Книга: Проклятая картина Крамского
Назад: Глава 5
Дальше: Глава 6

Часть II
Петербург

Стучало сердечко, того и гляди вылетит из груди пташкою непослушной, попробуй, поймай такую… и Матрена Саввишна то и дело касалась темной ткани, пытаясь успокоиться. Только как тут…
Она больше не холопка.
Не вещица забавная самодурки Мизюковой… Все переменилось. И что сказала бы ныне сестрица дорогая, которая в поместье осталась? Нет, можно было бы и за нее просить, чтоб отпустила ее барыня на волю, чай, не отказала б племяннику в этаком подарке, но…
Но к чему Аксинье воля?
Она к кухне своей привыкла, приросла, как разлучить? А разлучивши, что делать? С собой везти, в Петербург? Сама эта мысль показалась Матрене Саввишне донельзя презабавною… Где Аксинья, а где Петербург? Смешно… и кем ее представлять будущей родне? Родственницею близкой? И будет она жить в доме графском, видом своим, привычками простыми и манерами, коии напрочь отсутствуют, Матрену позорить? Нет, лучше позабыть… сестрица как-нибудь да сама в жизни устроится, она крепко на своих ногах стоит. А у Матрены ныне зыбко все…
Как еще примут?
Без особой радости, тут и гадать нечего… неравный брак. И батюшка, венчая, на невесту поглядывал с неодобрением, потому как где это видано, чтоб из холопок и в графини?
А Матрене что до взглядов?
Вынесла.
Главное, что все позади осталось, и поместье-клетка, и Мизюкова с ее капризами, и дворня… В новом доме она хозяйкою станет.
Точно станет.
Она робко улыбнулась супругу, который выглядел хмурым, небось тоже предчувствовал непростое знакомство. Матушке отписался, да и Мизюкова, надо полагать, не смолчала… Пускай. Теперь-то ничего не переменить. Было венчание. И перед господом они с Давидушкой – муж да жена. Она, ища утешения и поддержки, а может, сама утешая, коснулась ладони мужа. До чего холодна… Неужто так боится он своей матушки? А если все же… Он единственный сын, но… Вдруг да гнев родичей будет столь велик, что откажут Давиду от дома? Выставят с неугодною женой? Наследства лишат?
Кольнуло.
И отпустило.
Пускай лишают… Он же офицер, а офицерам жалованье положено, и немалое. Конечно, Давидушка на те деньги жить непривычный, но если с умом подойти… Все лучше на свободе, чем по чужой указке. Поживется, притерпится, а там, глядишь, как-нибудь и с родичами сладится.
Главное, не терять лица.
Пусть видят, что Матрена хоть и бедна, но норовом обладает ласковым, почтительна и мила… С Мизюковой-то как-никак уживалась Матрена столько лет. И с Давидовой матерью сладит.
Старушки бывают скверны характером…
…На старуху графиня Бестужева вовсе не походила. Она была высока, выше двоюродной своей сестрицы на голову. И голову эту держала горделиво, так, что ни у кого не оставалось и тени сомнений – вот истинная владычица, чьей воле покорны все, от распоследнего конюха до самого графа.
Матрена, узрев эту женщину, оробела.
– Ну что же вы, милочка, – ледяным голосом промолвила Бестужева, сыну ручку протянув, которую тот поцеловал со всею почтительностью. – Не стойте на пороге, подойдите… Чай, не чужой теперь человек.
Она глядела на Матрену, как глядит барышник на кобылу, разом подмечая все ее недостатки. И неловко вдруг сделалось, и руки заледенели, и ноги, и поняла Матрена, что и шагу ступить не способна.
– Подойдите. – Графиня не терпела отказов.
Матрена подчинилась.
– Да, сынок… Я полагала, ты умней. – Графиня подняла лорнет. Она разглядывала наглую девицу, которая посмела покуситься на святое – матримониальные планы графини – и отчаянно пыталась понять, как надлежит поступить.
Выказать свой гнев?
Простить?
