Анна-Лиза в моих объятиях, спит. Мы лежим так уже несколько часов, и это хорошо. Ради этого я боролся, этого я ждал. Но и сейчас не все так хорошо, как хотелось бы. Анна-Лиза до ужаса худа и слаба.

Стук в дверь. Я не хочу двигаться, чтобы не будить Анну-Лизу. Она лежит, уткнувшись лицом мне в грудь, лоб у нее теплый. Мне жарко, с меня течет пот.

Дверь распахивается, и я ощущаю ледяное дуновение. Это не Меркури.

— Как она? — Голос Габриэля звучит почти вежливо. Он стоит у входа в спальню. Вид у него взбешенный.

— Спит. Она слабая. Очень слабая. Думаю, ей надо есть. И пить, наверное, тоже. — Я пытаюсь говорить спокойно, как будто речь идет о какой-то медицинской проблеме, а не о девушке, которую я держу в своих объятиях.

Пауза. Долгая пауза.

Потом он уходит со словами:

— Скажу Несбиту.

Мне хочется сказать ему спасибо, но я знаю, что ему это не понравится, да и вообще, он уже ушел.

Анна-Лиза продолжает спать.

Скоро является Несбит с полной миской.

— Суп. С щепоткой укрепляющего от Ван. — Он ставит миску. — Габриэль почему-то в паршивом настроении. Понять не могу, с чего бы это; в конце концов, девушку-то мы спасли.

Я спрашиваю:

— Сколько времени?

— Не имею понятия. А что?

— Наверняка уже стемнело, но мне почему-то не хочется на улицу.

— А, ты вот о чем. Да, уже ночь. Ван говорит, это Меркури наложила на бункер специальное заклятие. Ну, чтобы в нем можно было жить. Впечатляющие способности. Ван так не умеет.

Теперь я вспомнил. Такое же заклятие было у Меркури в том коттедже, в Швейцарии.

Когда Несбит уходит, я как можно нежнее бужу Анну-Лизу. Она открывает глаза и говорит:

— Голова кружится. И вообще так странно.

— Ты несколько месяцев провела под действием заклятия. — Я не говорю ей о том, как оно на нее подействовало, это и так очевидно.

— Месяцев?

— Два месяца.

— Вау, вот это я выспалась. — Она с трудом садится и озирается. — Где мы?

— У Меркури дома, в Норвегии.

— А где сама Меркури?

— Умерла.

Анна-Лиза размышляет секунду, потом говорит:

— Значит, здесь нам ничего не грозит?

— Не больше, чем в любом другом месте. — Я беру миску с супом. — Тебе надо поесть.

— Как ты меня нашел? И почему умерла Меркури? Расскажи мне, все что случилось, пока я спала.

— Расскажу, если будешь есть.

— Буду. Я голодная.

Я кормлю ее супом. Она ест крохотными глотками, но под конец моего рассказа миска все же пустеет: я рассказал ей все, даже про свой Дар, и про то, как я убивал Охотниц, и про Пайлот. Она задает вопросы, но не часто. В основном молчит, слушает. Спрашивает про альянс, говорит, что это отличная идея. А еще она спрашивает меня про Дар, и я пытаюсь объяснить, но это трудно, и тогда я просто говорю ей, что превращаюсь. Она говорит, что убивать Охотниц, чтобы спасти себе жизнь, — это объяснимо, но про Пайлот она молчит, только замечает:

— Я бы умерла, если бы не ты.

Вот я и рассказал ей все. Хотя, конечно, не все.

Я не рассказал ей о том, что одним из убитых мной Охотников был ее брат и что я вырвал ему горло. Как не говорил и о том, что пил его кровь. Я вообще ничего не говорил ей о крови. И о том, что, превращаясь, я имею обыкновение поедать разную мелкую живность, вроде оленей, лисиц и крыс.

А еще я промолчал о том, что мне нравится быть зверем.

Просто я знаю, что сейчас не время. Анна-Лиза едва пришла в себя. Ей и теперь еще плохо, а мне так хочется насладиться тем, что я с ней рядом.

Анна-Лиза смотрит на меня и говорит:

— Что-то не так.

Я качаю головой:

— Ничего. Просто я тревожусь за тебя. Твое сердце все время останавливалось.

— Вообще-то мне уже лучше. Посмотрим, смогу ли я пройтись.

Первым встаю я, а потом Анна-Лиза спускает ноги с кровати, встает и стоит, качаясь.

— У-ух! Голова опять закружилась. — Я обнимаю ее, она прижимается ко мне. — Но когда ты рядом, то ничего.

Она стоит, прислонившись ко мне, я держу ее. Она хрупкая, точно стеклянная. Я стараюсь прижимать ее к себе не слишком крепко и вспоминаю про ребра.

— Как твои ребра, болят? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— Почти нет. — Но все-таки морщится, когда я прикасаюсь к ее груди. — Зато я живая. Я проснулась. — Она улыбается мне. — И могу исцеляться. Я чувствую.

Она прижимает ладонь к моей щеке.

— Ты спас меня, Натан. Ты разыскал меня, ты рискнул для меня всем. Ты мой принц. Мой рыцарь.

— Я не принц.

Она поднимает ко мне лицо и целует меня в губы.

— Кто бы ты ни был, спасибо тебе. — Потом отстраняется и говорит: — У тебя усталый вид.

— Спасение людей от злых ведьм — утомительное занятие, как я выяснил.

— Тебе надо отдохнуть. — Она оборачивается. — О, гляди-ка! Кровать! Как кстати. — И она тянет меня к ней со словами: — Пойдем со мной в постельку.

Я не сопротивляюсь; она подводит меня к кровати и ложится сама, а я устраиваюсь с ней рядом. От нее так хорошо пахнет. Даже после долгого сна она пахнет чистотой, пахнет собой.

Она обнимает меня. Я чувствую, как она целует меня в лоб, и закрываю глаза. Так хорошо лежать с ней рядом — тепло, и пахнет приятно, и я обещаю себе, что утром расскажу ей о Киеране.

Она повторяет:

— Ты мой принц, мой герой. Никто во всем свете не сделал бы для меня того, что сделал ты. Никто, даже мои родные. Точнее говоря, особенно мои родные. А ты, тот, про кого мне все твердили, что ты — зло, взял и рискнул для меня своей жизнью.

Она целует меня в губы, целует нервно и немного неуклюже для Анны-Лизы. Я отвечаю на ее поцелуй, притягивая ее к себе, а потом она плачет. И я понимаю, что это слезы восторга, радости жить, и вытираю их. А она смотрит на меня искрящимися глазами. Ее щека такая мягкая под моими пальцами и губами, и я целую ее лицо, шею, горло. Она тоже целует меня, так же, в лицо. А потом мы лежим, прижавшись, моя голова у ее груди, и я слушаю ее сердце и думаю, что она жива из-за меня, и что ее сердце бьется из-за меня, и что это наверняка хорошо, должно быть хорошо.