— Послушай, Николас, — сказал однажды полковник. Был темный и ненастный вечер; грозовые облака скрыли вершину горы Фудзи; время от времени небо прорезали молнии, вслед за которыми доносились далекие раскаты грома.

Они находились в кабинете полковника, и он держал в руках лакированную шкатулку. На ее крышке были изображены переплетенные между собой дракон и тигр. Николас знал, что это был прощальный подарок Со Пэна его родителям.

— Думаю, пришло время показать это тебе. — Полковник расстегнул кисет и опустил в него трубку вместе с указательным пальцем. Чиркнув спичкой о край письменного стола, он раскурил трубку и с удовольствием затянулся. Потом бережно провел пальцем по рисунку на шкатулке. — Николас, тебе известно символическое значение дракона и тигра в японской мифологии? Николас покачал головой.

Полковник выпустил облачко голубого ароматного дыма и зажал трубку в уголке рта.

— Тигр — это повелитель земли, а дракон — воздуха. Мне это всегда казалось забавным. Согласно верованиям майя, воздухом тоже повелевает летучий змей, Кукулькан. Тебе не кажется любопытным, что такие далекие культуры перекликаются?

— Но почему Со Пэн дал вам японскую шкатулку? — спросил Николас. — Он ведь был китаец?

— М-м, хороший вопрос — Полковник попыхивал трубкой. — Только боюсь, я не смогу на него ответить. Да, Со Пэн был китаец, но только наполовину. Он сказал мне, что его мать — японка.

— Это еще не объяснение. — Николас указал на шкатулку. — Конечно, он знал, что вы собираетесь в Японию. Но это старинная шкатулка, и ее не просто было отыскать, особенно в то время.

— Да, — согласился полковник, — наверняка эта шкатулка досталась ему от матери. Но почему Со Пэн подарил нам именно эту шкатулку? Это не могло быть просто капризом, не такой он был человек. Нет, это не случайность.

Полковник встал и подошел к забрызганному дождем окну. Зимние холода еще не отступили, и на запотевшем стекле проступали причудливые узоры.

— Я долго об этом думал, — продолжал полковник, глядя в окно. Он протер на стекле небольшое овальное отверстие. — Эта мысль не давала мне покоя на протяжении всей поездки из Сингапура в Токио. Со Пэн просил нас не открывать шкатулку, пока мы не прибудем в Японию, и мы выполнили его просьбу.

В аэропорту Ханэда нас встретили американцы — разумеется, мы прилетели военным самолетом. Но, кроме них, нас ждал еще один человек. Твоя мать сразу же узнала ее, и я тоже — по ее описанию. Это была Итами, и она оказалась в точности такой, какой ее увидела во сне Цзон. — Полковник пожал плечами. — Что не особенно меня удивило. Здесь, на Востоке, люди с детства привыкают к таким... явлениям, и ты сам это скоро поймешь.

Но меня поразило другое: твоя мать вела себя так, будто знала Итами с рождения, будто они были сестрами. Я не заметил никакого смущения, а ведь его вполне можно было ожидать, когда женщина, выросшая в затерянной китайской деревушке, встречается с дамой из высшего японского общества. И в то же время, твоя мать и Итами были совершенно разными людьми. — Полковник отвернулся от окна и посмотрел на сына. — Но казалось, что их очевидная противоположность — тепло и жизнелюбие твоей матери и холодная отчужденность и меланхолия Итами — не помешала им с первого взгляда понять друг друга.

Об этом я тоже долго размышлял, и вот что я решил: хотя Со Пэн уверял меня, что не знает о подлинном происхождении твоей матери, его подарок говорит об обратном.

— Ты хочешь сказать, что мама японка.

— Скорее всего, в ней течет японская кровь. — Полковник сел рядом с сыном и ласково положил руку ему на плечо. — Но ты должен обещать мне, Николас, что никогда и ни с кем не станешь об этом говорить, даже с твоей матерью. Я рассказываю тебе все это лишь потому... потому, что когда-то узнал об этом сам. Со Пэн считал, что происхождение очень много значит; возможно, так оно и есть, хотя я не придаю значения таким вещам. Я англичанин и еврей, но мое сердце с этими людьми. В моей крови звучит их история, моя душа созвучна их душам. Какое значение может иметь мое происхождение? Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Николас. Я не отрекался от своего еврейского имени, я просто отбросил его. Кто-то может возразить, что это одно и то же. Нет, это не так! Я сделал это не по собственной воле, а из необходимости. В Англии не любят евреев. И никогда не любили. Изменив свое имя, я обнаружил, что передо мной распахнулись многие двери. Знаю, это вопрос совести. Можно ли так поступать? Да, отвечаю я, а на остальных мне наплевать. Каждый решает сам за себя. И теперь, хотя моя душа принадлежит Японии, я не стал ни буддистом, ни синтоистом. Их религии представляют для меня только научный интерес. В своем сердце я никогда не отрекался от еврейства. Нельзя так просто вычеркнуть шесть тысячелетий борьбы и страданий. В твоих жилах тоже течет кровь Соломона и Давида, кровь Моисея. Никогда не забывай об этом, Николас. Ты сам должен решить, кто ты — я не хочу вмешиваться. Но я считаю своим долгом обо всем тебе рассказать. Думаю, ты меня понимаешь. — Полковник долго смотрел на сына, прежде чем открыл шкатулку с тигром и драконом, последний подарок загадочного Со Пэна.

Николас заглянул внутрь и увидел сверкающий огонь шестнадцати огромных граненых изумрудов.

Николас занимался будзюцууже семь лет, но по-прежнему чувствовал себя новичком. Он обладал достаточной силой и прекрасной реакцией; на тренировках выполнял все упражнения усердно и сосредоточенно, но не испытывая особого пыла. Это удивляло и беспокоило его. Он с самого начала был готов к тяжелой работе, к преодолению трудностей — ему это нравилось. Чего он от себя не ожидал — так это безразличия. “Нет, — подумал Николас однажды во время занятий в додзё, — у меня ни в коем случае не пропала решимость овладеть будзюцу”. Скорее, эта решимость только усилилась. Ему трудно было объяснить свои ощущения. Наверное, не хватало какой-то искры.

Возможно, дело было в его инструкторе. Флегматичный Танака считал, что все дело в бесконечной отработке правильных движений. Снова и снова Николас вынужден был их повторять. Еще и еще, пока он не чувствовал, что они намертво запечатлевались в его мозгу, в его нервах, в его мышцах. Он ненавидел эти монотонные упражнения; не нравилось Николасу и то, что Танка обращался с ними как с детьми, еще не готовыми к настоящей жизни.

Время от времени он довил себя на том, что смотрит в дальний конец додзё, где другой мастер — Кансацу — проводил индивидуальные занятия с несколькими старшими учениками.