Прислушаться к сестрице дорогой, от которой графиня подобной подлости не ожидала… Ах, и не почуяло материнское сердце беды, когда сынок любимый – а Давида графиня любила, пожалуй, искренне – отписал, что желает подольше погостить у тетки…
А потом вдруг письмецо это… Его Бестужева, давая волю своему гневу, в камин отправила. После же долго маялась бессонницей, все не шло из головы… Девку нашел… любовь приключилась… Господи, да какая любовь в его положении?! Неужто не понимает Давид, в какую неловкую ситуацию этой женитьбой всех поставил?
Скандал!
Ах, до чего не любила графиня скандалов… Нет, конечно, имелась в них своя прелесть, но исключительно когда скандалы случались в иных семействах. Бестужевы были идеальны. И сколько усилий графиня приложила, чтобы создать эту иллюзию идеальности!
Ее супруг, слабохарактерный, тихий, ныне склонный к злоупотреблению вином. Сын, отправившийся на Кавказ, что было почетно, но опасно… А ведь графиня составила ему протекцию, мог бы ради матушки и в столице послужить… Ей та протекция многих нервов стоила.
Неблагодарный.
А ведь простила, одобрила даже, скупо, как одобряла всегда, полагая, что излишняя похвальба лишь портит мальчика… и теперь вот женитьба.
Нет, девка была хороша… Случись ей родиться в приличном семействе, и думать нечего, в первый же сезон составила б себе хорошую партию. Личико округлое, смуглота, но не пошлая, а такого… таинственного толку, который заставляет искать в корнях – будто бы были те корни, право слово, – испанскую кровь. Волосы черны, глаза темны… Смотрит кротко, только кротостью этой графиню не обманешь.
Все-таки как поступить?
Прогнать прочь, как намеревалась? Отказать непокорному сыну от дома? Пусть попробует пожить на свое жалованье… К этому он не привык. Бестужевы никогда не знали стеснения в деньгах. Как скоро Давид осознает, сколь неосторожно было его решение…
Или не выход?
Поступи так, и осудят… Найдутся те, кто обвинит графиню в излишней жестокости. И без того прозывают бессердечной… В обществе любят истории об истинной любви, будто кто-то там знает, какая любовь истинна. Да и мальчик, отлученный от дома, способен глупостей натворить… Еще вернется на этот свой Кавказ, а там ведь и убить могут…
Девица стоит смирно.
Глазки потупила…
Принять? Скандала, как ни крути, избежать не выйдет, так, быть может, лучше сделать вид, что история сия тронула сердце матери? Единственный сын… Ах, какие надежды Бестужева на него возлагала… Амалия опять же… Бедная девочка. Она всерьез рассчитывала на предложение… и графиня рада была бы видеть ее невесткой, но теперь ничего не изменить…
Или все-таки?
Сестрица, пусть и глуповата – в этом графиня была свято уверена, иначе почему из всех поклонников она выбрала неудачника Мизюкова? – но порой дело говорит. Любовь проходит… Пусть мальчик поживет рядом со своею избранницей, пусть увидит истинное ее обличье, и тогда, быть может, задумается, сколь неосмотрительным был его поступок.
Развод обойдется дорого, но…
…Главное, чтобы Бестужевы не выглядели дурно.
– Что ж, – промолвила графиня, приняв все же решение и на том успокоившись. – Не буду лгать, Давид, что я счастлива… Но я понимаю, почему ты не смог устоять. Девушка и вправду чудесна.
Она говорила, не глядя на Матрену Саввишну.
– Это бриллиант, но ему, как всякому драгоценному камню, нужна огранка. Медлить не стоит. О твоей женитьбе вскоре узнают… В свете захотят познакомиться с будущей графиней. – Она произнесла это так, что Матрена всею сутью своей поняла: графинею стать ей не позволят. – И нам придется удовлетворить их любопытство… Но мы должны постараться, чтобы девушка не только хорошо выглядела…
– Она справится, матушка. – Давид поклонился. – Спасибо вам…
– Я делаю это не только ради тебя…
Это было истинной правдой.

 

«…дорогая моя сестра Аксинья.
Пишу тебе с тем, чтобы рассказать, как чудесно сложились все обстоятельства нынешней моей жизни».
Матрена прикусила перо.
