Второе Кольцо
Книга Ветра

Вынырнув из глубины вокзала на Седьмой авеню, человек в зеркальных солнечных очках не стал оглядываться по сторонам и не направился к обочине, как это сделало большинство пассажиров, чтобы подозвать такси.

Вместо того он терпеливо дождался зеленого сигнала светофора и быстро пересек авеню, не обращая внимания на моросящий дождь. По легкой стремительной походке и по длинной черной спортивной сумке, переброшенной через плечо, его можно было принять за профессионального танцора.

На нем была темно-синяя шелковая рубаха с короткими рукавами, такого же цвета легкие брюки и серые замшевые туфли почти без каблуков, на тонкой, как бумага, подошве. На его широком лице, по обе стороны рта, пролегли глубокие морщины, будто человек не умел улыбаться; его черные волосы были подстрижены коротким ежиком.

Он прошел мимо оживленного фасада отеля “Статлер Хилтон”, пересек Тридцать вторую улицу и нырнул в кафе “Макдональдс”. В холле, отделанном пластиком кричащих желто-оранжевых тонов, вдоль стены тянулась череда телефонов-автоматов. Сбоку, словно спящие летучие мыши в пещере, висели телефонные справочники, защищенные от воровства и хулиганства металлическими переплетами. Человек в темных очках выбрал нужный том; его обложка была оторвана, а края страниц изжеваны, будто кто-то пытался их съесть. Пролистав справочник, человек нашел нужный раздел и стал двигать указательным пальцем вниз по странице; наконец, он удовлетворенно кивнул. Человек уже знал этот адрес, но имел давнее обыкновение перепроверять любые сведения.

Выйдя на улицу, он вскочил в переполненный автобус. В душном салоне пахло потом и плесенью. На Семьдесят четвертой улице он выпрыгнул из автобуса и быстро зашагал на запад, в сторону реки Гудзон. Дождь прекратился, но небо было по-прежнему хмурым, точно с похмелья после затянувшейся попойки. Воздух казался совершенно неподвижным, над городом поднимался тяжелый пар.

Когда человек нашел нужный дом и поднялся по каменным ступенькам, его ноздри на мгновение расширились. Он открыл застекленную входную дверь и оказался в крохотном коридорчике. Вторая дверь, из стали и армированного стекла, была надежно заперта. Он уверенно нажал кнопку звонка; над звонком висела небольшая медная пластина, на которой было выгравировано “ТОХОКУ-НОДОДЗЁ”.

— Что вам угодно? — послышался металлический голос из громкоговорителя, закрытого овальной декоративной решеткой.

— Я хочу записаться в зал, — сказал человек в темных очках и взялся за рукоятку внутренней двери.

— Пожалуйста, поднимитесь на второй этаж и сверните налево — до конца.

Зазвенел сигнал, и он открыл дверь.

В нос ударил едкий запах пота, а вместе с тем здесь пахло, как почудилось ему, напряжением и страхом. Впервые в этом городе он почувствовал себя как дома, но тут же с презрением отбросил расслабляющее чувство. Быстро и бесшумно человек поднимался по устланной ковром лестнице.

Терри Танака разговаривал по телефону с Винсентом, когда к нему подошла Эйлин. Увидев выражение ее глаз, он попросил Винсента подождать, прикрыл трубку ладонью и спросил:

— Что случилось, Эй?

— Там пришел человек — он хочет сегодня заниматься.

— Да? Прекрасно, запиши его.

— Мне кажется, тебе лучше заняться этим самому.

— Но почему? В чем дело?

— Ну, во-первых, он хочет говорить с тобой. А во-вторых, я видела как он ходит — он не новичок. — Терри улыбнулся.

— Вот видишь, как растет наша слава? Та статья в газете здорово помогла. — Эйлин не отвечала, и он спросил: — Ты что-то недоговариваешь?

Она покачала головой.

— От этого парня меня в дрожь бросает. Его глаза... — Эйлин пожала плечами. — Не знаю. Но все равно, поговори с ним сам.

— Ладно, предложи ему пока чашку чая. Я сейчас приду. Она кивнула и виновато улыбнулась.

— Что там у тебя? — послышался в трубке голос Винсента. — Ничего особенного. Похоже, один клиент своим видом напугал Эйлин.

— Как у нее дела?

— Отлично.

— А у вас двоих?

— Ты же знаешь. Пока все без изменений. — Терри негромко рассмеялся. — Жду, пока она скажет “да”. Я уже столько раз становился на колени, что протер четыре пары приличных брюк.

Винсент захохотал.

— Значит, сегодня мы обедаем вместе?

— Конечно. Только не очень поздно — вечером я встречаюсь с Эйлин.

— Разумеется. Просто я хочу спросить тебя кое о чем. Ник тоже собирался прийти, но...

— Да? Как он там? Он звонил мне перед тем, как рванул на побережье. Он что — все лето там дурака валял?

— Да, — смеясь ответил Винсент. — Пока я за него не взялся. Кстати, у него новая девушка.

— Хорошо, — заметил Терри. — Пора бы уже. Ведь он все еще не порвал с прошлым?

— Похоже. — Винсент хорошо знал, что имел в виду Терри. — Ник передает привет — тебе и Эй. Он как-нибудь к вам заглянет.

— Это здорово. Послушай, если я немедленно не вмешаюсь, мой новый клиент наверняка откусит Эйлин голову. Встретимся в семь. Пока.

Он положил трубку и вышел из кабинета — ему не терпелось посмотреть наконец на загадочного посетителя.

С приходом Терри, Эйлин Окура почувствовала себя увереннее. Две вещи поразили ее в этом посетителе. Во-первых, она не слышала, как он вошел. Во-вторых — необычное выражение его лица. Он стоял совершенно неподвижно, со спортивной сумкой на спине и солнечными очками в правой руке. Его лицо и руки были неестественно белыми для азиата, словно здесь кожа изменила свой цвет после какого-то несчастного случая, но в расстегнутом вороте рубашки виднелась кожа потемнее. Впрочем, больше всего Эйлин поразили его глаза. Они казались совершенно неживыми, точно черные камешки в стоячей воде; в них не было и следа хоть каких-то чувств; они смотрели на нее холодным взглядом, как на подопытное животное, уложенное на стерильный столик и готовое к вскрытию. Эйлин ежилась, будто ее обдало ледяным душем.

— Ватаси-ни нани-ка го-ё дэс ка? — обратился Терри к посетителю. — Чем могу быть пoлeзeн?

— Аната-га коно додзе-но масута дэс ка? Вы хозяин этого зала?

Терри, казалось, не замечал вопиющей невежливости собеседника с точки зрения японского этикета. — Со дэё. Да.

— Коко-дэ, рэнсю-сасэтэ итадакитай но дэс га. Я хочу позаниматься.

— Да, конечно. Какие дисциплины вас интересуют?

— Айкидо, каратэ, кэндзюцу.

— С айкидо и каратэ нет никаких проблем; что касается кэндзюцу, боюсь, не смогу вам помочь — мой инструктор уехал в отпуск.

— А вы сами?

— Я? Но я уже давно не тренирую.

— Меня не надо ничему учить. Просто поработайте со мной в течение часа.

— Я...

— Это лучше, чем перебирать бумажки.

— Верно. Меня зовут Терри Танака. А вас?

— Хидэёси. Терри кивнул.

— Хорошо. Мисс Окура даст вам заполнить необходимые документы. Оплата — сорок долларов в час.

Посетитель ответил коротким наклоном головы. Терри ожидал увидеть бумажник с туристскими чеками; вместо этого, клиент достал из кармана брюк пачку денег и отсчитал шесть двадцатидолларовых купюр.

— Пожалуйста, распишитесь вот здесь, — попросил Терри. Потом показал на маленькую дверь в дальнем конце комнаты:

— Там вы сможете переодеться. У вас есть свой костюм?

— Да.

— Отлично. Зал — додзе — расположен этажом выше. С чего вы хотите начать?

— Решайте сами — пусть это будет для меня сюрпризом, — бросил Хидэёси на ходу и скрылся в раздевалке.

Терри повернулся к Эйлин и заметил, как она смотрит вслед Хидэёси. Сквозь высокие узкие окна, прикрытые шторами, струился мягкий рассеянный свет, матовыми пятнами ложась на ее теплую кожу. “Она очень стройная и грациозная, — подумал он. — Бледная балерина, готовая исполнить свою часть трудного па-де-де”.