Благодаря участию Итами, Николас попал в ту же школу —рю, — где занимался Сайго; его раздражало, что двоюродный брат, будучи на год старше, начал заниматься раньше и ушел далеко вперед. Сайго не упускал случая показать свое превосходство. В додзё он относился к Николасу с нескрываемым презрением, как и многие другие ученики — из-за его европейской внешности. Они считали, что гайдзин, иностранец, недостоин заниматься традиционными воинскими искусствами, священными для японцев. Однако дома Сайго старался быть с Николасом подчеркнуто вежливым. Николас пытался объясниться с двоюродным братом, но после третьей неудачной попытки оставил эту затею.

Присутствие Сайго в додзё было для Николаса настоящим мучением. Вместо того чтобы поддерживать двоюродного брата, который так нуждался в его помощи, Сайго старался всячески ему навредить и дошел даже до того, что стад неформальным лидером “оппозиции”.

Однажды вечером после тренировки, когда Николас принял душ и стал одеваться, к нему с разных сторон подошли пять или шесть мальчиков.

— Что ты здесь делаешь? — начал один из них. — Это наше место.

Николас молча продолжал одеваться. Внешне он оставался невозмутимым, но его сердце бешено колотилось.

— Тебе нечего сказать? — продолжал другой. Он был меньше ростом и младше остальных, но близость приятелей явно придавала ему смелости. — Видимо, он не понимает по-японски. Может быть, нам обратиться к нему по-английски, как к обезьяне в зоопарке?

Все дружно расхохотались.

— Правильно, — подхватил первый мальчик. — Я жду ответа, обезьяна. Что ты делаешь на нашем месте? Здесь уже все провоняло.

Николас поднялся.

— Почему бы вам не пойти куда-нибудь, где смогут оценить ваши шутки.

— Вы посмотрите! — закричал меньший мальчик. — Обезьяна разговаривает!

— Заткнись! — велел старший и обратился к Николасу: — Ты сейчас пожалеешь о своих словах, обезьяна.

И без предупреждения ударил Николаса в шею ребром ладони. Николас ответил, и все они набросились на него. Сквозь мелькание рук Николас увидел Сайго, который спокойно направлялся к выходу, и выкрикнул его имя.

Сайго подошел поближе.

— Держись! — крикнул он, пробиваясь к Николасу. Он растолкал мальчишек в стороны, и Николас смог перевести дух. — Что здесь происходит?

— Это все гайдзин, — заявил один из нападавших, продолжая сжимать кулаки. — Сам нарывается.

— Это правда? — спросил Сайго. — Один против шестерых? Трудно поверить. — Он пожал плечами и ударил Николаса в живот.

Николас рухнул на колени, его лоб касался пола, будто в молитве. Его рвало, он задыхался, судорожно хватая ртом воздух.

— Не приставай к ним больше, Николас, — сказал Сайго. — Где твое воспитание? Но что вы от него хотите, ребята — отец варвар, а мать китаянка.

Сайго отвернулся и пошел к выходу; остальные мальчики потянулись за ним следом, оставив Николаса корчиться от боли на холодном полу.

Она пришла неожиданно, среди недели, и в доме поднялась невообразимая суматоха. Разумеется, больше всех суетилась Цзон, которой всегда казалось, что для Итами комнаты недостаточно чисто убраны, еда недостаточно вкусна, а домашние недостаточно хорошо одеты.

“Она похожа на куклу, — думал Николас. — Изящная фарфоровая статуэтка, которая должна стоять на подставке, под стеклянным колпаком, защищающим ее от несовершенного окружающего мира”. На самом деде Итами не нуждалась в подобной защите: она обладала железной волей и умела подчинять ей даже своего мужа, Сацугаи.

Николас тайком следил из другой комнаты, как Цзон выполняла для Итами сложную чайную церемонию, стоя на коленях возле зеленого лакового стола. На ней был традиционный японский халат; длинные блестящие волосы были собраны костяными заколками. Николасу показалось, что она никогда еще не выглядела такой царственно красивой. В то же время, в Цзон не было ничего от холодного очарования Итами, и именно поэтому он так восхищался своей матерью. В довоенных японских фотоальбомах Николас видел многих женщин, похожих на Итами, — но Цзон! С ней никто не мог сравниться. О свойственном ей благородстве духа Итами не могла и мечтать, по крайней мере, в этой жизни. Властное обаяние Итами уступало силе Цзон, ее внутреннему спокойствию, глубокому, как полная неподвижность летнего дня; это Николас ценил в своей матери выше всего.

Ему не хотелось разговаривать с Итами, но уйти из дому, не поприветствовав ее, было бы крайне невежливо. Его мать пришла бы в ярость и, конечно, потом винила бы себя. Этого Николас не мог допустить. Через некоторое время он раздвинул сёдзи и вошел в комнату.

Итами перевела на него взгляд.

— Ах, Николас, я и не знала, что ты дома.

— Здравствуйте, тетя.

— Извините, я на минуту отлучусь, — сказала Цзон, легко и бесшумно вставая с колен. — Чай уже остыл.

В присутствии Итами она почему-то предпочитала обходиться без прислуги. Мать оставила их наедине, и Николасу стало не по себе от испытующего взгляда Итами.

Он подошел к окну и посмотрел вдаль, на верхушки сосен и криптомерий.

— Ты знаешь, — спросила Итами, — что посреди этого леса стоит древний синтоистский храм?

— Да, — ответил Николас, поворачиваясь к ней. — Отец говорил мне.

— Ты его видел?

— Еще нет.

— А ты слышал, Николас, что в этом храме есть парк, известный своими мхами?

— Кажется, сорок различных видов мха, тетя. Но мне сказали, что туда могут ходить только священники.

— Это несколько преувеличено. Не могу вообразить тебя священником, Николас. Это тебе не подходит. — Итами неожиданно встала. — Хочешь проводить меня туда? Посмотреть храм и парк?

— Сейчас?

— Разумеется.

— Но я думал...

— Все в жизни возможно, Николас, так или иначе. — Она улыбнулась и позвала: — Цзон! Мы с Николасом немного погуляем. Скоро вернемся.

Повернувшись к Николасу, Итами протянула руку.

— Пойдем, — мягко сказала она.

В молчании они приблизились к краю леса. Свернув направо, прошли еще метров двести. Итами вдруг повела Николаса вглубь. Они оказались на узкой, но хорошо протоптанной дорожке.

— Николас, я хочу знать, нравятся ли тебе занятия в додзе? — спросила Итами.

Она осторожно ступала в своих деревянных сандалиях гэта, опираясь о неровную землю, как тростью, концом бумажного зонтика.

— Это очень тяжело, тетя.

— Да, конечно. — Итами взмахнула рукой, словно отметая его слова. — Но ведь это не было для тебя неожиданностью?