Писать сестрице не хотелось, но графиня требовала, чтобы Матрена Саввишна уделяла время корреспонденции. Будто бы иных занятий не было! А корреспонденция… Помилуйте, откуда? Это Бестужевой каждый день доставляют поднос писем, и она часы тратит, разбираясь с ними.
Визитки, приглашения… коротенькие записочки, которые требуют всенепременного ответа. Открытки и письма… и старуха к этой бумажной возне относится серьезно, будто бы и вправду от дела этого чья-то судьба зависит.
Может, и зависит.
Но не Матренина… однако писать следует. Графиня пусть и кажется увлеченною, но следит за ней. И от серых льдистых глаз ее не укроется ни одна мелочь.
И хорошо, что письма не читает.
Или все же… Матрена писаное складывает, запечатывает красным сургучом да оставляет на подносе, с которого после корреспонденцию на почту отнесут. Да только… Нет, как-то смешно представить графиню, которая сургуч на свече греет, чтоб в чужое письмецо нос сунуть.
И все одно, писать надобно лишь о хорошем.
Пусть завидуют.
«Противо опасений моих, родители моего дорогого Давида, которого я люблю всем сердцем и не устаю благодарить господа, что дозволил он нам соединить судьбы, приняли меня ласково…»
От этой ласки плечи ломило.
Сидеть следовало прямо, по линеечке. И первые дни графиня самолично эту линеечку к спине приставляла, а всякий раз, когда Матрене случалось отклониться, позабывшись, делала ей замечание.
«…и дабы не опозорила я благородное семейство, наняли мне учителей, с тем чтобы возместить пробелы в моем образовании».
Графиня Бестужева как-то невзначай, но так, чтоб Матрена Саввишна услышала всенепременно, обронила, что этого образования вовсе и не существует.
Обидно.
«…отныне каждый свой день провожу я в трудах, постигая многочисленные науки…»
Говоря по правде, оные науки, не все, но многие, Матрена полагала бесполезными. Вот к чему ей знать, о чем писали древнегреческие философы? И уж тем паче читать труды их, которые казались невыносимо скучными… Вот музицирование или живопись – дело иное. Или вот танцы… Танцевать Матрене Саввишне нравилось, тем паче что наставник не уставал ее расхваливать.
Природная грация.
Чувство ритма… слух… Правда, графиня при тех похвалах морщилась, приговаривая, что в том Матрениной заслуги нет. Злится… Ну и пускай.
Пусть вовсе на яд изойдет, ничего-то она не сделает.
Уходит ее время. И пусть пудрится графиня, пусть мажет лицо кремами, а все равно некуда ей деваться. Пролетели ее годы, старость не за горами. Правда, она-то себя старухою вовсе не чувствует. Вырядится да по визитам, по подругам… К кому на чай, кому – в салон… балы, комитеты какие-то… а Матрена из дому и шагу ступить не может.
Не готова она.
Завидует старуха. Молодости завидует. Красоте. Небось рядом с Матреной сама она глядится на все свои годы, а то и с излишком… и стоит Матрене выйти в люди, как заговорят уже о ней, а не об Ольге Бестужевой… И потому свекровь тянет время, выискивает недостатки…
Пускай.
Матрена столько вытерпела и потерпит еще малость… В конце концов, намедни сама старуха сокрушалась, что слухи о Давидовой женитьбе расползлись. И что говорят всякое, а значит, нет у нее иного выходу, кроме как невестку обществу представить.
И сердце обмирало от одной мысли о том, как оно будет…
«…в самом ближайшем времени обещано было мне, что буду я представлена не только близким друзьям и родственникам, но и всему Петербуржскому свету, что есть величайшая для меня честь».
Матрена отложила перо и размяла пальцы.
…Ах, сколько раз воображение ее рисовало, как это случится… первый бал… Невозможная мечта для холопки. А он уж близок…
– Вы опять отвлекаетесь, милочка. – Графиня, как всегда, вошла именно в неудобный момент. Чего ей стоило появиться мгновением раньше? Порой у Матрены складывалось впечатление, что старуха самым бесчестным образом следит за ней.
