Ровно в шесть писодей стоял у выхода из метро «Проспект Мира», под голубыми часами, и расправлял задешево купленные розы, чтобы выглядели побогаче. Получив внезапный аванс, Андрей Львович, конечно, мог выбрать букет подороже, но помешал Внутренний Жмот, повелевавший им все эти скудные годы. Сначала он (не Жмот, а Кокотов) приглядел для одноклассницы «Туранский пурпур» — великолепные черно-бордовые розаны на метровых шипастых стеблях, напоминающих дикорастущую колючую проволоку. Удалось договорился о хорошей скидке с продавщицей — крашеной кавказской блондинкой, но в последний момент писодей смалодушничал, сказал, что не терпит селекционного насилия над природой, и ни с того ни с сего взял теснившийся в дальнем ведерке «Сюрприз Подмосковья» — дешевые кривенькие цветочки, недалеко ушедшие от пращура-шиповника, именуемого в народе «собачьей розой». Торговка посмотрела на него с презрительным недоумением, с каким, должно быть, там, в горах, смотрят на джигита, вернувшегося с равнины без мешка добычи и пленного гяура для рабских услуг.

Презирая себя за жлобство, Кокотов старательно расправлял мелкие лепестки, постепенно приходя к выводу, что правильнее будет — вернуть сиротский «Сюрприз» и, доплатив, взять-таки роскошный «Пурпур», но сделать этого не позволял Внутренний Пижон, хорошо запомнивший насмешку в восточном взгляде продавщицы. Итак, расправляя бутоны, Андрей Львович, поглядывал на выход из метро и высматривал в толпе Валюшкину, при этом он философски размышлял о том, что с каждым годом на улицах становится все больше юных девушек, хотя во времена его молодости, помнится, в городе решительно преобладали зрелые женщины и старухи. Странно, правда?

Расправив очередной лепесток, Кокотов поднял глаза и увидел перед собой эффектную даму, в которой не сразу опознал Нинку. Она явно пришла на свидание прямо из парикмахерской: уложенные светлые волосы еще не очнулись от лаковой неволи. Лицо одноклассницы оживлял умелый макияж, придавший чересчур правильным чертам бывшей старосты пастельную загадочность. В довершение всего на ней был изысканно-серый деловой костюм, сочетавший офисную строгость с глубоким вырезом, откровенно обнародовавшим грудь, а короткая юбка открывала вид на вполне еще молодые, неисхоженные ноги.

— Ну. Что. Прозевал? — спросила она, глядя на Кокотова с грустной улыбкой.

— Угу, отвлекся… — кивнул писодей и сообразил, что ее вопрос и его ответ касаются не только сегодняшней встречи, но и жизни вообще.

— Это. Мне?

— Конечно!

— Здорово! — Валюшкина приблизила лицо к букету и глубоко вдохнула. — Пахнут. Наши. Здорово!

— Или! — автор «Жадной нежности» чуть повел глазами, давая понять: уж кто-кто, а он-то знает цену отечественным бутонам и никогда бы не купил даме броский импорт с ароматом антибактерицидного пластыря.

— Ну! Пойдем! — скомандовала бывшая староста.

— Куда?

— В «Аптекарский огород».

— Это далеко?

— Эх ты, москвич!

Она повела его по проспекту Мира, людному, как воскресный рынок. Одноклассники миновали ресторан «Кавказская пленница» и особнячок с большой мраморной доской, сообщавшей, что здесь жил и работал поэт В. Я. Брюсов, член ВКП(б) с 1919 года.

— О, закрой свои бледные ноги! — пошутил Кокотов.

Нинка смущенно посмотрела на свои мускулистые загорелые коленки и промолчала, не поняв тонкого литературного юмора. Поднявшись по деревянному пандусу стеклянного здания, они вошли в прозрачные самооткрывающиеся двери. Валюшкина привычно купила у стойки два билета и предъявила их, как в кино, контролеру. Одноклассники сделали еще несколько шагов и перенеслись из пыльной Москвы, набитой юркими автомобилями, точно ветхий буфет тараканами, в райский сад.

— Где мы? — удивился писодей, озираясь.

— В Аптекарском огороде, — ответила Нинка. — Петр. Первый. Основал. — Она взяла его за руку, как в первом классе, когда их заставляли гулять на переменах парами. — Пошли!

Налево уходила липовая аллея, долгая и тенистая. Впереди виднелся кирпичный фасад старинной оранжереи, а перед ней — длинный, окаймленный деревянным бордюром и газоном водоем с мутно-зеленой водой. Справа поднимались кроны деревьев и росли цветы. Кокотов недоумевал, как сумел этот зеленый островок в сердце каменной Москвы пережить революции, реконструкции, войну, но в особенности — последние времена, когда земля в центре вздорожала, и новые дома ухитрялись воткнуть там, где прежде едва умещались хоккейная «коробка» или собачья площадка. Впрочем, город уже вплотную обступил оазис. Сзади высоченной неряшливой стеной тянулась кирпичная изнанка лепного проспекта Мира. Впереди виднелись советские жилые коробки — серые панельные для простонародья и «цековские», сложенные из кремового спецкирпича. Но и они выглядели теперь какими-то приютами неудачников рядом с сияющими яркими оберточными расцветками затейливыми сооружениями, построенными в виде цилиндров, усеченных пирамид, многогранников. На одном из новых фасадов виднелась растяжка: «Квартиры от застройщика!» Дома подошли так близко, что казалось, они склонились над «Аптекарским огородом», чтобы лучше разглядеть и запомнить это обреченное недоразумение природы, замешкавшееся среди конечного торжества бетона, пластика и стекла.

