Глава десятая
– Рад приветствовать вас на борту, капитан, – сказал мне Уве-Йорген и щелкнул каблуками. Мне показалось, что он сказал это искренне. Я вылез из катера; Рыцарь ждал, потом его брови прыгнули вверх; однако он на удивление быстро справился с изумлением и кинулся вперед – помочь, но я опередил его.
– Здравствуйте, юная дама, – поклонился он. – Какая приятная неожиданность… Я очень, очень рад – если это только не сон.
Анна стояла рядом со мной и глядела на Рыцаря, а он снова перевел взгляд на катер, но никто больше не вышел, и он взглянул на меня, и улыбка его погасла.
– Вас только двое?
– Да, – сказал я невесело и, чтобы поскорее завершить неизбежный церемониал, продолжил: – Знакомьтесь.
– Уве-Йорген, Риттер фон Экк, первый пилот этого корабля. Имею честь… Что же случилось, Ульдемир?
– Объясню подробно, но не сию минуту. Анна…
Она с любопытством осматривалась; теперь она повернулась ко мне.
– Сейчас я провожу тебя в мою каюту. Примешь ванну, пообедаешь. А мы тем временем поговорим с товарищами.
– Нас будут ждать в лесу, ты не забыл?
Я мысленно сказал ей «браво!»: на лице Анны не было ни тени смущения, ничего на тему «как это выглядит», «что могут подумать» и так далее. И незнакомая обстановкам, видимо, не тяготила ее, и чужой человек тоже.
– Как ты могла подумать! Ну пойдем. Через четверть часа в центральном посту, Уве. И пригласите, пожалуйста, доктора Аверова.
– Непременно.
Голос пилота был деловитым, и в нем более не чувствовалось удивления.
* * *
– Очень странный человек.
У меня были по этому поводу свои соображения, но я все же спросил:
– Кто, Анна? Уве-Йорген?
– От него так и тянет холодом.
– Он очень сдержанный человек. Так он воспитан. Подробнее я расскажу тебе как-нибудь потом. Как ты себя чувствуешь?
– Тут уютно. Хотя… сразу чувствуется, что живет мужчина. – Она обошла каюту, всматриваясь в детали обстановки. – Очень много незнакомых вещей, я не знаю, для чего они…
– Договоримся: я покажу тебе, что можно трогать и чего нельзя. Иди сюда. Вот ванна… Да где ты?
– Сейчас… – отозвалась она изменившимся голосом. – Уль… Подойти на минуту. Кто это?
В каюте на столе стоял портрет в рамке. Не фотография, но рисунок по памяти с той фотографии, что была у меня когда-то: Нуш в черном вечернем платье сидела на стуле, уронив руки на колени, и глядела в объектив, чуть склонив голову. Сам снимок остался там, в двадцатом.
– Кто это? – повторила она полушепотом.
– Не узнаешь?
– Это… это ведь я?
– Это ты.
– Ты… знал обо мне раньше?
– Знал. Только не надеялся, что мы встретимся.
– И ты прилетел сюда из-за меня?
– Да, – сказал я, не кривя душой; я ведь и на самом деле оказался тут из-за нее – надо только вспомнить, что она была для меня одной, та и эта, вопреки рассудку и логике. – Из-за тебя. И за тобой.
– Уль…
Мы замолчали. Воздух в каюте сгустился и был полон электричества, так что мы не удивились бы, ударь сейчас молния. Лампы сияли по-прежнему ярко, но мне показалось, что стоят сумерки; я был уже в том состоянии духа, когда видишь не то, что есть, а то, что хочешь видеть, когда созданный тобою мир становится реальным и окружает тебя. Наверное, и с ней было то же. Я шагнул и нашел ее почти на ощупь. Меня шатало от ударов сердца. Ее ладони легли мне на плечи. Но хронометр коротко прогудел четверть, и лампы снова вспыхнули донельзя ярко, и мне пришлось зажмурить глаза от их режущего света.
Я медленно опустил руки, и она тоже.