– Я письмо закончила, – сказала она, мило улыбнувшись. – Жду, пока чернила высохнут…
– Как-то скупо вы отписались…
– К сожалению, моя сестра не очень грамотна. Ей тяжело читать пространные послания…
…Да и вряд ли поймет она хоть что-нибудь. Всегда-то была примитивна, если не сказать ограниченна. И ответ на послание свое Матрена вряд ли получит. К счастью.
Вовсе не интересно ей, как у Аксиньи дела…
Как-нибудь…
Графиня больше ничего не сказала. Постояла. И вышла… Зачем приходила? Затем ли, чтобы уязвить Матрену?
Пускай.
Все равно ничего она не сделает. А что до писем, то, раз уж с малой своей корреспонденцией Матрена разобралась, то и имеет свободную минутку, дабы уделить время журналам. Петербуржская мода переменчива, и женщина, которая пренебрегает сей малой работой, рискует оказаться вне общества…
Да и что там говорить.
Журналы Матрена любила всей своей душой…

 

Еще никогда прежде Давид не чувствовал себя настолько неудобно.
И зачем он вовсе согласился на эту встречу?
Матушка… Конечно, матушка с ее тихим голосом, с ее даром убеждения… Как можно устоять? А ныне он понимал, что вновь попался в ловушку ее слов. С другой стороны, разве не права она в том, что Давид обязан объясниться? Разве не было бы трусостью, неблагодарностью черной с его стороны отказать Амалии в таком малом? И теперь, явившись пред ясные очи ее, он одновременно ощущал себя и героем, и последним подлецом.
Если бы она упрекала…
Если бы требовала… Хотя, конечно, разве имела права она требовать? Но тогда бы Давид нашелся с ответом. Он рассказал бы и о том, что испытывал к Амалии лишь дружеское расположение, которое по незнанию принимал за чувство более яркое, но ныне, встретив ту единственную, которая всецело занимала его мысли, понял, что меж дружбой и любовью пропасть лежит.
Он готовил целую речь, но…
Кому она была нужна?
Амалия появилась вовремя. Она всегда отличалась неженской пунктуальностью, которая и в прежние времена весьма Давиду импонировала. Ныне он и вовсе был благодарен ей за избавление его от тягостного ожидания…
– Ты все так же прелестна, – сказал он, поцеловав бледную руку.
– А ты все так же льстишь, – ответила Амалия.
Она никогда-то не была красавицей, ни в детстве, ни в девичестве, которое, следовало признать, несколько затянулось. В мире, где в моду вошла томная бледность, ее невысокий рост и явная полнота лишали Амалию всякой надежды на звание красавицы. Но все же… Было что-то такое в простоватом ее лице, в чертах его мягких, что приковывало взгляд.
Веснушки?
Было время, когда она мужественно боролась с ними, что ромашковой мазью, что цинковыми белилами, от которых кожа ее делалась сухою и шершавой… Она сама жаловалась, при том смеясь над собственной глупостью.
Пожалуй, это и привлекало.
Некрупные, чуть навыкате, глаза непонятного сине-зеленого цвета, не мягкий, будто слегка расплывшийся рот, не нос курносый, а ее готовность признать свое несовершенство. И пошутить над ним столь же язвительно, сколь шутила она над прочими, куда более идеальными особами, высмеивая уже их стремление к совершенству… И было время, когда Давид охотно смеялся с нею.
– Что ж ты молчишь? – Она заговорила первой.
Шла Амалия неспешным шагом, и свет, падая сквозь кружево зонта, ложился на лицо ее, на плечи удивительными узорами.
– Наверное, не знаю, что сказать… Мне жаль, что все так получилось.
– И мне жаль. – Она ответила голосом равнодушным, но Давид чуял, что равнодушие это – показное, как и нынешняя маска с полуулыбкой.
Рассеянность.
– Я внушил тебе ложную надежду…
– Скорее уж я сама ее себе внушила…
Всегда-то она была критична к себе самой.
– И да, было время, когда мне казалось, что нет другого человека, который понимал бы меня так же хорошо, как ты…
Она взглянула с насмешкой.
– Но я встретил Матрену и… Я полюбил ее!
– Я рада за тебя.
