наши попытки покончить с рабством.
— Итак, ваше величество, с поставленной задачей вы не справились, и я лишаю вас престола. Послушайте, а куда это нас занесло? Мне казалось, что мы собирались обедать в Шедуэлле.
— Эта дорога ненамного длиннее. Я хочу вам кое-что показать.
Широкая тропа плавно огибала склон большого холма, то сужаясь, то расширяясь, но при этом неуклонно поднимаясь вверх. Кора крайних деревьев кое-где была содрана, нависавшие над головой ветки тоже белели свежими надломами. Судя по глубоким разбитым колеям, фургоны, проезжавшие здесь, были загружены до отказа, и дорога давалась им нелегко.
Потом справа открылось расчищенное от леса пространство, простроченное рядами молоденьких вишнёвых саженцев. Каждое деревце стояло посреди чёрного круга свежевскопанной земли, как стрела, вонзившаяся в мишень, подрагивало зелёным оперением. Неяркие пятна апрельского солнца медленно плыли вверх по склону. Дорога поднималась всё выше и на самой вершине упиралась в широкую строительную площадку, покрытую кучами брёвен, песка, кирпича, изрезанную канавами, окаймлённую завалом выкорчеванных пней.
— Здесь? — Уайт с изумлением обернулся к Джефферсону. — Вот это и будет ваше Монтичелло? На такой высоте?
— Дом как человек. Он тоже любит солнце и воздух.
— Но вы подсчитали, во что вам обойдётся строительство? Поднять сюда необходимые материалы — только на это вы угробите целое состояние. Сколько вам стоило выровнять площадку?
— Лучше не спрашивайте.
— А вода? Где вы будете брать воду? Придётся рыть колодец футов на 50 — не меньше.
— Зато какой вид. Представьте себе, что каждое утро, выходя на порог собственного дома, вы будете видеть не забор, хлев, свинарник или кухню, а всё это.
Он обвёл рукой уходящие вдаль холмы, вздымающиеся и опадающие волны буро-зелёного весеннего леса, красные квадратики крыш Шарлотгсвилла, затерянные в них, и далеко, на самом горизонте, голубую гряду гор, отделяющих колонию с запада от бескрайнего и всё ещё загадочного континента.
— Присланную вами виноградную лозу я попробую высадить по южному склону. На северном будет парк — дубы, вязы, бук, липа. Разведу оленей, фазанов. Иногда фантазия у меня разыгрывается, и тогда я вижу среди деревьев небольшие храмы в китайском и греческом стиле, аллеи, выходящие к журчащим каскадам, мраморных нимф, слышу звучание эоловой арфы.
— Архитектурный план вы заказывали в Англии?
— Ну нет. Я кое-чему научился у отца, гораздо большему — из книг. Особенно из альбомов Палладио. Попробую сделать проект сам от начала до конца. В Шедуэлле я покажу вам свои эскизы.
— Наверное, я буду не первым зрителем.
— Судя по хитрому блеску глаз и поднятой брови, мистер Уайт, вы на что-то намекаете.
— Последнее время вас часто видят у Вэйлсов, в Форесте. Рассказывали вы там о своих строительных прожектах?
— О, эти виргинские пересуды! Мы несколько раз музицировали с миссис Скелтон — только и всего.
— Виргинским сплетникам во всякой музыке прежде всего слышатся гимны Гименея.
— У неё оказался чудесный голос.
— И много других достоинств.
— И очень много поклонников. Гораздо более решительных и уверенных в себе, чем я. Каждый раз, как я туда приезжаю, чья-нибудь коляска уже стоит около дома.
— Томас, о своей нерешительности вы можете рассказывать кому угодно, только не мне. Я, слава богу, знаю вас десять лет. Просто вы воображаете, что держать собственное сердце в узде — полезное и похвальное занятие.
— Быть может, когда я закончу строительство Монтичелло…
— И съезжу в Европу, и изучу итальянский язык, и усовершенствуюсь в греческом, и выдам замуж сестёр… Всё это мы уже слыхали много раз. Кстати, насколько я себе представляю ваши отношения с матушкой, она, скорее всего, не переедет сюда?
— Скорее всего, останется в Шедуэлле. Её флигель почти не пострадал.
— Простите мне мой цинизм, но, видимо, именно это я имел в виду, когда писал, что и у пожаров могут быть полезные последствия.
Весна, 1770
«В Бостоне толпа, вооружённая палками, дубинками и камнями, окружила группу британских солдат. Один из них, получив удар камнем, не выдержал и выстрелил, и шестеро товарищей последовали его примеру. Трое из нападавших были убиты, шестеро опасно ранены. Немедленно смятение охватило весь город. Страсти разгорелись до такой степени, что только удаление гарнизона и уговоры умеренных людей удержали жителей от прямого восстания. Капитан, который командовал отрядом, открывшим огонь, и восемь его солдат были заключены в тюрьму и затем подвергнуты суду. На суде подтвердилось, что солдатам угрожали, что их оскорбляли и забрасывали камнями, прежде чем они открыли огонь. Капитан и шестеро рядовых были оправданы, двое признаны виновными в человекоубийстве. Процесс этот принёс честь адвокатам подсудимых, Джону Адамсу и Джозайе Куинси, и присяжным, которые сумели сохранить объективность вопреки нажиму общественного мнения».
Дэвид Рэмси. История Соединённых Штатов
Июнь, 1770
«Среди бостонцев только и разговоров, что о приближающемся британском флоте и солдатах, о кораблях и армии, о том, что прибудет десять полков и много линейных кораблей.
Если нас попробуют согнуть при помощи вооружённой силы, что станет делать народ? Будет ли он сопротивляться ей? В Салеме обедал с незнакомцем, который не назвал своего имени. Выглядел он джентльменом, ему прислуживал слуга-негр. Видно было, что он разбирается в американских событиях, говорил, что, приехав из Лондона по торговым делам, побывал уже в Мэриленде, Филадельфии, Нью-Йорке и так далее. Ещё год, сказал он, и американцы снова станут послушными, как ягнята. Не смогут они обходиться без Великобритании, не осилят своей тяги к роскоши».
Джон Адамc. Дневники
Лето, 1770
«Только после реставрации Стюартов парламент в Лондоне узурпировал право выпускать законы для американских колоний, которого он ранее не имел. Какое-то время мы подчинялись этой узурпации, частью по невежеству, частью по невнимательности, а частью по слабости и неумению сопротивляться. Я надеюсь, что со временем наши права будут осознаны и мы будем уравнены в них с другими подданными британской короны. Пока же я призываю исключить из печатных публикаций и официальных обращений такие выражения, как высшая власть парламента или подчинённое положение американских ассамблей парламенту. Нельзя мириться с положением, при котором жители одной части королевских владений становятся господами над жителями другой. Англия и Шотландия долго были отдельными государствами под властью одного короля, и это никогда не означало, что лондонский парламент может управлять Шотландией».
Из письма Бенджамина Франклина друзьям в Бостоне