– Уль… – снова сказала она, и я побоялся думать о том, что было в ее голосе.
– Время, – сказал я беззвучно: голос отказал. Я кашлянул. – Значит, выкупайся, потом отдохни перед обедом. Полежи вот здесь. Ты устала. Боюсь, что наш разговор с товарищами затянется.
Совещание, подумал я. Проклятое изобретение давних времен: от работы, от отдыха, от любимой женщины, от друзей, живой или мертвый – поднимайся и иди на совещание, проклятый сын своего века, своей эпохи…
Анна отступила на шаг, что-то блеснуло в ее глазах и погасло.
– Ты обиделась?
– О, что ты, нет.
Это была ложь. Только мне лгала она сейчас или себе тоже?
– Обиделась. Но сейчас нельзя иначе; слишком важные дела…
А кому сейчас лгал я?
– Да, конечно, нельзя…
– Пойми.
– Я понимаю. Иди…
* * *
– …Такова ситуация на планете. Как видите, все очень не просто.
Я смотрел на Аверова, полагая, что он продолжит разговор, но заговорил, неожиданно для меня, Уве-Йорген.
– Ульдемир, а не сможет ли ситуация оказаться еще сложнее?
– Объясни, что ты имеешь в виду.
– Может быть, кроме этих двух групп, на планете есть и еще какие-то люди? Другие группы населения?
– Полагаю, мне сказали бы об этом.
– Те ребята, о которых ты рассказал? Они могут и не знать. Ты сам говорил, что от них многое скрывают.
Только сейчас в разговор вступил Аверов, и я сразу почувствовал, что они поют по одним и тем же нотам: видимо, пока я бродил по зеленым лужайкам, они успели хорошо срепетироваться.
– Такая возможность, – сказал Аверов, – весьма вероятна. Люди могли разделиться на разные группы еще в полете. Ведь добирались они не год и не два. Или они разделились уже после высадки, все равно. Не случайно ведь обнаруженные вами люди живут вовсе не на месте приземления корабля. Недаром они вообще забыли об этом корабле!.. Да и кроме того… Много ли мы знаем о народе, из которого происходит наш Питек? А ведь этот-то народ существовал несомненно!
– Вот это правда, – сказал Питек, ухмыльнувшись. – Мы-то существовали, да еще как! – Он широко развел руками. – Иногда по вечерам, когда я выхожу в Сады памяти, мне кажется, что вот всего этого не существует. Но мы-то были!
– В дописьменные времена, – сказал я ему как можно ласковее. – Поэтому от вас ничего не сохранилось.
– Я сохранился, – возразил Питек, чуть обидевшись (правда, лишь на мгновение: обижаться подолгу у нас не было принято).
– Извини, – сказал я. – Ты сохранился, и прекрасно сохранился. Но я хотел лишь сказать, что на этой планете дописьменных времен скорее всего вообще не было.
– Не вижу предмета для спора, – сказал Аверов. – Я просто полагаю, что такая возможность не исключена. Ведь не вступили в контакт с правителями, а если бы и так, то они могли по каким-то соображениям не сказать вам всей правды.
– Да, – сказал я, – спорить действительно не о чем. Но если даже других популяций на планете нет, если их общество находится еще лишь в самом начале процесса разделения, это и так достаточно усложняет нашу задачу.
– Смотря какую задачу ставить, – заметил Уве-Йорген, слегка приподняв уголок рта. – Мы помним, конечно, задачу-максимум. Но есть и альтернатива.
– Да, – подтвердил Аверов, глядя в сторону. – В первую очередь должно быть спасено население Земли.
Тут мне все стало ясным. Но я хотел, чтобы они высказали все сами – в таких случаях легче бывает найти в логике оппонента слабые места. А найти их было необходимо, потому что дискутировали мы не втроем – тут же, кроме Питека, были и Иеромонах, и Георгий, и Гибкая Рука, и многое зависело от того, на какую чашу весов они усядутся.