— Кто он? — В этой комнате с высоким потолком голос Эйлин звучал как шепот. Над их головами слышались тяжелые удары о половицы.

Терри пожал плечами; он был высокого роста, широкий в плечах и узкий в талии и бедрах; на плоском широкоскулом лице светились угольно-черные глаза.

— Ты ведь не будешь с ним заниматься, Терри?

— Почему бы и нет? Всего лишь часовая тренировка. — Его голос звучал беззаботно, но в глубине души он отнюдь не был спокоен. Терри, как и Николас, считался одним из лучших мастеров кэндзюцуза пределами Японии. Из своих тридцати восьми лет он почти тридцать посвятил занятиям этим древним искусством фехтования, и западному человеку было нелегко понять, почему в прошлом году он вдруг бросил свои кэндзюцу.

Прежде всего, все воинские искусства основаны не столько на физической подготовке, сколько на состоянии духа. Много лет назад Терри прочитал книгу Миямото Мусаси “Горин-но сё”, пожалуй, самый замечательный из когда-либо написанных трактатов о стратегии боя. Великий воин написал эту книгу за несколько недель до смерти, и Терри считал, что она неподвластна времени. Он знал, что многие преуспевающие японские бизнесмены и сегодня использовали принципы Миямото при разработке своих рекламных кампаний.

Примерно год назад эта книга снова попала в руки Терри. Но перечитывая ее теперь, он обнаружил, что в стройной логике и причудливом воображении Миямото скрыт другой, более мрачный смысл. Терри заподозрил, что не создан для того, чтобы так самозабвенно подчинять себя чужой воле. Ему стали сниться беспокойные сны, полные смутных призраков, бесформенных и безликих, но от этого еще более реальных и жутких. Терри вдруг мучительно захотелось избавиться от книги, и он выбросил ее однажды ночью, не дожидаясь наступления утра.

Но наутро тревога не прошла. Он чувствовал, что сделал неверный шаг и оказался на краю страшной бездны; у него возникло искушение заглянуть в книгу, но он знал, что сделав это, уже не удержится и сорвется вниз. Терри отступил и отвернулся, навсегда отложив свой меч катана.

А сегодня появился этот странный человек, назвавший себя Хидэёси. Терри внутренне содрогнулся, стараясь не выдавать Эйлин своих переживаний.

Его охватило дурное предчувствие. Терри был уверен, что новый посетитель хорошо знаком с учением Миямото. Без сомнения, Хидэёси владел и харагэй, особой психологической техникой, которая была больше чем просто интуиция — сэпсэй говорил Терри, что это “подлинное восприятие действительности”. Владение харагэй не только делало человека сверхвосприимчивым, словно у него глаза на затылке, а слух усилен мощными приборами, — оно позволяло также передавать свои мысли другому посвященному. Терри сразу почувствовал это в Хидэёси.

— Еще один японец прилетел из Токио, — беззаботно сказал он Эйлин. Ни при каких обстоятельствах Терри не открыл бы ей того, что знал об этом человеке.

— И все же в нем есть что-то странное. — Она все еще смотрела в сторону раздевалки; темный дверной проем зиял, будто оскал черепа. — Эти глаза... — Ее передернуло. — Такие мертвые, словно нечеловеческие. — Эйлин подошла к Терри. — Что он может делать там так долго?

— Медитация, — объяснил Терри. Он взял трубку телефона, нажал кнопку внутренней связи и спокойно дал указания кому-то в зале. — Он пробудет там еще минут двадцать, — сказал он Эйлин. Терри смотрел на ее длинные шелковистые волосы, густым черным потоком ниспадавшие до самого пояса. Эйлин вздрогнула.

— Что с тобой?

— Ничего. Просто я поймала твой взгляд. Терри улыбнулся.

— Но я всегда так смотрю на тебя.

— Да, по вечерам. И не здесь. — Ее глаза оставались серьезными, губы были слегка поджаты. — Не смотри на меня так, Терри, прошу тебя. Ты знаешь, как я к этому отношусь. Мы работаем вместе и...

Терри показалось, что сердце у него замерло. Был ли это страх, тайный, глухой, как ночной вор?

Он мягко притянул к себе Эйлин. Она не сопротивлялась и обняла его, словно соскучившийся по ласке ребенок. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности.

— Все в порядке, Эй?

Она молча кивнула, но Терри видел, что ее глаза стали влажными от слез. У нее перехватило дыхание.

— Я хочу провести эту ночь с тобой, — услышала Эйлин свой собственный голос, и ей сразу же стало легче.

— А как насчет всех остальных ночей, — спросил Терри. Он задавал этот вопрос уже много раз, хотя прежде — при несколько иных обстоятельствах. Эйлин всегда отвечала одно и то же, но сейчас она знала, что вечером ответит “да”.

— Вечером, — мягко сказала она. — Спроси меня вечером. — Эйлин вытерла глаза. — Во сколько мне прийти?

— Сегодня я обедаю с Винсентом. Почему бы тебе не присоединиться?

Эйлин лукаво улыбнулась.

— Чтобы слушать ваши скучные мужские разговоры?

— Сегодня этого не будет, я тебе обещаю.

— Нет, нет. Я знаю, что для тебя значит бусидо:

— Это часть нашего наследия; без него мы не были бы японцами. Я не настолько укоренился на Западе, чтобы забыть историю своего народа — надеюсь, этого никогда не случится... — Терри вдруг замолчал, увидев, как дрогнули ее веки.

— Мой народ, — словно эхо повторила Эйлин. — Бусидо. Я умру за моего императора и любимую отчизну. — Слезы катились из ее закрытых глаз, радужно переливаясь на щеках. — Мы пережили огненный шторм, когда американцы сбросили на нас три четверти миллиона напалмовых бомб, — в ее шепоте слышались стоны умирающих, — когда двести тысяч японцев были заживо поджарены, когда половина Токио была превращена в пепел, а на следующий день ветер разносил, словно пыль, обожженные останки.

— Не надо, Эй...

— Тогда мы бежали на юг, в Хиросиму, но скоро мои родители, запуганные слухами, отправили меня в горы, к бабушке. — Эйлин смотрела на него невидящим взглядом. — Там нечего было есть, и мы медленно умирали от голода. О, ничего особенно страшного, просто невыносимая усталость. Я часами грелась на солнце и ни о чем не думала. Я долго-долго не расчесывала волосы, потому что у меня болели руки, когда я поднимала их вверх. Так и жила. Но моим родителям была суждена Хиросима. — Она посмотрела Терри в глаза. — Что же я там оставила, кроме позора и боли? Что сделали мы и что сделали с нами? Несчастная страна.

— Но все уже позади, — попытался успокоить ее Терри.

— Нет. И ты должен понимать это лучше всех. Ты, Винсент, Ник — вы постоянно твердите о японском духе. Но как вы можете восторгаться им, не испытывая одновременно стыда? Люди забывают то, что хотят забыть, история — никогда. Мы такие, какие есть. Нельзя вычеркнуть зло, словно его никогда и не было. Я знаю, Ник помнит все и страдает. Но ты и Винсент — вы забыли.

Терри хотел рассказать ей о своих мыслях, но передумал. Не теперь. Он остро чувствовал, что ни время, ни место не подходят для такого разговора. Может быть, сегодня вечером. Вечером все станет на свои места. Он любовался мягкими бликами на ее атласной коже, на ее длинной точеной шее; невозможно было поверить, что Эйлин уже сорок один — ей никак нельзя было дать больше тридцати.

Они познакомились два года назад, и через год стали тайными любовниками — разумеется, это оставалось тайной для тех, кто имел отношение к додзе, но не для их друзей. Эйлин никогда не хотела чего-то большего, не заговаривала о будущем. Сам Терри почувствовал: такие отношения его не устраивают. Недавно ему пришло в голову, что конец романа с кэндзюцустал одновременно началом романа с Эй. И как было прежде с кэндзюцу, ему казалось, что в его жизни нет ничего важнее, чем она. Терри открыл додзё пять лет назад, и теперь дела шли достаточно хорошо, чтобы он мог позволить себе небольшую отлучку — для свадьбы и беззаботного путешествия. Пожалуй, в Париж. Да, определенно, в Париж. Эйлин влюблена в этот город и мечтала там побывать. Осталось только сделать ей предложение. Сегодня вечером. Терри понял, что на этот раз она согласится, и его сердце ликовало в радостном ожидании.