— Нет.

— Тебе нравятся эти трудные тренировки?

Николас посмотрел на Итами, не понимая, к чему она клонит. Он отнюдь не собирался рассказывать ей о вражде, которая разгоралась между ним и Сайго. Это было совершенно ни к чему. Он не говорил об этом даже своим родителям.

— Иногда, — признался Николас, — мне хотелось бы быстрее продвигаться. — Он пожал плечами. — Наверно, не хватает терпения.

— Бывают случаи, Николас, когда своего добиваются только нетерпеливые, — заметила Итами, переступая через спутанные корни. — Ты мне не поможешь? — Она протянула ему руку. — Вот мы и пришли.

Перед ними открылась поляна. Выйдя из тени сосен, Итами раскрыла зонт и подняла его над головой. Кожа, белая как снег, ярко-красные губы, угольно-черные глаза.

Покрытая глубоким слоем лака стена храма отражала слепящие лучи солнца, и Николасу пришлось зажмуриться, пока его глаза не привыкли к яркому свету. Ему казалось, будто он утопает в золотом море.

Они пошли вдоль посыпанной гравием дорожки, вьющейся вокруг храма. По ней можно было идти вечно” никогда не приближаясь к цели и не отдаляясь от нее.

— Но ты держишься, — мягко сказала Итами. — Это обнадеживает.

Они достигли крутых деревянных ступенек, ведущих к дверям из бронзы и лакированного дерева. Двери оказались открыты, словно молча ожидали кого-то, предлагая тень и покой. Они остановились. Итами положила руку мальчику на плечо, так тихо, что он бы и не почувствовал ее прикосновения, если бы не видел.

— Когда твой отец попросил найти для тебя подходящуюрю, я стала колебаться. — Она покачала головой. — Я не решалась ему возражать, но мне было тревожно. — Итами вздохнула. — Иногда мне бывает жаль тебя. Как сложится твоя жизнь? На Западе ты не станешь своим из-за восточной крови, а японцы будут презирать тебя за европейскую внешность.

Рука Итами поднялась в воздух как бабочка и слегка коснулась пальцем щеки Николаса.

— Даже твои глаза — это глаза отца. — Она опустила руку. — Но меня не так просто обмануть. — Итами отвела от него беспощадный взгляд. — Давай войдем и помолимся.

— Правда, красиво? — сказала Итами.

Николас не мог не согласиться. Они стояли перед небольшим ручьем, пробиравшимся среди огромных замшелых камней. Все вокруг — даже вода, даже галька — все было зеленым. Николасу казалось, будто здесь было не сорок видов мха, а добрые четыре тысячи.

— И тихо, — продолжала Итами. — Здесь так тихо. Остального мира словно и не существует.

Она свернула зонтик в тени развесистой криптомерии и глубоко вдохнула воздух, запрокинув маленькую голову.

— Кажется, что само время исчезло, Николас. Будто и не было двадцатого века, экспансии, империализма — будто не было войны. — Итами закрыла глаза. — Не было войны.

Николас пристально смотрел на нее, пока она не разомкнула ресницы.

— Но война была. — Итами отвернулась. — Присядем на эту каменную скамью? Хорошо. Возможно, здесь когда-то сидел сёгун, один из Токугава, Здесь начинаешь чувствовать историю, верно? Ее непрерывность... и свое место. — Итами посмотрела на мальчика. — Ты этого, видимо, не чувствуешь. Пока еще нет. В этом отношении мы с тобой похожи. Да, похожи. — Она засмеялась. — Вижу, ты удивлен. Напрасно. Мы оба чужаки, навсегда отрезанные от того, к чему сильнее всего стремимся.

— Но вы ведь принадлежите к Нобунага, — возразил Николас, — одной из самых древних аристократических семей Японии.

Итами ответила ядовитой улыбкой, обнажившей ее ровные, блестящие от слюны зубы.

— Да, — согласилась она со вздохом, — Нобунага. Но, как часто бывает в Японии, это только внешность, великолепный фасад, за которым скрывается мерзость запустения.

Ее искаженное гневом лицо больше не казалось красивым.

— Слушай меня хорошенько, Николас. Мы потеряли честь, мы позволили западным варварам развратить себя. Мы — народ, достойный презрения. Наши предки должны содрогнуться в могилах, увидев наши дела. Их духи — ками — предпочтут вечный покой возвращению в нашу жизнь.

Николас молча слушал, а голос Итами становился все громче. Николас догадывался, что ей трудно было начать этот разговор, но теперь она уже не в силах остановиться.

— Ты знаешь, что такое дзайбацу, Николас?

— Только название, — ответил он, снова сбитый с толку ее вопросом.

— Спроси когда-нибудь об этом своего отца. Полковник много знает о дзайбацу, и тебе тоже следует это знать. — Словно объясняя свой неожиданный вопрос, Итами добавила. — Сацугаи работает на одну из дзайбацу.

— На какую?

— Я ненавижу своего мужа, Николас. И только твой отец, — она отрывисто засмеялась, — знает почему. Это так забавно! Но жизнь любит насмехаться над нами, удерживая нас от того, чего мы больше всего жаждем. — Итами сцепила на коленях свои крохотные руки. — Что толку быть одной из Нобунага, если я навсегда обречена нести на себе позор моего прадеда? Я так же не могу избавиться от этого позора, как ты от своей смешанной крови.

Когда моему прадеду было двадцать восемь лет, он оставил службу у сёгуна. Ты знаешь, Николас, что такое ронин?

— Самурай, оставшийся без сюзерена.

— Да, воин, лишившийся чести. Разбойник, вор. Мой прадед стал наемником, продающим свою отвагу тому, кто больше заплатит. Возмущенный его низким поступком, сёгун послал за ним людей, которые в конце концов его выследили. Нет, моему прадеду не суждено было самоубийство сеппуку — сёгун не даровал бы ему такую благородную смерть. Он больше не был буси, он стад просто падалью, и его распяли, как последнего негодяя.

В таких случаях обычно уничтожали всю семью, всех женщин и детей, чтобы лишить преступника самого дорогого и прервать его род. Но с нашей семьей этого не произошло.

— Почему? — спросил Николас — Что случилось? Итами пожала плечами и вымученно улыбнулась.

— Карма. Моя карма, которая определяет всю мою жизнь. Я не могу с ней смириться, она причиняет мне боль, и я плачу по ночам. Мне стыдно в этом признаваться. Я буси, женщина-воин, и у меня в крови закипают тысячи сражений, моя душа отзывается взмахом меча, смертоносным отливом его клинка.

Итами встала, и зонтик раскрылся над ней, как огромный цветок.

— Когда-нибудь ты это поймешь. И помни: теперь тебе тяжело в додзё. Не перебивай, я знаю. Но ты не должен отступать. Слышишь? Никогда. — Она отвернулась; мягкие цвета зонтика помогали скрыть ярость в ее глазах. — Пора возвращаться на землю.