– Ну, – проворчал я, чтобы не сказать ничего определенного. – Пятнадцать человек на сундук мертвеца…
– Что? – не понял Аверов.
– Была в свое время такая песенка… Что ж, Рыцарь, – я сознательно обратился именно к нему, – я жду, чтобы вы объяснили – какова же эта альтернатива.
– Вы, капитан, и так отлично поняли. Либо мы рискуем буквально всем на свете – Землей, планетой Даль-2 и самими собой в придачу, – либо выбираем наименьший риск и наименьшие жертвы. – Челюсти его напряглись, и он закончил громко и четко: – Жертвуем этой планетой и спасаем все остальное.
– Планетой и ее людьми, – уточнил я.
– Планетой и ее людьми, – утвердительно повторил он.
– Либо – либо, и, а, но, да, или… – пробормотал я, обдумывая ответ. – Союзы, союзы, служебные словечки… – Я болтал так, чтобы сдержать себя, не вспылить, я был очень близок к тому, но вовремя понял: для Уве-Йоргена и всех остальных моих товарищей Даль-2 была лишь небесным телом, маячившим на экране, абстракцией, отвлеченным понятием. Они не ступали по ее траве, не сидели в тени деревьев, не слышали, как поет ветер, перекликаясь с птицами, не вдыхали запаха ее цветов и не преломляли хлеб с ее людьми. И поэтому никто из них не согласился бы сейчас со мной, если бы я пошел напролом. Значит, надо было искать обходный путь.
– Что же, Рыцарь, – сказал я, – альтернативу ты нашел – лучше некуда. Узнаю… Ох, эти альтернативы, исторически обусловленные, эти милые, славные ребята с засученными рукавами и «Лили Марлен» на губной гармошке…
Мы смотрели друг на друга всепонимающими глазами и усмехались совсем не весело, совсем не доброжелательно, а товарищи смотрели на нас, ничего не понимая, потому что это был разговор не для них, а для нас двоих; рискованная проба сил, но мне непременно нужно было дать Рыцарю понять, что вижу его насквозь с самого начала.
Но Уве-Йорген не остался в долгу.
– Ну как же! – ответил он, глядя на меня прищуренными глазами. – Куда предпочтительнее ваше любимое «авось» и «ничего», крик «ура» в последний момент и загадочная славянская душа, не так ли? Авось пронесет! Вот алгоритм ваших рассуждений, дорогой капитан! Но ответственность слишком велика, и, кстати, в свое время вы научились обуздывать это ваше «авось». Вспомните, капитан!
Я помнил; но, видимо, и он спохватился, потому что то, о чем мы говорили, не называя вещей своими именами, завершилось вовсе не в его пользу. И он тут же сделал заход с другой стороны:
– Так или иначе, капитан, спасибо за услугу, которую ты нам оказал, – разумеется, в соответствии с твоими гуманистическими принципами.
– На здоровье, – ответил я. – А какую именно услугу ты имеешь в виду?
– В те времена это называлось «взять языка», – сказал он, снова усмехаясь, и эта улыбка его мне не понравилась. – Я имею в виду девицу, которую ты привез на борт. Видимо, ты нашел с ней общий язык?
Тут он промахнулся, и я сразу же воспользовался этим.
– Ну, это-то было нетрудным, – сказал я. – Люди там, внизу, разговаривают на том же языке, что и мы.
Для пилота это не было новостью, но остальные члены экипажа не смогли скрыть удивления.
– Как так? – спросил Георгий.
– Я же говорил уже, по-моему, что нашел там старый корабль. Это наш, земной корабль, и люди на планете – потомки людей с Земли. Наши братья!
– Братья, – сказал Иеромонах и повторил еще раз, весомо и убежденно: – Братья. – И вдруг он встал, стиснул руки в кулаки, закинул голову. – Свершим, прилетим на Землю, и нас спросят… И спросил Бог Каина: где твой брат Авель? И ответил Каин: Господи, разве я сторож брату моему…
И на этот раз только мы трое понимали, о чем речь идет, но Рыцарь, происходивший из лютеран, знал писание, надо полагать, получше меня, а этот эпизод был знаком даже и мне, хотя в школе моей, естественно, не преподавали Закон Божий. И я подхватил, не дав пилоту опомниться.