Только радости в ее голосе нет. И тропа сворачивает влево. В этом саду множество извилистых троп и тайных мест… Но почетное сопровождение в лице мрачной компаньонки – ей-то Давид никогда не нравился – не позволит бросить тень на репутацию Амалии.
– Она… она чудесная женщина! Если бы вы познакомились…
– Думаю, мы познакомимся…
Вновь неловкая пауза. И вправду, высший свет тесен. Этого знакомства не избежать… и что оно принесет? Ревность? Обиду…
– Какая она? – спросила Амалия.
– Матрена? Красивая… невообразимо красивая… Всякий раз, когда я смотрю на нее, то удивляюсь тому, что в мире возможно подобное совершенство…
Амалия кивнула. И ничего не ответила.
– Она яркая, как пламя… обжигающая и…
– Понимает тебя?
– Что?
– Ты сказал, что я была тем человеком, который тебя понимал. А она? Понимает?
– Да… наверное… не знаю. Разве это важно?
– Не знаю, – в тон ему ответила Амалия. – Наверное, важно… Мне так казалось. Мне бы хотелось, чтобы мой муж понимал меня, а уж потом восторгался бы моей красотой. К красоте привыкаешь… Что останется, кроме нее?
– Ты…
– Ревную? – Она всегда легко признавалась в том, в чем женщине ее положения признаваться было невозможно. – Наверное. Возможно… и скорее всего… Это ведь простительно для женщины? Особенно проигравшей… но не волнуйся, моя ревность не причинит тебе беспокойства… Я хотела, чтобы ты знал… Я уже не стану твоей женой, но мне хотелось бы остаться твоим другом.
– Зачем?
Амалия пожала плечами:
– Быть может, затем, что хорошего друга найти куда сложней, чем хорошего мужа… или жену…
Вновь ее лукавая улыбка, за которой видится нечто большее, чем было сказано.
– Так что, Давид… или твоя супруга не одобрит этой дружбы?
Вероятнее всего, но…
– Нас ведь многое связывает. – Амалия сорвала цветок, повертела и бросила на дорожку. – С самого детства… и я понимаю, что в женских глазах эта связь будет казаться несколько… чрезмерной, но мне и вправду не хочется тебя терять. Кому еще я могу говорить то, о чем и вправду думаю?
– Не знаю…
– Я напишу тебе… как-нибудь под настроение… Если захочешь – ответь… Если, конечно, захочешь.
Нет.
Зачем ему? У него ведь есть Матрена… а Амалия… Она найдет себе мужа. Невозможно, чтобы девушка столь достойная и с хорошим приданым осталась в старых девах. И если ей повезет – а Давид очень надеялся, что повезет, – то супруг будет любить ее.
– Мне пора. – Он поцеловал бледную руку. – Не забывай меня…
– Не забуду, – пообещала Амалия.
Она дождалась, когда он скроется за поворотом, и лишь затем позволила себе высказаться. Конечно, даме воспитанной, а Амалия отличалась отменным воспитанием, каковое стоило ее родителям немалых денег, не следовало не только произносить подобные слова, но даже знать их. Однако же ситуация нынешняя была такова, что слов этих требовала высказать душа Амалии.
Да и… Как иначе высказать, что накипело на сердце.
Компаньонка, как обычно, сделала вид, что не слышит… На редкость удобная дама она, с избирательною глухотой и слепотой. Собственно, потому Амалии и удалось поладить с нею. С прочими как-то вот… не складывалось.
– Почему мужчины настолько глупы? – Амалия спрашивала не у компаньонки, которая вежливости ради пожала плечами. Вопрос, пожалуй что, являлся риторическим, а ответа на него и вовсе не существовало. – Красива… только подумай, все, что он смог сказать о своей жене, – это что она красива… Выходит, что больше и сказать нечего? Или ему большее и не нужно?
Теперь она шла быстро и зонтиком сложенным размахивала, будто это был вовсе не зонтик, а, к примеру, сабля.
– А вот понимает ли она его… Он даже не задумывался об этом! Мне кажется, что мужчины, встретив красивую женщину, напрочь теряют саму эту способность – думать!