— Это Аи Ути, — сообщил Муромати. Он держал в руках боккэн. Семь учеников из группы Николаса окружили его ровным полукругом.

— Это первая аксиома школы Итто, одна из сотен. Аи Ути — это значит относиться к противнику так, как он относится к вам. Это расчет времени, на котором строится кэндзюцу. Аи Ути — это отсутствие гнева. Это значит обращаться с противником как с почетным гостем. Это значит забыть страх. Аи Ути — это первая и последняя аксиома, которая замыкает круг Дзэн. Запомните это.

Таким был первый урок Николаса, который он получил врюсемь лет назад. Мальчик не понял тогда слов учителя, но никогда о них не забывал. И потом, когда он с холодной яростью тысячи раз взмахивал катанапод присмотром Муромати, когда он постигал моральное учение кэндзюцу, когда его знания и умения ширились с головокружительной быстротой, — Николас всегда вспоминал тот первый урок, и это придавало ему мужества.

И он снова и снова повторял удары, чувствуя, что его руки и ноги оставляют в воздухе глубокие борозды, пока его усилия не были вознаграждены — меч Николаса перестал быть мечом, цель перестала быть целью, и он понял, что первый урок, который преподал ему Муромати много лет назад, и есть высшая мудрость.

И все-таки Николас не был доволен своими занятиями. Однажды, размышляя об этом вечером, после тренировки, он почувствовал, что в зале кто-то есть. Николас осмотрелся и никого не увидел, но никак не мог отделаться от ощущения, что он здесь не один. Он уже хотел было встать и громко позвать невидимку, но подумал, что это снова могут быть проделки поджидающих его мальчишек, и решил не доставлять им удовольствия.

Николас прошелся по темному додзё. Дальний конец пустынного зала был исполосован кроваво-красными лучами закатного солнца, в которых медленно кружились пылинки. И вдруг Николас понял, что в зале действительно кто-то есть, но одновременно он понял и другое: этот человек не причинит ему вреда. Он не мог объяснить, почему так решил: это произошло само собой.

Луч света упал в угол зала, коснувшись покрытого светлым лаком деревянного ограждения, за которым располагался небольшой помост. Угловая балка оставалась в густой тени. Николас заворожено наблюдал за игрой светотени, когда вдруг раздался голос.

— Добрый вечер, Николас.

Тень в углу зала ожила, и из нее вышел Кансацу, худощавый человек с коротким жестким ежиком седых волос.

Совершенно бесшумно он спустился с помоста и остановился перед раздетым до пояса Николасом, который не мог вымолвить ни слова. С тех пор как Николас пришел врю, Кансацу заговаривал с ним не больше двух или трех раз. Теперь же они были одни, и Николас понимал, что эта встреча не случайна.

Кансацу внимательно разглядывал мальчика, потом сделал шаг вперед и коснулся указательным пальцем фиолетового синяка на его груди.

— Для Японии настали тяжелые времена, — сказал Кансацу. — Очень тяжелые. — Он посмотрел на потолок. — Война была развязана из-за экономики. Наш империализм требовал расширения территории. — Он вздохнул. — Но мы были обречены на поражение, потому что нами двигала не честь, а жадность. Нынешние японцы не руководствуются бусидо, они лишь используют его для внешнего блеска. — Взгляд Кансацу был печальным. — А теперь мы расплачиваемся. Американцы наводнили страну, продиктовали нам новую конституцию, и теперь мы служим их интересам. Как это странно для Японии — служить такому хозяину. — Он пожал плечами. — Но, что бы ни случилось с Японией, бусидоникогда не исчезнет. Мы начали носить европейские костюмы, наши женщины причесываются по американской моде, мы перенимаем западный образ жизни. Но это ничего не значит. Японцы, как вербы, гнутся на ветру, чтобы не сломаться. Это просто внешние проявления нашего стремления не уступать другим, быть признанными в мире. Как ни парадоксально, американцы тоже — невольно — служат нашим целям: с помощью их денег мы станем могущественнее, чем прежде. Но мы никогда не должны забывать о наших традициях — только бусидодает нам силы.

— Ты хочешь стать одним из нас, — неожиданно сказал Кансацу. — Но я вижу, — он показал на синяк, — тебе это не вполне удается.

— Успех придет в свое время, — возразил Николас — Я учусь быть терпеливым. Кансацу кивнул.

— Прекрасно. И все же нужно идти вперед. Он сложил перед собой ладони и медленно двинулся вдоль додзе. Николас последовал за ним.

— Думаю, для тебя пришло время поработать с другим учителем. Я не хочу, чтобы ты оставил весьма полезные занятия у Муромати — я предлагаю тебе позаниматься дополнительно.

С завтрашнего дня ты начнешь работать со мной, — объявил Кансацу, направляясь к выходу из зала. — Мы займемся харагэй.

Свои отношения с Сацугаи Николас мог четко разделить на два периода. Переломным моментом послужил банкет дзайбацу, на который его пригласили с родителями. Возможно, Николас просто повзрослел и переменился, тем не менее он твердо верил, что решающую роль сыграли события того вечера.

Несмотря на небольшой рост и невзрачную внешность, Сацугаи, безусловно, привлекал к себе внимание. Толстые руки и ноги выглядели слишком короткими на фоне его массивного туловища. Голова Сацугаи, казавшаяся вмурованной в плечи без всякого намека на шею, представляла собой правильный овал, покрытый сверху короткой щетиной черных волос, — Николас считал, что это придавало ему военную выправку. Лицо Сацугаи нельзя было назвать типично японским. Например, внешние уголки его миндалевидных лучисто-черных глаз были заметно приподняты, и это, вместе с широкими плоскими скулами и желтым оттенком кожи, выдавало его монгольское происхождение. Николас без труда мог разглядеть в нем одно из воплощений Чингисхана.

С точки зрения истории, это предположение было не таким уж фантастическим. Николас знал о монгольских походах в Японию в 1271 и 1281 годах. Главной мишенью стал южный район Фукуока, расположенный очень близко к азиатскому материку. Сацугаи, как было известно Николасу, родился в Фукуока, и хотя он во всех отношениях был настоящим японцем, почитающим традиции и крайне консервативным, кто мог поручиться, что среди его предков не оказалось кого-то из тех неукротимых кочевников?