– Ну понятно, Уве-Йорген, разве ты сторож брату моему, твоему, любого из нас – нашему брату? Нет, конечно, разве воин – сторож?
Рыцарь промолчал, и я почувствовал, что сейчас надо закреплять победу.
– Слушать меня! – сказал я командным голосом, чтобы напомнить всем и каждому, кто здесь капитан. – Задачи: найти Шувалова и оказать ему помощь, помочь установить контакт – это раз. Второе: разобраться, сколько населения и где оно. Объяснить людям положение и готовить к чрезвычайным мерам. На корабле останутся: доктор Аверов при всей научной аппаратуре и один член экипажа на вахте. Сейчас останется Гибкая Рука, потом, если он понадобится внизу как инженер, его подменит кто-нибудь другой. Все остальные – на планету. Там расстановка будет следующей: я направляюсь к тем, что живет в лесах. Питек и Георгий должны будут найти Шувалова, установить с ним связь и выполнять его указания. Уве-Йорген, ты будешь помогать мне. Связь с кораблем: в шесть, двенадцать, восемнадцать и ноль часов по корабельному времени. Предупреждаю: со связью могут быть помехи, внизу убедитесь сами.
– Ясно, – ответил за всех Рыцарь.
– У меня все, – сказал я.
– Когда вылет? – спросил пилот.
– Сколько времени вам нужно на сборы?
– Немного. Но я подумал вот о чем: перед тем, как покинуть корабль, ребята могли бы провести полчаса в Садах памяти. Зарядить аккумуляторы души, так сказать.
Я не нашел в этом ничего плохого.
– Добро, – согласился я. – Все?
– Да.
– Все свободны, – объявил я.
Я так и думал, что Рыцарь задержится. И он остался.
– Капитан, – сказал он негромко, подойдя ко мне вплотную.
– Слушаю.
– Ты и в самом деле совершенно уверен…
Я кивнул в знак того, что понял его.
– Совершенно? – переспросил я. – Нет, конечно. Тут и не может быть полной уверенности. Но не представляю, как мы можем допустить, что не сделаем всего возможного для всеобщего спасения.
– Ну, хотя бы такой вариант: мы сейчас летим на планету, в воздухе происходит катастрофа – и на поверхность мы прибываем уже в совершенно разобранном виде. Теоретически допустимо?
– Теоретически – да.
– А гибель Земли ты допускаешь, Ульдемир, хотя бы теоретически?
– Не хочу, – сказал я.
– Значит, страховка нужна?
Я знал, что он имеет в виду. И на сей раз был с ним согласен. В этом не было никакого противоречия. Нельзя было обсуждать возможность неудачи перед всем экипажем: когда люди готовятся выполнить тяжелую задачу, они не должны допускать и мысли о возможном невезении. Надо настроиться на игру, как говорили в мои времена. Но в себе я был достаточно уверен, да и Уве-Йорген, кем бы он ни был, оставался человеком долга, и я считал, что на него можно положиться.
– Хорошо, – сказал я. – Какую страховку ты предлагаешь?
– Я думаю вот что. В момент, когда наблюдения покажут, что вспышка назрела, надо, чтобы корабль все же выполнил свою задачу – независимо от всего остального. Такой вариант тебя устраивает?
– Да. Если только положение будет действительно безвыходным.
– Это установит Аверов с его кухней. Ты согласен?
– Установит-то компьютер, – сказал я, но рядом с ним будет Аверов. Ты что, хочешь замкнуть компьютер непосредственно на установку?
– Это полдела. Для того чтобы действовать, корабль должен выйти в атаку, ты это прекрасно знаешь. Меня ты забираешь с собой, хотя у меня рука не дрогнула бы.
– Гибкая Рука – тоже не из тех, кто струсит.