— Я вернусь в девять, в крайнем случае, в десять — если Винсент застрянет в пробке по дороге сюда. Но у тебя есть ключи, так что приходи в любое время. Только прихвати шампанское, а я принесу икру.

Эйлин вполне могла бы спросить его, по какому поводу торжество, но — стоит ли задавать лишние вопросы? В конце концов, впереди было много времени. К тому же, ее сердце уже знало ответ.

— Хорошо, — согласилась Эйлин.

Терри вдруг вспомнил о предстоящей тренировке.

— Мне, пожалуй, лучше подняться и приготовить боккэн. Хидэёси вот-вот появится в зале.

Как ни странно, в глазах Жюстины не было слез; впрочем, это ее мало утешало. Тревога ворочалась тяжелым камнем в животе, сдавливала грудь, сжимала горло. “Все в порядке, — повторяла она себе снова и снова. — Ничего не произошло”. Жюстина дрожала от озноба; ее пальцы стали холодными как лед.

Она стояла в темной гостиной Николаса и вглядывалась в надоедливый туман за окном. Где-то там было море, спрятанное за пеленой дождя. Ей захотелось выйти наружу, продраться сквозь туман и увидеть море, но не хватало духа вступить в борьбу с непогодой.

О, Господи! О, Господи!

Жюстина отпрянула от мокрого стекла, пошатываясь дошла до ванной, рухнула возле унитаза. Ее вытошнило. Потом... дрожь, на лбу выступил пот, потек в глаза.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем рука потянулась к кнопке смывного бачка; это движение отняло последние силы. Жюстина с трудом встала на ноги и склонилась над раковиной. Холодная струя ударила в лицо. Она судорожно открыла рот, чтобы выполоскать противный привкус; ей было трудно глотать.

Наконец села на холодный край ванны и опустила голову на колени, обхватив ее руками, покачиваясь. Я не могу этого сделать. Я не могу.

Тошнота разлилась внутри Жюстины. Все предательства, которые ей пришлось пережить, разворачивались в ее сознании, не оставляя места ни для чего другого. Все ее мужчины. Первый, Тимоти, тренер школьной баскетбольной команды. “Я буду с тобой нежным, Жюстина”, — и он яростно набросился на нее, наслаждаясь гримасой боли на ее лице, ее криками в строгой тишине темного спортивного зала, детским ужасом в ее глазах. Потом Джоди, студент Гарварда со смеющимися глазами и жестоким сердцем. “Я хочу стать хирургом, Жюстина”, — да, хладнокровия ему было не занимать. Эдди, который через день встречался с ней и со своей женой; он, видите ли, нуждался в них обеих. А потом, в Сан-Франциско, был Крис. Они соединились в страстном желании, вспыхнули, как костер, ничего и никого не замечая вокруг. А может быть, так было только с ней, а для него все выглядело по-другому? Даже теперь эта мысль жгла нестерпимо. Копание в прошлом доставляло Жюстине какое-то мазохистское удовольствие, словно она вскрывала еще не затянувшуюся рану и касалась обнаженного нерва.

В то время она пользовалась именем своего отца. И его деньгами, Бог знает, сколько было истрачено — Жюстина не считала. Разве не эти деньги сделали ее слабой и беспомощной? Как она ненавидела отца за то, что получила от него — за имя и за деньги.

“Господи, как мне противно”, — подумала Жюстина, точно страдала каким-то физическим недугом, при котором в организме выделяется желчь. Ее снова потянуло на рвоту, она схватилась за живот, но в желудке уже ничего не оставалось.

“Я не могу этого сделать — повторила она. — Не могу”.

Она брада его деньги — много денег — умышленно, потому что ненавидела отца. И обнаружила, что деньги у него никогда не кончаются, как вино в волшебном кубке, который всегда полон до краев. То, что казалось ей огромной суммой, для него ничего не значило.

Но много значило для Криса, на которого, в конечном счете, уходили почти все. Она узнала об этом в тот день, когда в дом ворвался ее отец с дюжиной местных детективов, когда ей дали прочитать отчет. Его содержание так потрясло Жюстину, что она не смогла даже возразить, когда отец приказал своим людям собрать ее вещи и затолкал ее в свой лимузин. Во время полета на восток на отцовском самолете с ее губ не сорвалось ни слова, а он был слишком поглощен своими бумагами, чтобы обращать на нее внимание. Жюстина не ощущала ни голода, ни усталости, она не ощущала ничего — она сама превратилась в ничто.

Казалось, все это произошло с ней много лет назад. Пока самолет приближался к Нью-Йорку, перед ее глазами встал их старый сельский дом в Коннектикуте, который Жюстина так любила в детстве, дом с каменными стенами, увитыми зеленым плющом, и высокими окнами; зеленая лужайка за домом и конюшня из красного кирпича, откуда доносился запах сена, навоза и конского пота. После смерти матери отец продал старый дом и за два с половиной миллиона купил новый особняк на одной из самых фешенебельных улиц Америки.

Пасхальная неделя в Коннектикуте. Жюстине восемь лет. У Гелды собрались друзья, с которыми Жюстине неинтересно. Мама уехала в город за покупками. Девочка бродит по огромному старому дому; повсюду снуют слуги, занятые приготовлениями к вечернему приему. Выглянув из окна, Жюстина видит много машин перед домом; спустившись по долгой спирали парадной лестницы на первый этаж, она различает голоса, которые доносятся из дверей библиотеки. Входит туда.

— Папа? — Отец обсуждает с большой группой людей какие-то дела, которые ей ни о чем не говорят.

— Жюстина, — хмурится отец, — ты должна понимать, что я теперь занят.

— Я просто хотела поговорить с тобой. — Она чувствует себя совсем маленькой среди этих людей. Один из них усаживается поудобнее, и кожаный диван скрипит под его весом.

— Сейчас неподходящее время. Позвать Клиффорда. — В голосе отца не слышно вопроса.

Жюстина беспомощно оглядывается. Через минуту появляется слуга.

— Да, сэр?

— Клиффорд, — обращается к нему отец, — займите ее чем-нибудь до прихода миссис Томкин. Проследите, чтобы больше мне не мешали. Кажется, к Гелде пришли друзья?

— Да, сэр.

— В таком случае, отведите девочку туда.

— Да, сэр. — Клиффорд поворачивается к Жюстине: — Идемте, мисс Жюстина.

Но она уже бежит по длинному коридору и слышит за собой тяжелые шаги Клиффорда. Клиффорд ей нравится, она любит с ним разговаривать. Но сейчас хочет остаться одна.

Жюстина обегает вокруг дома и, уже запыхавшись, устремляется к конюшне. Среди шести арабских лошадей одна — ее собственная, ее любимец — Кинг-Сайд. Хотя дети уже прилично ездят верхом, им запрещено подходить к лошадям без взрослых.

Но Жюстине теперь все равно. Она идет по устланному соломой проходу прямо к Кинг-Сайду. Окликает его и слышит в ответ сопение и стук копыт; он застоялся и хочет на волю. Он наклоняет к девочке голову, она видит, как лоснится его кожа. Она хочет погладить его, но не достает. Она хочет выпустить его и уже поднимает тяжелую щеколду, когда ее настигает Клиффорд.

— Мисс Жюстина, вы никогда, никогда не должны... Девочка бросается к нему на грудь и безутешно рыдает. В Нью-Йорке ее ожидала тяжелая полоса. Не в силах справиться с тревожным возбуждением Жюстина в отчаянии обратилась к психиатру. Сначала ей казалось, что лечение ничего не дает. Она судила несправедливо — просто ей было так плохо, что улучшение не бросалось в глаза. Это походило на бессонную ночь — когда жадно смотришь на восток, а мрак упрямо не хочет отступать; стрелки часов говорят, что вот-вот наступит рассвет, но не видно его приближения. Нужно ждать.