С первого взгляда было заметно, что Сацугаи — прирожденный лидер. Сын народа, считавшего высшей ценностью преданность родителям, даймё, и, наконец, сегуну, который на протяжении двух с половиной веков олицетворял собой японский дух даже в большей степени, нежели император, — Сацугаи, тем не менее, всегда был занят лишь собой. Внешне, разумеется, все выглядело иначе: он был бесконечно предан Японии, его Японии, и в этом смысле он принадлежал ко многим группам, не только к дзайбацу. Но в тот вечер Николас полностью убедился, что в душе Сацугаи считает себя выше остальных; отчасти именно поэтому он был хорошим руководителем. Подчинение заложено у японцев в крови; многие поколения были приучены слепо, не щадя собственной жизни, повиноваться сёгуну. Что же удивительного, если у Сацугаи, для которого главным в жизни была власть, нашлось много преданных пocлeдoвaтeлeй?

Итами всегда находилась рядом с ним; Сайго тоже не отходил от отца, словно заряжаясь его энергией. Но в тот вечер, помимо жены и сына, с Сацугаи была еще одна девушка, которая с первого взгляда пленила Николаса. Он наклонился к матери и спросил, кто она.

— Это племянница Сацугаи, с юга, — пояснила Цзон. — Она приехала ненадолго, погостить у них.

Мать больше ничего не сказала, но в ее интонации слышалось: лучше бы она вообще не приезжала. Николас собрался спросить, чем ей не нравится эта девушка, но как раз в этот момент Сацугаи подвел к ним племянницу и представил ее Цзон и полковнику.

Она была высокая и стройная — гибкая, как сказал бы европеец. Необыкновенно длинные темные волосы, огромные влажные глаза, кожа, светящаяся изнутри, словно фарфор, — этого нельзя было добиться с помощью косметики. Николас был просто потрясен. Сацугаи отдельно представил девушку Николасу: ее звали Юкио Дзекоин.

Юкио пришла на банкет с Сайго, который демонстративно не отходил от нее ни на шаг. Николас никак не мог понять, нравится ей это или нет.

Большую часть вечера он провел в колебаниях. Николасу очень хотелось пригласить девушку на танец, но он не знал, что из этого может выйти. Он не столько робел перед Сайго, сколько не хотел раздражать Сацугаи, у которого с полковником были и без того весьма натянутые отношения.

Ему не у кого было спросить совета. В конце концов, Николас решил, что преувеличивает возможные последствия своего поступка. Он подошел к Юкио и Сайго, и девушка сама завела с ним разговор. Она много спрашивала о Токио, в котором давно не была, и Николасу показалось, что Юкио не отпускают далеко от Киото.

Как и следовало ожидать, вторжение Николаса пришлось Сайго не по душе. Он уже был готов заявить об этом вслух, как вдруг его позвал к себе отец. Сайго нехотя извинился и отошел.

Пока они шли к площадке для танцев, Николаса успел оценить кимоно Юкио: серо-голубая ткань с серебряной ниткой, украшенная узором из темно-синих колес со спицами, — такой узор был распространен в средние века среди даймё.

Они двигались в такт медленной музыке, и Юкио казалась Николасу невесомой. Через тонкую ткань кимоно он чувствовал тепло ее тела.

— Мы оба слишком молоды, чтобы помнить войну, — сказала Юкио хрипловатым голосом, — а она так сильно повлияла на нас. Странно, правда?

— Да нет, не очень. — Николас вдыхал аромат ее кожи, и ему казалось, что даже ее пот пахнет духами, — Ведь история не прерывается. Ничто не происходит в вакууме — от любого события расходятся круги, сталкиваются с другими кругами, изменяют их ход и меняются при этом сами.

— Надо же, какая философия. — Николас подумал, что Юкио издевается над ним, но она засмеялась и добавила: — Но эта теория мне нравится. Знаешь почему? Потому что из нее следует, что сегодняшняя встреча повлияет на наше будущее.

— Ты имеешь в виду нас с тобой?

— Да. Нас двоих. Белое и черное. Инь и ян. Говоря это, Юкио непринужденно приблизилась к Николасу, и его обожгло горячее прикосновение ее бедра. Она продолжала говорить, глядя ему в глаза и прижимаясь все сильнее. Николас затаил дыхание и боялся пошевелиться. Он чувствовал интимность этой минуты тем острее, что все происходило среди сотен нарядно одетых людей, не одобрявших новую жизнь и свободные нравы. Поворачивая Юкио в танце, Николас поймал на себе взгляд Сайго, все еще беседующего с отцом. Пожалуй, это был единственный случай, когда Николас подумал о Сацугаи с теплотой.

Танец казался бесконечным, и когда они, наконец, расстались — не сказав друг другу ни слова о возникшей между ними близости, — Николас не предполагал, что следующая их встреча произойдет спустя четыре года.

По воскресеньям полковник спал допоздна. Наверно, он позволял себе это потому, что в выходной ему хотелось полностью нарушить привычный распорядок. По выходным Цзон готовила сама. Николас знал, что она любила стряпать и делала бы это каждый день, если бы не запрет полковника.

— Пусть готовит Тай, — распорядился он однажды. — В конце концов, ей за это платят. А твое время должно принадлежать тебе — делай, что тебе нравится.

— Но что мне делать?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Кто, я? — Цзон показала на себя. — Моя только глупый китаец, господин полковник, — сказала она на ломаном английском, хотя прекрасно владела этим языком, и стала непрерывно кланяться.

Полковник был раздосадован ее кривлянием, тем более что Цзон блестяще пародировала людей, мгновенно схватывая их самые тонкие особенности. Он не любил вспоминать об этой темной стороне азиатской истории, о том, с каким презрением англичане и американцы относились к китайцам и малайцам, словно те были недочеловеки, годные только для услужения белым хозяевам. Полковник крепко обнял Цзон загорелыми руками и поцеловал в губы — он знал, что это единственный способ заставить ее замолчать.

В то воскресное утро Цзон была уже на ногах и нарезала свежие овощи, когда Николас вошел в кухню.

Косые лучи солнца играли на оконных стеклах. Издалека доносился гул самолета, приземлявшегося в аэропорту Ханэда. Низко над горизонтом повис гусиный клин, медленно удалявшийся от огненного круга восходящего солнца.

Николас поцеловал мать.

— Ты пойдешь сегодня в додзе? — спокойно спросила она” обнимая сына.

— Нет, если отец будет дома. Она принялась лущить бобы.

— Мне кажется, у него есть для тебя сюрприз. Я рада, что ты решил остаться дома.

— Я почувствовал, что так будет лучше, — признался Николас.

— Может придти такое время, — сказала Цзон, не отрываясь от работы, — когда это станет невозможным.

— Ты имеешь в виду отца?

— Нет, я говорю о тебе.

— Я не совсем понимаю.

— Когда мы с твоим отцом уезжали из Сингапура, Со Пэн был уже при смерти. У него в запасе еще оставалось какое-то время — он собирался привести в порядок свои многочисленные дела. Но он сказал, что мы с ним видимся в последний раз; так оно и вышло.

Руки Цзон мелькали над столом, будто жили своей отдельной жизнью.

