Взбешенный режиссер увлек соавтора в аллеи и долго кипятился, жалуясь, что пока он, Жарынин, все силы отдает борьбе за «Ипокренино», остальные думают, как бы выгадать, а то и просто переметнуться на вражью сторону. Но постепенно сумрак парка охладил игровода, в гроте он, фыркая, умылся и окончательно успокоился:

— Волшебная вода! На чем мы остановились?

— Юля и Боря стали любовниками. В «Аптекарском огороде». При луне, — с готовностью доложил Кокотов.

— При луне? Это хорошо! И что же дальше?

— Не знаю…

— А кто знает, Сен-Жон Перс?

— Сен-Жон Перс, возможно, и знает, — нахально отозвался писодей: два полноценных и одно незаконченное обладание тремя женщинами в течение трудовой недели вкупе с выданным авансом сообщили ему хамоватую самоуверенность.

— Андрей Львович, не будите во мне зверя! — сердечно попросил режиссер.

— Чего вы от меня хотите?

— Я? Я хочу от вас мыслей, и мыслей истинных! Причем, заметьте, на условиях предоплаты!

— Ну, я даже не знаю…

— Хорошо, давайте отталкиваться от личного опыта. Мадам Бовари — это вы! У вас были замужние любовницы?

— Конечно, а как же! — полусоврал автор «Преданных объятий», вспомнив феерическую поэтессу Лорину Похитонову, издававшую в минуты упоения трубные силлабо-тонические стоны.

— Где вы встречались?

— У нее.

— А муж?

— Уходил к другу.

— К другу или к дружку? — последнее слово режиссер произнес с голубоватой игривостью.

— К дружку, — с той же нетрадиционной интонацией подтвердил Кокотов.

— Кто он был по профессии?

— Флейтист.

— Это многое объясняет.

— А кто у нас по профессии Черевков? — Может, бандит? — предположил писодей.

— Сами вы бандит! Чтобы наша Юля даже под влиянием матери вышла за бандита? Нет! Думайте!

— Тогда, наоборот, он ученый, доктор наук, директор института и потихоньку мухлюет с казенной собственностью, как наш Огуревич.

— Это лучше, — кивнул игровод. — Но он не ученый.

— А кто же?

— Чиновник. Как его зовут?

— Может, Федор Константинович?

— Лучше — Константин Федорович.

— Почему?

— Федор — означает «богом данный». А если муж Юле дан Богом, то куда она, к черту, от него денется? Улавливаете!

— А Константин? — спросил огорченный писодей.

— Константин — «постоянный». Константы, чай, в школе проходили? Значит, Черевков намертво привязан к Юле и готов ради нее на все. Это нам подходит. Константин Федорович старше жены, он в прошлом номенклатурный деятель, а теперь муниципальный чиновник средней руки, допустим в Земотделе. Он богат! Ведь под бумагой, разрешающей построить в Москве домишко, нужно собрать кучу подписей. Не меньше, чем под малявой «Раздавить гадину!», которую наша интеллигенция отправила Ельцину, а тот на радостях разбомбил парламент. Поэтому сегодня в России вместо демократии дуумвират. Вы, часом, не подписывали?

— Нет, я отказался, — со значением соврал Андрей Львович, хотя ему, конечно, никто и не предлагал.

— Молодец! Рассуждаем дальше! Понятно, что лишь бескорыстные знаменитости раздают автографы даром, а столоначальник Черевков брал за свою подпись мзду. Приработок Константина Федоровича был практически безопасен, ведь ему несли документы, уже благополучно завизированные большим начальством, а его закорючка всего лишь означала, что никаких исторических реликвий или артефактов на месте, отведенном под котлован, нет, не было и уже не будет. Несколько лет назад он не возразил против пентхауса на месте палат бояр Собакиных, но учитывая риск, взял по-крупному, и не деньгами, а квартирой с окнами на «Аптекарский огород» — зеленый оазис посреди бетонной пустыни. Как?

