Владимир Караханов
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКА
Сборник
ДОГОНИ ДЕНЬ ВЧЕРАШНИЙ…
(Повесть)
Часть I. СИГНАЛ НА ПУЛЬТЕ!
С поличным
Торчать на работе в воскресенье мало радости. Выкрашенные в коричневую краску стены с уныло-аккуратным бордюром сжимают и без того небольшую комнату; сейф своими вдавленными в пол колесиками подчеркивает тяжеловесную неизменность твоей сегодняшней судьбы, и пишущая машинка, на которой со сверхзвуковой скоростью (сперва буква прилипает к бумаге, а уж затем раздается характерное «чвок») шлепаешь ориентировку, хандрит по-воскресному, то и дело кривя строку.
Дома я лежал бы еще в постели с книжкой или журналом, а может быть, Муш-Мушта, сидя верхом на мне, плел бы какую-нибудь чепуху. Я попросил бы его принести мне пепельницу и сигарету, а он потребовал бы взамен рассказать сказку, и мы начали бы препираться, потому что сказки мне давным-давно надоели, и в конце концов сошлись бы на чем-нибудь другом.
А теперь вот сижу в кабинете и слышу гулкий стук нард из комнаты отдыха дежурной части. Это Кямиль, дружинник с химкомбината, сражается с кем-то из подменных. Кямиля я сегодня еще не видел, но уверен, что играет именно он: у него, как у радиста, отстукивающего морзянку, свой неповторимый почерк.
Еще полбеды, когда вызывают внезапно. Если хотите, вызовы в неурочное время пробуждают самоуважение: что-то произошло, и понадобился именно ты. Но сегодня меня не вызывали, и думать о самоуважении смешно: пять нераскрытых краж за две недели. Похожие, как близнецы, они посыпались одна за другой. Все днем, все из квартир, и все на моей территории. Самое обидное, что «моей» она стала только потому, что Эдик Агабалян, тоже инспектор уголовного розыска и мой сосед по кабинету, отправился повышать квалификацию. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Кражи нужно раскрыть.
Наш новый начальник горотдела произвел выкладку по придуманной им шкале признаков, и получилось, что взбаламутил молодой город приезжий гастролер. Положим, и мы об этом догадывались, потому что перетрясли уже все свои архивы, «старых знакомых» потревожили, навели справки в Баку — все без толку. Гастролеров ловить всегда труднее: они не обрастают связями, их мало кто знает, они неожиданно появляются и стараются вовремя смыться.
Вот и этот, может быть, сейчас, когда я выстукиваю эту «сверхзвуковую» ориентировку, катит себе куда-нибудь в Крым или Среднюю Азию. Повиснут на нас камнем нераскрытые кражи, и будут спрягать и склонять горотдел, пока «гость» не попадется в другом месте.
«Начальник отдела внутренних дел Каспийского городского исполкома Советов депутатов трудящихся подполковник милиции Шахинов» — заканчиваю я ориентировку и не испытываю неприязни, какую испытывал раньше, проставляя другую подпись. Дремучий был товарищ. Из тех, кто привык работать не умом, а глоткой. Что касается нетипичных отличий, то наш прежний начальник в глубине души сознавал, что современные органы внутренних дел в нем не нуждаются, и пребывал в постоянном страхе перед уходом на пенсию. Так оно и случилось: его вежливо, но твердо отправили на отдых. А ведь по возрасту он мог бы еще служить и служить. Устарел. Сложное это понятие. Не связано оно с возрастом.
Шаги в коридоре. Я не Холмс, но это идет товарищ Кунгаров, начальник отделения уголовного розыска, капитан милиции, мой непосредственный шеф, а попросту Рат.
— Приветствую! — появляясь, он закрывает высоченный дверной проем на две трети.
— С добрым утром. Как спалось?
Скоро полдень, а мы собирались приехать к девяти.
— Мои сто в полном порядке.
Это он о килограммах. Их у него действительно сто с гаком, и на отрезке в метр восемьдесят шесть они размещены в строгой пропорции и нигде не выпирают.
— А подкалываешь ты меня зря. Я вез сюда Абилова. Натощак по телефону обрадовал: приспичило оказать нам практическую помощь. Мы бы раньше приехали, но он еще к себе заезжал.
— А что ему в министерстве?
— Начальству показаться. Иначе какой толк работать по выходным? Сейчас я его прямо к Шахинову сплавил. То-то, думаю, обрадуется.
Рат скользнул взглядом по ориентировке и тут же спохватился.
— А как насчет справки?
— Уже отдал. Посмотри копию.
Справку о проделанной нами работе по злополучным кражам он прочитал внимательно.
— Ну, пошли. Шахинов ее, конечно, проанализировал и теперь наверняка чертит какую-нибудь схему.
Вот уж тут Рат иронизирует зря. Шахинов действительно любит вычерчивать всевозможные графики и схемы, и поначалу его пристрастие вызывало улыбки. Первыми перестали улыбаться участковые инспекторы. На большом листе ватмана выстроились столбики, по два над каждой фамилией: цветной отражал предотвращенные участковым преступления, черный, в том же масштабе, — совершенные на участке. Оказалось, что обратная зависимость между предупреждением и уровнем преступности — правило без исключений. Я наблюдал, как некоторые участковые ежились от этой графической наглядности. Потом аналогичные уроки получили и мы, и ребята из ОБХСС, и службисты. Так что улыбки быстро потускнели.
В кабинете у Шахинова сидел Абилов, пил чай и читал «Неделю».
— А где начальник? — удивился Рат.
— Сказал, что будет через полчаса.
Я выглянул в окно и сообщил, что машина здесь. Тогда Рат хлопнул себя по лбу, расхохотался и, бросив: «Я сейчас», тоже исчез. Собственно, и я уже догадался, в чем дело. Абилов мешал Шахинову работать, но попросить его уйти было невозможно. Шахинов вручил ему термос и газету, а сам перешел в один из свободных кабинетов.
Однако Абилов чувствовал себя обязанным приступить наконец к оказанию практической помощи. Поэтому он без промедления вцепился в мою ориентировку. Попутно сообщил, что преступления, в том числе и кражи, необходимо раскрывать по горячим следам.
— Да, конечно, — согласился я, — только у нас и холодных-то не было.
И правда, вор действовал не по правилам: не оставлял отпечатков, крупных вещей, даже носильных, не трогал, их ведь еще вынести надо.
Абилов стал объяснять, что следы остаются всегда и надо только уметь их обнаружить. В чем конкретно должно было выражаться наше умение в данном случае, он почему-то не сказал.
Я смотрел на него и думал: «Не человек, а сплошной вопросительный знак». Почему он работает в МВД, а не в аптекоуправлении или институте по изучению метеоритной опасности, например? Почему в уголовном розыске, а не в Госпожнадзоре? Почему, наконец, он оказывает помощь на местах именно в раскрытии краж, а не убийств или грабежей? Скорее всего он и сам не знает. Зато глубоко убежден, что сумеет «обеспечить» порученный ему участок работы в любой известной человечеству области.
Вошел Шахинов, следом Рат с линейкой и набором карандашей.
— Здесь многое, — Шахинов приподнял, словно взвешивая, нашу справку, — но, оказывается, не все. Мы старались получить данные о самом преступнике, искали только его. Эта прямолинейность и завела нас в тупик. Гораздо меньше мы интересовались теми, кто приютил преступника и снабдил информацией.
— Да, объекты грабежа он выбирал без промаха, — согласился Рат.
— Взгляните-ка, — из груды бумаг Шахинов извлекает обязательный чертеж, — вот район массовой застройки. Дома, где совершены кражи, помечены. А теперь…
Мы с Кунгаровым заранее улыбаемся в ожидании знакомой фразы.
— …Подумаем графически, — продолжает Шахинов.
Любо смотреть, когда он работает линейкой и карандашом, в нем наверняка пропал конструктор. Линии, соединяющие дома с «крестами», образовали пятиугольник.
— Естественно предположить, что информатор живет в одном из соседних домов, но я внимательно изучил рапорты участковых, ваши данные, беседовал с председателями домовых комитетов — заподозрить кого-либо из жильцов в связях с преступником нет оснований. К тому же диапазон сведений для любого лица, проживающего в одном из домов, уж слишком велик. В то же время очевидно, что вор избегал краж за пределами строго ограниченного участка, идя на гораздо больший риск задержания. По-видимому, риск компенсировался осведомленностью.
— А вот у оперативников ее не было, — вставляет Абилов.
Шахинов косится на него, сам он никогда никого не перебивает.
— Значит, источник информации находится где-то внутри жилого массива, — Шахинов указывает карандашом на квадратик общежития химкомбината.
Рат возражает:
— Общежитие я проверял, посторонних там не было.
— Я имею в виду информатора. Ночевать вор мог и в другом месте.
— Да, да, — решительно вмешивается Абилов, — соучастник проживает там, несомненно. Следовало с самого начала обратить на общежитие серьезное внимание. В февральской директиве об усилении профилактической работы как раз упоминаются общежития.
Шахинов терпеливо слушает, потом говорит:
— Соучастник в общежитии скорее всего не проживает, он там работает: уборщицы, кочегары, слесари. Некоторые из них наверняка работают по совместительству. Тщательно и быстро надо изучить обслуживающий персонал. Кстати, очень может быть, что гастролер скрывается в доме своего информатора.
Мы поднимаемся.
— Еще одно: очередная кража, если она произойдет… В общем, возьмите под оперативное наблюдение вот эти дома, — он подчеркивает три квадратика на самой длинной стороне пятиугольника. — А теперь, извините, у меня прием граждан.
В кабинетике Рата Абилов уселся основательно и тут же взялся за копию нашей справки. В работоспособности ему не откажешь, не любит сидеть сложа руки.
— Не будем мешать, пойдем к тебе, — предложил Рат.
Мой стул заскрипел под его тяжестью.
— Доконал меня Шахинов своими иллюстрированными умозаключениями.
— Он предложил много дельного, — сказал я.
— Ничего нового, просто кое-что мы действительно не успели.
— Темир-бек, вам он тоже преподавал, однажды взял со стола чернильницу и спросил: «Что вы можете сказать об этом предмете?» «Стеклянный»… «хрупкий»… «с откидной крышкой»… «янтарного цвета»… «квадратный снаружи — круглый внутри»… «на стекле узоры»… Чего мы только не выкрикивали, а он все требовал: «Еще, еще…», пока не выдохлись окончательно. А потом одна из девчонок выпалила: «Это чернильница!» — «…И в ней отсутствуют чернила», — добавил он. А ты говоришь: ничего нового.
— И тебя на рассуждения потянуло? — усмехнулся Рат. — А мне выслушивать всех на пустой желудок!
Шуткой он пытается скрыть раздражение. Что ни говори, а Шахинов ткнул нас в общежитие, как котят носом в блюдце.
— Эдик тоже хорош, — продолжал Рат, — нашел время учиться; у него-то наверняка знакомые среди персонала общежития имеются. И этот еще сидит, строчит на нашу голову.
— А чем это Абилов сейчас занят? — спрашиваю я.
— Справку по нашей справке пишет. Потом у себя в министерстве приладит шапку и доложит руководству.
— Какую еще шапку?
— Первую страницу, где обо всем и ни о чем. У него в сейфе лежит специальная папка с архивными документами по всевозможным вопросам, покопается в ней с полчаса, найдет что-нибудь подходящее, кое-что выкинет, кое-что добавит — и готово. Папка давно пожелтела, но хранит ее Абилов, как…
— Гоголевский игрок свою чудесную колоду.
— Это уж тебе виднее, — усмехнулся Рат. — Только мы за Нераскрытые кражи можем и в приказ попасть. Что бы Комарову приехать, тот бы действительно помог.
При упоминании о Стасике Комарове, тоже сотруднике министерства, в моем воображении сразу возникла худая, по-юношески угловатая фигура и лицо, словно по ошибке взятое из другого комплекта; ироничный, чуть жестковатый взгляд и неожиданно располагающая улыбка на тонких, твердо очерченных губах. Мне даже показалось, что я услышал знакомый, глуховатый голос: «Что, ребята, добрался и до вас гастролер? Дышите носом, поймаем». Стасик тоже прежде всего взялся бы за документы — «ноги в руки» — не его принцип, — но взялся бы совершенно иначе. Только вот как? В данном случае я и сам не знаю.
Испортив сигарету (Рат не затягивается, а только пыхтит), он предлагает:
— Перекур закончен. Во-первых, обедаем, во-вторых, топаем в общежитие и так далее, сообразуясь с обстановкой.
Абилов решил присоединиться к нам. Он уже надевал фуражку, и мы нетерпеливо топтались в дверях, когда из дежурной части выскочил Кямиль и крикнул:
— Сигнал на пульте!
Дежурный загипнотизирован вспыхнувшей лампочкой, а мы косимся на телефон. В течение трех минут хозяева квартиры должны позвонить сюда и назвать шифр. Если не позвонят, значит…
Не позвонили. Но Рат сказал:
— Подождем еще.
Это понятно: уж очень не хотелось обмануться, ведь сигнал тревоги все из того же района. Неужели он?
Молчим, словно боясь спугнуть светящуюся точку. Под ней табличка: «ул. Нефтепереработчиков, 12, блок 1, кв. 8, этаж 4, Рзакулиев М. Р.».
— Все. Поехали!
Рат в три шага проскакивает коридор, Кямиль, Абилов и я бежим следом. На улице Рат взглядом пересчитывает нас и, минуя «Волгу», бросается к «хулиганке». Так мы называем «газик» с крытым кузовом и синей полосой по бокам. В этой машине «покаталось» все городское хулиганье.
В кузове здорово трясет, но, не будь Абилова, Рат из солидарности все равно не сел бы в кабину. Теперь, когда остальное зависит уже не от нас, он начинает с голодухи дразнить Кямиля.
— Кольцо есть, невеста есть, когда свадьба будет?
— Невеста есть, квартиры нету. Новый год квартира дают, свадьба будет.
— Не дадут, — отрезает Рат.
— Зачем не дадут? Зачем не дадут? — кипятится Кямиль. — Лодырь нет, прогульщик нет, пьяница нет, жениться решил, зачем не дадут?
— Вчера подполковник с вашим месткомом разговаривал по телефону, очень тебя хвалил: какой ты отличный дружинник, как нам помогаешь, преступников ловишь…
— Молодец подполковник, правильна хвалил.
— Как после работы сразу в горотдел идешь, у нас вторую смену работаешь…
— Правильна, правильна…
— У нас чай пьешь, у нас в нарды играешь, у нас ночевать остаешься…
Кямиль чувствует какой-то подвох и перестает поддакивать, но уже поздно, и Рат наносит заключительный удар:
— Тогда местком сказал: зачем ему квартира, пускай у вас и живет.
Кямиль всего три года как переехал работать в город, а уже передовик производства на комбинате и опытный дружинник. В горотделе к нему относятся как к штатному работнику, а Рат и вовсе по-братски. Кямиль это знает и сейчас, когда смех утих, беззлобно говорит:
— Ай, Кунгаров, такой большой вырос, а шутишь как ребенок.
Одна за другой остаются позади улицы нашего города-спутника, размером напоминающего любой из микрорайонов Баку, но в отличие от них имеющего свое собственное лицо. Здесь нет концентрированного нагромождения камня и бетона, здесь старые приземистые домики с уютными палисадниками стоят вперемежку с новыми, устремленными ввысь зданиями; здесь словно мудрая старость гордится своими рослыми внуками, но и строго приглядывает за ними, одергивая слишком резвых. Старый городок дал не только название новому — комсомольскому, Каспийск отдал ему свое прошлое. Поэтому здесь не безликий жилой массив, а город, имеющий свое лицо.
Вот только ветров здесь своих нет. Ветры здесь бакинские. Сейчас моряна, в воздухе озон, соль, в общем, запах моря. Я люблю этот ласковый ветер, дующий словно из детства.