Жюстине тогда пришлось сократить свои расходы. У нее не было работы, и она вспомнила о занятии, которое очень любила в детстве, — она начала рисовать. Постепенно набралась целая папка рисунков. В ужасе от предстоящих поисков работы Жюстина не спала ночами, а все оказалось вовсе не так страшно, как она ожидала. Уже во втором агентстве, в которое обратилась Жюстина, нашлась работа. Правда, вскоре выяснилось, что даже любимая работа — еще не все (может быть, именно тогда Жюстина почувствовала, что окончательно поправилась). Конечно, она знала, чего ей не хватает. Но мысль о том, что ужас может повториться, была невыносима.

В то время она открыла для себя танцы. Однажды вечером подружка привела ее в класс, и Жюстина сразу же поняла, что танцы существуют для нее. Теперь всю свою нерастраченную энергию она сжигала в танце, наслаждаясь строгой стихией ритма и бесконечным чередованием напряжения и расслабления.

Жюстине нравились не только сами танцы, но нравилась и подготовка к ним. Ее учитель считал, что лучшая разминка — это тай цзи. Овладев основами этой системы, Жюстина с радостью обнаружила, что может заниматься практически любыми танцами — от современных до классического балета. Спустя год с небольшим учитель сказал ей:

— Знаешь, Жюстина, начни ты заниматься танцами с детства, сегодня была бы замечательной танцовщицей. Я говорю об этом только для того, чтобы ты могла трезво себя оценить. Ты одна из лучших моих учениц, потому что танцу отдается не только твое тело, но и твоя душа. Ты могла бы стать великой, Жюстина, но, к несчастью, время неподвластно никому.

Жюстина испытывала гордость и радость; это было очень важно — и она знала почему. Впервые в жизни девушка почувствовала себя самостоятельной личностью, а не игрушкой в руках других людей; она почувствовала, наконец, что начала жить.

Через месяц, уволившись из агентства, Жюстина стала работать на себя. Она по-прежнему сотрудничала с агентством, но теперь могла выбирать заказы, которые ей нравились. И обнаружила, что при этом ее доходы возросли примерно втрое. И тогда она переехала в Уэст-Бэй-Бридж, в собственный дом. И встретила Николаса. “Я не могу этого сделать. Не могу”.

Она поднялась, вышла из ванной и как слепая, выставив перед собой руки, пошла из дома. В гостиной она наткнулась на аквариум. Его обитатели безмятежно кружили в воде, такие же прекрасные и бездумные, как водоросли. Она почувствовала новую волну тошноты и направилась к входной двери.

“Я не могу себя связывать. Я не верю ему. О, Господи!”

Спотыкаясь, Жюстина вышла под дождь, спустилась по деревянным ступенькам и упала на колени на мокрый, липкий, как тесто, песок. Она поползла, потом ей удалось подняться и она побежала, не останавливаясь, к своему дому.

Вскоре вернулся Николас. Он был на пляже, в том месте, где нашли второй труп; его там ждали.

“Одним ударом. Ты понимаешь?” — сказал по телефону Винсент. Николас понял, что это значило — удар катана.

Побелевший труп был рассечен по диагонали — от правого плеча до левого бедра. Один удар самого острого в мире клинка; в руках мастера меч катанамог легко пройти сквозь металлическую кольчугу, а человеческое тело он резал как бумагу. Древние мечи на протяжении многих веков передавались среди воинов от поколения к поколению, нисколько не утрачивая своей остроты и сокрушительной силы, даже в наше время ни один арсенал в мире не может похвастаться таким великолепным оружием, как японский меч катана.

От такого меча погибла вторая жертва. Это заставило их пересмотреть свои выводы. Выходило, что Барри Бром не был единственной мишенью ниндзя. Но между двумя трупами трудно было усмотреть хоть какую-то связь. Этот человек принадлежал к беднейшему слою среднего класса — он был рабочим, водителем тяжелого грузовика. Ничего общего, абсолютно ничего.

И все же ниндзя был где-то поблизости и продолжал убивать.

Войдя в дом, Николас рассеянно сбросил плащ. Его кроссовки и джинсы до колен насквозь промокли. Но он этого не замечал; его мысли были заняты Жюстиной и тем животным, которое ночью влетело в ее кухню. Он не решался думать о том, что это могло означать. Кроме того, это было совершенно бессмысленно. Тем не менее, он попросил ее оставаться у него и пока не возвращаться домой.

Ее не было.

Николас негромко выругался, снова накинул плащ и направился к двери.

На его стук никто не ответил, но, подходя к дому со стороны пляжа, он заметил огни сквозь окна спальни. Он снова постучал и, встревоженный, дернул за дверную ручку. Дверь подалась, и Николас вошел в дом.

На пороге он замер как изваяние, вслушиваясь и вглядываясь в полумрак. Николас немедленно понял, что в доме кто-то есть. Он позвал:

— Жюстина!

Его беспокоил не только удар меча. Док Дирфорт и Винсент не заметили еще одной детали; по крайней мере, они не придали ей значения. На левом плече трупа, где был уже почерневший кровоподтек, Николас нащупал сломанную ключицу. Он сразу же насторожился, но пока не сказал об этом даже Винсенту. Если его подозрение подтвердится...

Когда-то жил человек по имени Миямото Мусаси, наверное, величайший воин Японии. Кроме прочих своих деяний, он основал собственнуюрю— школу кэндзюцупод названием Нитэн (“Два неба”); эта школа практиковала фехтование двумя мечами одновременно. Еще одним нововведением Мусаси было использование — не для тренировки, а в настоящем сражении — деревянных мечей боккэн, которые он считал непобедимыми.

Николас вспомнил об этом потому, что человек на пляже был убит не одним ударом, как полагал Винсент, а двумя. Удар катанарассек его пополам, и одновременно второй удар раздробил ему ключицу — это был боккэн.

— Жюстина, это я, Ник. — Теперь в глубине дома послышались какие-то звуки.

Николасу казалось, будто вокруг него кружатся конфетти, медленно опускаясь на пол и складываясь в определенный, все более различимый узор. И то, что он увидел, потрясло его до глубины души.

В дверях спальни показался силуэт Жюстины.

— Что ты здесь делаешь?

— Жюстина? — Николас удивился ее резкому тону.

— Зачем ты пришел?

— Я ведь просил тебя не возвращаться сюда. — Он старался не думать о черной пушистой тушке на залитом кровью полу кухни. Он пытался успокоиться, тщетно внушая себе, что только по чистому совпадению сюда попало животное, которое ниндзя используют для ритуального предупреждения.

— У меня приступ клаустрофобии, понятно? Я тебе говорила, что со мной это бывает.

— Здесь опасно оставаться.

— О чем ты говоришь? Мне здесь хорошо. Это мой дом. Мой дом, Ник.

В темноте он различал только ее смутные очертания.

— Мне кажется, ты не понимаешь.

— Нет, — печально возразила Жюстина. — Боюсь, это ты не понимаешь. — Она сделала шаг вперед. — Уходи. Прошу тебя.

— Что случилось?

— Просто... мне нечего тебе сказать.

— Не может быть.

— Я не хочу об этом говорить, вот и все.

— Но это касается не только тебя.

— Ник, никого больше это не касается.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Да, знаю. Именно поэтому я не хочу говорить. Я... я не готова.

— К чему ты не готова?

— Не требуй от меня объяснений, Ник.

— Я просто хочу понять, что с тобой происходит.

— Ты... ты совсем не знаешь меня. Да, я такая. Непостоянная. Взбалмошная. — Жюстина вздохнула. — Пожалуйста, уходи. Не надо сцен.

Николас примирительно поднял руки ладонями вперед.

— Никаких сцен. — Он подошел к ней поближе. — Я хочу всего лишь получить ответы на несколько вопросов.

— Ты не получишь никаких ответов. Во всяком случае, сегодня. — Она повернулась к нему спиной.

— Жюстина, постой! — Он протянул руку, пытаясь ее удержать.

— Оставь меня в покое! — закричала она, отталкивая его. И потом тихо прошептала: — Оставь меня. Я этого хочу, Ник. Николас повернулся и направился к выходу.

Щелк. Щелк-щелк. Пауза. Щелк-щелк-щелк. “Хай”. Они двигались взад и вперед внутри воображаемого круга, и Терри впервые в жизни испытывал чувство страха перед противником. Он — мастер, сэнсэй — не знал, что такое страх в кэндзюцу. До сегодняшнего дня.