— Вы, кажется, если мне память не изменяет, собирались оторваться от гнусной российской действительности? — уколол писодей.

— И оторвемся. Дайте срок! Но сначала все должно идти так, будто мы рассказываем обычную любовно-бытовую историю, а потом вдруг — бац!

— Как у Тарантины? «От заката до рассвета»?

— Вы начинаете соображать. Именно! Мне нужен фантастический, умонепостижимый ход. Думайте! А пока поговорим про любовь. Где они встречаются?

— На даче. У Юлии загородный дом. На Нуворишском шоссе.

— Нет, они встречаются у Бори. Кстати, а почему он — Боря?

— От прошлого раза осталось, — пожал плечами Кокотов.

— Зачем мне этот бэушный Боря? Вы что, хотите все кино испортить? Никаких Борь! После Ельцина и Березовского я бы вообще на сто лет запретил этим именем детей называть! Нашего Борю зовут Кириллом. По-персидски это значит — «солнце». Он солнце нашей Юлии! Ясно?

— А Юлия наш фильм не испортит? — по обыкновению съехидничал Андрей Львович.

— Нет, не испортит. Хорошее патрицианское имя. А встречаются они в стареньком щитовом домике, стоящем на шести сотках и доставшемся Кириллу от отца.

— Он тоже умер? — тихо спросил писодей.

— Разумеется. Живым его оставлять никак нельзя, иначе нас засосет американская чухня про закомплексованного сынка, который, изнемогая, оправдывает надежды самодура-папаши.

— А мать?

— Умерла родами. И отвяжитесь, ради бога! С нас достаточно Анны Ивановны. Мы еще с ней нахлебаемся, уверяю вас. А сейчас меня интересует только Юленька. Вот она утречком в коротеньком шелковом халатике выходит на крыльцо и томно потягивается, открывая нескромным взорам свое невыспавшееся лоно. Конечно, наша скромница тут же спохватывается, одергивает халатик, испуганно оглядывается… И что же? Ничего. Вокруг, сколько хватает глаз, видны хибары да уставившиеся в небо задницы огородников, пропалывающих грядки. Им нет дела до случайно заголившейся дачницы, они работают, тяжким трудом добывая из земли пищу. Так было всегда: при феодалах, при капитализме, при социализме и сейчас — при нефтеналивном олигархате. Потянувшись, наша изнеженная Юлия переодевается в старенькие джинсы, повязывает косынку и тоже утыкается в грядки.

— Зачем? — удивился писодей.

— Чтобы показать милому: ее не смущает бедность, она теперь с ним везде — в горе и радости, в богатстве и нищете. Растроганный Кирилл вдохновенно рисует любимую во всех огородных ракурсах. Потом они любят друг друга посреди разбросанных пастелей и ватманов. Остальное берем из предыдущего сюжета: дача, камин, скомканные простыни, алые отсветы пламени смутно играют на глянце молодых тел, завязанных прихотливым узлом страсти. Это счастье. Но оно недолговечно. Вскоре их разоблачат. Кто? Как они попались? Думайте!

— Может, Анита приедет на дачу собирать клубнику и застукает их… ну… как Маргарита Ефимовна вас с Кирой!

— Кокотов, вам ничего нельзя рассказывать! Вы как склеротический старьевщик — все тащите в сценарий. Буквально все! Вспомните, что сказал Сен-Жон Перс: «Искусство имеет такое же отношение к жизни, как танец к телу!» И вы хотите, чтобы моя гордая Юлия, визжа и прикрывая пушистый лобок ладошкой, металась по даче, будто угорелая кошка, а мерзкая Анитка гонялась за ней с раскаленными каминными щипцами? Нет, никогда! Ни за что на свете!

— А как же быть?

— Наивный вы человек! Странно, как вам удалось настрочить столько книжек про «лабиринты страсти»! Все просто и по-современному. Наш Борис…

— Кирилл, — елейным голосом поправил писодей.