Машина плавно тормозит. Двор безлюден. До первого подъезда от ворот рукой подать. На лестничных площадках ни души, значит, вора никто не страхует. Впрочем, вор ли это? Хозяин забыл позвонить и сейчас обалдело уставится на нас и милицейскую форму Абилова. Да и вообще охрана квартир техническими средствами сигнализации в Каспийске в зачаточном состоянии. Ее пробил Шахинов, пятьдесят квартир на город.
Последние ступеньки — и прямо перед нами дверь с «М. Р. Рзакулиев» на аккуратной дощечке. Но Рат звонит направо, в «бесфамильную», а нам делает знак оставаться на месте. Потом подзывает Абилова, тот позирует перед глазком, и дверь открывается. Я успеваю заметить только удивленное старушечье лицо, потому что Рат и Абилов тут же скрываются в квартире.
Возвращается только Рат и шепотом говорит:
— Хозяева со вчерашнего дня в Баку. Старушка ничего подозрительного не слыхала. Кямиль, действуй!
Сует ему бумажку с карандашом, а мы прижимаемся к простенку между дверьми.
Кямиль несколько раз подряд вдавливает кнопку звонка Рзакулиевых. Потом, не дожидаясь ответа, дергает дверь. Она подается внутрь и наталкивается на цепочку. Кямиль приникает к щели, громко зовет:
— Хозяин, получай телеграмма!
Со щита на стене прямо в ухо жужжат счетчики.
Наконец шаги и стук сброшенной цепочки. Все дальнейшее происходит в ускоренном темпе, как в кинокадрах немого кино.
Лысоватый мужчина пятится в глубь квартиры, на лице страх и удивление. Раскрыты шкафы, разбросаны вещи. В комнате на столе брошены друг на друга отрезы, горка блестящего металла: ложки и вилки, пара колец, золотая цепочка без часов, еще что-то из позолоченного серебра.
— Уже собрал? — беззлобно спрашивает Рат.
Старуха соседка всплескивает руками, прицеливается в мужчину колючим взглядом поверх очков, бормочет:
— Паразит.
Тот по-прежнему в изумлении. Еще бы, всего минут двадцать назад он бесшумно поднялся по лестнице, неуверенно позвонил сюда, в пустую квартиру, прислушался и под мерное жужжание электросчетчиков отжал дверь. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. И вдруг милиция.
«Надо будет обязательно использовать его недоумение, — мелькает мысль, — потом, когда дело дойдет до соучастника».
Рядом с отобранными вещами порядком потертый коричневый портфель. Он широко распахнут, будто приготовился проглотить все лежащее на столе. Рат извлекает из него короткий ломик, связку отмычек и тонкие резиновые перчатки, в которых женщины красят волосы хной.
— Па-ра-зит! — на этот раз внятно произносит старуха.
— Хватит ругаться, мамаша, — просит Рат, — вы лучше смотрите и запоминайте.
— Портфель твой? — обращается он к «паразиту».
— Мой.
Шок кончился, удивление сменилось безразличием. Вор, видно, с основательным стажем, и вся предстоящая процедура уже не вызывает у него особых эмоций.
Рат обыскивает преступника. В карманах замусоленная трешка, штук пять картонных удостоверений и чистый, заглаженный конвертиком носовой платок. Зато из двух брючных «пистончиков» («По спецзаказу шил», — смеется Рат) он извлекает измятые денежные купюры самого разного достоинства и облигации трехпроцентного займа.
— Ишь нахватал, бесстыдник, — не удерживается старуха, — а вам, — она обращается преимущественно к Абилову, потому что он в форме, — честные люди спасибо скажут!
Рат садится за протокол задержания, а я иду осматривать дверь. Придется описывать место происшествия, но сегодня, когда виновник рядом, факт нового преступления меня не угнетает.
Между тем Абилову всерьез понравилось «представлять и олицетворять». Он завел со старушкой оживленную беседу. Я занялся поврежденными замками, когда же опять прислушался, Абилов с увлечением объяснял, каким образом нам удалось задержать преступника, и настоятельно рекомендовал старушке полезный опыт Рзакулиевых. Я хотел было остановить Абилова: ведь его же слышит и вор, но тут же понял: поздно. Теперь преступник знает, что его задержали случайно, и мы не располагаем сведениями ни о нем, ни о возможном соучастнике. Черт бы побрал Абилова, вот уж действительно «помог». Хотя и винить его особенно нельзя: в данном случае он добросовестно выполнял указание о проведении среди населения широкой разъяснительной работы о желательности оборудования квартир охранной сигнализацией. Указание совершенно правильное, но, к сожалению, невозможно составить исчерпывающий перечень случаев, на которые приказы и указания не распространяются.
— Ну, родной, сообщай свои фамилии, только сразу договоримся, не фантазировать, все равно проверим. Да ты садись!.. — обращается к задержанному Кунгаров.
Настроение у Рата майское, даже про еду забыл.
— А чего ж скрывать, раз попался? Все равно пятерку дадут.
— Пять годов?! — Старушка опять всплескивает руками, но теперь от жалости.
— Да вы, мамаша, не волнуйтесь, ему не впервые пятерку получать, небось давно в «отличниках» ходит.
Засмеялись все, даже «отличник», только старушечье лицо по-прежнему выражало сострадание.
— …Хайдулин, Варнадзе, Сигизбаев, Овчиян, Лезгишвили, — перечислял он свои фамилии.
— Настоящая, как и возраст? — спросил Рат.
— Когда-то была Ризаев, а настоящая или нет, аллах его знает… Не у кого было спрашивать.
Женщина совсем оттаяла.
— Горемыка, горемыка, без роду, сирота…
— Тридцать семь под праздники стукнуло. Судимостей три, все за кражи, — продолжал Ризаев.
— Государственные были?
— Зачем мне больше пяти получать?
— Слесарь-железнодорожник, моторист речного флота, наладчик из мастерских виноградарского совхоза… — Это Абилов просматривает картонные удостоверения, и тут Кямиль, солидно молчавший до сих пор, вскакивает со стула:
— Вай, какой лодырь! Умел столько работа, пошел воровать. Вай, какой дурак!
— И все-то это чужое, — с каким-то скорбным упреком говорит старуха, — сам-то что умеешь в свои тридцать семь?
«А выглядит он гораздо старше, лет десять лишних по тюрьмам набрал, — опять отвлекаюсь я от протокола. — И что за чепуха все эти ложки, серьги да отрезы в сравнении с украденным у самого себя?»
— Сколько краж вы совершили в Каспийске? — спросил я.
— Не считал, гражданин следователь.
— Я не следователь, а считать все равно придется.
Ризаев задумался, потом, ухмыльнувшись, сказал:
— Сколько есть — все мои. Я всегда признаюсь. Зачем зря время отнимать, вам других ловить надо…
— Ну, ну, — обрывает его Рат, — видели мы таких сознательных.
Поскольку хозяева отсутствуют, нам самим нужно вызвать слесаря для починки поврежденных замков.
— Кто испортил, тот пусть и чинит, — шутя предлагаю я, но Ризаев принимает это всерьез. За несколько минут без каких бы то ни было инструментов он приводит замки в порядок.
— И зачем только эти руки тебе достались?
Неподдельная горечь в словах старушки на несколько секунд меняет выражение ризаевского лица. Бог знает, из какого душевного запасника вырывается наружу искреннее смущение.
Дверь опечатана, и можно уезжать. До машины мы с Кямилем ведем Ризаева под руки как барышню.
Во дворе горотдела полным-полно. Ребята из милицейского дивизиона рассаживаются по мотоциклам. Только что закончен развод, значит, уже шестой час.
— Ну, спасибо, Михеев, поймал, — говорит Рат дежурному.
Тот с недоверием разглядывает Ризаева: с непривычки трудно осознать взаимосвязь между вспыхнувшей лампочкой и дядей, стоящим у барьера.
Кунгаров с Абиловым идут к Шахинову, а мы с Кямилем, пока дежурный оформляет задержанного в камеру предварительного заключения, садимся за нарды. В конце концов, сегодня выходной!
Нарды, конечно, не шахматы, где все зависит от тебя самого но хорошее настроение примиряет меня со взбалмошными костями. Кямиль целиком отдается игре, а я механически переставляю шашки из лунки в лунку и думаю совсем о другом. О наших милицейских радостях. Ведь со стороны может показаться: упрятали человека за решетку и счастливы. А истина в том, что никогда нельзя сказать наоборот: счастливы оттого, что упрятали за решетку. И это не софистика, потому что так оно и есть на самом деле.
— Что Шахинов? — спрашиваю у Рата, еле поспевая за ним. Он так несется в столовую, что Абилов с Кямилем отстали на добрый десяток шагов.
— Принял как должное. Будто после его сегодняшних выкладок Ризаеву ничего другого не оставалось, как влезть в эту квартиру и ждать нас.
— А ты обратил внимание, в каком доме находится эта квартира?
— В пятиэтажном, а что?
— В одном из трех, указанных Шахиновым на чертеже.
— Миром правит случай, а…
— Тобой желудок, — с удовольствием закончил я.
Хороший понедельник
Рабочий день начинается с селектора. Еще недавно в радиусе его действия находились только райотделы Баку, а теперь и мы приобщились. Правда, качество связи пока неважное, иногда динамик выдает что-то нечленораздельное, напоминающее бурчание водопроводного крана. В таких случаях Шахинов пожимает плечами и шутит: «Опять действовать по собственной инициативе».
Но сегодня все в порядке, и потому селектор — это здорово. По ходу совещания мы узнали, что за истекшие сутки спокойствие столицы республики не было нарушено тяжкими преступлениями, что в Наримановском районе разоблачена шайка расхитителей, что без происшествий протекала работа метрополитена, что дружинники вагоноремонтного завода задержали хулиганов, безобразничавших во Дворце культуры, что с помощью вертолета на Апшероне поймана группа морских браконьеров.
Мне становится чуточку жаль, что работаю здесь, а не в Баку. Ежедневно тащусь из родного города за тридевять земель. А получилось все так из-за Рата. Мы знакомы еще по юрфаку. Тогда, как и другие второкурсники, я с завистью смотрел на дипломников. Мы были массой, они — индивидуальностями. Они появлялись на факультете с большими портфелями, только начинавшими входить в моду, на равных болтали и шутили с преподавателями, косились на наших девочек и не замечали нас. Мы бы с Кунгаровым так и не познакомились, если бы меня вдруг не решили исключить из университета.
Я был горячим сторонником свободного посещения лекций и пытался доказать его преимущества собственным примером. Деканат не одобрил моей инициативы. За меня вступилось факультетское бюро комсомола, и решающую роль в этом сыграл Рат. Он заявил, что я хорошо учусь, а все остальное — от молодости. То ли довод показался убедительным, то ли потому, что Рату симпатизировал даже декан, дело кончилось выговором. Рат поздравил меня и посоветовал взрослеть как можно дольше. Потом мы встречались по службе, подружились, и, когда его выдвинули сюда, я потащился следом.
Пришлось привыкать жить в одном, а работать в другом городе. Привык и даже полюбил Каспийск (есть в нем что-то юношеское, задорное), но иногда, вот как сейчас, мысленно изменяю ему, правда, все реже и реже.
…Очередь дошла до нас, голос из динамика спросил:
— Что с кражами?
Шахинов придвинул микрофон:
— Вчера задержан с поличным Ризаев, рецидивист без определенного местожительства, по-видимому, гастролер. Признался в совершении шести краж. Продолжаем оперативно-следственные мероприятия.
Совещание закончено, в опустевшем кабинете остаемся Рат, я и Ариф Асад-заде — следователь.
— Вчера сработала техника, — говорит Шахинов, — теперь предстоит поработать нам. Выявить соучастников и вернуть украденное. Думаю, что обе задачи взаимосвязаны. Есть одна деталь… — Он запнулся, словно раздумывая, стоит ли говорить, потом махнул рукой. — Ладно, смейтесь… Носовой платок. Откуда он такой у Ризаева?
Чистенький, свежеотутюженный, вспомнил я. Действительно, откуда?
— Я обязательно спрошу его об этом, — сказал Асад-заде.
— Заодно не забудь спросить, где он украденные вещи держит. — Рат откровенно фыркнул.
Ариф покраснел и наверняка ответил бы резкостью, но вмешался Шахинов — удивительно обострено чувство такта у этого человека.
— Спросить, конечно, надо, вопрос в протоколе может потом пригодиться. Покажите платок на всякий случай и потерпевшим, хотя мы понимаем, что Ризаев воровал не носовые платки. И вообще, — Шахинов улыбнулся, — я ведь об этом платке к слову вспомнил, какой уж теперь из меня криминалист. У медиков есть такая притча: у одного главврача больницы поинтересовались специальностью, и он, перечислив с десяток самых разных, добавил: был еще терапевтом, теперь так, любитель…
Сейчас смеялись уже все, и я подумал, что в отношениях между людьми не существует мелочей; как важно вот так, без нажима поддержать общее равновесие, не позволить чьему-либо преимуществу в опыте ли, в должностном ли положении, в сообразительности вылиться в обиду, ущемить чужое самолюбие. Наука не обижать, пожалуй, самая доступная и одновременно самая сложная для всех нас. Где обучался этой науке Шахинов? В райкоме ли, где работал когда-то, или в бытность следователем? Скорее всего везде, потому что понимал, как она важна. И наверное, без нее никакие дипломы и должности не дают права называться интеллигентным человеком.
От Шахинова мы пошли не в комнату следователей (кроме Асад-заде, там сидят еще двое — с помещением у нас туго), а к Рату. Следователю надо обстоятельно допросить Ризаева, а нам кое-что уточнить. Вчера мы были слишком возбуждены и выяснили немногое.
Хорошо работается нашему брату в детективных кинофильмах. Нажал кнопку, буркнул: привести арестованного, приготовил папиросы, графин с водой, включил магнитофон. Теперь гуляй себе из угла в угол и задавай вопросы, конечно, для проформы, потому что все-то ты про этого типа уже знаешь. За конан-дойлевским героем потянулась вереница бледных копий, способных со всеми подробностями рассказать обалдевшему преступнику, чем он занимался с той самой минуты, как его мамаша осчастливила человечество. Под напором такой осведомленности обвиняемый теряется, пьет воду, выкуривает предложенную тобой папиросу, потом называет сообщников, местонахождение похищенного и сообщает, каким образом туда удобнее всего доехать.
Ризаев же прежде всего поинтересовался, когда его Отправят в тюрьму. Для таких, как он, это естественно; хочется поскорее избавиться от бытовых неудобств и попасть в привычную обстановку колонии.
— Сверх дозволенного законом ни одного часа здесь не останешься, — сказал Рат, — а если хочешь сразу от нас избавиться, выкладывай все начистоту.
Асад-заде, старательно заполнял первую страничку протокола, а мы принялись беседовать с Ризаевым, пытаясь узнать судьбу украденных вещей, а также «выйти» на соучастника.
Сигареты наши Ризаев курил с удовольствием, а вот словоохотливостью не отличался. Да, кражи совершал. Нет, показать дома не может. Они все друг на друга похожи, забыл. Брал, конечно, вещи поценнее. И поменьше, чтоб в портфель уместились. Перечислить отказался: «Разве все упомнишь?» Асад-заде напоминал по заявлениям потерпевших. Обвиняемый не возражал: «Им лучше знать».
На вопрос о судьбе украденного ответил:
— Разным людям на улице продал. А деньги были при мне, сами же отобрали.
— Опишите внешность покупателей, — предлагает Асад-заде.
С точки зрения нашей — оперативников, вопрос совершенно никчемный, но следователь обязан его задать и записать ответ, как бы смехотворно он ни выглядел. Не фиксировать даже заведомо ложных показаний вроде описания внешности несуществующих покупателей следователь не имеет права. Это было бы нарушением процессуальных прав обвиняемого.