Это был не столько страх поражения — ему, пусть нечасто, приходилось проигрывать, и он с самого начала знал, что этот человек может его победить. Нет, им овладело более сложное чувство. Дело было в том, как дрался этот Хидэёси. Стиль в кэндзюцуопределяет все; можно многое сказать о противнике по тому, как он фехтует, — не только где и у кого он учился, но и что он за человек. Потому что стиль — это еще и философия, и, если угодно, религия, и система ценностей; по стилю видно, что человек ставит превыше всего и что презирает.

Терри было не по себе, потому что в своем сопернике он угадывал презрение к человеческой жизни. Эйлин попала в точку, когда сказала, что у незнакомца мертвые глаза. Они были совершенно лишены блеска и глубины; за ними не было ничего, только пустота. И это пугало Терри. В исторических хрониках он читал о том, что в начале XVII века, когда Иэясу Токугава сумел объединить враждующих даймё в своем двухсотлетнем сёгунате, были самураи, которые ни во что не ставили жизнь человека. Убийцы, для которых существовали только приказы хозяина и требования бусидо. А ведь кодекс бусидо, несмотря на всю свою жесткость, включал благородную идею человеколюбия, которой эти люди пренебрегали. Терри часто размышлял над тем, что могло их так развратить.

И сейчас ему почему-то казалось закономерным, что он встретился именно с таким человеком, словно выступившим из глубины веков. “Карма”, — подумал Терри.

Он попытался атаковать, но противник тотчас уклонился. Их деревянные мечи со свистом рассекали воздух; они мелькали с такой быстротой, что неопытному наблюдателю могли показаться большими раскрытыми веерами.

Терри опустился на одно колено, вращая боккэннад собой, но Хидэёси использовал вертикальный блок. Менее искусный фехтовальщик попытался бы контратаковать мощным рубящим ударом, что привело бы к его мгновенному поражению: Терри хватило бы легкого движения, чтобы поразить его в живот.

Вместо этого, противник отступил, вынуждая Терри подняться и продолжать поединок. Было уже две ничьи, время истекало, и этот последний поединок должен был скоро закончиться. Но отразив несколько молниеносных выпадов, Терри с досадой обнаружил, что Хидэёси показал еще далеко не весь свой арсенал.

Больше того, Терри чувствовал, что соперник до сих пор играл с ним как кошка с мышкой.

Терри яростно наносил удар за ударом, но противник не отвечал на них — его боккэндвигался вслед за мечом Терри, слегка его касаясь. Они теперь находились очень близко друг к другу, и Терри смог в первый раз хорошо разглядеть лицо Хидэёси. На какую-то долю секунды он дрогнул и ослабил дзансин — состояние внутренней концентрации и готовности отразить удар. И тогда противник с нескрываемым презрением отвел в сторону меч Терри и приставил свой боккэнк его шее. Терри проиграл.

Когда Жюстина вышла из спальни, чтобы приготовить себе коктейль, солнце уже садилось. Выглянув в окно, она увидела серые рваные клочья облаков; мутное небо заливало все вокруг своим тусклым светом, и песок казался твердым и неровным, как застывший свинец.

Девушка стояла, держа в одной руке бутылку рома. Ей показалось, что на крыльце вырисовывается тень. Поставив бутылку, она осторожно отошла вправо, чтобы получше рассмотреть крыльцо. Теперь она не сомневалась, что там кто-то есть.

Она почувствовала, как ее тело цепенеет от невыразимого страха, и машинально поднесла руку к горлу. Ее сердце отчаянно колотилось, и она вдруг вспомнила, что сказал Ник. Здесь опасно оставаться. Значит, это были не пустые слова? Теперь она пожалела, что не обратила на них внимания, но тогда она слышала только себя и хотела одного — чтобы он ушел.

Жюстина изо всех сил пыталась вспомнить, замкнула ля она дверь. Ей казалось, что нет, но уверенности не было. Проверить она не решалась, ведь ей пришлось бы пройти мимо окна. Она думала даже проползти, но побоялась поднять шум.

Тогда Жюстина вспомнила про телефон. Не сводя глаз с темного силуэта на крыльце, она медленно отступила в комнату и судорожно схватила трубку, чуть не уронив аппарат. Жюстина набрала номер Николаса и закрыла глаза, моля Бога, чтобы он оказался дома. Каждый гудок острой льдинкой впивался в ее сердце. Когда она положила трубку, ее бил озноб и все тело покрылось гусиной кожей.

Она на цыпочках подошла к дивану и села на подлокотник.

Она могла бы выскользнуть через черный ход. Но что потом? Звать соседей? А что им сказать — испугалась тени?

Жюстина внезапно почувствовала, что сходит с ума. В конце концов, эта тень была совершенно неподвижна. Это могла быть спинка стула или...

Не давая себе времени для отступления, Жюстина решительно направилась к двери, открыла ее и вышла на крыльцо. Воздух был тяжелым от морской соли, но уже не таким влажным; с востока дул легкий ветерок.

Она заставила себя посмотреть в сторону силуэта.

— Николас! — вырвалось у нее со вздохом. Он сидел скрестив ноги, опустив руки на колени, и смотрел на море.

— Что ты здесь делаешь? — Жюстина подошла ближе. — Ник? Что ты здесь делаешь?

— Думаю.

— О чем?

Она сама поразилась своим словам — ей следовало спросить иначе: “А ты не мог бы заняться этим в другом месте — подальше отсюда?”. К своему удивлению, Жюстина обнаружила, что его присутствие в доме — присутствие защитника, а не врага — мгновенно развеяло ее тревогу, как дурной сон. Ее мысли прервал голос Николаса:

— Мне надо с тобой поговорить.

Это было все равно, что сказать: “У тебя рак”. Но Жюстина повела себя более мужественно, чем он ожидал.

— Ты уверен? — спросила она.

— Я бы не стал тебе говорить, если бы не был уверен. Я и сам до конца не понимаю, что это значит, но это животное брошено в окно не случайно. Это предупреждение ниндзя.

— Может, я не права, — спокойно сказала Жюстина, — но разве ты не говорил, что ниндзя нападают без всякого предупреждения?

Николас кивнул.

— Да, обычно так оно и было. Но известны случаи, когда делалось ритуальное предупреждение — например, если убийство совершалось из кровной мести или если ниндзя хотел похвалиться своей неуязвимостью.

— Но это чушь, — возразила Жюстина. — Зачем я могла понадобиться ниндзя? У меня нет ничего общего... Николас молча ждал, пока она сама догадается. Жюстина встала с дивана и стала беспокойно ходить по гостиной” заламывая пальцы. Наконец она остановилась перед баром и приготовила себе ром со льдом, слишком погруженная в свои мысли, чтобы предложить Николасу что-нибудь выпить.

— Мне на ум приходит только одно, — сказала она неуверенно.

— Посмотрим, не совпадают ли наши предположения.

— Мой отец.

— Твой отец, — повторил Николас. — Рафиэл Томкин. — Он встал и налил себе лимонного сока. — Что тебе известно о его делах?

Жюстина пожала плечами.

— Боюсь, то же, что и всем остальным. Я никогда не интересовалась его делами. Ты и сам знаешь — прежде всего, нефть. Транснациональная корпорация. Вот и все, пожалуй.

— Словом, не густо. Жюстина вздрогнула.

— Я же тебе говорила.

— Ладно. Вернемся к этому позже, а сейчас... Ее длинный палец коснулся его губ.

— Не надо. Ник. Не спрашивай меня ни о чем. Не теперь. Давай оставим все как есть. Прошу тебя.

Николас смотрел ей в глаза. Он не хотел с ней соглашаться, но она была нужна ему, и приходилось уступать. Он знал, что эта уступка будет нелегкой. Говорить всегда лучше, чем молчать — прописная истина в отношениях между людьми. Все же Жюстина, пожалуй, права: сейчас не самое подходящее время для разговоров. Он отпил большой глоток лимонного сока.

— Что же нам делать?

“Хороший вопрос”, — подумал Николас. Почти наверняка ниндзя собирался убить ее. Конечно, важно узнать его мотивы, но сейчас это невозможно, и Николас старался об этом не думать. Его мысли занимало другое. Встретить в наши дни это чудовище было само по себе странным, хотя, как Николас объяснил Винсенту и Доку Дирфорту, несколько таких убийц состоят на тайной службе у богатых и влиятельных людей. Но особенно тревожило Николаса то, что ниндзя принадлежал к школе Нимэн. Овладеть таким стилем кэндзюцуособенно сложно, и за этим могло крыться многое.