— Да, разумеется. Спасибо за бдительность! Итак, наш Кирилл, конечно, знает, что его жена спит с Эриком Молокидзе, и даже рад этому. Он давно питает к супруге такие же чувства, какие мы обычно испытываем к своему постоянному дантисту. Кстати, сходите наконец к Владимиру Борисовичу! Я договорился. Надоело слушать, как вы чмокаете своим кариесом. Дочмокаетесь! Да, чуть не забыл! Анита тоже не однажды намекала мужу, что в плотском смысле их брак давно исчерпан, и Кирилл может себе кого-нибудь приискать на стороне… Для укрепления семьи.

— У них есть дети? — поинтересовался писодей.

— Мы же решили: никаких детей.

— Тогда зачем им укреплять семью?

— Верно. Впрочем, я знал одного писателя, который — чтобы не делить при разводе коллекцию икон — всю жизнь промучился с жуткой женой, ревнивой, жадной и распутной. Но в нашем случае это не годится. Ладно, так и быть: у них сын, но он живет в Америке с родителями Аниты, в прошлом ударниками советской торговли. Идет?

— Вполне.

— Так вот, наш простодушный художник сам рассказывает про Юлию. Он, бедный, уверен, что жена одобрит и они заживут славным четырехугольником, подобно многим интеллигентным семьям. Поначалу так и случилось: Анита рассмеялась, поздравила Кирилла и посоветовала пригласить Юлию на открытие выставки «Московские лица», которую организовал Эрик в галерее «Брандспойт», там, где прежде размещалась пожарная часть. Понятно, ей не терпелось увидеть свою заместительницу, сравнить с собой, показать любовнику, чтобы потом, в постели, обсудить и посмеяться.

Молокидзе, конечно, приперся на вернисаж с законной Мананой, усатой и толстой, как старый тифлисский кинто. Щедрая женщина привезла с собой дюжину бутылок настоящего киндзмараули, ведро домашнего лобио и несколько дисков сулугуни. Ее брат Ираклий был авторитетным человеком и контролировал по всей России производство натуральных грузинских вин из этилового спирта, сиропа и лимонной кислоты. Но чтобы подпольные сомелье не забывали исконный букет легендарных напитков, в Москву время от времени контрабандой переправлялись бутылки с подлинными винами…

— Вы же хотели оторваться от жизни! — снова упрекнул соавтора Кокотов, вспомнив едкий вкус Шато Гранель.

— Это не так просто, мой друг! Даже у Гомера боги занимаются той же чепухой, что и люди. Но слушайте дальше! На выставку притащился Черевков… И не один, а с любовницей-секретаршей.

— Алсу! — выпалил писодей.

— Алсу?

— Вам не нравится?

— Почему же? В этом что-то есть. Восточная женщина реже забывает стыд, чем европейская, но уж если забывает, то бурно и навсегда. Ах, как я это сниму!

— Что?

— Как Алсу забывает стыд!

— А зачем Черевков пришел на выставку? Он любит искусство?

— Черта с два! Деньги он любит, а не искусство. Просто ему нашептали, что на открытие пожалует Сам! А лишний раз попасться на глаза начальству никогда не помешает. Конечно, Черевков насторожился, увидев на вернисаже свою жену, якобы поехавшую навестить Анну Ивановну, но семейные разборки с возможным нанесением побоев он как воспитанный человек отложил до вечера.

— А как же Алсу? Ведь Юлия тоже увидела мужа с любовницей.

— Чудак вы человек! Она давно обо всем знает и даже благодарна этой самоотверженной девушке, которая своим юным телом заслонила ее от пошлых домогательств постылого супруга, использующего брачный секс вместо снотворного. И вот вообразите, хорошо одетые люди переходят, прихлебывая из бокалов вино, от одного рисунка к другому, одобрительно кивают, хмыкают, щурятся, ахают, восхищаются, подолгу задерживаются у портрета Юлии, исподтишка сравнивая пастель с оригиналом. А потом, конечно, шепчутся, что в двадцать первом веке рисовать в манере позднего Фешина пошло, глупо и бесперспективно…

— А Фил Бест с Антониной придут на вернисаж? — спросил Кокотов.