Рату надоело слушать басни, и он перебил Ризаева:
— У кого ночевал?
Тот, как видно, ждал этого вопроса и, не моргнув, ответил:
— У знакомой девушки.
— Что за девушка? — подхватывает Асад-заде.
— Нормальная девушка, две руки, две ноги…
Мы улыбаемся, но Ариф работает лишь около года. Он срывается на крик:
— Брось кривляться! Где она живет, я спрашиваю?!
— Не хочу я ее впутывать, гражданин следователь, — вежливо отвечает Ризаев и прочувствованно добавляет: — Очень уж она красивая….
«Кричи не кричи, а хозяин положения я. Вы не знаете обо мне ничего, потому что поймали меня случайно. Что хочу — говорю, что хочу — утаиваю, что хочу — перевру, все от меня самого зависит», — не надо быть психологом, чтобы прочитать все это на его физиономии. Но в том-то и штука, что психология эта, как говорил еще Порфирий Петрович у Достоевского, всегда «о двух концах». Можно промолчать, можно переврать, но что утаил, что переврал, отчего растерялся — реакция нормального человека, которую не «подошьешь» к делу, все это уже работает на нас. Мы задавали вопросы и прислушивались к ответам, как в детской игре «Отыщи под музыку».
— Ну ладно, допрос в сторону, давай просто побеседуем, — говорит Рат. — Не возражаете, товарищ следователь?
— Не возражаю, — согласился Ариф и, понимающе покосившись на Кунгарова, вышел из комнаты.
— У кого украли платок? — Я заранее вытащил его из сейфа и теперь кладу перед Ризаевым.
— Так это ж мой, не краденый.
— А кто выгладил?
Он в замешательстве.
— Та девушка? — помогаю я.
— Ну да, та самая, — обрадованно соглашается он.
— Та самая, из общежития?
Вид у Ризаева ошарашенный. Такое впечатление, что вопрос — в «десятку».
После долгой паузы он наконец сказал, что не знает никакого общежития. Его уже начали мучить сомнения относительно нашей осведомленности. Эх, если б Абилов тогда не разоткровенничался!
— Как же общежития не знаешь, если твоя знакомая там работает, а? — насмешливо спрашивает Рат.
— Не знаю, ничего не знаю, — в раздражении Ризаев не напоминает прежнего: спокойного, уверенного в себе, — и никакой девушки не знаю, и ночевал на вокзале, и признался во всем, чего еще хотите!
Рат протягивает ему сигареты, хлопает по плечу.
— Ну чего обижаешься? Нам же вещи найти надо.
Умеет он ладить с людьми, ничего не скажешь. Его дружелюбная откровенность обескураживает Ризаева.
— Да я ничего… понятное дело… мне воровать — вам искать. Только я ведь больше ничего не скажу… Одним словом, каждый за себя отвечает… такое у меня понятие.
— Понимаем, что ничего не скажешь, иначе бы вокруг да около не крутили… — Рат подмигивает Ризаеву, — а прямо бы спросили, как ее фамилия и кем в общежитии работает?
— Ну вот, опять… — Ризаев устало машет рукой.
Вскоре Асад-заде забирает его к себе; следователь в отличие от нас не может ограничиться беседой, он обязан зафиксировать в протоколе показания обвиняемого, и только те, которые тот сочтет нужным дать.
— А ведь он уверен, что так ничего и не сказал нам, — смеясь, говорит Рат.
— Да, парадоксально получается: правду иногда выдает ложь…
— Тебя по понедельникам всегда на философию тянет. Я это давно заметил. Мне не жалко, только сегодня не стоит, потому что хороший понедельник. А насчет общежития никаких данных у нас нет. Придется…
Я киваю:
— Все ясно, отправляюсь туда.
Однако никуда отправиться я не успел. Вошел запыхавшийся Абилов.
— Хотел пораньше, ничего не вышло, — сообщает он, пожимая руки и решительно раздеваясь.
Мы про него забыли, а он после поимки Ризаева уже наверняка из игры не выйдет. Это ведь как удачно у него получилось: пришел, увидел, победил.
— Давайте планировать дальнейшие мероприятия. Я уже кое-что набросал. — От него так и пышет бодростью. — Вы тоже присаживайтесь, — предлагает он мне. — Выполнение некоторых пунктов Кунгаров, по-видимому, возложит на вас.
Я продолжаю топтаться на месте, выжидательно посматривая на Рата.
— Он в общежитие должен…
— Пойдет немного позже. Или что-нибудь срочное?
— Не то чтобы… — мнется Рат.
— Вот и хорошо. Это же на пользу делу. Что за работа без плана?
Примерно через полчаса мы узнали, что предпринимать дальше по делу Ризаева. Во-первых, наши мероприятия должны носить наступательный характер, во-вторых, все имеющиеся в нашем распоряжении силы и средства необходимо бросить на разоблачение возможного соучастника и обнаружение украденного, в-третьих, привлечь общественность к выявлению скупщиков краденого, в-четвертых, провести с Ризаевым разъяснительную работу по склонению его к выдаче соучастников и добровольному возврату украденного, в-пятых, используя возможности местной печати и радио, довести до сведения населения о задержании вора с помощью технических средств сигнализации, в-шестых и далее, вообще провести работу, которая по своему объему была бы под силу разве что всей милиции республики.
Абилов читал взахлеб, победоносно поглядывая на нас. Наконец он снял очки и предложил нам высказаться. Кунгаров промямлил что-то насчет правильности общего направления, а я сказал, что сегодня все-таки понедельник.
Рат понял, кисло улыбнулся. Абилов удивленно покосился на меня, и я объяснил, что вся неделя еще впереди и для планирования сроков исполнения это очень удобно. Кажется, он не совсем мне поверил, потому что сразу сказал:
— Ну, вы можете идти.
Завистливый взгляд Рата жег мне затылок, но я не оглянулся. Умение ладить с людьми в некоторых случаях его подводило.
Декабрь, а в небе ни облачка, и теплое солнце лениво дремлет. Я люблю быструю ходьбу и могу запросто отмахать в таком темпе полтора десятка километров. В это время у меня возникает странное чувство двойственности, будто идет кто-то другой, а я лишь сижу в нем и могу заниматься чем угодно: смотреть по сторонам, думать или просто отдыхать.
На этот раз я слушал музыку. Для этого мне даже транзистор не нужен. У меня все гораздо проще: стоит захотеть, и она уже звучит. Мысленно, конечно, зато по выбору, по настроению. Сейчас игралась вторая часть Крейцеровой сонаты. Сперва мелодию вел рояль, а скрипка аккомпанировала. Потом наступил момент перехода, которого всегда ждешь с наслаждением. Десятки раз слушал, и все равно мороз по коже, когда ту же мелодию начинает повторять скрипка. Точь-в-точь и совершенно по-своему. Это мое любимое место. Оно пробуждает уверенность в беспредельности прекрасного. И тогда легче быть сыщиком.
Вот и общежитие. Я не планировал свой поход на бумаге, но это вовсе не значит, что иду сюда наобум. Во-первых, мне был нужен основательный предлог для вторжения, позволяющий познакомиться со всеми работниками общежития. Этот предлог в виде отпечатанной типографским способом фотографии уже разысканного преступника лежит в моем кармане. Во-вторых, необходимо выяснить, кто из персонала работает по совместительству в соседних жилых домах. Пунктов в моем плане не так уж много, склероза у меня пока нет, поэтому незачем переводить бумагу, у нас с ней и так туго.
Из каморки под лестницей высунулся дряхлый старик и спросил, куда я иду. Он тут же исчез, потому что шипение чайника в каморке становилось угрожающим.
Здание пятиэтажное, но коменданты выше первого этажа никогда не забираются. Откуда-то сверху доносится аккордеон, здесь же, внизу, звуки разнообразнее: бренчанье тара, стук домино и в конце коридора голоса, один громкий, другой приглушенный. Подойдя к полуоткрытой двери с крупной надписью «комендант», я различил слова: «Долго нам еще нюхать?! Я спрашиваю, долго нам еще нюхать?» — «Ну, чего ты кричишь? Я ж заявку еще вчера послал». Приглушенный голос принадлежал сидевшему за столом. По-видимому, это и был комендант.
— Здравствуйте, — сказал я, и кричавший парень нехотя ретировался.
Зато комендант взглянул на меня с благодарностью, облегченно вздохнув, сказал:
— Собачья должность у меня, вот что. Туалет у них действительно засорился, только мне-то что делать, если слесаря сразу не присылают?
— И давно вы на этой самой должности?
Он улыбнулся.
— Уж лет тридцать по хозяйству работаю, а здесь недавно, — и с обидой добавил: — Небось на прежнего не кричали, тот сам всех матом крыл. А я последнее время в интернатах работал, с детьми, ругаться разучился.
Мы помолчали. Он не спрашивал, кто я и зачем явился, а мне тем более торопиться не к чему.
— Ушел бы на пенсию, да хозяйства жаль. Кто его знает, кого взамен пришлют.
Я вспомнил аккуратно выметенный коридор, чистые стекла в окнах, свежевыбеленные стены здания и поверил в искренность этого пожилого человека, с таким удовольствием произносившего слово «хозяйство».
— Вид у вас усталый. С помощниками туго?
— Помощников хватает, у меня и добровольные есть. Это они с туалетом принципиально возиться не хотят, а что-нибудь другое давно бы сами исправили. Шутка сказать, триста человек — всех специальностей мастера!
Меня, конечно, интересовали помощники штатные, но повторять вопрос, не назвав себя, неудобно. Я представился и объяснил цель своего визита. Комендант повертел фотокарточку.
— Нет, такой у нас не проживает.
— Может быть, раньше, еще до вас, или просто приходил сюда? Кто из персонала сейчас на работе?
— Уборщицы уже ушли. Сторож Гусейн-киши, да вы его, наверное, видели. Намик в кочегарке и прачка наша, Огерчук Валя.
— У вас и прачечная своя?
Мое удивление было ему приятно, и он с удовольствием рассказал, как пришлось пробивать эту идею и как здорово помогла Евдокия Семеновна Круглова — парткомша с комбината.
Круглову я знал хорошо. У горотдела с комбинатом давно установились союзнические отношения, и сейчас очень ясно представил себе, как она наступала на коммунхозовцев.
Однако комендант увлекся, пора было возвращать его к интересующей меня теме.
Может быть, кто-нибудь из персонала работает по совместительству в соседних домах и мог видеть преступника там? — предположил я.
Подумав, он отрицательно покачал головой.
— Уборщицы Рахматуллина и Мирбабаева работают еще в школе, другие только здесь.
Мне не хотелось расставаться с удобной версией.
— А остальные? Сторожа, например… Сколько их у вас?
— Сторожей трое: Гусейн-киши, сами видели; Асадов инвалид, без ноги, хорошую пенсию имеет, от скуки работает; Гандрюшкин, тот помоложе и здоровьем бог не обидел, но такого лентяя свет не видывал. Да и знал бы я, если б они еще где-то работали…
Вот и все. Неужели мы на кофейной гуще гадали? Медленно прокрутил в памяти кадры ризаевского допроса. Непохоже, чтобы мы с общежитием промазали. Может быть, кто-то из живущих? «Триста человек, — подумал с ужасом, — поди проверь… И кто из них мог быть связан с шестью домами? Нет, триста человек, слава богу, можно оставить в покое… Либо из персонала, либо общежитие вообще ни при чем».
— А вы точно знаете, что он в этом районе прячется?
Вопрос коменданта — естественная реакция на мою настойчивость, но как же он близок к истине!
— Видите ли, по данным Нахичеванской милиции (не знаю, почему мне пришел на ум именно этот город), он скрывается где-то здесь. — Для того чтобы как-то оправдать свою назойливость, я добавил: — Это опасный преступник, совершивший там тяжкое преступление.
— А я думал, у нас. Оказывается, вон где…
— Если б у нас, мы бы сами поймали.
Мое заявление встретило у коменданта понимающую улыбку. Как человек, болеющий за свое хозяйство, он считал это чувство естественным и в других.
Я встал.
— Обойду ваших работников, может, кто и вспомнит.
Сам я в этот обход уже не очень верил. Комендант вызвался проводить меня в кочегарку и прачечную, так что пошли вместе.
Намик, парень с черными, будто вымазанными мазутом и затем вконец перепутанными волосами, возился около поставленного на попа огромного котла. Отблески горящего газа и кипение пара придавали кочегарке сходство с паровозной кабиной. «Нахичеванской милиции» Намик, разумеется, помочь не сумел, и мы двинулись в прачечную. Она помещалась в дальнем конце двора, но уже на полпути стал ощущаться специфический запах сырого белья. Навстречу нам вышла женщина с большой дорожной сумкой в руках. Я было остановился, думая, что это и есть «прачка наша, Огерчук Валя», но комендант не обратил на нее никакого внимания, и мне пришлось догонять его уже на лесенке.
В чистенькой комнате оживленно беседовали две женщины, одна была в белом халате. Такое ощущение, что попал в приемную больничного покоя; правда, гул машины в следующем, основном помещении тут же рушил эту иллюзию.
Молодая, со вкусом одетая женщина, судя по обрывкам фразы, жаловалась на кого-то, мешавшего ей жить «по-современному». При нашем появлении она сразу стала прощаться, называя женщину в халате Валей, а в дверях недовольно покосилась на нас: поговорить толком не дали. Бог с ними, с эмоциями, мое внимание привлек сверток в капроновой сетке, который она унесла с собой.
Комендант перехватил мой заинтересованный взгляд и счел нужным пояснить:
— Наша прачечная работает на хозрасчете, вот и приходится иметь дополнительную клиентуру со стороны. А качество у нашей Вали такое…
— Зря меня хвалите, — неожиданно для своей крупной фигуры певучим высоким голосом перебила женщина. — Из соседних домов несут — в городскую далеко ехать, вот и все качество.
Мой остолбенелый вид комендант истолковал по-своему.
— Вы не подумайте чего другого. У нас все законно, разрешение имеется. Как ведомственные парикмахерские или столовые. Кому от этого плохо?
— Нет, конечно, это разумно, — механически ответил я.
«Клиенты из соседних домов, женские откровения и пересуды, из месяца в месяц поддерживаемая связь с примерно постоянным кругом жильцов, и в результате — накопление обширной информации о достатке и образе жизни, — думал я. — Неужели передо мной соучастница ризаевских краж?»
Пока она рассматривала снимок, я разглядывал ее. Фигурой и большими доверчивыми глазами она по какой-то странной ассоциации напоминала мне крупного добродушного кенгуру, каким его изображают на детских картинках. Ей было за сорок. Но видимо, неизменное радушие в сочетании с детской непосредственностью — вернув фотографию, она брезгливо вытерла руки о фартук — вызывали в окружающих желание называть ее по имени.
Нет, я оперативник и в отличие от следователя только ищу преступника. Мне не надо доказывать ни его вины, ни невиновности такой вот Вали. Поэтому я имею преимущественное право на интуицию, а она мне сейчас подсказывает, что эта женщина не могла быть заодно с Ризаевым. Но, приняв к сведению невиновность Огерчук, я не исключил ее причастность к совершенным кражам, точнее к выбору квартир преступником. Уж очень все сходилось: и информированность прачки о жителях соседних домов, и явная растерянность Ризаева при нашем упоминании общежития. Чтобы убедиться, взаимосвязаны ли эти факты, прежде всего необходимо выяснить, сюда ли отдавали белье в стирку потерпевшие. Если да, то я напрямик спрошу Огерчук о Ризаеве. Раз она мне внушает доверие, незачем скрывать истинную причину моего прихода.
— Преступник, которого мы разыскиваем, — начал я, обращаясь к коменданту, — по-видимому, живет где-то здесь, в вашем районе. Вот я и подумал: мог же он тоже воспользоваться вашей прачечной.
— Что же он не знает, что его ищут? — удивился комендант.