— Все, что мы можем пока сделать, — это не оставлять тебя одну.

Жюстина кивнула. Странно, но она не рассердилась. Скорее, наоборот. “Да, — подумала она, — я хочу, чтобы он остался”.

Неожиданно Жюстина почувствовала себя намного лучше.

Док Дирфорт лежал в гамаке, слегка покачиваясь, и видел сон.

Ему снился изумрудный, дышащий влагой тропический лес. Но Дирфорту некогда было любоваться его красотой: он изо всех сил бежал сквозь густой подлесок. Время от времени он в ужасе оглядывался назад и видел ужасного зверя, который несся за ним по пятам. Огромный тигр двигался легко и бесшумно, мощные мускулы перекатывались под его гладкой полосатой шкурой. Снова и снова Док Дирфорт встречался взглядом со своим врагом; глаза тигра пылали зеленым огнем, но по форме это были не кошачьи глаза — их овал безошибочно выдавал человека, а точнее, японца.

Это были глаза ниндзя, которого Дирфорт встретил в филиппинских джунглях в самом конце войны.

Теперь на пути у Дока Дирфорта встала стена бамбука. Он тщетно метался в поисках прохода; обернувшись, он увидел открытую пасть человека-зверя. Из нее на Дока обрушился поток пламени, охвативший его липким жаром. Он извивался, пытаясь сбить пламя, но оно, как живое, цепко преследовало его. Кожа Дирфорта скручивалась и обугливалась, обнажая мышцы и сухожилия; жар пожирал его кости. Все это время тигр с лицом ниндзя злорадно ухмылялся. Наконец, когда силы оставили Дока, чудовище подняло лапу, которая оказалась ампутированной по локоть человеческой рукой. Тигр поднес этот обрубок к его глазам, словно говорил: “Смотри и помни”. На внутренней стороне плеча был выжжен семизначный номер. “Лагерь, — подумал Дирфорт. — Лагерь, лагерь, лагерь”. Теперь он был медузой — еще не было людей, не было даже обезьян. Человек еще не зародился в глубине всеобъемлющего моря, еще не вспыхнула искра разума, еще не выползла на сушу первая рыба, чтобы стать амфибией. В этом первобытном море Дирфорт плыл вместе со своим заклятым врагом. “Смотри, смотри, смотри”, — говорило чудовище, приближаясь к нему, беспомощному, гонимому волнами. “Нет! — закричала медуза. — Разве ты не понимаешь? Ты погубишь всех!” Но непреклонный человек-тигр настиг его. “Это тебе за...”

Док Дирфорт проснулся в холодном поту, пижама сбилась набок, сжимая его, как смирительная рубашка. Он сделал несколько глубоких вдохов. Пока Дирфорт спал, дождь стих, но вода еще капала с карниза, напоминая о море, о медузе, о ниндзя.

По пути к Винсенту Терри чуть не погиб, толком и не заметив этого: он был слишком занят своими мыслями.

Сходя с тротуара Шестой авеню, он думал о Хидэёси. Они договорились встретиться с Винсентом в “Митита”, небольшом японском ресторане на Сорок шестой улице. Это заведение в традиционном японском стиле, с баром, где подавали суси, и устланными татамикабинетами, было открыто практически круглые сутки, потому что его посетителями были большей частью японские бизнесмены, недавно прибывшие в страну и жившие еще по токийскому времени. Терри, Винсент и Николас любили этот ресторанчик, потому что там они чувствовали себя как дома.

Терри шел на красный свет, и его чуть не сбило такси, выскочившее из-за угла. Резкий сигнал прервал его размышления, и он отпрянул на тротуар под скрежет тормозов и прочувствованные ругательства водителя, толстяка с растрепанной шевелюрой. “Ну, кретин!” — донеслось из окна, когда такси, набирая скорость, промчалось мимо Терри.

Впрочем, это происшествие не надолго отвлекло его от размышлений. Там, в додзё, готовя свой боккэнк предстоящему поединку, Терри наблюдал, как Хидэёси занимался айкидо, а потом каратэ. Он был потрясен силой и ловкостью этого человека. Очень скоро стало очевидно, что по тактике боя он далеко превосходит инструкторов. Додзё Терри быстро завоевал славу одного из лучших залов не только в Америке, но и во всем мире. В немалой степени это объяснялось той тщательностью, с которой владелец отбирал своих тренеров — все они были мастерами высочайшего класса. Видеть их бессилие было для Терри непривычно и горько. Ступив на порог ресторана, он думал о том, как рассказать Винсенту о визите Хидэёси.

Закончив работу в додзё, Эйлин отправилась в магазины. Она сделала несколько покупок в отделе дамского белья и позволила себе флакон нового одеколона, который раньше не пробовала. Она пришла к Терри еще засветло, забежав по дороге в винный магазин, чтобы купить там бутылку марочного шампанского.

Эйлин поставила шампанское в холодильник, а пакеты с покупками небрежно бросила на широкую кровать. Вернувшись на кухню, она поставила вариться четыре яйца для икры и проверила, хватит ли лука и хлеба для тостов.

Потом она пересекла просторную спальню, вошла в ванную, разделась и готова уже была принять душ, как вдруг о чем-то вспомнила. Не завернувшись даже в полотенце, Эйлин прошла в гостиную и поставила на проигрыватель пластинку; громкость она установила так, чтобы слышать музыку в ванной.

Она пела, стоя под струями и слушая далекую музыку, которая доносилась словно из-за водопада. Эйлин воображала себя на тропическом острове, в бирюзовой воде уединенной лагуны; мыльные руки приятно скользили по стройному телу.

Эйлин выключила воду и вышла из ванной. Вытирая волосы полотенцем. Задержавшись у большого зеркала, она устроила себе придирчивый осмотр. Эйлин гордилась своей внешностью: гладкая чистая кожа; по-молодому упругое тело; изящная длинная шея и хрупкие, как у фарфоровой куклы, плечи; округлая грудь с длинными темными сосками: тонкая талия над плавным изгибом бедер. Но лучше всего были ноги — длинные и крепкие, с маленькими тугими мышцами, узкими лодыжками и миниатюрными ступнями.

Ее соски набухли от прикосновения шершавого сине-зеленого полотенца, и она почувствовала тепло, когда медленно проводила полотенцем по животу и ниже к бедрам: ее тело ждало Терри, Эйлин любила прикосновения его рук, таких нежных и искусных; она ненавидела все грубое. Терри знал, что его ласки нужны ей не меньше, чем их продолжение. Она обожала заниматься любовью под музыку: изменяющиеся мелодии, гармонии, темпы делали наслаждение более сильным и утонченным. И конечно, музыка помогала их собственным словам и стонам. Эйлин видела в зеркале, как розовеет ее тело, когда она думает о Терри. Она представила, что он уже пришел, ходит по гостиной, ставит на стол икру и шампанское. Выпустив полотенце, одна рука нежно провела по груди, а вторая опустилась к бедрам. Она вздохнула и вышла в спальню.

Наклонившись над кроватью, Эйлин открыла сумочку и достала флакон “Шанель N19”. Покончив с этим, она натянула только что купленные кремовые шелковые трусики, наслаждаясь ласковым прикосновением тонкой ткани. Такой ее должен увидеть Терри.

Она взглянула на дверь и нахмурилась. В прихожей было темно, но она помнила, что оставила свет зажженным. Или это ей показалось? Пожав плечами, она вышла в прихожую.

На полпути к столику, где стоял фарфоровый светильник, Эйлин остановилась и повернула голову. Ей почудилось какое-то движение в комнате. Она видела только густые неподвижные тени. На улице вдруг взвыла кошка, словно с нее заживо сдирали шкуру, потом послышался стук крышек на контейнерах для мусора. Все еще звучала музыка. Генри Манчини. Щемяще-сладкая мелодия, последняя на этой стороне пластинки.