Компаньонка вздохнула, и в этом вздохе при некоторой толике фантазии можно было бы уловить сочувствие.
– И вот стоило тратить на него время? Столько лет… Я и вправду начала думать, что Давид – единственный из мужского племени, кто наделен не только глазами… Он должен был сделать предложение мне!
Амалия выдохнула, успокаиваясь.
Ах, если бы кто знал, до чего обидно.
Больно.
От боли этой хочется кричать… Высказать все, что накипело… Дружба… Всего лишь дружба, в которой ей и то было отказано! Столько лет… Да она с детства знала, что всенепременно выйдет замуж за Давида, и только за него! Он был… Нет, несомненно красив, пожалуй, красивей многих знакомых Амалии, но разве в этом дело?
Он умен.
Остроумен.
Действительно остроумен, а не способен лишь пересказывать чужие остроты… Он внимательный собеседник и, казалось, именно тот человек, с которым Амалия способна жизнь прожить.
Казалось… Какое чудесное слово…
Всего-то казалось… Нежные письма… и робкие намеки, которые читались меж строк… и рассказы откровенные, столь откровенные, сколь это возможно меж близкими людьми. И она, наивная, и вправду полагала себя близким человеком, а теперь…
Какая-то девица и…
От этой близости не осталось ничего, помимо виноватого взгляда.
Сам он не напишет, тут и думать нечего… Но что делать Амалии?
Она вздохнула и, вытащив из ридикюля зеркальце, с неудовольствием отметила, что за прошедший час не стала хоть сколько бы симпатичней. Нет, красота – это не ее… А вот та, другая, с которой придется встречаться, ибо высший свет узок… и улыбаться, дабы не дать повода для сплетен… и делать вид, будто бы она и вправду не рассчитывала на большее, нежели дружба…
Пусть будет дружба… Маменька, конечно, не одобрит… Маменька не устает повторять, что годы Амалии проходят и в самом скором времени она утратит последних своих поклонников. Маменька будет настаивать на замужестве, а папенька… Папенька разрешит поступать по-своему.
– Стоит рискнуть? – поинтересовалась Амалия, убирая зеркальце в ридикюль. – Если подумать, шанс у меня имеется… и неплохой…
…В этом она убедилась в самом ближайшем времени, лично познакомившись с будущей графиней Бестужевой… Несомненно, Матрена Саввишна была красива.
Нет, не так, она, Матрена Саввишна, которую Амалия возненавидела искренне и от души, была оглушающе, невозможно красива. И красота эта завораживала.
Ее лицо.
Ее повадка, такая, которая пристала урожденной дворянке, а никак не холопке… Ее речь и само звучание ее голоса… Его хотелось слушать и слушать…
– Я надеюсь, мы станем подругами, – сказала Амалия, от души уповая, чтобы великосветская маска, тренированная многими балами, и ныне не подвела. – Так отрадно знать, что Давид наконец отыскал ту единственную, о которой столько лет грезил…
Она что-то отвечала.
Вежливое.
Ничего не значащее… улыбалась… и чувствовала себя, вероятно, победительницей. Но вот… Неужели все эти мужчины, что вились вокруг графини, и вправду столь слепы? Не видят ничего за фасадом невероятной этой красоты?
Блеск глаз заслоняет их пустоту?
И то змеиное довольство, затаившееся на дне их?
Не видят… не слышат… и знать не хотят… Распушили хвосты, кланяются, спешат заверить прекрасную Матрену Саввишну в своей преданности и любви. А она кокетливо вздыхает… Трепещут ресницы, румянец вспыхивает на смуглых щеках… и главное, что ей по душе этот всеобщий восторг.
А Давиду?
Он держался в тени и выглядел… Отнюдь не так выглядел, как должен бы выглядеть счастливый супруг.
– Твоя жена прелестна, – сказала Амалия и была удостоена раздраженного взгляда. – Ты только посмотри… По ней невозможно сказать, что рождена она была в деревне.
Уголок губы Давида дернулся.
Раздражен? Хотелось бы знать, что именно столь сильно задело его. Упоминание ли о деревне, о которой ему напомнят не раз и не два… или же внезапная популярность его супруги?
– Ревнуешь?