— Знает, разумеется. Конечно, маловероятно, чтобы он сюда обращался, да еще под своей фамилией, но в жизни все бывает, — продолжал я нести чепуху.
Комендант недоверчиво смотрел на меня, все еще не понимая, куда я клоню.
— Если вы не против, я хотел бы просмотреть квитанции.
Я добрался наконец до сути, но Валя сконфуженно развела руками, а комендант холодно сказал:
— У нас срочное обслуживание. Огерчук работает без приемщицы, еле успевает на клочке бумажки фамилию и метку записать, только чтоб вещи не перепутать, и бумажку эту вместе с вещами клиенту возвращает. На взаимном доверии работаем. И ни разу, ни разу, — сердито подчеркнул он, — никаких недоразумений. А оплату получаем строго по утвержденным тарифам. Можете проверить, любой клиент подтвердит.
Настала моя очередь сконфузиться.
— Ну что вы, я и не сомневаюсь. Да и не мое это дело: такими проверками уголовный розыск не занимается.
На обратном пути комендант не проронил ни слова. Будто подменили человека. Обиделся. Так и не поверил в искренность моего последнего заявления. И мудрено поверить: наплел я ему три короба, а кончил счетами. Кстати, лишнее доказательство честности и его и Огерчук: жулики бы не обиделись.
Мы вернулись в основное здание.
— Ваша Валя отличная работница и, видно, добрая женщина. Для мужа, одним словом, клад, — сказал я, чтобы как-то сгладить неловкость. И опять попал впросак.
— Она и есть клад. Только чего там муж… Нет у нее никакого мужа, а если будет… — и комендант, не договорив, сердито сплюнул.
— Да, таким не везет, — попытался я поддержать заинтересовавший меня разговор, но ничего из этого не вышло. К тому же на коменданта налетел. долгожданный слесарь. Я обрадовался, потому что избавлялся от сопровождения, теперь оно меня совсем не устраивало.
На третьем этаже я разыскал комнату № 87, но она оказалась запертой. Из дверей торчала записка, в которой интересующий меня человек сообщал другим обитателям комнаты, что уехал в Баку и, когда вернется, не знает.
Так мне и надо, на деловые свидания нужно приходить вовремя. Придется ловить его завтра до работы. А потерпевших удобнее всего обойти вечером: надо срочно выяснить, где они стирают. У меня в памяти все время мельтешил еще и платок, свежевыстиранный и аккуратно отутюженный. Может быть, от того, что я только что побывал в прачечной и видел стопки чистого белья, он стал наваждением. Надо показать его потерпевшим, не исключено, что Ризаев его все-таки украл.
Я решил Вернуться в горотдел. Мне хотелось быстрее рассказать Рату о своих предположениях, связанных с прачечной.
Кунгарова на месте не оказалось. Ткнулся к Шахинову, и тоже напрасно: на заседании в горисполкоме. Пошел к следователям. Двое прилежно писали обвинительные заключения, а Арифа как раз и не было. «Он в экспертизе», — ответили мне и снова уткнулись; видно, срок поджимал.
Я вернулся к себе, и пустующий стол Эдика расстроил меня вконец. Вот кого мне сейчас особенно не хватало: Эдика Агабаляна с его житейской основательностью и сметкой. В Рате уживаются крайности: может ухватиться за какую-нибудь идею безоговорочно, но может и сразу насмешливо «фыркнуть» в лицо. Он и оптимист и скептик одновременно. Эдик же, о чем бы ни шла речь, внимательно выслушает собеседника обязательно до конца, подумает и выскажет свое мнение; выскажет серьезно, но не навязчиво, и почти всегда оно окажется верным.
Я решил заняться бумагами — у оперативника их всегда навалом, — даже заглянул в сейф, но дальше этого дело не пошло. Бывают же такие сумасшедшие минуты, когда оставаться наедине с собой невмоготу.
«Надо выложить все Аллочке, — подумал я. — Ей, женщине, легче оценить мою фантазию о клиентах-потерпевших». Я успел внушить себе, что эта консультация действительно необходима, и вошел в детскую комнату милиции по-деловому энергично.
Алла Александровна склонилась над мальчуганом лет десяти-одиннадцати и гладит по волосам. Он еще сопит, но голову не убирает. Нравится. Зато на меня Аллочка смотрит львицей, которой помешали облизывать своего детеныша. Да, горотделу явно не до меня, ему и без краж забот хватает.
Тут мне сказали, что Фаиль Мухаметдинов разыскивает кого-нибудь из оперативников. Фаиль — замполит. К нам он пришел с партийной работы на Нефтяных Камнях, а туда — с Тихоокеанского флота. Он до сих пор носит широкую, по-флотски, фуражку, франтовато надвигая ее на лоб. Какой-то внутренней открытостью Фаиль быстро расположил к себе сотрудников отдела, стал для каждого из нас «парнем со своей улицы».
У него сидит Леня Назаров, он же Н. Леонидов, из городской газеты. С прессой, как и с комбинатом, у нашего горотдела союзнические отношения.
Выясняется, что Леня хочет сделать факт задержания Ризаева достоянием широкой общественности.
— Понимаешь, старик, расползлись слухи, будто в городе орудует шайка, совершившая с десяток краж. А вор, оказывается, один, да и тот пойман.
— Но вещи еще не найдены.
— Видите, я же говорил, что пока писать неудобно, — подхватывает Фаиль.
Леня озадаченно вертит приготовленный блокнот.
— О самом-то факте задержания сообщить можно? А потом, когда полностью разберетесь, дадим подробный материал.
— Граждан, конечно, успокоить можно. Кунгаров не будет возражать? — Фаиль вопросительно смотрит на меня.
— Против краткого сообщения, по-моему, нет.
— Ну да, так и дадим, кратко и анонимно.
Леня спохватился, но мы с Фаилем уже хохочем.
Из-за газетного псевдонима Рат дразнит Леню анонимщиком, ему это, естественно, не нравится, а тут он сам полез под удар.
Потом они возвращаются к прерванному моим приходом разговору. Оказывается, они начали с Ризаева и перешли к причинам преступности в целом. Эта тема — конек Мухаметдинова. Он разошелся не на шутку, еще немного, и схватится с Леней врукопашную, а тот сидит смирно, не спорит.
Однако в моем лице стороны получили аудиторию, и Леня, кажется, ожил. Так и есть, он водружает очки (чтобы лучше видеть своего оппонента), косится на меня (чтобы не упускать из виду реакцию аудитории) и решительно перехватывает инициативу.
— В чем-то ты, конечно, прав. Преступника «выпекает» жизнь, и к вам он попадает уже «готовым». Согласен. Но едва ли разумно осмысливать эту проблему в целом. Это то же самое, что пытаться найти универсальную причину образования всех двухсот видов злокачественных опухолей. Медики, кстати, от такого всеобъемлющего подхода давно отказались. Посему причины преступности вообще — голая абстракция, за которой ничего не стоит.
В отличие от темпераментного Фаиля Леня говорит почти спокойно.
— Вот вы поймали вора-гастролера. Откуда он взялся? Откуда он взялся, спрашиваю я, в стране, где нет безработицы?
— Ну, с Ризаевым более или менее ясно, — вмешиваюсь я. — Ему под сорок, значит, детство сожрала война, родителей не знает.
— Ага, — подхватывает Леня, — нарушились социальные связи — общество боролось с разрухой, и руки до всех не доходили. Сорвался Ризаев, и понесло, превратился в «перекати-поле».
Леня возвратил очки в нагрудный карман, давая понять, что тема для него исчерпана. По крайней мере, на сегодня.
Где вы стираете!
В силу привычки придерживаться определенной системы я решил обойти потерпевших в хронологической, по времени совершения краж последовательности. В данном случае, конечно, не было необходимости петлять среди домов, затрачивая лишнее время, но стоит раз изменить хорошей привычке, как вместо нее тотчас возникает дурная, а их у меня и так хватает.
Дверь первая. Только перед ней я вдруг вспомнил, что за термином «потерпевшие» стоят люди, которых обокрали. Странно, что такая очевидная мысль не приходила мне в течение двух недель, хотя все это время я только тем и занимался, что старался помочь им.
Сейчас я позвоню и задам совершенно идиотский, с их точки зрения, вопрос: где вы стираете белье? И буду повторять его в пяти квартирах. Мои визиты могут вызвать недовольство, даже раздражение, но я заранее должен признать естественной реакцию пострадавших людей.
Дверь открылась, и я попал в знакомую обстановку часа «пик». Мама переодевала в домашнее ребенка ясельного возраста, он слегка попискивал, скорее от удовольствия. Папа крутил мясорубку и, увидев незнакомого мужчину — они меня, конечно, не запомнили настолько, чтобы узнать сразу, — решительно двинулся к дверям.
— Я из милиции по поводу той кражи…
Оба закивали, во взглядах — ожидание. Я сообщаю о поимке вора. Теперь бы пригласить их в горотдел и возвратить украденное. Вместо этого я показываю носовой платок.
Нет, это не их платок.
— Где вы стираете? — спрашиваю я.
Они удивленно переглядываются, а я смотрю на них с тем же ожиданием, с каким только что они смотрели на меня.
— В прачечной, — отвечает она.
— Это имеет значение? — недоумевает он.
— Да. В какой?
— Здесь, за углом. В общежитии.
Моя радостная улыбка окончательно сбивает их с толку. Зато вопрос о взаимоотношениях с Огерчук настораживает молодую хозяйку. Кажется, для нее начинает проясняться смысл моей заинтересованности прачечной. Да, она с Валей делилась своими заботами. Рассказывала, что устроила ребенка в ясли, сама вернулась на прежнюю работу, в аптеку. Рассказывала о тесте — капитане дальнего плавания, о свадебных подарках, особенно о чудесном кольце с настоящим сапфиром из Индии, о том, что не носит его на работу: боится испортить химикалиями.
— Вот и доболталась, — сердится муж. — Якшаешься с кем попало.
— Ну что ты, так сразу… — робко возражает она. — Не может быть, чтобы Валя… — И вопросительно косится на меня.
— Конечно, нет, — подтвердил я и, чтобы не вдаваться в объяснения (сам-то еще ничего толком не знаю), поспешил распрощаться.
«Неужели совпадение?» — думал я, направляясь к соседнему дому, и невольно убыстрял шаги.
Вторая дверь. Еще до звонка на меня обрушился лай, значит, гражданин Сергеев принял меры предосторожности на будущее. Он узнал меня сразу, прикрикнул на мордастого боксера:
— Булиш, на место!
Потом спокойно добавил:
— Товарищ нас тоже охраняет.
Меня передергивает, а лицо потерпевшего Сергеева растекается в довольной улыбке. Она охватывает щеки, уши, переплескивается через очки на кончик носа и, скользнув по подбородку, стекает за воротничок. Только глаза остаются не тронутые этим разливанным морем веселья. Странное дело, но мне показалось, что именно эта улыбка заставила пса возобновить ворчание.
— Что же мы стоим, проходите же, проходите…
Теперь хозяин — сама любезность, будто после нанесенного оскорбления у него на душе полегчало.
— Вы думаете, я собаку из-за кражи взял? Нет, кража здесь ни при чем.
Меня это совершенно не интересовало, но Сергеев с увлечением продолжал:
— Собака — самое благородное существо на свете, сколько вложишь в нее внимания и любви, столько же взамен получишь, ничего не пропадет. Мой Граф умер за месяц до этой злополучной кражи. Я называл его Гришкой. Вот, взгляните…
Он порылся в подсервантнике, протянул мне фотокарточку.
— Симпатичная мордашка, — вежливо сказал я, — гораздо приятнее этой…
Я выразительно посмотрел на слюнявого Булиша, а он вывалил изо рта красную лопату, прикрыл глаза и задремал.
— После Графа я не мог взять другую овчарку. — Сергеев вздыхает, и почему-то не глаза, а стекла очков кажутся влажными. — А Булька еще дурачок, полная отдача будет не скоро.
Я с детства люблю животных и испытываю недоверие к их «профессиональным» владельцам. До сих пор оно казалось мне необъяснимым, а теперь я понял, что меня неосознанно раздражало это эгоистичное желание получить стопроцентную отдачу, на которую порой не способны даже родные дети, не говоря о родственниках и просто знакомых.
Я решительно, как заправский иллюзионист, вытащил платок и поинтересовался, не признает ли Сергеев его своим.
— Нет, не мой. Впрочем, по соседству многих обокрали, значит, чей-то платок вы уже нашли, поздравляю.
Он снова обдал меня своей безбрежной улыбкой, а пес приоткрыл щелки глаз и глухо зарычал.
Безропотно глотать вторую пилюлю я не собирался.
— Простите, забыл ваше имя-отчество…
— Сергей Сергеевич…
— Так вот, Сергей Сергеевич, вы напрасно недовольны Булькиной отдачей. У него с вами поразительная синхронность: когда вы улыбаетесь, он рычит.
По лицу Сергея Сергеевича пошли красные пятна, и он демонстративно посмотрел на часы.
Зато вопрос о месте стирки уже не вызвал у него желания острить, но именно теперь он мог бы делать это совершенно безнаказанно, потому что ответ «в общежитии» полностью поглотил мое внимание.
Видимо, он понял, насколько важным было его сообщение.
— Жены нет дома: она могла бы подробно…
Но я уже встал.
Дверь третья. Ее открыл грузный седой мужчина в расцвеченной всеми цветами радуги пижаме. Черты лица были такими же броскими: крупный нос, еще не побежденные сединой брови вразлет, грива волос над массивным лбом и губы, которых с избытком хватило бы на три рта. Во время совершения кражи он был в командировке, и теперь я увидел его впервые, хотя знал о нем больше, чем о других потерпевших, вместе взятых.
Он близоруко прищурился на меня, прислушался к чему-то и пробасил:
— Кажется, опять дерутся…
Я посмотрел на соседнюю дверь, но он замахал ручищами:
— Нет, нет… Это у меня. Гаврики!
Потом с неожиданной для грузного тела реакцией рванулся в комнаты, на ходу крикнув:
— За мной!
«Гаврики» сидели на ковре и действительно пихали друг друга кеглями. Но делали они это молча, и «услышать» такую драку мог только любящий дедушка.
Наше появление примирило воюющих, а после моего запоздалого объяснения, кто я и откуда, они дружно ретировались в другую комнату. Теперь их союз был нерушим.
— Неужели и вы, профессор, пугаете их милицией? — пошутил я.
— Представьте себе, молодой человек, я не только пугаю, я и сам ее боюсь. Да, да, я сам. Всю жизнь перехожу улицу в неположенных местах. Прямо патология, знаете ли, боюсь, а все равно срезаю угол. Вы, случаем, не оштрафовать меня пришли за все сразу? Сумма-то какая наберется, а? Рассрочки просить буду!
Он уселся в кресло, кивком показал мне на соседнее. Это было уже приглашение к разговору по существу.
— Вчера мы арестовали обокравшего вас…
— Меня обокрасть невозможно, — улыбаясь, перебил он.
— Простите, обокравшего вашу квартиру преступника, но вещи пока не найдены, и нам важно знать… — я замялся и, не найдя ничего подходящего, все-таки брякнул: — Где вы стираете белье?
Мой коронный вопрос вызвал приступ необузданного смеха, который заразил и меня.
— Так вы, молодой человек, полагаете, что вор отнес наши вещи в стирку? — едва отдышавшись, спросил он, и мы снова расхохотались.
— Но если это действительно важно, мы наведем справки у жены. Лучше я сам спрошу, ладно? Она сегодня устала; весь день на меня работала: целую кучу с немецкого перевела, а тут еще гаврики давали жару.
— Так она спит?
— Нет, нет, читает. Просто поднимать не хочется.
«Дядя-симпатяга здорово напоминает нашего Темир-бека, — подумал я, — хотя похожесть эта скорее внутренняя, им обоим как-то не подходит высокопарная приставка: профессор».