– Согласен. Сейчас они в Садах памяти. Давай через полчаса встретимся у Руки. Годится?
Я подумал, что Уве-Йорген и тут пытается овладеть инициативой. Но не было причины осаживать его, и я позволил себе лишь самую малость.
– Через сорок минут, Рыцарь.
Он кивнул:
– Я могу идти?
– Уве…
– Ульдемир?
– Почему ты не спросишь ничего о той девушке?
Я сказал так потому, что мне вдруг страшно захотелось поговорить о ней – с кем угодно.
Он покачал головой:
– У нас не было принято обсуждать с начальниками их личные дела. Понимать службу – великая вещь, Ульдемир.
Странные все же существовали между нами отношения, свободные и напряженные одновременно, дружеские – и в чем-то враждебные. Часто мы в своих словесных схватках бродили по самому краю пропасти, которую видели только мы одни; это было только наше – пока, во всяком случае. И, пожалуй, без этого нам было бы труднее.
– Разве службу кто-нибудь понимает? – улыбнулся я.
– Гм, – сказал Уве-Йорген.
– Прости, Рыцарь. Строй – святое место, не так ли?
– Именно.
– Значит… через тридцать пять минут, – сказал я, выходя.
* * *
Анна спала в моей каюте на широком капитанском диване – она даже разделась, как дома, и за это я опять мысленно похвалил ее. Я убавил освещение до сумеречного, сел в кресло и долго смотрел на нее – не как на желанную женщину, а как смотрят на спящего ребенка. Смотрел, не думая, не пытаясь ни опуститься в прошлое, ни подняться в будущее. Не думая о том, не произошло ли час назад между нами в этой самой каюте что-то непоправимое, потому что для каждого действия есть свое время, мы только не всегда верно угадываем его – или неверно вычисляем… Я просто смотрел, и мне было хорошо, как только может быть хорошо человеку. Тут, как и в спасении людей, нельзя было настраивать себя на возможность неудачи. Только хорошо, только хорошо могло быть – и никак не могло быть плохо.
Так просидел я полчаса. Потом встал и вышел, стараясь ступать неслышно. Жизнь, думал я, шагая по палубам тихого корабля. Она началась еще до того, как я родился, такая жизнь, и вот продолжается сейчас, через тысячелетия. Дела, дела – и любовь в антрактах. Перерыв на обед. Перерыв на любовь… когда-то все дела делались в перерывах любви. И, наверное, получалось лучше, а не хуже.
Но слишком серьезные дела у нас сейчас – жизнь и смерть. И если бы еще только наша… Но ты больше не уйдешь, Анна, милая, у нас теперь все будет пополам – и жизнь и смерть. Любая половинка этого, а больше нечего предложить тебе.
* * *
– Итак, Рука, корабль изготовлен к походу. Установка заряжена, звезда все время в прицеле, Аверов непрерывно следит за нею, а большой компьютер…
– Кто из нас инженер, Ульдемир, – спросил Рука, – и кто из нас лучше разбирается во всем этом? Может быть, ты хочешь, чтобы я объяснил тебе, как действует установка и как в это время следует вести корабль? Ты готов слушать?
Уве-Йорген, что сидел рядом, чуть улыбнулся. Я нахмурился: со мной разговаривал инженер, а мне инженер сейчас не был нужен. Мне нужен был индеец.
– Рука, – сказал Рыцарь негромко. – А что ты видел в Садах памяти?
– О, – сказал Рука и помолчал, опустив веки. – Многое. Моих вождей и моих детей. И разговаривал с ними. Я был на охоте, и стрелы мои падали в цель. – Он снова помолчал. – И потом я снова стоял на тропе войны. Как в тот день, когда меня забрали сюда. Я стоял, стрела летела в меня из засады, и я знал, что она попадет, знал еще за полсекунды до того, как тот спустил тетиву… – Теперь в его голосе, негромком и монотонном, чувствовалась ярость, и я воспользовался этим.