На правах старого друга, которые Амалия, подумав, решила оставить себе – в конце концов, чужая свадьба еще не повод отказываться от собственных привычек, – она могла говорить, что думает.
Давид вздохнул.
– Она… красива.
– Несомненно – Амалия ныне выглядела обыкновенно, и это, пожалуй, стоило ей немалых усилий. Отчего-то маменька уверилась, что нынешний визит должен наглядно продемонстрировать Бестужевым, сколь неверный выбор они сделали.
– И… наверное, ей все внове… Она так наивна!
– Прелестно наивна, – согласилась Амалия. – Предупреди ее, дорогой, что этим франтам не стоит верить. Глупцы и фаты… Ты только посмотри на Вяземского! Как пыжится… А между прочим, он помолвлен… С другой стороны, кого и когда это останавливало?!
– Что ты такое говоришь!
Какой гнев!
А следовательно, говорит Амалия именно то, о чем он сам думал… Вяземский был хорош. Молод, моложе Давида… Красив. Обаятелен.
Ловелас.
Некогда он и Амалии уделял внимание, но скорее уж по привычке, нежели из стремления завести роман. Он как раз предпочитал женщин замужних, связь с которыми была бы безопасной…
– Воркует, словно голубь…
Вяземский не отходил от Матрены Саввишны ни на шаг… улыбался… шутил, и, надо полагать, удачно, если она смеялась…
– И Грушевский рядом… но этого бояться нечего. Непроходимо глуп. И семейное состояние не способно исправить этого маленького недостатка…
Давид молчал. Но слушал… Хорошо, пусть слушает… и, быть может, поймет, насколь опасно иметь красивую жену…

 

Матрена была на вершине.
Ах, могла ли она, рожденная в крестьянской избе, проданная матушкой в услужение, решившая было, что жизнь ее предопределена до самой смерти, предположить, что однажды все переменится?
Ее первый бал… Не бал даже, просто званый вечер, для балов Матрена Саввишна еще не готова, если верить свекрови… Пускай себе старуха злобствует, ее недовольство ныне лишь в радость.
Матрена Саввишна смеется.
Счастлива она!
Несмотря ни на что, она счастлива!
Здесь и сейчас… Ах, как кружится голова! Не то от шампанского, которого ей дозволили выпить два бокала, – ей-богу, следят, как за дитем малым! Не то от обилия свечей и хрусталя… белизны и золота! Великолепия, которое прежде ей и представить было невозможно…
Сбылось!
Все сбылось!
И платье, краше которого не бывает.
И сама она, не холопка Матренка, но будущая графиня Бестужева… и поклонники… множество поклонников… и зря старуха кидает такие ледяные взгляды. Небось полагала, что Матрену не примут? А приняли! И с восторгом… Нет, женщины, конечно, были холодны, но то происходит единственно от зависти. А мужчины, те искренне выражали свой восторг… Давид, правда, мрачен, как и матушка его… а та толстоватая девица с блеклым лицом не отходит от него ни на шаг.
Амалия…
Конечно, Матрена Саввишна знает, кто такая Амалия… и знала, даже если бы свекровь не прожужжала этою Амалией все уши, рассказывая, до чего она мила, воспитана и идеальна… прочила ее Давиду в жены… Но теперь-то поздно… Непонятно только, что понадобилось этой девице подле Давида сейчас…
Гадости рассказывает?
Из мести?
Пускай… Матрена подумает об этом завтра, а ныне – ее вечер.
Но вечер, как и все иные вечера, хорошие ли, плохие, закончился… Было немного жаль, хотя Матрена, несомненно, устала. Оказывается, нелегкое это дело – быть хозяйкою бала… Ладно, пускай и не бала, и не совсем хозяйкою, но все равно…
И, поднимаясь в комнаты свои, она думала единственно о том, как избавиться от платья, которое больше не казалось таким уж чудесным, но было тяжело и неудобно. Горничная вытащит из волос шпильки, пройдется по тяжелой копне щеткой, изгоняя и усталость, и головную боль…
Вместо горничной Матрену Саввишну ожидал супруг. И был он мрачен… Вот ведь не хватало! Матрена Саввишна вовсе не настроена была на ссору…
– Я так устала! – искренне сказала она, коснувшись щеки супруга. Тот дернулся и… ничего не ответил. А еще намедни, когда Матрена пожаловалась на усталость – притомилась она целый день с латынью сражаться – он сел рядом и сам учить принялся… и еще велел чаю подать, хоть и время было неурочным. – Никогда не думала, что подобные вечера так утомительны! Еще немного, и я бы прямо там упала… а ты ушел…
Легкий упрек.