— Передаю дословно: у Вали, общежитие за углом, чудесная женщина. G чем-нибудь вам это говорит? — Он, прищурившись, внимательно смотрит на меня. — Вижу, что да. Можете не объяснять, ваши профессиональные тайны меня не интересуют. Давайте-ка лучше угостимся французским коньяком. Не отказывайтесь, аллах вам этого не простит.
Коньяк был светло-каштанового цвета и чудесный на вкус. Хозяин с удовольствием причмокнул, пододвинул ко мне коробку с конфетами.
— А я по заграницам отвык закусывать, порции мизерные, да и вкус лучше чувствуется. Кстати, о вещах. Жена, конечно, переживала. Черт с ним, с барахлом. Мне по-настоящему жаль одну вещицу. Золотые швейцарские часы; отец их в жилетном кармане всегда носил, подарок Тагиева, был такой нефтепромышленник. Когда отца уже давно в живых не было, ко мне все близкие приставали, чтобы спрятал подальше, из-за той надписи дарственной. А я не прятал, ведь не в том дело, кто подарил, а за что подарил. Отец лечил детишек, а дети все равны. Ну а потом и прятать незачем стало. Где бы мы ни жили, они всегда на видном месте лежали. Если крышку приоткрыть — тиканье слышно. Верите ли, оно возвращало мне детство, казалось, стоит зажмуриться, и на голову ляжет рука, большущая и очень добрая.
Замечательное это дело — лечить гавриков, — вдруг мечтательно сказал он. — Я бы и сам педиатром стал, если б не химия.
Он надолго задумался, и я молчал тоже. В казенных заверениях, что часы будут найдены, он, безусловно, не нуждался. Не знаю, о чем думал он, а я понял, что, во-первых, обязательно верну его «тикающее детство» и, во-вторых, злополучный платок останется лежать в кармане, потому что показать его теперь было выше моих сил.
Видимо, «гавриков» озадачила внезапно наступившая тишина, и они просунули в открытую дверь свои физиономии.
— Вот, полюбуйтесь, тут как тут и жаждут бури, спокойствие им не по вкусу. Удрали мы с женой от их родителей, оставили им в Баку квартиру, так и здесь достают…
Честно говоря, мне не хотелось уходить. Однако, оказавшись на улице, я сразу вспомнил о прачечной и кражах, впервые по-настоящему осознал, что моя фантастическая гипотеза уже приобрела характер вполне реальной версии, и понесся дальше.
Дверь четвертая распахнулась сразу и настежь. Так открывают, когда кого-то давно и с нетерпением ждут. В рамке дверного проема — точно ожившее творение Рубенса, правда, в капроновом халатике. Мы удивились оба, но я продолжал стоять, а оно тут же исчезло. Обитателей некоторых обворованных квартир я знал только по допросам Асад-заде. Мое непосредственное впечатление от хозяйки можно было передать одним словом: штучка.
Она вернулась уже в чем-то непроницаемом, и я, назвавшись, сказал, что должен выяснить некоторые вопросы.
— Пожалуйста, входите, я ждала мужа.
Я позволил себе сдержанно улыбнуться, но она на это не обратила никакого внимания.
— Ваши вопросы…
— Это ненадолго. Ваш?
Она отрешенно взглянула на платок, отрицательно покачала головой.
Тогда я прямо спросил:
— Где вы стираете?
Звонок буквально сорвал ее со стула. Из прихожей донеслись возгласы и поцелуи. Определенно, она про меня забыла.
Наконец они появились в комнате. Одной рукой мужчина обнимал ее за плечи, другой, тут же при входе, сделал движение, собираясь швырнуть чемоданчик в кресло, и увидел меня.
Она покраснела, мягко освободилась от его руки:
— Простите, мы не виделись полгода, — и ему: — Товарищ из милиции, нас ведь обокрали…
Как будто и их можно обокрасть, ведь Ризаев воровал только вещи. Конечно, она забыла, о чем я ее спрашивал, и мне пришлось повторить вопрос. На этот раз я пустился в долгие и сбивчивые объяснения: я становлюсь косноязычным, когда испытываю неловкость. Какой-то фарисей придумал, что мужей так не ждут, — и в мыслях сразу «штучка». Почему презумпция невиновности в отношении к преступникам не стала для меня определяющей нормой в остальных, куда более безобидных жизненных ситуациях?
— В основном я стираю сама, а что покрупнее — в прачечной.
— У Огерчук?
— У Вали, в комбинатском общежитии.
Мои пробежки от дома к дому становились все стремительнее. Я настолько поверил в несокрушимость своей версии, что перед пятой дверью почти не сомневался в стереотипности ответа потерпевших Саблиных: «У Вали, в общежитии». Показывать платок я больше не собирался: свою роль необходимой «ниточки» он, пожалуй, сыграл.
— …Где мы стираем? В стиральной машине. Если б не Игорь, я бы, конечно, отдавала в прачечную, но он мне помогает. А вам некогда жене помогать, да?
— Ну, Леля… — укоризненно тянет Игорь. — Вы не обращайте внимания. Когда ребенок засыпает, у нее сразу поднимается настроение.
Круглолицая скуластая Леля перестала резвиться и серьезно сказала:
— Сейчас еще что, а первые дни после кражи дочка вообще не хотела ложиться: вынь да положь ей «усатика», вот когда было мучение.
— Этот тип зачем-то прихватил тигренка, — пояснил Игорь.
— Что за тигренок? — Я помнил, что в перечне такого: не было.
— Плюшевый, величиной с настоящую кошку. Мы хватились его вечером, когда укладывали ребенка спать.
Мало мне стиральной машины, так появился еще плюшевый зверь. Я поблагодарил Игоря и Лелю, пообещал вернуть «усатика».
И все-таки исключение лишь подтвердило общее правило. Рзакулиевы, последние, у кого побывал Ризаев, тоже стирали у Вали в общежитии.
Новая информация
Почему я не взял раскладушку, а польстился на этот паршивый диванчик?! Вместо пружин он набит противотанковыми ежами. За окном темно, но в декабре веришь только часам. Без четверти шесть. А я думал, вчерашний понедельник никогда не кончится. Едва вернулся в гор отдел, пришлось ехать к кинотеатру: передрались подростки. На ночь глядя прибежала женщина, оказывается, муж-шизофреник, недавно выписанный с «улучшением», снова впал в буйство. С больным провозились очень долго, потому что «скорая» его не брала из-за отсутствия санитаров, а держать его в горотделе мы не могли. Наконец пришли к компромиссу: транспорт и врач их, санитары наши. Снимать милиционеров с уличных постов нельзя, еле наскребли одного, вторым «санитаром» пришлось поехать мне. Уже совсем за полночь привезли дядю, дрыхнувшего в городском сквере. Сперва он не хотел вылезать из мотоциклетной «люльки», а потом не хотел туда влезать, чтобы ехать в вытрезвитель. Обзывал нас шайтанами и доказывал, что имеет право спать там, где ему больше нравится. Я таких прав не имел и заснул на этом диване, приспособленном разве только для сидения, да и то недолгого.
И все-таки хороший был понедельник. Я невольно улыбнулся: передо мной одно за другим всплывали лица потерпевших.
Итак, я знаю, что прачечная общежития и выбор квартир Ризаевым для совершения краж каким-то образом взаимосвязаны: в пяти эпизодах из шести обворовывались люди, входившие в контакт с Огерчук. Правда, связь эта может оказаться чисто внешней, обманчивой: ведь у Вали наверняка стирают еще несколько десятков семей, и все они живут вблизи от общежития. Значит, достоверными можно считать только два факта: Ризаев опасался нашей заинтересованности общежитием, и прачка общежития Огерчук располагала необходимой информацией для роли наводчика.
Валя — наводчица… От такого допущения меня передергивает. Вот и наступил обычный для сыщика этап: старая информация исчерпана, и поэтому умозрительные рассуждения ведут в тупик. Нужна новая информация.
Остаток ночи, видно, прошел спокойно, дежурный поприветствовал меня «добрым утром».
— Ничего не доброе, — говорю я, — вся фигура болит.
А утро было действительно хорошим. Я это почувствовал сразу, как только оказался на улице. Прошел дождь, но такой короткий, как процесс умывания моего Муш-Мушты. И вообще я люблю этот утренний час, в который не совершается преступлений.
На автобусной остановке «Общежитие» людей еще мало: до комбината езды минут десять, а на часах начало восьмого. Придется подождать, зато не опоздаю, как вчера.
С парнем, которого я жду, меня познакомила давняя история из времен моей студенческой стажировки в прокуратуре. Тогда, еще несовершеннолетним, Эльмир оказался участником тяжкого преступления. Заправилой выступал опытный преступник типа Ризаева, только пострашнее. Он ловко сыграл на обстановке в семье Эльмира, которая для пятнадцатилетнего мальчишки и впрямь была невыносимой, называл своим братом и в конце концов втянул в преступную группу. Я помогал следователю и даже получил после окончания расследования официальную благодарность прокурора Ольги Николаевны Токаревой — замечательного юриста, обладавшего важным умением сочетать две внешне противоречивые прокурорские функции обвинения и защиты. А благодарность я получил за исчерпывающий сбор материалов, характеризующих семью Эльмира и его самого. Эти материалы позволили Ольге Николаевне убедительно ходатайствовать перед судом о наказании, не связанном с лишением свободы, и одновременно добиться частного определения о лишении родительских прав матери и отца и передаче мальчика на воспитание тетке.
Я случайно встретил Эльмира месяца полтора назад, и первое, что бросилось в глаза, — походка. Она не имела ничего общего с той, которая была тогда, во время нашего знакомства. Мне было, конечно, приятно, что, забыв о прошлом, он не забыл меня. Даже настоял, чтобы я записал номер его комнаты и телефон общежития: вдруг понадобится его помощь? Теперь она действительно понадобилась.
Ага, Эльмир вышел из общежития, и я перешел улицу ему наперерез.
— Я вас вчера не дождался и на всякий случай оставил записку, — объяснил он.
— Спасибо, — сказал я. — Не мог же ты меня ждать весь день.
— Если б знал наверняка, что придете, ждал бы.
Мне это было приятно, и все-таки перейти сразу к интересовавшим меня вопросам не так-то просто, а темнить не хотелось, парень мог обидеться.
— Провожу тебя немного, поговорим по дороге.
Мы пошли рядом, и он сам неожиданно помог мне:
— Домушника-то поймали… Из приезжих?
— Из приезжих, — подтвердил я. — Взгляни, пожалуйста, появлялся он в общежитии?
Эльмир внимательно рассмотрел фотокарточку Ризаева, твердо сказал:
— Нет, его у нас не видел.
На другой ответ я в общем-то и не настраивался, но надежда теплилась: а вдруг…
— Такой еще вопрос: прачку вашу знаешь?
— Валю? Кто ж в общежитии ее не знает? Только не подумайте плохого. Поначалу ребята к ней, конечно, лезли… Между собой про нее болтали, мол, в возрасте, а лицом приятная, фигуристая… Да она всех по-отшивала, не криком-шумом, по-умному. Женщина она правильная, стирает словно мать выстирала и ни копейки лишней не возьмет. Кое-кто ее за это ушибленной считает, вроде как можно за восемьдесят рублей ишачить? А у нее просто выкройка такая, правильная. Хорошая она, Валя.
— Ну и отлично. Твое мнение совпало с моим.
Я сказал это не без умысла, хотя вполне искренне. Всегда приятно убедиться в верности собственной интуиции. Обрадовало и Валино бескорыстие. Интуиция интуицией, а это уже весомый довод в ее пользу: не станет такая посягать на чужое добро. А умысел мой заключался в том, чтобы Эльмир не подумал, будто милиция ее в чем-то подозревает.
Теперь мне предстояло еще выяснить, почему комендант сердито сплюнул при упоминании о возможном Валином замужестве. Деталь, конечно, но она врезалась мне в память, а я не люблю оставлять «белые пятна». Парень скорее всего не в курсе Валиных сердечных дел, но попытаться все-таки нужно. Уж очень нелепо обращаться к коменданту, тем паче к самой Вале по такому щепетильному вопросу.
— Ты говоришь, что ребята поначалу пробовали ухаживать за Валей. Она что, незамужняя?
— Гандрюшкин с ней женихается, сторож наш, на полном серьезе. Уж она его, лентяя, обхаживает. Даже барахло ему вручную гладит, персонально.
— Как его зовут, Гандрюшкина этого?
— Михаилом Евлентьевичем, а ребята так просто Мишкой зовут. И до самой смерти своей Мишкой останется, потому что труха — не человек.
— Чем же он Вале тогда приглянулся?
— Да кто знает, за что она его приголубила. Аккуратный он и чистенький, одеколон употребляет. Судьбой обижен, потому как детки родные бросили. Он об этом всем и каждому рассказывает, а потом в глаза платком потычет, и такое на физиономии изобразит, ни в жизнь не догадаться, что деток этих он уж лет пять как липок, обдирает: целую бухгалтерию завел, кто сколько ему присылать должен, словно не отец, а фининспектор какой.
«Детки тоже хороши», — подумал я и еще подумал, что парень, оказывается, на редкость наблюдательный.
— Слабым здоровьем хвастать любит, мол, трагедия семейная подорвала его организм, иначе не сидел бы теперь под лестницей. Тут он обычно снова лезет за платком, потому что и сам, по-моему, не знает, чем бы таким мог заниматься. Артист, одним словом.
Парень украдкой посмотрел на часы.
— Извини, это не вовремя пристал. Последний вопрос, и сядешь в автобус. У тебя самого все в порядке?
— В порядке.
— Если понадобится помощь, звони, не стесняйся.
— Вы тоже, — сказал он, и мы расстались.
Я пошел обратно к остановке «Общежитие».
Настроение у меня приподнятое, хотя новой информации не густо. К двум достоверным фактам прибавился третий, который тоже с известной натяжкой можно считать достоверным: Валя собирается выйти замуж за сторожа общежития — человека не очень симпатичного. Ну и что? Да ничего. Ровным счетом ничего. Между фактами нет связки. Чему же я тогда обрадовался? И сам не знаю. Но наперекор доводам рассудка во мне крепла уверенность: мы на верном пути.
Путь этот снова привел меня в общежитие, точнее в прачечную. Кажется, я вошел туда следом за хозяйкой. Она еще и пальто снять не успела.
Я думал, Валя удивится: с чего это милиция сюда повадилась, да еще в такую рань? Ничего подобного. Она мне широко улыбнулась как старому знакомому. И табурет пододвинула.
— Простите, я так и не узнал вчера вашего отчества.
— Андреевна я. Да можете Валей звать. Мне так привычней.
Я не стал вдаваться в объяснения, а сразу показал ей фото Ризаева, спросил:
— Не знаете его?
Она внимательно пригляделась, безучастно покачала головой. Потом сказала мягким певучим голосом:
— Нет, и этого не видела.
Сказала так, словно извинялась, что опять не может мне помочь.
Я достал ризаевский платок — сегодня я захватил его с собой на всякий случай, еще не имея никакой определенной цели, а после разговора с Эльмиром он пришелся кстати, — и положил его перед Валей на стол, видимо предназначенный для глажки.
— Посмотрите, пожалуйста, Валентина Андреевна, не ваша ли работа?
Валя открыла целлофановый пакетик, осторожно, чтобы не помять, вытащила цветной, узорчатый платок, заглаженный аккуратным конвертиком. Вот теперь она удивилась.
— И впрямь моя… Да ведь это Михаила Евлентьевича платочек.
— Гандрюшкина?
— Его… его… — Валя покраснела и поспешно отвернулась.
У меня в груди что-то екнуло. Так бывает, когда самолет ночью с девятикилометровой высоты сползает на посадку и, кажется, ни за что на свете не разыскать ему затерянный в бескрайнем пространстве аэродром, как вдруг толчок, и он уже катится по надежному бетону.