– Слушай. Как только окажется, что звезда стала опасной – сигнал даст Аверов, а если не он, то все равно компьютер поднимет тревогу, – тебе придется выполнить то, что мы собирались сделать с самого начала. Ты сойдешь с орбиты…
– Не трать лишних слов.
– Будешь удаляться от звезды, потом затормозишься, сделаешь разворот и выйдешь на нее в атаку.
– Это даже если никого из вас не будет на корабле?
– Именно в том случае. Потом вернешься к планете и снова ляжешь на орбиту. Если мы не подадим никаких сигналов…
– Сколько времени мне ждать сигналов?
– Если мы будем молчать – ну, скажем, две недели, то это будет означать, что мы умолкли накрепко… Тогда отправляйся на Землю. И там вместе с Аверовым объяснишь все. У Земли будет еще сколько-то времени, чтобы попытаться оказать помощь здешним людям.
– Не забывай, Ульдемир, что я не пилот. Я могу и не довести машину до Земли. Сопространственные переходы – вещь сложная. Может быть, вместо меня на корабле останется Рыцарь, а я полечу с тобой?
Но на это я не мог согласиться. Рука, я знал, выдержит до последнего, а Рыцарь – как знать – мог бы и не дождаться сигнала о действительно критическом положении. Мог ударить по звезде раньше.
– Рыцарь понадобится мне внизу. Что же, Рука, если ты не доведешь машину до Земли, значит… не доведешь.
– Я понял тебя.
– Тебе не страшно?
Гибкая Рука усмехнулся.
– Если бы ты жил среди нас, – сказал он, – то не стал бы спрашивать.
– Ну извини: я не жил среди вас, а у нас в таких случаях было принято спрашивать.
– Нет, Руке не страшно.
– Ну вот и все. Что же, Уве-Йорген, если ты ничего не хочешь добавить, будем собираться и мы.
– Нет, – сказал Рыцарь. – Пока ничего.
* * *
Анна спала глубоким сном, но проснулась сразу же, как только я дотронулся до ее плеча. Она, видно, и во сне была напряжена – вскрикнула и сразу же села на диване. Несколько секунд приходила в себя, потом нерешительно улыбнулась.
– А… вспомнила.
Я сел рядом, обнял ее, положил ладонь на обнаженное плечо. Мы сидели молча. Потом Анна взглянула на меня, и в ее взгляде был упрек.
Я усмехнулся – виновато, по-моему, – и встал.
– Нам пора, – сказал я. – Одевайся, да?
Она кивнула.
– Ты не думай… – сказала она. – Я тоже… Только не сейчас. Я никогда…
– Я все понимаю, – сказал я. – Ребята ждут нас. Надо лететь.
Пока она одевалась в ванной, я взял сумку, кинул в нее несколько мелочей, какие могли пригодиться на планете. «Странная вещь – любовь, – подумал я. – Наверное, она настоящая тогда, когда противоречит самой себе – не решается на то, на чем, по сути, основывается. Единство противоположностей… – Затем я отпер капитанский сейф, вытащил оттуда музейный «кольт» и две пачки патронов. Взвесил пистолет на ладони и сунул в карман. – Не зря я выторговал его, – удовлетворенно подумал я. – И как же не хотели они давать мне эту штуку! Но тут меня было не переспорить… – Я оглядел патроны и тоже сунул в карман. – Надо надеяться, не подведут в случае чего, – сказал я сейфу. – Проба была удачной. И стрелять я не разучился…»
Вошла Анна – красивая, румяная, причесанная.
– Я готова, Уль.
– Я, кажется, тоже, – сказал я, оглядываясь, проверяя, не забыто ли по обыкновению что-нибудь небольшое, но важное.
– Идем?
Я хотел поцеловать ее; она подставила щеку. Мы почему-то часто не понимаем самых простых вещей; если подставляют щеку – это может, кроме всего прочего, означать, что нечего тебе соваться. Но я не подумал об этом.
– Ну, – сказал я обиженно.
– Не надо, – сказала она, и я отворил дверь.