— Я знала, что должна навсегда оставить Сингапур. Наша жизнь с твоим отцом была здесь, в Японии. Но разлука с Со Пэном разбивала мне сердце. Он стад мне отцом, нет, гораздо больше чем отцом, и я была для него больше чем дочерью. Вероятно, потому, что мы сами выбрали друг друга — нас связывала не кровь, а общность душ.

В тот последний день, перед уходом, я на минуту задержалась на крыльце его дома, как всегда делала в детстве. Когда я уже собралась идти, Со Пэн положил руку мне на плечо. Твой отец в это время уже ушел вперед. “Теперь, Цзон, ты — это я”, — сказал он на особом китайском диалекте, которым мы с ним обычно пользовались.

— Что это означало?

— Не знаю — могу только догадываться. — Цзон вытерла руки, смочила их в чашке с холодной лимонной водой и снова принялась ловко и быстро резать овощи, на этот раз огурцы. — Я плакала не переставая, пока мы не прошли через лес и не оказались на поляне, где нас дожидался джип. Твой отец, разумеется, ничего не сказал; он побоялся меня обидеть.

— Ты должна была оставить Со Пэна?

— Да, — ответила Цзон, в первый раз оторвав свой взгляд от работы. — Это был мой долг перед твоим отцом. Со Пэн это знал. Он бы никогда не допустил, чтобы я осталась с ним и пренебрегла своим долгом. Забыть о долге — значит, разрушить то, что делает человека личностью, что дает ему силы для великих дел.

Долг — это основа жизни, Николас. Это единственное, что неподвластно смерти. Это подлинное бессмертие.

Как выяснилось, полковник был свободен весь день. Он повел Николаса в город, в ботанический парк Дзиндайдзи, чтобы полюбоваться цветением вишни.

По дороге они проводили Цзон к Итами; мать собиралась вместе с ней навестить больного дядю.

Сильный восточный ветер уже развеял утренний туман; легкие перистые облака выстроились в ряд, словно картины импрессионистов в гигантской галерее.

Весенний парк, казалось, целиком опустился на землю с небес. Ветви деревьев, согнувшиеся под тяжестью нежно-розовых соцветий, поражали неземной красотой. В другое время года этот парк, наверно, выглядел более заурядно, но теперь, в апреле, от его великолепия захватывало дух.

По извилистым тропинкам парка мелькали кимоно и яркие зонтики из вощеной бумаги, растекаясь по извилистым тропинкам парка. Николас с отцом подошли к дотку со сладким соевым творогом тофу. Полковник купил две порции, и они, жуя на ходу, неторопливо продолжили свой путь. Мимо пробегали смеющиеся дети, получившие на время полную свободу; проходили, держась за руки, влюбленные пары. Среди гуляющих было довольно много американцев.

— Отец, расскажи мне о дзайбацу, — попросил Николас.

Полковник отправил в рот очередной кусочек тофу и задумался.

— Очевидно, кое-что тебе уже известно.

— Я знаю что такое дзайбацу, — подтвердил Николас — Четыре самых крупных промышленных концерна Японии. И какое-то время, сразу после войны, многие из высших руководителей дзайбацу стояли перед судом как военные преступники. Этого я не понимаю.

Полковник был вынужден пригнуться, когда они проходили под низко нависшими ветвями. Казалось, нет вокруг шумного Токио — только эти розовые облака. Для японца это ощущение было вполне естественным. Япония изобилует символами, обладающими немалой силой. Пожалуй, самый важный из этих символов — цветы вишни. Они олицетворяют обновление, очищение, любовь и невыразимую вечную красоту — основные категории японского духа. Обо всем этом успел подумать полковник, собираясь с мыслями.

— Как часто бывает в Японии, — заговорил он наконец, — простого ответа не существует. В самом деле, его надо искать в долгой истории японского милитаризма. С началом революции Мэйдзи в 1868 году Япония предприняла ряд мощных усилий, чтобы преодолеть изоляцию от внешнего мира и покончить с феодализмом, царившим на протяжении более чем двухсотлетнего периода правления сегунов Токугава. Это означало и отказ от древних традиций, в которых, как считали многие, кроется сила Японии.

Они свернули на тропинку, спускавшуюся к небольшому озеру. Сквозь густую листву доносился шум детских голосов.

— Эта новая политика, — продолжал полковник, — которую можно было бы назвать европеизацией, естественно вела к ослаблению могущества самураев. В конце концов, они всегда были самыми несгибаемыми приверженцами традиций. Теперь их клеймили как реакционеров, потому что они яростно сопротивлялись всему, на что была направлена революция Мэйдзи. Тебе, конечно, хорошо известно, что начиная с 1582 года, когда сегуном стал Тоётоми Хидэёси, только самураям разре далось носить два меча, один из которых — катана— считался исключительно самурайским оружием. Теперь все изменилось. Закон о воинской службе запретил ношение катана, а создание регулярной армии из “простолюдинов” положило конец привилегированному общественному положению самураев, которое они занимали начиная с 792 года.

Несколько минут они бродили вдоль озера. Холодная синева оттеняла нежные бело-розовые цветы. По воде плавали игрушечные кораблики; их белые паруса надувались ветром, и маленькие капитаны радостно бегали за ними у самой воды.

— Однако самураи так легко не сдались, — прервал молчание полковник. — Эти крохотные, уверенно движущиеся вперед кораблики напомнили ему изящные средневековые гравюры. — Большинство из них открыто сопротивлялись, а потерпев поражение, стали объединяться в союзы. Самый крупный из таких союзов назывался Гэньёся — Общество Темного Океана. Появлялись и более мелкие, как, например, Кокурюкай — Общество Черного Дракона. Эти реакционные союзы весьма активны и сегодня — они исповедуют идеи империализма и японского господства на азиатском побережье.

Так вот, общество Гэньёся возникло в Фукуока и базируется там до сих пор. Впрочем, здесь нет ничего удивительного — этот район Кюсю ближе всех к материку.

Николас подумал о монгольских нашествиях и о том оголтелом национализме, который они должны были породить. Это заставило его вспомнить о Сацугаи.

Они присели на скамейку возле воды. На противоположном берегу озера резвился мальчуган со связкой разноцветных воздушных шаров, а дальше, высоко над верхушками деревьев, на фоне неба вырисовывался зыбкий силуэт коробчатого воздушного змея в виде огнедышащего дракона.

— Когда им не удалось открыто свергнуть режим Мэйдзи, члены общества предприняли попытки подорвать его изнутри. Это были умные люди. Они понимали, что новым властям для индустриализации страны не обойтись без экономической экспансии. Это означало дальнейшую колонизацию Китая.

Внедрившись в официальные политические структуры нового японского общества, люди Гэньёся вербовали союзников среди высших правительственных чиновников. Главной мишенью они избрали Генеральный штаб, где реакционная философия была скорее правилом, чем исключением.