Эйлин шагнула к столику и нажала кнопку. Свет в спальне погас; она посмотрела туда, не сразу заметив, что не зажегся фарфоровый светильник. Пластинка доиграла, и было слышно, как возвращается на место тонарм и с шуршанием останавливается диск. Теперь был слышен только один звук, где-то совсем рядом, и Эйлин поняла, что это ее собственное прерывистое дыхание.

— Здесь есть кто-нибудь? — Она чувствовала себя в дурацком положении.

Мертвая тишина была гораздо страшнее любого ответа. Эйлин посмотрела на светящийся циферблат своих наручных часов и подумала: “Скоро вернется Терри”.

Как зачарованная, Эйлин пересекла гостиную и остановилась у двери, вглядываясь в полумрак. Она вошла в спальню и стала на ощупь искать выключатель. Но прежде чем найти его, Эйлин услышала щелчок проигрывателя в соседней комнате; через несколько секунд раздались звуки рояля, и Манчини начал свой джазовый дуэт с контрабасом. Потом вступили ударные, а через несколько тактов — струнные. Последним зазвучал саксофон; он плакал почти человеческим голосом, придавая музыке мучительное напряжение.

Эйлин повернулась к двери, но ничего не увидела: проход был чем-то или кем-то заслонен. Она сделала шаг вперед, когда внезапно что-то сомкнулось на ее правом запястье. Эйлин закричала и попыталась вырваться, но это ей не удавалось; кольцо на ее руке сжималось все сильнее, пока ей не показалось, что вот-вот треснут кости.

— Что вам надо? — вскрикнула Эйлин. — Что вам надо? — В ее онемевшем от ужаса сознании не оставалось других слов; ей казалось, что, в силу какого-то магического заклинания, ночь ожила и бросилась на нее.

Ее ноги коснулись края кровати; это прикосновение вернуло Эйлин к действительности, и она рванулась вперед. Эйлин не верила, что призраки или даже древние божества ками могут вмешиваться в жизнь людей. Она открыла рот, готовая впиться зубами во врага, кем бы или чем бы он ни оказался. Но в эту минуту ее голова резко дернулась.

— О, Господи! — услышала она свой голос, который казался совсем чужим.

Эйлин всматривалась в противника: его голова была закрыта плотным капюшоном и маской, видны были только глаза — совсем близко от нее, мертвые, неподвижные.

— О, Господи! — Эйлин чувствовала себя совершенно беззащитной, не в силах вырваться из железной хватки. Незнакомец бросился на нее, и ей показалось, что она захвачена стихией, каким-то страшным водоворотом. Эта чудовищная сила не могла принадлежать человеку.

Казалось, что его пальцы проходят сквозь ее плоть и сокрушают кости. Внезапно в легких Эйлин не осталось воздуха, будто ее бросили на дно океана. Все внутри наполнилось водой; со всех сторон подступала смерть. Ее тошнило, но она не могла открыть рот, не могла глотать. Глаза заплыли слезами, и она яростно моргала. Она начала задыхаться в собственной рвоте.

Его лицо теперь приблизилось к ней вплотную, но ей казалось, что это не человек. Она ничего не видела, не чувствовала никакого запаха; она не могла понять, что им движет, чего он хочет. Он так сильно сжимал ее, что она не могла даже повернуть головы. Эйлин продолжала сопротивляться, и ей удалось сделать еще один вдох, продливший ее жизнь... Теперь Эйлин видела перед собой пологий склон гори на юге Японии, где она ребенком пряталась от войны. Высокие величественные сосны шумели под порывами западного ветра, и вдоль длинного склона усталой змеей тянулась бесконечная череда беженцев. Эйлин ощутила во рту вкус дзосуй, вареного риса с овощами, который был их основной пищей; ее ноздри наполнились запахом горной репы. Она никогда не думала, что сможет вспомнить все это так мучительно ярко: человеческая память охотнее удерживает приятные воспоминания.

Внезапно шелковые трусики с треском отделились от ее тела, и она осталась совершенно нагая. Эйлин подумала о Терри, не сомневаясь, что чудовище ее изнасилует, эта мысль бесила ее и одновременно успокаивала. Казалось, смерть отступила, удовольствовавшись ролью случайного гостя на этом празднике.

Она почувствовала на себе его тело — не горячее, но и не холодное, не человеческая плоть, но и не камень. Эйлин показалось, что ее укладывают в колыбель. Она судорожно сжала ноги, сцепив лодыжки в замок.

Но совершенно неожиданно для Эйлин незнакомец схватил ее густые волосы, свил их в жгут и обернул вокруг ее шеи. Только когда на ее горле стала сжиматься петля, она поняла, что должно произойти. Яростно сражаясь за каждый вдох, потому что его вторая рука продолжала зажимать ее рот, Эйлин знала, что ему не нужно ее тело. Дикие мысли роились в ее мозгу как извивающиеся угри, а в легких оставалось все меньше и меньше воздуха.

“Heт! Пожалуйста! Возьми меня, только не убивай! Не надо! Пожалуйста!” Она пыталась кричать, но из горла вырывались только нечленораздельные стоны, что ужасало ее еще больше, будто это чудовище и ее лишило человеческого облика.

Он сжимал петлю все сильнее, выгибая спину совсем как страстный любовник. Мышцы ее шеи судорожно сокращались, а легкие пылали, словно обожженные кислотой. “Этого не может быть, — думала Эйлин. — Я не могу умереть. Я не умру. Нет, нет, нет, нет!..”

Она яростно боролась, царапая его ногтями, извиваясь в тщетной попытке сбросить его с себя, заставить отказаться от маниакальной затеи. Но она была бессильна против него. Он был сама смерть.

Эйлин задыхалась в последних приступах рвоты, которая накатывалась как неумолимая волна цунами. Легкие наполнялись жидкостью, и в предсмертной агонии Эйлин услышала у себя над головой дьявольский свист; подняв глаза, она увидела в небе тень одинокого бомбардировщика, затмившего солнце; от него что-то отделилось и, устремившись к земле, раскрылось черным цветком в ярко-синем небе.

Взрыв. Адский жар. И невыносимый свет десяти тысяч солнц. “Моя несчастная страна!”

Пепел, кружащийся в горячем ветре.

Через открытое окно такси Терри прощался с Винсентом. Дождь не принес облегчения городу, изнывающему от удушливого летнего зноя; это напомнило им Токио.

— Я позвоню тебе, — пообещал Терри.

— Да, свяжись со мной, если тебе что-нибудь придет в голову. — Винсент облокотился на край окна. Терри засмеялся.

— Мне все-таки кажется, что вы с Ником слишком много напридумывали.

— Мы не придумали этот яд, Терри, — серьезно возразил Винсент. — Или удар катана.

— Не знаю, старина. В городе полно сумасшедших. И потом, что здесь делать ниндзя? Винсент пожал плечами.

— Эй, парень, — рявкнул водитель. — Время — деньги. Если вам надо поболтать, зачем было садиться в такси?

— Хорошо, едем.

Терри повернул голову и помахал Винсенту, когда такси отъехало от тротуара.

Потом он назвал водителю адрес и откинулся на спинку сиденья. Теперь он думал, что нужно было подробнее рассказать Винсенту о странном посетителе додзё. Так бы оно и вышло, не будь Винсент слишком поглощен недавними событиями. Терри казалось, что Винсент сочиняет эти небылицы просто от скуки. И дело не в его работе, которую никак не назовешь монотонной. Нет, похоже, он устал от Америки и хочет домой.

Терри подумал об Эйлин, которая ждет его дома. Наконец все препятствия остались позади. “Терпение, — говорил ему сэнсэй, — часто бывает самым сильным оружием. Ты слишком нетерпелив, мой мальчик”. Неожиданно Терри вспомнил об икре. Он наклонился к решетке, установленной в толстой поцарапанной пластмассовой перегородке, которая отделяла его от водителя.

— Послушайте. Я забыл предупредить: мне надо по дороге забежать в “Русский чай”. Таксист чертыхнулся:

— А раньше ты вспомнить не мог? Теперь снова возвращайся в это пекло.

Он резко выкрутил руль, и машина врезалась в непрерывный поток транспорта. Раздались резкие гудки, сопровождаемые громкими ругательствами и скрипом тормозов. Таксист высунул руку из окна и ткнул пальцем в воздух.

— Сукины дети! — заорал он. — Когда вы научитесь водить, кретины!