И вздох.
Обнять его, упрямого, набравшего в голову всяких глупостей… и думать не стоит, откуда возникли они, ежели вспомнить Амалию, которая от Давида ни на шаг не отходившую.
– Бросил меня одну и с ними…
Она не обвиняла, нет, слегка укоряла и жаловалась… В конце концов, он сам ведь ушел. А она? Разве она могла покинуть гостей? Неужели бы одобрила сие графиня Бестужева? Не она ли твердила о долге хозяйки, о том, что Матрена обязана каждому уделить внимание…
А теперь ее за то и упрекают.
Давид вздохнул.
– Извини.
– Мне было так страшно. – Матрена смотрела на мужа снизу вверх и надеялась, что во взгляде ее достаточно обиды, чтобы она не осталась без внимания. – Я постоянно боялась оступиться! Сделать что-то не так… Сказать не то…
– Ты была прекрасна, – со вздохом признал Давид.
– Я… им понравилась?
– Даже слишком.
А это уже ревность. Надо бы радоваться, что есть она, следовательно, муж любит. И прежде осознание этой его любви, а с нею и власти над Давидом, Матрену радовало, ныне же вызывало лишь досаду.
– Мне так тебя не хватало… – Матрена прижалась к мужу. – Больше не бросай меня… пожалуйста…
– Никогда. Клянусь.
Пустая клятва, но пускай, если ему станет легче.
– Завтра мы уедем, – добавил Давид, гладя жену по волосам.
Жену ли?
Кто эта совершенная женщина? Его ли Матрена, наивная и хрупкая, чудесная, как сказка… Куда подевалась она? Откуда взялась эта великосветская красавица, которую и вправду приняли… И почему-то осознание сего преображения Давида не радовало.
– Куда?
– В загородное поместье… Матушка считает, что тебя слишком рано выводить…
– Матушка, – странным тоном промолвила Матрена Саввишна. – Ежели матушка…
– Тебе стоит отдохнуть… и еще немного поучиться… Высший свет… неоднозначен. Порой неосторожное слово может спровоцировать скандал… а ты…
– Неосторожна в словах? – Матрена отстранилась.
– Немного. Твои поклонники… Это, конечно, естественно, что у красивой женщины имеются поклонники, однако…
Он запнулся, не зная, как объяснить. Слишком тонка грань, зыбка… и разве ему самому не доставляло удовольствие дразнить чужих мужей…
– Ты думаешь, что я… – Матрена задохнулась от возмущения.
Она очень надеялась, что возмущение это выглядит достаточно искренним. Старуха, значит… и Амалия, конечно, Амалия… Старуха рада будет спровадить Матрену подальше. Будь ее воля, она вовсе не выпустила бы Матрену из этого загородного поместья… а Давид и рад.
Ревнивый дурак!
Матрена не для того выбралась из одной деревни, чтобы оказаться в другой!
И что же делать?
– Нет, что ты… Конечно, нет. – Давид испытывал угрызения совести, потому как теперь подозрения его ревнивые выглядели и вовсе глупыми. – Но… послушай, дорогая… Тебя, пользуясь твоей наивностью, легко скомпрометировать… и тебе не хватает опыта. Знаний.
Он отпустил жену.
За городом им будет хорошо. Она вернется, та прежняя Матрена, которую он некогда полюбил. Сбросит эту неудобную маску, которая по неопытности ее маскою и выглядит…
– К следующему сезону мы вернемся…
…Нет, не желает она ехать… Не теперь, после собственного триумфа… Это несправедливо, но… Разве есть у нее выбор?
Пока нет.
Пока.
Назад: Глава 5
Дальше: Глава 6