— Отличная мысль! Вы просто лапка, как любил говорить мой однокурсник Веня Шмерц — трансвестит с детства. Конечно. Тоня еще жива. Но трагедия уже не за горами. Как и положено салонным знаменитостям, они прибывают с опозданием. Выходят из «Бентли», на голой прокурорше вечернее платье от Сони Риккель. Но все собравшиеся видят ее обнаженной, словно сошедшей со скандального двойного портрета. Ах, как я это сниму! Фил дружески похлопывает Кирилла по спине, хвалит некоторые работы, но в особенности портрет Юлии. Он-то сразу понял: это не обычное «московское лицо», нет — это судьба художника!

— А Черевков и Анита? Они ведь тоже все поняли?

— Конечно! Сегодня вы дважды лапка! Но Анита уверена в себе и пока не очень беспокоится. Сознаемся, Юлия — не первое увлечение Кирилла. Но пока все обходилось без неприятностей — развода и дележки имущества. А вот Черевков взревновал! Конечно, Юлия подпорхнула к нему, вежливо поздоровалась с Алсу и как бы невзначай сообщила, что Кирилл случайно нарисовал ее в «Аптекарском огороде» и сегодня, внезапно позвонив, пригласил на вернисаж, поэтому она здесь, а не у мамы.

— Ты дала ему свой телефон?

— А как же! Я думала, мы купим этот рисунок для гостиной.

— М-м-м… Почему бы и нет…

— Ах, какой у вас милый кулон! Это, кажется, сапфир? — восхитилась хитроумная Юлия, зная, что украшенье любовнице подарил Черевков.

— Да, пожалуй, в гостиной рисунок будет смотреться неплохо, но нужна хорошая рама, — смутился ревнивец.

В этот щекотливый момент в тесные стены бывшей пожарной части врываются бесцеремонные охранники и беспардонные телевизионщики, а следом неторопливо входит Сам в своей знаменитой тюбетейке. Он начинал карьеру в Средней Азии — восстанавливал Ташкент после землетрясения — и пристрастился к тюбетейкам. Их у него, поговаривают, не менее тысячи, есть даже вышитые золотом, украшенные черным жемчугом, изумрудами и рубинами. А что делать, если все несут и дарят, несут и дарят?! Как обычно, Сам по субботам объезжал стройки, распекая прорабов, доводя до инфаркта архитекторов, и вдруг увидел растяжку на бывшей пожарной каланче — «Московские лица. Пастели».

— Ну-ка зайдем! — приказал он своему начальнику охраны — в прошлом боксеру-тяжеловесу.

— Погодите!

— В чем дело?

— Вы же сказали, что Черевков знал о предстоящем посещении…

— Правильно! Запомните, мой друг: всякое неожиданное решение большого начальника заранее тщательно готовится его помощниками. Иначе не бывает. Если президент задумчиво говорит: «Я вот тут подумал…» — это значит, что орава экспертов за месяц подготовила ему восемь вариантов державного экспромта.

— А что, Сам интересуется не только футболом — искусством тоже?

— Конечно. Наши чиновники с первой большой взятки покупают жене бриллианты, со второй — особняк в Марбелле, с третьей — начинают собирать живопись. Сам, как и положено истинному государственнику, был тайным поклонником кондового реализма. Да и вообще, любителей авангарда к власти допускать нельзя — погубят страну! Поверьте, коллега: человеку, влюбленному в Кандинского, я бы не доверил должности шпалоукладчика — жди крушения. Но конечно, из политкорректности Сам делал вид, будто куры, гадящие на голову восковому Льву Толстому, это тоже искусство. Однако увидев на растяжке вместо кубических экскрементов трогательные лица жителей вверенного ему города, к тому же запечатленные с реалистическим тщанием, он чуть не заплакал от избытка чувств и приказал остановить кортеж. А то, что он увидел на выставке, и вовсе его потрясло.