Вот оно, связующее звено. В моем воображении возникает картина: Валя говорит с женихом о своих клиентах, пересказывает услышанное от них, по-женски, со всеми подробностями и мелочами, а этот прохвост жадно ловит каждое слово и задыхается от зависти к чужой, недоступной для него жизни среди дорогих и красивых вещей, с поездками на курорты и за границу и запоминает внешние приметы заманчивого мира материальной обеспеченности. Но ведь радость потребления тоже надо заработать, а он желает получить все, не вылезая из-под лестницы. А потом… потом появляется Ризаев, не знаю уж, откуда они могли быть знакомы.
Тут Валю словно осеняет:
— Как же он у вас очутился? Случилось что?
Глаза доброго кенгуру из детской книжки теперь неотрывно смотрят на меня.
— Не волнуйтесь, Валентина Андреевна, Гандрюшкин жив-здоров. У него дома недавно никто не останавливался?
— Не знаю. Он ко мне приходит. Я тут поблизости живу. Раньше как будто сдавал квартиру, сейчас не знаю.
Ну что ж, судя по описанию Эльмира, такого рода скрытность в характере Гандрюшкина. Зачем будущей жене знать о его побочных доходах?
Я поднялся, сказал:
— Нехороший он человек, Михаил Евлентьевич. Даю вам честное слово, нехороший. Не стоит вам свою судьбу с ним связывать.
Я сознавал, что выхожу за рамки своих служебных полномочий, но поступить иначе не мог.
В проходной у сторожа-инвалида я поинтересовался, когда будет работать Гандрюшкин.
— Скоро заступает, с девяти, — ответили мне.
В отношении Гандрюшкина я не имел еще никаких определенных намерений, просто хотел знать, где он будет находиться в ближайшие часы.
Мое логическое построение: клиенты — Валя — Гандрюшкин — Ризаев — потерпевшие — нуждалось в фактическом подкреплении. Платок — это всего лишь клочок материи, который Гандрюшкин мог просто случайно уронить, а Ризаев случайно подобрать; могла ошибиться и Валя. Все остальное сводится к нашим домыслам и к тому, что Михаил Евлентьевич — личность общественно непривлекательная и мог быть соучастником краж. По таким основаниям ни один прокурор не санкционирует обыск у Гандрюшкина. И правильно: от понятия «мог быть» до «был» — огромная дистанция, и нужно еще убедиться, прошел ли он ее. Все это, конечно, не означало моих сомнений в причастности Гандрюшкина к ризаевскому делу. Нет, как сыщик я не сомневался: такое обилие случайностей всегда выявляет закономерность. Мои сомнения носили чисто юридический характер. Разрешить их может прежде всего факт пребывания Ризаева у Гандрюшкина, удостоверенный не платком, а свидетельскими показаниями.
Я взглянул на часы: половина девятого. Гандрюшкин сейчас отправляется на работу. Очень хорошо: пока он будет блаженствовать в неведении у себя под лестницей, мы опросим соседей. А если Валя с утра пораньше начнет выяснять с ним отношения, опять-таки ничего страшного: он или помчится домой к нам в объятия, или останется в общежитии ждать нашего прихода.
Пройдя еще с десяток шагов, я почувствовал легкую тошноту. Еще бы, не ел со вчерашнего дня и натощак накурился. Надо позавтракать, инспектор, уж это вы наверняка заслужили.
Оказывается, не заслужил. Когда я, наскоро перекусив, явился в горотдел, Абилов посмотрел на часы и бросил Рату, что «с дисциплинкой» у нас слабовато. Я посмотрел на него красными, не от злости, глазами, но промолчал, потому что возражаю, когда считаю себя в чем-то виноватым. Это нелогично, но большинство людей до тридцатилетнего возраста поступают точно таким образом.
Потом я заговорил, и, честное слово, они слушали меня с большим вниманием. Едва я закончил, Рат, человек действия, вскочил, а Абилов предложил мне написать подробный рапорт.
Через полчаса Рат вернулся с пожилой домохозяйкой и дворником, подмигнул нам: порядок. Пока следователь Асад-заде их допрашивал, я подготовил людей для опознания.
Уже по предварительным описаниям соседей стало ясно, что речь идет о Ризаеве. Опознание прошло без неожиданностей. Отличие в показаниях свидетелей касалось только времени появления Ризаева у Гандрюшкина: домохозяйка заметила постороннего на день раньше — на то она и женщина.
Перед уходом в камеру Ризаев попросил очередную порцию сигарет, задумчиво сказал:
— Докопались все-таки, а… Прям как в кино. — В дверях опять остановился. — Неужель по платку определили?
— Может быть, теперь все как следует расскажешь? — ответил я вопросом на вопрос.
— Не, начальник. Я свое рассказал, теперь пусть хрыч рассказывает.
Рат хотел тут же ехать за Гандрюшкиным, но позвонил Шахинов и попросил всех нас к себе.
Выслушав Кунгарова, Шахинов обратился ко мне:
— Вы убеждены, что Огерчук не имеет к этому отношения?
— Непричастность прачки у меня тоже вызвала сомнения, — подхватывает Абилов.
— У меня нет никаких сомнений, поскольку я ее совершенно не знаю. — Шахинов может быть резким, не повышая голоса. — Просто я хочу знать, уверен ли в этом инспектор?
— Огерчук послужила преступникам невольным источником информации, не больше.
— Теперь в отношении сторожа общежития…
Рат нетерпеливо заерзал и сказал, что с Гандрюшкиным не видит никаких сложностей.
— Гандрюшкин, конечно, признает, что Ризаев жил у него, это мы доказали, но кражи… — продолжал Шахинов.
— А вещи? Куда он денется, когда мы найдем вещи? — вмешивается Рат.
— А если не найдем?
— Как то есть не найдем?.. Не в катакомбах же одесских живет этот сторож. Продать их он тоже не успел. — Рат, ища поддержки, обернулся ко мне.
— Вещи должны быть у него, — сказал я. — Сумма денег, обнаруженная у Ризаева, немногим меньше украденной в целом у потерпевших. Значит, вещи и ценности ко времени последней кражи еще не были проданы. Едва ли между компаньонами существовал кабальный для Ризаева договор, по которому все они доставались Гандрюшкину, — роль первой скрипки не для сторожа. Скорее всего Ризаев вообще не докладывал ему о наличных, а основную добычу они, возможно, намеревались разделить пополам. Для продажи всех этих колец, ложек и отрезов после исчезновения Ризаева в распоряжении Гандрюшкина имелось два неполных дня, срок слишком маленький, чтобы найти подходящего покупателя.
— Все это, может быть, и так, — согласился Шахинов, — но, узнав об аресте Ризаева, Гандрюшкин мог предпринять что-то в первый же момент.
— Зачем ему торопиться? Он же понимает, что Ризаеву выдавать свое местопребывание невыгодно. По-моему, это нам тянуть дальше не имеет смысла, — раздражаясь от ненужной, по его мнению, проволочки, говорит Рат.
Запальчивость Кунгарова, как видно, не убедила Шахинова. Он все еще медлил с окончательным решением.
— Я думаю, мы слишком усложняем, — веско подытожил Абилов. — Это все-таки сторож, а не юрист. Даже я на его месте не вел бы себя иначе.
— Мне трудно представить себя на месте укрывателя краденого, — холодно улыбается Шахинов, — но отсутствие продуманного плана на случай неудачи с обыском меня беспокоит. Что ж, действуйте.
Действовали мы так: Кунгаров с Асад-заде поехали в прокуратуру за санкцией на обыск, а я приготовился к допросу доставленного в горотдел Гандрюшкина. «Ты о нем больше нас знаешь, — сказал Рат, — попробуй „расколоть“ сразу».
Дверь плавно отворилась, и на пороге появился человечек с фигурой подростка и лицом старика. Диссонанс этот усиливали явно подкрашенные брови и аккуратный пробор в набриолиненных редких волосах.
— Гандрюшкин, Михаил Евлентьевич, — медленно, с некоторой даже торжественностью сообщил он.
Я тоже представился и предложил Гандрюшкину, Михаилу Евлентьевичу, стул.
Он приблизился, но не сел. Оперся на спинку рукой, взглянул на меня, как сфотографировал, и резко склонил голову на грудь.
Всегда любопытно впервые увидеть человека, о котором уже сложилось определенное представление. В данном случае сходство между оригиналом и созданным в воображении образом оказалось настолько разительным, что я не удержался от улыбки. И впрямь артист.
— Унижен и оскорблен, но смеха вашего достоин. Пригрел перелетную птичку, а она змеей обернулась. Ужален я, ох как ужален. — Он вытащил заглаженный конвертиком платок, промокнул глаза.
«Ископаемое какое-то, — подумал я. — Провинциальный артист-неудачник конца прошлого века».
Гандрюшкин снова произвел фотосъемку, на этот раз несколько увеличив выдержку, — хотел узнать впечатление.
— А платочек вам Валя выстирала? — спросил я.
— Валентина Андреевна — моя невеста. Подробности эти… — Он запнулся. Как у всякого невежды, лексикон его был ограничен: слово «интимные» в нем отсутствовало. — …личные, — нашел-таки синоним, — к делу не относятся.
На его печально осуждающий взгляд, установленный на предельно длительную выдержку, я отреагировал совсем уж неприличным вопросом:
— Почему же вы невесте своей ничего из краденого не подарили: платочки вместе, а золото врозь? Или не про всех клиентов вам рассказала?
Гандрюшкин сел и съежился.
— Вы можете выдать краденые вещи до производства обыска, тем самым облегчив свою вину.
Я произнес эту официальную фразу бесстрастным тоном, втайне надеясь на успех. И ошибся. Меня обманул его подавленный вид, но как раз про обыск упоминать и не следовало. Наша догадка о сыгранной им роли в совершенных кражах явилась для Гандрюшкина обескураживающим откровением, но, услышав про обыск, он, видимо, снова почувствовал себя на прежних, заранее продуманных позициях. А позиции эти без обнаружения вещественных доказательств казались ему неприступными. И небезосновательно: при отсутствии вещей нет и укрывательства краденого, а пособничество путем снабжения информацией в данном случае трудно доказуемо — ведь мог же он делиться с Ризаевым, как и Валя с ним самим, без всякого умысла.
Михаил Евлентьевич выпрямился и твердо сказал:
— Я хочу прокурора.
Я разъяснил, что знакомство с прокурором состоится обязательно, когда Гандрюшкину будет предъявлено обвинение, если наши подозрения подтвердятся.
Потом я перешел к допросу по существу, и он тут же заявил:
— На ваши вопросы я хочу изложить сам.
Весь разворот протокола он заполнил на одном дыхании, будто по памяти шпарил. Я явно с ним просчитался, вернее, недооценил. Он оказался не так прост, как думалось.
А «изложено» им было вот что:
«Ввиду бедственного материального положения и крайне одинокой старости в свободное время после работы я согласился на временное проживание упомянутого в допросе гражданина по фамилии Ризаев который обманув мое доверие занялся преступными кражами и воровством тем навлек на меня тяжкое и обидное подозрение в присвоении вещей им украденных мною доселе невиденных и незнаемых как я предполагаю им то есть вором Ризаевым распроданных и пропитых…».
Дальше в том же высокопарном слоге и без знаков препинания он просил «для собственного очищения» произвести у него обыск и «со всем усердием» признавал себя виновным в нарушении паспортного режима.
Теперь стало ясно, что украденных вещей в квартире Гандрюшкина нет и найти их, когда игра пошла в открытую, будет нелегко.
Я сказал об этом вернувшемуся Рату. Он потребовал сигарету, затянулся, с непривычки поперхнулся дымом, выругался.
— Как ты думаешь, чем этот тип занимается сейчас в коридоре?
Я пожал плечами.
— То-то… С карандашом в руках штудирует УПК. Как тебе это нравится? У него с детства интерес к юриспруденции, — пояснил Рат.
— Болезненный.
— Именно. Значит, вещей у него уже нет, говоришь…
Рат смял окурок.
— Поплакались, и ладно. Отступать поздно. В конце концов, в квартире, где жил Ризаев, мы просто обязаны произвести обыск.
На обыск я не поехал. Кунгаров предложил мне срочно опросить Огерчук: ей могли быть известны неустановленные связи Гандрюшкина.
Не знаю, кому было легче, им ли искать напрасно или мне снова ранить Кенгуру. Во всяком случае, в горотдел все вернулись злые как черти. За исключением Гандрюшкина, конечно. Он заметно посвежел и, казалось, источал добродушие и любовь к ближним.
Рат увел меня и Асад-заде в кабинет, спросил:
— Как со связями?
— Ничего нового: дети живут за тридевять земель, друзей нет. В общем, здесь у него из близких людей одна Валя.
— А вдруг все-таки Огерчук…
— Нет, — перебиваю я, — как укрывательница краденых вещей она исключается.
— Ты что, телепат? Она его ближайшая связь, мы просто обязаны проверить. Ариф!
В практике Асад-заде это был первый серьезный обыск, и вид у него совсем обескураженный.
— Готовь постановление на обыск у Огерчук.
— А заодно у коменданта и соседей Гандрюшкина, — предложил я.
— Комендант и сожительница не одно и то же.
— Огерчук — порядочная женщина. Она хотела создать семью и обманулась, ее обокрали, как и других потерпевших.
Асад-заде писать постановление не торопился, словно ожидая, за кем останется последнее слово.
Оно осталось за Ратом.
— Зря мы спорим. И дело не в твоей психологии.
Все равно прокурор не согласится. Он и в отношении Гандрюшкина настаивал, чтобы отпустили, если ничего не найдем, ты же слышал.
Это уже относилось к Арифу, и он с облегчением кивнул. Еще бы! Ему не пришлось принимать решение, а я по себе знаю, как трудно это бывает, и не только на первом году службы.
Обыск такого рода — оскорбление, и, чтобы нанести его, надо быть уверенным в своей правоте. Но Ариф напрасно радуется. Как и я когда-то, он еще не понимает, что получил всего лишь отсрочку, что скоро он столкнется с необходимостью самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность. Может быть, в этом заключается один из признаков профессионального мастерства — милицейского или любого другого.
Асад-заде выглянул в коридор и пригласил Гандрюшкина. На столе уже лежала разная мелочь, отобранная у него при задержании.
— Распишитесь в получении, — предложил следователь, — и можете идти.
Гандрюшкин не спеша вывел подпись, высморкался, произвел наш групповой снимок с максимально открытой диафрагмой. Он проделал все это молча, но с таким достоинством, будто сама оскорбленная добродетель выговаривала нам за него: «Вот видите, как обернулось, а вы сомневались… ая-яй вам, товарищи». Но товарищи не сомневались ни раньше, ни теперь. Поэтому Рат сердито сказал:
— За нарушение паспортного режима будете оштрафованы в административном порядке.
Гандрюшкин склонил голову набок:
— С усердием прошу размер штрафа согласовать с крайне бедственным материальным положением.
От такого наглого фарисейства. Рат позеленел, повернулся ко мне:
— Я тебя прошу, по-интеллигентному, вежливо объясни ему, что нам некогда.
Меня не надо упрашивать, и я говорю:
— Рады были познакомиться, Михаил Евлентьевич. Всего вам хорошего и… до скорой встречи!
Гандрюшкин быстренько собрался и исчез.
— В квартире даже намека не нашли, — сказал Ариф. — Может быть, Гандрюшкин действительно ни при чем. Платил ему Ризаев за угол, и все.
Реплика Асад-заде осталась безответной. Рату было не до Арифа, ему предстояло еще одно «приятное» дело: доложить Шахинову о результатах обыска.
А я не стал возражать, потому что следователь обязан сомневаться, пока имеет дело с подозреваемым. Для меня вопрос сейчас заключается в другом: куда Гандрюшкин спрятал украденные вещи?