Всеобщие выборы 1882 года помогли представителям Гэньёся.

Они заключили сделки со многими политиками, обеспечивая им сохранение занимаемых постов и подучив взамен уверения в том, что будет проводиться империалистический внешний курс Чтобы добиться своего на выборах, члены общества наняли провокаторов и разослали их во все округа для запугивания избирателей; нередко дело доходило до драк и поножовщины.

Мимо прошли два офицера американской армии с семьями. Они с достоинством носили свою форму, ступая твердо и уверенно, как и подобало славным завоевателям. Наверняка они видели, что происходит вокруг, но вряд ли хоть что-нибудь понимали.

— По мере воплощения этой политики и расширения экспансии в Маньчжурии и Шанхае росли заморские аппетиты японских бизнесменов. Экономика развивалась невиданными темпами, и в ее недрах родились четыре промышленных гиганта дзайбацу.

— Значит, Кансацу был прав, когда говорил, что экономика сыграла в развязывании войны не меньшую роль, чем милитаризм, — задумчиво заметил Николас.

Полковник кивнул.

— С точки зрения Запада, Япония была во многих отношениях отсталой — об этом позаботились Токугава. Но в то же время, они лучше других понимали дух своей страны. Боюсь, как раз этого недоставало Макартуру. Разумеется, он был достаточно умен, чтобы не тронуть императора, хотя повсюду раздавались требования судить его как военного преступника. И дело не в том, что император всячески помогал американцам после войны. Просто Макартур прекрасно понимал, что любая попытка лишить его трона ввергнет Японию в беспредельный хаос: на это не решались даже могущественные сегуны.

Американцы с самого начала поддерживали миф о том, что Японию втянули в войну генералы. — Он облизал липкие пальцы и достал трубку. — Но все далеко не так. Это дзайбацу загнали страну в угол, единственным выходом из которого стала война.

— Но что же японский народ? — спросил Николас. — Наверняка он не хотел войны.

Полковник сжал губами трубку, не зажигая ее. Он посмотрел вверх, где мягко качались тяжелые от цветов ветви.

— К несчастью, в этой стране народом помыкали на протяжении многих веков. Слепое подчинение — императору, сёгуну, даймё — вошло в кровь. — Он сидел выпрямив спину, слегка повернувшись к сыну и поддерживая рукой трубку. — Поэтому нет ничего странного в том, что накануне войны антивоенные настроения не проявились с достаточной силой. Более того, Социал-демократическая партия, открыто занявшая антивоенную позицию после вторжения в Маньчжурию, на выборах 1932 года потеряла значительную часть избирателей. Голос крохотной, но неукротимой Коммунистической партии был почти не слышен. Дзайбацу и Гэньёся умело манипулировали ключевыми фигурами в правительстве и в средствах массовой информации. Война становилась неминуемой.

Полковник и Николас подняли головы, услышав топот. Слева от них вниз по лестнице мчались двое полицейских в форме, перепрыгивая через три ступеньки и широко расставив руки для равновесия. Люди стали оглядываться по сторонам. Раздался громкий крик. Дети бросились к родителям, оставив кораблики одиноко качаться на воде. Несколько американских офицеров после минутного колебания последовали за полицейскими. Николас и полковник поднялись и двинулись вслед за остальными.

Из-за густых крон вишневых деревьев невозможно было разобрать, что происходит впереди. У лестницы уже собралась толпа. Полковник взял Николаса за руку и стал проталкиваться вперед. Там уже слышались крики и какая-то возня, но подоспевший полицейский отряд быстро остановил потасовку.

Люди немного расступились, и Николас с отцом увидели большую поляну. Зеленая трава была устлана опавшими цветами вишни. Николас заметил на земле кимоно. Сначала оно казалось серым, и только когда толпа вынесла юношу вперед, он разглядел, что на самом деде ткань была черной в белую полоску.

Вскоре Николас увидел стоящего на коленях человека, который касался лбом земли, усыпанной вишневым цветом. Правая рука его, скрытая в складках, одежды, была прижата к животу. Перед ним стояла небольшая лакированная шкатулка; рядом лежала длинная полоса белого шелка.

Полковник сжал плечо Николаса.

— Это Ханситиро! — сказал он, имея в виду знаменитого японского поэта.

Николас пригнулся. Сквозь частокол ног он разглядел лицо коленопреклоненного человека. Стальные волосы, широкое плоское лицо с крупными чертами. В уголках рта пролегли глубокие складки; глаза закрыты. Теперь Николас рассмотрел, что темные пятна на белом шелке, которые он сначала принял за тени, не что иное, как кровь.

— Сеппуку, — сказал отец. — Так уходят из жизни люди чести.

Николас невольно подумал о том, как строго и торжественно это выглядело. Он слышал много рассказов о войне, где смерть представала грязной и мучительной. Здесь же все было так спокойно и размеренно, будто само бесстрастное течение времени среди жизненной суеты.

— С тобой все в порядке? — Полковник обнял сына за плечи и с тревогой посмотрел ему в глаза. Николас кивнул.

— Да. Это было... слишком неожиданно. Я... Почему он сделал это в парке? Он хотел, чтобы все видели.

— Чтобы видели и помнили, — сказал полковник. Когда Николас с отцом поднялись в парк, воздушный змей все еще парил высоко в небе и изрыгал пламя, словно вопреки воздушным потокам, швырявшим его из стороны в сторону.

— Он был глубоко связан с прошлым и не сумел примириться с новой жизнью Японии, — Мимо прошла пожилая японка, толкая перед собой темно-синюю коляску с двумя розовыми близнецами. — Ханситиро был замечательным художником и благородным человеком. Так он выразил свой протест против будущего, к которому устремилась Япония и которое, как он считал, погубит ее.

Они поравнялись с молодым американским моряком и его японской подружкой, которые держались за руки и весело смеялись. Моряк обнял девушку и поцеловал ее в щеку. Она захихикала и отвернулась. Ее волосы развевались на ветру как хвост дракона.

— Таких людей, как Ханситиро, много, — произнес Николас. — Сацугаи, кажется, родился в Фукуока?

Полковник задумчиво посмотрел на сына, остановился, достал из кармана кисет и принялся набивать трубку.

— Я читал конституцию, отец, — сказал Николас, глядя на парившего в небе змея. — Я знаю, что ты участвовал в ее создании. Может быть, она и не японская по духу, но очень демократичная. Гораздо более демократичная, чем политика нынешнего правительства. Япония отклонилась далеко вправо. Никто и не пытался разрушить дзайбацу. Большинство довоенных чиновников остались на своих местах — я этого не понимаю.

Полковник достал зажигалку и, повернувшись спиной к ветру, стал раскуривать трубку. Наконец он спрятал зажигалку.