Терри нацарапал карандашом на клочке бумаги имена: Хидэеси, потом Ёдогими, и наконец, Мицунари. Он смотрел на эти имена так, будто видел их в первый раз, будто это не он сам только что их написал.

Такси резко остановилось, и водитель повернулся к Терри:

— Только не заставляй меня долго ждать, ладно? Терри сунул карандаш и бумагу в карман и поспешно вышел из такси. Ему потребовалось несколько минут, чтобы купить две унции свежей икры; когда он вернулся, таксист рванул с места, словно за ними гналась банда налетчиков.

— Теперь такое время, что не знаешь, чего ожидать, — сказал водитель, разглядывая Терри в зеркало заднего вида, — понимаешь? Садится такой в такси, а потом смотрит на тебя честными глазами и просит остановиться. Глядишь, его и след простыл. И плакали твои денежки, понимаешь? Раньше я таких за версту узнавал, а теперь сам черт их не разберет. Поедем через парк?

— Да, конечно, — согласился Терри.

Темный парк точно вымер и казался бесконечно далеким от окружавших его огнями небоскребов, сверкавших яркими огнями.

Тихонько насвистывая, Терри поднимался по ступенькам. Еще на лестнице он различил звуки оркестра Манчини, доносившиеся из его квартиры. Он улыбнулся, ощутив прилив тепла и уверенности. Эй любила Манчини.

Терри повернул ключ и вошел в квартиру.

Он сразу почувствовал, что должен попасть в спальню. Захлопнув дверь, Терри в полной темноте стал пробираться через гостиную. Все говорило ему об опасности. Он не слышал ничего кроме музыки. “Уловка, — подумал Терри. — Если бы не это, я бы почувствовал еще на лестнице. Черт бы побрал эту музыку!”

Он подумал об Эйлин, и в ту же секунду на него обрушились четыре сокрушительных удара. Три из них Терри отбил, но четвертый пришелся ему над правой почкой; он задохнулся и рухнул. Перекатываясь по поду, он заметил слабый свет в спальне и почувствовал тяжелый сладковатый запах.

Над левым ухом просвистел новый удар; рядом с Терри на пол обрушился край стеклянного столика, и осколки взлетели в воздух, как рассерженные насекомые. Он подтянул ноги и, с гортанным криком, одновременно выбросил их перед собой в мощном толчке. Потом вскочил и побежал, приволакивая правую ногу. На бегу Терри схватился за край двери и захлопнул ее за собой. “Время, Мне нужно время”.

Все его мысли спутались, когда он увидел Эйлин. Ноги стали ватными, и Терри показалось, что обжигающее лезвие ножа пронзило его внутренности.

Ее лицо было закрыто прядями угольно-черных волос, обвитых вокруг шеи; руки заброшены вверх, за голову; грудь залита рвотой. Взгляд Терри скользнул на темное пятно между ее бедер: на теле не было никаких следов насилия.

Он знал, что она мертва, и все-таки склонился над ней: он должен быть абсолютно уверен. Он положил ее голову к себе на колени и держал ее так, пока не услышал звуки за дверью.

Терри машинально встал и отошел к стене. Его холодные пальцы сомкнулись на лакированной коже ножен; он осторожно снял меч со стены; шуршание обнажаемого клинка показалось ему самым громким звуком в мире. Даже громче, чем треск двери, подавшейся под мощным ударом ноги.

В проеме показалась черная фигура; в левой руке зажат боккэн, правая пуста. Только теперь Терри признался себе в страшном подозрении и невольно содрогнулся.

— Ниндзя, — прошептал он, не узнавая в этих сдавленных звуках своего голоса. — Придя сюда, ты выбрал смерть.

Терри вскочил на кровать и яростно взмахнул своим катана. Он немедленно понял бессмысленность этого хода, потому что у него не было твердой опоры и, следовательно, он не смог вложить в удар достаточно силы.

Без всякого видимого усилия ниндзя уклонился от удара, даже не подняв боккэн, как бы говоря: нет нужды скрещивать мечи, ты этого не стоишь.

Ниндзя скользнул в глубину темной гостиной, и Терри ничего не оставалось, как последовать за ним. Он смутно сознавал, что этим играет на руку врагу. Терри перепрыгнул через труп Эйлин, чувствуя, как у него сжимается сердце и холодеет кровь. “К черту! — мелькнула безрассудная мысль, — Я убью его!” Охваченный горем и бешеной яростью, он забыл все то, чему так долго и старательно учился.

В полумраке гостиной, где звучала ласкающая музыка Манчини, Терри заметил смутный контур деревянного меча и сразу же бросился на него. Но ниндзя уже был в движении, и Терри поднял свой меч, готовясь к блоку. Он совершенно не ожидал сокрушительного удара в открытую грудь и был отброшен назад, словно взрывной водной. Терри зашатался; его ребра и грудная клетка запылали огнем. Ниндзя готовился к атаке, и Терри инстинктивно поднял меч, хотя не знал, с какой стороны последует новый удар; все плыло у него перед глазами. И снова Терри отшвырнуло назад, и он упал на одно колено. Катанав его правой руке стал невыносимо тяжелым; его легкие судорожно сокращались, и он уже с трудом понимал, что происходит.

Третий удар настиг Терри, когда он пытался подняться на ноги. На этот раз он отчетливо услышал громкий треск и почувствовал, что его левый бок стал влажным. “Ребра”, — подумал он тупо. Все происходило как во сне: этого просто не могло быть в действительности.

Следующий удар отбросил Терри от стены, и катанапокатился в темноте. Он видел, как из его разорванного тела торчат переломанные ребра; из раны сочилась черная кровь.

Это был классический удар, о котором писал Мусаси. “Начинай удар левым плечом, — учил он, — вложи в него всю решимость духа, и враг умрет”. “Ниндзя хорошо усвоил этот удар”, — почти безразлично подумал Терри. Теперь, когда в соседней комнате лежала мертвая Эйлин, его мало заботила собственная жизнь. Но убить чудовище — да, это еще имело значение для Терри.

Он начал медленно двигаться вдоль стены, но тело отказывалось слушаться. Он раскачивался, не сводя глаз с врага, защищаясь от удара скрещенными руками.

Бесполезно. Терри снова отлетел назад; его грудная клетка трещала под градом ударов. Собственные кости, как шрапнель, разрывали его тело. Он еще раз заглянул в каменные глаза и подумал, что Мусаси был прав. В ушах звенела нежная музыка Манчини, напоминая об Эйлин.

Когда Терри позвал ее ломким, как рисовая бумага, голосом, кровь хлынула у него изо рта. “Эйлин, — шептал он. — Я люблю тебя”. Его голова беспомощно повисла, и веки сомкнулись.

Ниндзя неподвижно стоял в темноте и бесстрастно смотрел на убитого. Долгие мгновения он напряженно вслушивался и, удовлетворившись наконец, молча вышел из комнаты. Он достал из-под дивана свою спортивную сумку, расстегнул замок и бережно уложил боккэнрядом с его собратом. Одним движением ниндзя закрыл сумку, вскинул ее на плечо, и не оборачиваясь вышел из квартиры.

Там все еще звучала музыка Манчини; медленная печально-сладкая мелодия рассказывала о потерянной любви. Из разбитых губ Терри вытекло еще немного крови и раздался глухой стон. Подняв голову, он пополз к спальне, ничего не видя вокруг и не понимая, зачем он это делает.

Судорожно преодолевая дюйм за дюймом, Терри, наконец, упал рядом с Эйлин, задыхаясь и истекая кровью.

Он увидел перед собой шнур, с трудом дотянулся до него и дернул. Телефонный аппарат упал на его левое плечо, но Терри не почувствовал боли. Дрожащим пальцем он медленно набрал семизначный номер. Гудки доносились до него как колокольный звон далекого храма.

Вдруг Терри почувствовал, что Эйлин отдаляется от него, и он понял, что нужен ей сейчас. Трубка выскользнула из его влажных пальцев.

— Алло? — в брошенной трубке послышался голос Винсента. — Алло? Алло!

Но его уже никто не мог услышать. Терри лежал, уткнувшись лицом в черные волосы Эйлин. Невидящие глаза стекленели, а изо рта вытекала струйка крови, прямо в губы Эйлин. Музыка в гостиной смолкла.