У начальника мы застали и Абилова. Он выслушал сообщение Кунгарова с таким видом, будто к проведению неудачного обыска не имел никакого отношения.
Несколько минут стояла гнетущая тишина. В кабинете у Шахинова она была особенно неприятной. В присутствии кого бы то ни было он никогда не занимался, тем более не делал вида, что занимается другими делами.
Рат поежился, неопределенно сказал:
— Да, поторопились.
В это время, по-строевому чеканя шаг, вошел и застыл по стойке «смирно» участковый, капитан Маилов.
Шахинов пожал плечами.
— Сядьте.
Все остальное он говорил в обычном спокойном тоне.
— Шагистика даже для армии отошла на второй план. И там и у нас нужны в первую очередь специалисты. Если ракетчик не сумеет быстро и точно выполнить приказ, грош цена его умению вытягиваться в струнку. Как бы вы передо мной сейчас ни маршировали, приказ о выявлении посторонних лиц вами не выполнен: в течение двух недель на вашем участке незаконно проживал преступник и совершал кражи. Мне не нужна формальная дисциплина, если она прикрывает недобросовестное отношение к служебным обязанностям. И пожалуйста, не поддакивайте. При обсуждении конкретных вопросов вы можете соглашаться или спорить, а теперь в вашем одобрении нет никакой необходимости.
Шахинов никогда никого не распекал в присутствии третьего, тем паче третьих лиц; сегодня он изменил своему правилу. Я подозреваю, что это было сделано умышленно, по принципу: ругай дочь, чтобы невестка слышала.
Когда участковый вышел, Шахинов без тени упрека, словно продолжая утренний разговор, сказал:
— Надо думать, как поступил с вещами Гандрюшкин. Как он мог поступить, узнав о поимке Ризаева. Соберитесь все вместе и подумайте. Нужно решать, что делать дальше. Неудобно как-то получается: вора поймали, а украденного вернуть не можем.
Совместного обсуждения у нас не получилось. Рат, как это часто бывает, из состояния «оперативной горячки» впал в апатию; Абилов привык мыслить несоразмерными с ничтожным Гандрюшкиным категориями — все равно что из пушки по воробью палить, да еще холостыми зарядами; мы с Арифом попробовали, но ничего путного из этого не вышло.
Ровно в шесть я сказал Рату, что Гандрюшкин мне антипатичен настолько, что я и думать о нем не хочу, а обедать и ночевать сегодня дома хочу, и даже очень.
Как поступил он?
Дома меня встретили по-разному: Муштик — с энтузиазмом, жена сдержанно (опять пропал на сутки). Тем не менее разводиться со мной она не собиралась и проблема: работа или семья, прошу прощения у «героев милицейских романов», у нас отсутствовала.
После обеда сын потащил меня играть в настольный футбол. Сначала я проигрывал, потом вспомнил, что игру удастся прекратить только при обратной ситуации, и стал забивать сам. Противник не подозревал, что моих футболистов вдохновляют мысли о недочитанных рассказах Брэдбери и купленной еще позавчера стереопластинке.
Работа в уголовном розыске развила во мне особый инстинкт самосохранения: в свободное время полностью отключаться от всего, что занимало на службе.
Но сегодня мое серое вещество взбунтовалось: слишком велик объем полученной за день информации. Инстинкт был подавлен, и место героев Брэдбери прочно занял Гандрюшкин. Правда, сперва я думал не столько о нем, сколько о возможном местонахождении вещей. Мысленно перебирая различные варианты, я вдруг понял, что все время исхожу из возможностей абстрактного лица. Когда Муш-Мушта прячет от меня сигареты, я не задумываюсь, куда они могут быть спрятаны в квартире вообще, определяющим является, куда их мог спрятать именно он, и безошибочность обнаружения объясняется моим знанием Муштиной индивидуальности. Значит, ответить на вопрос о вещах безотносительно к самому Гандрюшкину невозможно, и поиск решения надо начинать с исходного: кто он?
Пятьдесят два года, вдовец; дети разъехались по городам и весям, с папашей не переписываются, но деньги высылают аккуратно: дочь — добровольно, сын — алименты. В молодости Гандрюшкин болел туберкулезом, на фронте не был; в Закавказье приехал вскоре после войны, держал корову и продавал мацони — скорее всего только продавал, потому что после смерти жены молочная коммерция лопнула; работал почтальоном, потом торговал уже на государственной службе газированной водой и пирожками, но недолго, то ли его интересы не совпали с государственными, то ли не обладал необходимой расторопностью; вот уж после этого он забрался под лестницу в общежитии. Это, так сказать, форма биографии, а каково внутреннее содержание, что превратило Мишу Гандрюшкина в личность общественно непривлекательную? Может быть, болезнь лишила уверенности в себе, а окружение в силу неизвестных мне обстоятельств усугубило его сознание собственной неполноценности? Обо всем этом можно только гадать. Прав Фаиль: совершенное преступление подсовывает нам уже «выпеченного» жизнью человека. Прощай, Миша Гандрюшкин, пусть тобой займутся другие, и здравствуй, ризаевский соучастник, ты уже по моей милицейской специальности.
Внутреннее движение твоей биографии обуславливалось неизбывным желанием получать, как можно меньше давая взамен. По этому принципу ты строил свои отношения с обществом, с родными, даже с Ризаевым. Крупного стяжателя из тебя не вышло, помешали лень, страх перед наказанием. Ты превратился в безнаказанного воришку, обкрадывающего всех и вся, в том числе и собственную жизнь. Если бы не стечение обстоятельств, твоя воровская сущность так и не вылезла бы наружу. Впрочем, тут я, наверное, ошибаюсь, природа не терпит несоответствия формы и содержания, все равно приходится держать экзамен на однородность. Ты его выдержал, подтвердив, что форма все-таки определяется содержанием. По привычке ты начал с кражи безнаказанной, обокрал поверившего тебе человека, свою будущую жену. Потом сделал следующий шаг: залез в карман, уже охраняемый законом, и стал преступником. Переход был чисто символическим, тебе не пришлось отказываться ни от лени, ни от трусости. Действовал и рисковал кто-то другой. Свой собственный риск ты свел до минимума. Стоп. С этого момента возникает основной вопрос: «Как в соответствии со своей индивидуальностью ты должен был поступить дальше?»
Как выяснилось, ты не растерялся после поимки Ризаева. Арест сообщника, конечно, пугал, но страх и растерянность — разные понятия. Ты понимал, что Ризаеву не имело смысла тебя выдавать, и поэтому едва ли сгоряча избавился от прямых улик первым попавшимся способом. Улики представляют собой ценности на сумму до пяти тысяч рублей, и расстаться с ними с бухты-барахты не в твоем характере. Может быть, даже испуг сменился радостью: ведь теперь все принадлежало тебе одному. Только нужно на время избавиться от вещей, чтобы они не стали доказательствами твоего соучастия в кражах; кто знает, как поведет себя этот рецидивист в дальнейшем, да и милиция сейчас начеку. Куда ж ты их дел, соблюдая условия: не продавать, не оставлять дома, но надежно сохранить?
Я по-шахиновски стал чертить на бумаге, так сказать, мыслить графически. Схемы не получилось, правда, не по моей вине. Связей Гандрюшкина с внешним миром едва хватило на изображение треугольника: дети — Валя — случайные знакомые.
Линии, соединяющие его с детьми и Валей, я решительно перечеркнул. Оставалась третья. Но разве мог Гандрюшкин довериться просто знакомым? Отдать пять тысяч в таком подозрительном эквиваленте, да еще под честное слово. Порядочный догадался бы и не принял, а прохвост просто-напросто присвоил. Поэтому Гандрюшкин мог рассчитывать только на себя.
Закопал в поле за городом или спрятал на какой-нибудь стройке? Слишком легкомысленно. И как вообще он умудрился вынести из дома такое количество краденого? Понадобился бы чемодан внушительных размеров. Я живо представил себе изумление соседей. Подобный торжественный выезд не мог не запомниться, и вся хитроумная комбинация, затеянная на случай нашего появления, теряла смысл. Вещи он скорее всего уносил по частям в сетках, в карманах, под пальто. Только куда? Не телепортировал же он их на Эльбрус…
И все-таки Гандрюшкин нашел что-то реальное и, судя по его уверенности, вполне надежное. Если про забытое слово говорят, что оно вертится на языке, то отгадка «вертелась в моем сознании». Однако утомление от прошедших суток сказывалось все больше, и мысли, ускользая из-под контроля, вместо того чтобы сосредоточиться, разбегались черт знает по каким закоулкам. Я поборолся еще минут десять и провалился в небытие.
Наутро мне сообщили, что я во сне мычал, метался, один раз даже сел. Выразили опасение, что, если я опять явлюсь только послезавтра, начну спать стоя. Меня действительно замучили сны, вот что значит углубляться в психологию гандрюшкиных.
Наскоро запивая бутерброды горячим кофе — с утра он дает хороший заряд бодрости, — я мысленно составил прогноз на сегодня. Делать это вошло у меня в такую привычку, как у некоторых прослушивать ежеутренние сообщения о погоде. Выяснилось, что ничего светлого не ожидается, наши информационные резервы иссякли, придется готовить оперативную комбинацию.
Перед тем как выйти из подъезда, я сунул палец в нашу ячейку почтового ящика и в который раз подумал, что газеты лучше покупать в розницу: почтальоны упорно не желают приносить их с утра, недаром лентяй Гандрюшкин работал почтальоном. Почтовый ящик вызвал цепную реакцию ассоциаций: почтальон — Гандрюшкин — почта — посылки. Кому? На этот вопрос я ответил еще вчера: себе. Куда? Скорее всего куда-нибудь поближе, в Баку, например. Главпочтамт, Гандрюшкину, до востребования.
Прогноз не оправдался, в горотдел я вошел с хорошим настроением.
— Нам придется… — едва поздоровавшись, начинает Рат.
— Не придется. По-моему, не придется, — тут же поправляюсь я.
— Что-нибудь новое?
— Нет, — сказал я. — Все дело в ассоциативном мышлении. Я добросовестно выполнил указание начальника: думал даже во сне и наконец, кажется, догадался, как поступил Гандрюшкин с вещами.
— Ну, ну… — улыбается Рат. Он привык, что за подобными выкладками у меня скрывается что-то существенное.
Зато на физиономии Абилова словно вспыхивает электрическое табло с таким примерно текстом: «Начхать мне на твои ассоциации, и вообще таких несерьезных товарищей я бы гнал из милиции».
К моей гипотезе Рат поначалу отнесся с недоверием. Я, горячась, приводил все новые доводы, даже изобразил Гандрюшкина, аккуратно, стежок за стежком обшивающего посылку по всем почтовым правилам.
Моим союзником неожиданно оказался Абилов. Когда Кунгаров усомнился, что посылка может вместить такое количество вещей, он убежденно воскликнул:
— Значит, их было две!
О количестве посылок в связи с ограниченностью вместимости я не задумывался. Осознав, что решение вопроса «Как поступил он?» может прийти через личность Гандрюшкина, я впал в другую крайность, и вещи потеряли для меня свои конкретные материальные признаки.
— Думаешь, отправил под вымышленной фамилией на свою собственную до востребования? — сдается Рат. — Можно спокойно подыскать покупателей…
— Не боясь никакого обыска, а потом, когда шум уляжется или мы убедимся в его непричастности…
— …Заняться реализацией.
Мы перебиваем друг друга, но логика поступков Гандрюшкина от этого не нарушается.
— Как просто и надежно придумано, — искренне восхитился Абилов, словно вещи были уже найдены. — Какое образование у этого сторожа?
— Статистика показывает, что образование и преступность находятся в обратно пропорциональной зависимости, — сказал я. — Просто он служил на почте.
— Ну что ж, бери шахиновскую машину. Три почтовых отделения, может, в каком и повезет. Если, конечно, тебе все это не приснилось, — сказал Рат.
— Меня смущает другое, — вдруг сказал Абилов, — как мы все это задокументируем?
— Очень просто, — ответил Рат. — Асад-заде вынесет постановление о выемке, прокурор утвердит, возьмем Гандрюшкина…
— Я имею в виду оформление по нашей, оперативной линии, — недовольно перебивает Абилов. — Ведь никаких мероприятий в связи с посылками не проводилось. Просто догадались, и все.
Оказывается, его мучила невозможность увязать данный случай с исполнением требований, предъявляемых к работе уголовного розыска.
— Ну ладно, я займусь этим сам, — словно освобождая нас от главной непосильной ноши, заявил он.
Уже в машине я прыснул от смеха: подумал, как Абилов бьется сейчас над документальным оформлением чужой догадки. Да, он держится в центральном аппарате только потому, что непосредственное начальство не видит его в работе.
Не повезло во всех почтовых отделениях. В последнем я просмотрел корешки квитанций два раза. Отправлений на имя Гандрюшкина не было. Неужели действительно приснилось?
— Теперь куда? — спросил шофер, но я опять вылез из машины.
Вернувшись на почту, я стал смотреть документы на получение. И снова безрезультатно. Вот тебе и ассоциативное мышление, недаром его так трудно задокументировать. Но начатое надо доводить до конца, эта привычка из моего актива.
Сержант поворчал, шоферы начальства не очень считаются с субординацией, и повез меня в отделение, где мы побывали перед этим.
«Гандрюшкину Михаилу Евлентьевичу, до востребования». Черным по белому, наяву. Я держал карточку, и пальцы у меня дрожали. Успокоившись, я прочитал, что отправителем является Андрей Гандрюшкин, обратный адрес: Баку, проездом.
На почте, с которой я начал проверку, Гандрюшкина ожидала вторая посылка, на этот раз от дочери Сони. Обе посылки были отправлены в воскресенье. Значит, Гандрюшкин уехал с вещами в Баку в первые же часы после задержания Ризаева.
Вот как предусмотрительно поступил он.
Неожиданно я почувствовал жалость к Михаилу Евлентьевичу. От своих детей он получал только официальные денежные переводы. Кто знает, какой была бы его судьба при иных взаимоотношениях? Внутренний мир человека — та же вселенная, и ничтожного атома бывает достаточно, чтобы зажечь в нем новое светило.
Удивительно, до какой степени может дойти привычка дурачить окружающих. Гандрюшкин упорно не желал становиться самим собой. Его поэтапная реакция на происходящее в адаптированном варианте выглядела примерно так:
«Посылка мне? От сына?»
«Какое странное содержимое! На что все это старику?»
«Как, еще одна? От дочери?»
«И она насовала бог знает что? Они с ума посходили!»
«Краденые? Те самые, ризаевские? Да не может быть!!!»
Кунгарову на днях предстояло провести беседу о вежливом и культурном исполнении работниками милиции своих не всегда приятных обязанностей. Фарисейство Гандрюшкина, казалось, вот-вот доведет Рата до приступа морской болезни, но он стоически сохранял спокойствие. Асад-заде был занят составлением протокола, и только я наконец не выдержал:
— Когда моему сыну было полтора годика, он закрывал лицо руками и требовал, чтобы его искали, но в вашем возрасте это выглядит просто глупо.
— Зачем вы меня оскорбляете? — с мягкой укоризной спросил он.
— В данном случае это не оскорбление, а просто констатация факта, — очень серьезно сказал один из понятых, пожилой почтовый служащий, с любопытством разглядывавший Гандрюшкина. После этого Михаил Евлентьевич умолк и до окончания процедуры по изъятию вещей не произнес, ни слова.
А по дороге в горотдел с ним, совершенно неожиданно для нас, случилась истерика. Он трясся, всхлипывая, тер лицо маленькими кулачками, видимо, платком он пользовался только для утирания символических слез.
Мужской плач способен разжалобить даже сотрудников милиции. Рат похлопывал Гандрюшкина по плечу, а я, как обычно в минуты сильного волнения, косноязычно мямлил:
— Михаил Евлентьевич, ну же, мы, вы…
— Если бы я знал… Если бы я знал… Никогда!