— Перед тем как ответить, я хочу знать, что ты чувствуешь. Тебя взволновала смерть Ханситиро? Или просто ты впервые увидел, как человек лишил себя жизни?

— Не знаю. Я действительно не знаю. — Николас положил руку на черную чугунную ограду и почувствовал холод металла. — Может быть, я еще не успел разобраться. Все было как в кино. Я не знал ни этого человека, ни его книг. Мне грустно, но я не знаю почему. Он сделал то, что хотел сделать.

Выпуская кольца дыма, полковник размышлял над словами сына. Чего он, собственно, ожидал? Слез? Истерики? Ему страшно не хотелось возвращаться домой и рассказывать Цзон о случившемся. Она любила стихи Ханситиро. “С моей стороны, — подумал полковник, — было бы нечестным ожидать, что на Николаса эта смерть произведет такое же глубокое впечатление”. У них был слишком разный опыт, они принадлежали к разным поколениям. В любом случае, у Николаса еще не сложилось то восприятие истории, которым обладали его родители. Разумеется, он по-иному смотрел на вещи. У полковника мелькнула мысль о Сацугаи. “Николас все подмечает, — подумал полковник. — Нужно будет уделять ему больше внимания”.

— Хотя американцы старались свалить всю вину на японских военных, — сказал полковник, — справедливости ради надо отметить, что сразу после войны была предпринята попытка очистите дзайбацу от преступников. Однако очень многие подлинные документы оказались уничтожены или заменены поддельными, и большинству высших чиновников удалось выйти сухими из воды. Разумеется, не всем. Некоторые из них были осуждены как военные преступники.

Полковник с сыном направились к восточным воротам, где их дожидалась машина.

— Американцы пришли сюда с самыми лучшими намерениями, — продолжал полковник, — Я хорошо помню день, когда мы закончили работу над проектом новой конституции и передали его премьеру и министру иностранных дел. Они были поражены, будто узнали о еще одной атомной бомбе. Безусловно, по духу эта конституция чисто западная. Но Макартур твердо решил отлучить страну от феодального прошлого, в котором он видел огромную опасность. Сущность новой конституции состояла в том, что император всю свою власть передавал в руки японского народа, оставаясь при этом лишь символом государства.

— И что было дальше? — спросил Николас.

— В 1947 году Вашингтон резко изменил свою позицию. Часть приговоров по военным преступлениям была отменена, и руководители дзайбацу вернулись на свои довоенные посты.

— Очень странно.

— Только с точки зрения Японии, — возразил полковник. — Видишь ли, Америка смертельно боится коммунистической угрозы и готова на все для ее предотвращения. Посмотри, как американцы поддерживали Франко в Испании или Чан Кайши в Азии; в фашизме они усмотрели лучшее оружие против коммунизма.

— Значит, американцы сознательно пренебрегли конституцией, которую сами же составили для Японии, восстановили реакционные дзайбацу и отклонили японский курс вправо.

Полковник кивнул, но промолчал. Ему вдруг показалось, что до ворот парка бесконечно далеко и у него не хватит сил преодолеть этот путь.

— Давай присядем на минутку, — мягко предложил он. Они перелезли через невысокое ограждение и сели на залитую солнцем траву. Полковнику стадо зябко, и он поежился. Тонкие облака то и дело закрывали солнце, и их тени, как призраки, скользили по траве. Тихо шелестели цветы вишни; цикады звенели дрожащей медью; над деревом в одиноком танце металась большая коричнево-белая бабочка. “Этот день, — подумал полковник, — похож на стихотворение-хайку: прекрасный и печальный настолько, что хочется плакать. Интересно, почему большинство хайку такие грустные?”

Полковнику доводилось видеть много смертей, близких ему людей и совсем незнакомых. Со временем у человека вырабатывается иммунитет к страданиям, спасающий его от сумасшествия. И тогда смерть становится нереальной, как пантомима, на которую можно не обращать внимания.

Но эта смерть в парке, солнечным весенним днем, среди детей, — она была другой. Полковник чувствовал себя опустошенным, как Цезарь, вернувшийся в холодный Рим после объятий Клеопатры. И он подумал о римских авгурах, толковавших будущее по полету птиц. Эта смерть показалась ему важным предзнаменованием, смысл которого от него ускользал.

— Что с тобой? — Николас взял отца за руку.

— А? — Мысли полковника были еще далеко. — Ничего, Николас, все в порядке. Не беспокойся. Просто я думал о том, как рассказать твоей матери о смерти Ханситиро. Она очень расстроится.

Какое-то время он молчал, глядя на бело-розовое море вишневых соцветий, пока не почувствовал, что к нему возвращается спокойствие.

— Отец, я хочу задать тебе один вопрос. На мгновение полковнику стало не по себе — судя по голосу Николаса, мальчик долго к этому готовился.

— Какой?

— Сацугаи принадлежит к Гэньёся?

— Почему ты спрашиваешь?

— Но это естественно. Сацугаи стоит во главе дзайбацу, он ярый консерватор, к тому же он родился в Фукуока. — Николас посмотрел на отца. — Честно говоря, было бы странно, если бы он не оказался членом этого общества. Это помогло ему пережить чистку 1947 года?

— М-да, — протянул полковник. — Что ж, весьма логичное заключение, Николас. Ты очень наблюдателен.

Полковник задумался. Три большие птицы сорвались с дерева и, сделав круг, взмыли в небо. Воздушный змей вдалеке опускался все ниже и ниже; день клонился к закату.

— Общество Гэньёся, — медленно произнес полковник, — основал Хираока Котаро. Самым преданным его помощником был Мунисаи Сёкан, отец Сацугаи.

Николас помолчал.

— Значит, я прав?..

Полковник кивнул, думая о чем-то другом.

— Знаешь, почему Сацугаи назвал своего единственного сына Сайго?

— Нет.

— Помнишь, я говорил тебе, что члены Гэньёся решили внедриться в политические структуры?

— Да.

— Они не сразу к этому пришли. Закон о военной службе расколол олигархию Мэйдзи на три части. Одну из них, объединившую самых реакционных самураев, возглавил человек по имени Сайго. В 1877 году Сайго выступил во главе тридцати тысяч своих самураев против правительственных войск. Регулярная армия, вооруженная ружьями и артиллерией, легко разбила самураев.

— Ну конечно! — воскликнул Николас. — Восстание в провинции Сацума. Мне никогда это не приходило в голову. — Он сорвал травинку. — Это ведь был последний самурайский мятеж?

— Да, последний.

Полковник поднялся. Он наконец почувствовал в себе силы увидеть печальное лицо Цзон.

Они вышли из парка. Густая закатная дымка расплывалась по небу, как пятно крови по промокательной бумаге.

Ночью им обоим снилась смерть Ханситиро, но каждый видел ее по-своему.