— Господи, как живые… — повторял он, переходя от портрета к портрету.

Боксер-охранник, бывший у него консультантом по всем вопросам, включая искусство, наклонился и шепнул шефу:

— Большой талант!

— Сам вижу! — огрызнулся Сам. — Где автор?

Анита и Манана под руки подвели к нему упирающегося Кирилла:

— Вот он!

— А меня так сможешь нарисовать?

— Смогу…

— Молодец! У тебя будет свой музей! У Глазунова есть, у Шилова есть, у Цинандали есть, у Бессонова есть, у Андрияки есть. И у тебя тоже будет! — торжественно объявил Сам, обнимая художника. — Для такого искусства музея не жалко!

Затем он оглянулся, ища глазами столичного олигарха Тибрикова, который всегда дежурил сзади на всякий случай, но в этот момент, чувствуя недоброе, попытался спрятаться за чужие спины.

— Отдашь ему своего Шехтеля! — приказал Сам, имея в виду знаменитый особняк на Никитской.

— Как прикажете! — помертвев, охотно согласился олигарх.

— А ты… — Он заметил в толпе Черевкова и ткнул в него пальцем, — поможешь, если чего надо пристроить или перепланировать. Понял?

— Будет сделано! — рявкнул Константин Федорович.

Ошпаренный счастьем начальственного внимания, он даже на время забыл про вероятную измену жены. Анита же тем временем бросилась целовать благодетелю руки. И было за что! Настал ее звездный час. Буквально за мгновенье никчемный муженек, мазюкавший пошлой пастелью убогие портретики, вдруг превратился в богатого и значительного человека! Шутка сказать: под личный музей, даром, градоначальник только что отвалил ему особняк Шехтеля в центре Москвы! А ведь кроме картин там можно разместить ресторан, туристическое бюро, отделение банка, косметический салон… да мало ли что еще туда можно всунуть.

— Спасибо! Спасибо! — шептала Анита, целуя руки дающего.

— Ну, будет, будет… — пробормотал градоначальник.

Гордясь своей любовью к искусству, он быстро направился к выходу, но вдруг вернулся, обнял Кирилла и пожаловал его тюбетейкой с царский лысины. Все так и ахнули, смятенные такой небывалой наградой, а ручной олигарх Тибриков, ни разу не удостоенный подобной чести, заскрипел зубами.

— Носи и помни! — сказал Сам и снова пошел к дверям.

Ему еще предстояло довести до микроинфаркта парочку прорабов да закошмарить нескольких глав районных управ.

За градоначальником двинулась вся разношерстая свита. Справа, выпрашивая персональную выставку в Манеже, пристроился Бессонов, слева смертельно оскорбленный Тибриков умолял вместо Шехтеля отдать художнику что-нибудь попроще, например цокольный этаж Военторга, который после реконструкции стал похож на дешевое надгробие.

— Нет, Шехтель! — остановившись, отрубил Сам. — И смотри у меня!

В результате этой внезапной остановки случилось замешательство: один беспардонный телевизионщик с наплечной камерой, наткнувшись на каменную спину боксера-тяжеловеса, отшатнулся и нечаянно толкнул под руку Черевкова, а тот в свою очередь от неожиданности плеснул вином прямо на белую рубашку Кирилла, ошарашенного случившимся. Все, конечно, лицемерно закричали: «К счастью, к счастью!» И только Юлия, предчувствуя непоправимое, с ужасом смотрела на красное пятно, медленно расплывавшееся на груди любимого… Ну, как?

— Хорошо! Даже — очень! — искренне одобрил Андрей Львович, поражаясь изобретательной фантазии соавтора.

— Что ж, обед мы заработали. Надо возвращаться.

Тут как раз туча заволокла солнышко, парк потемнел, липы тревожно зашелестели, повеяло хладным осенним сумраком, тело покрылось дрожью, а сердце затомилось в предвкушении материнского тепла хорошей русской водки.

— По рюмке? — предложил игровод.

— Не откажусь! — обрадовался писодей.