Из дальнейшего стало понятно: если бы он знал, что все равно будет разоблачен, он никогда не связался бы с Ризаевым, никогда, никогда не совершил бы преступления. Вот он — главный мотив раскаяния! Только неизбежность разоблачения могла его удержать.
Происшедшая в настроении Гандрюшкина перемена избавила нас от необходимости задавать вопросы. По приезде в горотдел он давал показания взахлеб, Асад-заде еле успевал их записывать. Мы узнали, как Ризаев зашел в общежитие в поисках давнего приятеля, но тот еще в прошлом году подался на Север, как, разговорившись с Гандрюшкиным, попросил пустить к себе квартирантом, как разбередил воображение хозяина, продемонстрировав свое непостижимое умение обращаться с замками; как, еще не сговариваясь, они поняли, чего не хватает каждому из них и какие сведения могли обеспечить Гандрюшкину получение своей доли в будущем. Мы выяснили многие подробности, в том числе и про платок, сыгравший в нашем поиске роль путеводной нити. Он действительно принадлежал Ризаеву, но находился в таком состоянии, что хозяин, отчасти из желания угодить перспективному гостю, отчасти из присущей ему аккуратности, отдал его в стирку вместе со своими вещами.
Только судьба похищенного в предпоследней краже у Саблиных осталась невыясненной. В посылках их вещей не оказалось, а Гандрюшкин о них понятия не имел.
Шестая кража
— Эта кража как ложка дегтя, — сердится Рат. — И хоть было бы что. Блузки-кофточки!
— Там был еще тигр. Хозяева хватились его только вечером, когда укладывали ребенка спать, — сообщил я.
Абилов снисходительно улыбнулся. После обнаружения посылок он стал относиться ко мне терпимее.
— Я же говорю: чепуха. За каким дьяволом понадобилась Ризаеву игрушка?! В общем, будь там целый зверинец, это дело меня больше не интересует, — заявил Рат, демонстративно вытаскивая из сейфа кипу документов.
— Правильно. Остальное должен выяснить следователь, а мы, оперативники, свое сделали. И неплохо, — Абилов садится за приставной столик, тоже раскладывает какие-то бумажки, с удовольствием щелкает авторучкой.
— Я уточню в ходе очной ставки, — сказал Асад-заде, поднимаясь.
Я бы с удовольствием пошел с ним, но Рат оставил меня помогать Абилову.
— Хочу составить подробную справку для распространения в качестве положительного опыта. Борьбе с квартирными кражами руководство придает большое значение, — сказал он.
Делиться положительным опытом всегда приятно. Но последняя фраза Абилова меня покоробила. Все, к чему бы ни прикоснулись такие, как он, тут же ставится с ног на голову.
Получалось, будто мы разоблачаем воров не потому, что этого требует смысл нашей работы, а оттого, что этому придает большое значение руководство.
Абилов писал быстро. Строка за строкой пересекали страницу и приводили в движение новую. Умения следовать логике слов у Абилова не отнимешь, но как это непохоже на документы того же Шахинова, где все подчинено логике мысли. А ведь они оба любят перо и бумагу. Не возможность ли вкладывать в одни и те же понятия различное содержание иной раз приводит к тому, что любовь к работе над документами оборачивается канцелярщиной, уважение к руководителю — угодничеством, исполнение служебного долга — бюрократизмом и вообще благое начинание — своей противоположностью?..
Вот и сейчас меня не покидало ощущение, что, помогая Абилову, я принимаю участие в чем-то предосудительном. Что, казалось бы, может быть плохого в желании поделиться опытом с товарищами по профессии?
Но ведь мы наделали кучу ошибок: с самого начала тщательно не выяснили у потерпевших, кто из посторонних мог располагать сведениями об их образе жизни и наличии ценных вещей; долго упускали из виду соответствующую информированность Ризаева; скоропалительно провели обыск у Гандрюшкина.
Мне хотелось сказать Абилову, что «положительный опыт», в котором нет ничего вроде бы ложного и в то же время все неправдиво, никому не принесет практической пользы.
— Привет пинкертонам! — раздается за спиной голос Лени Назарова.
— Салют! — гаркнул Рат.
Мухаметдинов, вошедший вместе с Леней, усаживает гостя на диванчик.
— Ну вот, товарищ Назаров, оперативники в сборе, а следователь, как освободится, подойдет. Они расскажут подробнее, я только знаю, что кражи раскрыты и вещи найдены. А что еще нужно замполиту?
— Товарищ, — Рат кивнул на Леню, — не Назаров, а Н. Леонидов.
В комнате становится тесно и шумно. Оказывается, за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут, если дружно взяться, можно решить уйму всяких проблем — от футбольных до космических.
Дошла очередь и до Гандрюшкина с его хитроумными посылками. Леня достал блокнот, сдвинул брови, и теперь это действительно был Н. Леонидов «при исполнении служебных обязанностей».
Закончив обстоятельный допрос, он подумал и сказал:
— Опубликуем под рубрикой «Будни милиции», название «Вернуть украденное».
— С восклицательным или без? — уточняю я.
— Без. — И, спохватившись, что попался на розыгрыш: — Ну чего смеетесь? Хочется показать вашу работу в динамике. Это ж лучше, чем сухая информация.
Против динамики мы не возражали, и Леня, пряча блокнот, с сожалением говорит:
— Конечно, статья есть статья, особенно не развернешься. Вот в документальном рассказе… я бы вас изнутри высветил.
— Не угрожай, — смеется Рат.
— Нет, серьезно, ребята, у меня получилось бы. Только против рассказа есть «но»: материал для читателя неинтересный, если б убийство…
— Разве для пробуждения читательского интереса нужна обязательно кровь? — вмешивается Фаиль.
— Нет, конечно, но из-за краж как-то неудобно огород городить.
Рат обиделся не на шутку:
— Леня, тебя никогда не обворовывали?
— Судьба миловала. Понимаю, куда ты клонишь…
— Вот, вот. Если обворуют, даю голову наотрез, будешь считать свое ограбление самым важным для милиции.
Леня, смеясь, поднимает руки:
— Хватит, сдаюсь.
В этой гимнастической позе его застает Асад-заде, которого Мухаметдинов сразу представляет:
— Наш молодой следователь. Это его первое серьезное дело.
— Поэтому он ходит не иначе, как с протоколами в руках, — добавляет Рат, а сам тут же забирает у него исписанные страницы и жадно просматривает их.
Дочитав протокол, Рат с раздражением бросил его на стол.
— Врет он, все врет — и, поскольку Леня с Мухаметдиновым уже ушли, добавляет по адресу Ризаева пару непроцессуальных терминов.
На очной ставке с Гандрюшкиным Ризаев повторил, что две шерстяные кофточки, нейлоновую блузку и свитер, украденные у Саблиных, продал на улице.
— Почему врет? — растерянно спросил Ариф.
— Да если бы он рискнул продавать вещи сам, зачем их тащить Гандрюшкину?! Были вещи подороже…
— Золотые серьги, например, или отрез английской шерсти, — напомнил я.
— Об этом я и сам подумал. Но на улице ценных вещей быстро не продать, а других возможностей у него не было. Так что считаю…
— Так и считай, — насмешливо перебивает Рат, — но, если на суде он вздумает изменить показания, эпизод с этой кражей лопнет как мыльный пузырь.
Ариф сначала обиделся, но потом сообразил, что Рат прав: признание Ризаева не подтверждено другими доказательствами.
— Ничего страшного, остальные пять эпизодов пройдут как по маслу. Брака у тебя не будет, — удовлетворенный его смущением, успокаивает Рат.
Тут я опять вспомнил об игрушке.
— Правдивость Ризаева можно проверить на тигренке. Это предмет легко запоминающийся. К тому же игрушка должна была броситься ему в глаза дважды: во время кражи и после того, как остальные вещи были якобы проданы.
— Не понимаю, зачем мудрить? — вмешался молчавший до сих пор Абилов. — Мы нашли украденные вещи, за исключением сущей ерунды; следователь, насколько это было возможно, обосновал обвинение; остальное — дело суда. Если Ризаев даже откажется, суд исключит один из шести эпизодов за недоказанностью. Вот и все.
Очень удобно распределить ответственность между всеми понемногу, в конечном счете получается, что никто ее по-настоящему и не несет.
Абилов аккуратно, через прокладку из кусочка толстой бумаги, скрепил «наш положительный опыт», Кунгаров уткнулся в разложенные на столе документы. Асад-заде забрал свой протокол.
Теперь и мне можно выбросить «ризаевское дело» из головы, пойти к себе, не спеша после трехдневной гонки привести в порядок скопившиеся бумаги и пятичасовым автобусом убраться домой.
Я сказал, что Ризаев не вспомнит тигренка лишь в том случае, если кражи у Саблиных не совершал. Уж очень эта кража похожа на исключение, подтверждающее правило: вор лез только в те квартиры, о которых предварительно получал сведения от Гандрюшкина. Кроме того, не вязался облик рецидивиста с фантазией похитить игрушку: на что ему она?
Мысли обо всем этом приходили мне и раньше, но на каком-то подсознательном уровне. Сегодня, дополненные отсутствием вещей в посылках, неправдоподобностью ризаевских показаний и тем, что называют интуицией, они оформились окончательно.
— Зачем же Ризаеву оговаривать себя? — удивился Ариф. — Мы ж его не заставляли.
— Такому, как Ризаев, в принципе безразлично, за пять или шесть краж получить очередной срок. Зато он с самого начала понял, как нам хочется, чтобы все кражи были совершены им, и использовал это с какой-то своей целью.
— Решил оказать нам услугу, — съязвил Абилов.
Ариф мялся, но не уходил. Рат наконец оторвался от документов. Я знаю, о чем он думал. Если кражу совершил кто-то другой, то этого другого надо найти, и сделать это быстро едва ли удастся. А за нераскрытую кражу в первую очередь будут бить его — начальника уголовного розыска.
— Ну так как же, оставишь суду или?..
Рат не перекладывает ответственность на менее опытного. В самой форме его вопроса уже заключался ответ. Просто в данном случае последнее слово было за Арифом. Он — следователь и должен принять решение. Чем больше прав, тем больше обязанностей.
— Надо проверить, — сказал он.
Прежде всего было необходимо официально допросить потерпевших по поводу того же тигренка. К Саблиным я поехал с Арифом, заварил, так расхлебывать вместе.
Оригинальный это был допрос. Оказывается, Игорь работал в химической лаборатории и приходил значительно раньше жены. Поэтому на него возлагались дополнительные обязанности по дому, неисполнение которых, видно, грозило ему гораздо большими неприятностями, чем пропажа забытой всеми игрушки. «Далась вам она», — казалось, думал он, отвечая нам и носясь по квартире как угорелый. А тут еще дочка с ярко выраженными мальчишескими замашками все время пыталась отнять у Арифа авторучку и под занавес, когда мы зазевались, дернула и с треском разорвала протокол. Папа ее отшлепал, но через пять минут она снова была в форме, так что мне, пока Ариф заполнял новый бланк, пришлось взять на себя роль отвлекающей жертвы.
Потом появилась Леля, похвалила меня за умение обращаться с детьми, пожурила мужа за суетливость, мешающую рационально использовать время, и сообщила Арифу, что почерк у него не ахти. Попутно она что-то подправляла, что-то убирала и успела придать комнате неузнаваемый вид; перед нами на столе оказалась даже вазочка с живыми цветами. Самое интересное, что все мы, включая ребенка, без видимых на то причин дружно сияли, как, впрочем, и сама Леля.
Показаниями потерпевших Саблиных официально подтвердилось, что, помимо двух шерстяных кофточек, нейлоновой блузки и свитера, у них похищена детская игрушка, не указанная в первоначальном заявлении ввиду малозначительности.
Вернувшись в горотдел, мы тут же взялись за Ризаева.
— Думал, в тюрьму повезут, а вы опять допрашивать, — еще с порога проворчал он.
Вопрос мы сформулировали так: опишите детскую игрушку, похищенную у потерпевших Саблиных.
Ризаев искренне удивился.
— К чему вы это, не понимаю? Ведь если скажу правду, что в глаза не видел никакой игрушки и квартиры этих Саблиных тоже, вы же все равно не поверите.
И тут же по выражению наших лиц понял, что поверим.
— Как хотите, мне так и так срок получать. — Испытующе посмотрел на нас. — Или думаете, на суде откажусь? Теперь уж нет. За пять ли, шесть — полную катушку и опасного рецидивиста дадут. Если бы вещи не нашли, от всех, кроме поличной, отказался бы, факт. За одну суд бы еще подумал, как со мной обойтись.
Мы с Арифом переглянулись. Вот зачем понадобилось Ризаеву брать на себя злополучную кражу! Он рассуждал примерно так: если с самого начала отпираться от всех, кроме «поличной», милиция волей-неволей весь город перевернет, чтобы вещи найти, а так поищет, сколько положено, и бросит: если же отпираться только от кражи, которую на самом деле не совершал, на суде это против него обернется, как объяснить, почему в остальных признался?
Когда же Гандрюшкин был разоблачен и вещи найдены, отпирательство в одной краже ничего не меняло и привело бы только к проволочке, а ему хотелось побыстрее попасть в колонию.
— Так все и запишем, — сказал Ариф.
— Пишите. Для меня что в лоб, что по лбу, а вам, так вообще, по-моему, без пользы.
— Это по-твоему, а по-нашему, только правда пользу приносит.
Ризаев посмотрел на него, как умудренный опытом папаша на неразумное дитя, и веско изрек:
— Правда, она самая невыгодная.
Чего там Ризаев, воры всех мастей любят считать остальных сограждан просто несмышленышами. Это всегда злит, но дискутировать с ним излишне, для него годится аргумент попроще:
— Конечно. Куда как выгоднее всю жизнь по тюрьмам шляться.
— Эх, начальник, не будь той сигнальной штуки, зимовал бы я на воле с полным карманом.
— И без штуки поймали бы, сам знаешь. Неужели не надоело зайцем жить?
Ариф закончил протокол, протянул его Ризаеву:
— На, читай.
Тот бегло просмотрел страницы, привычно подписал каждую, вздохнул:
— Вот бы других пяти не было… Дождь-то какой, аж стекла взмокли.
За окном темно, и действительно кажется, будто комнату от улицы отделяет лишь струя воды.
— Может, и брошу на этот раз, — вдруг говорит он, — если сам решу.
Везде уже пусто, голоса слышны только из кабинета замполита. Там застаем Кунгарова и Абилова.
— Ну? — едва мы входим, спрашивает Рат. Видно, еще надеется.
— Этой кражи Ризаев не совершал. Завтра вынесу постановление о выделении в отдельное производство, — уверенно говорит Ариф. Наверное, сегодня он впервые по-настоящему осознал себя следователем.
— Докопались, — невесело бросает Рат.
— Найдем! — говорю я.
Меня действительно охватила какая-то веселая уверенность. Неспроста же вор взял игрушку. Здесь кроется какая-то загадка. А чем тигренок хуже платка?
— Придется с утра позвонить Назарову, чтоб придержал материал, — сказал Фаиль Мухаметдинов. Он не очень силен в юриспруденции, но то, что называется правосознанием, позволило ему верно оценить обстановку.
— И положительный опыт тоже под сукно, по вновь открывшимся обстоятельствам. — К шутливому замечанию Рата Абилов отнесся с полным безразличием. Он уже потерял к нам всякий интерес и сидит как посторонний.
Рабочий день окончен. К машине идем по шелестящим от дождя лужам.
Скоро фонарик с надписью «Милиция» над входом в горотдел становится все меньше, превращается в светящуюся точку, сливается с другими огоньками Каспийска. Кажется, все они дружески мне подмигивают: до свидания, инспектор, до завтра!
Дальше: Часть II. ПОХИТИТЕЛЬ ТИГРЕНКА