— Нет, это не аптекарский, это райский огород! — вымолвил писодей.

— Хорошо. Сказал. С чего. Начнем?

— Не знаю…

— Тогда с миксбордера!

— Отлично! — поддержал Кокотов, не понимая, о чем речь.

Они свернули направо и пошли по дорожке, петляющей между деревьев, кустарников и замысловатых растений. Рядом были воткнуты таблички с названиями на русском и латыни. К примеру, огромные лопухи, под которыми мог бы скрыться ребенок на велосипеде, именовались «Пелтифиллум щитоносный». Названия были странные, неожиданные, и одноклассники затеяли игру — выискивали самые забавные растительные имена.

— Фиалка удивительная! — со значением прочел на табличке писодей.

— Лунник оживающий! — отозвалась Нинка.

— Лилия слегка волосистая! — усмехнулся автор «Кентавра желаний» и посмотрел на бывшую старосту со значением.

— Листовник сколопендровый! — парировала она.

— Снежноягодник! — не уступил Андрей Львович.

— Весенница зимняя. Странное. Название. Правда? — грустно сказала Валюшкина и присела возле маленьких невзрачных листочков, торчащих из травы.

— Странное, — согласился Кокотов. — А какая она?

— Не знаю. Она в марте цветет. Пошли! Рыбок. Смотреть.

Нинка подвела его к водоему, упиравшемуся в кирпичный фасад старинной оранжереи. Одноклассники встали на мостике и, опершись на перила, стали смотреть на воду, зеленую и настолько мутную, что плававшие в ней большие, с хорошего подлещика, золотые рыбки казались размытыми, извивающимися оранжевыми пятнами, которые дружно устремлялись к осеннему листочку, упавшему с веток в воду.

— Их. Хлебом. Кормят, — объяснила одноклассница.

Эти разноцветные осенние листочки, погоняемые ветром, казалось, участвовали в какой-то крошечной, лилипутской регате. Кокотов вспомнил настойчивое желание Натальи Павловны поселить его в своей сумочке, и вообразил, как, став размером с полмизинца, скользит по воде на желтом березовом листочке, точно на серфинге.

— …жу? — спросила Валюшкина.

— Что? — не понял замечтавшийся писодей.

— Как. Я. Выгляжу? — с некоторой обидой повторила она.

— Фантастика! — совершенно искренне отозвался он.

— Почему. Сам. Не сказал?

— Я хотел, потом… специально… — промямлил Андрей Львович, удивляясь, отчего не догадался похвалить школьную подругу за внешний вид.

— Знаешь. Некоторые… Новую кофточку наденут — и весь банк бежит: «Ах, как вам идет! Ах, какая вы сегодня!» А мне почему-то никто комплиментов не делает. Нет, делают, конечно, но только если что-нибудь нужно по работе. Может, я просто некрасивая?

Видимо, эта проблема так давно и глубоко волновала Валюшкину, что она даже на минуту очнулась от своей телеграфной манеры говорить.

— Ну что ты, Нин, ты просто роскошная женщина!

— Да?

— Конечно!

— В бассейне тренер думает, мне тридцать пять!

— Я бы тоже так подумал… — неловко поддакнул Андрей Львович.

— Ну. Тебя! — обиделась бывшая староста, почуяв неискренность. — Мое. Любимое. Место. Не покажу!

Кокотов вздохнул, наклонился и поцеловал ее возле уха, успев уловить простоватый в сравнении с Обояровой, но ласковый запах духов. Она снова взяла его за руку, но уже не как ребенка, а по-другому, с робкой настойчивостью, и повела в глубь парка. Они прошли мимо зеленой лужайки с огромной лиственницей.

— Триста. Лет! — со значением сообщила Валюшкина.

— Угу! — понимающе кивнул писодей.

Пройдя под зелеными сводами длинной и полукруглой, как тоннель, перголы, увитой резными виноградными лианами, они вышли к пруду, вырытому, как сообщала табличка, в восемнадцатом веке. Темная кофейная вода, подернутая ряской, таинственно стояла в неровных берегах, поросших осокой, крапивой и рогозом с коричневыми бархатными султанами. Посредине пруда виднелся небольшой травяной островок.

— Вот, — сказала она. — Мое. Место. — И показала на странную древнюю иву у самой воды.

Толстое корявое дерево, вырастая, едва приподнялось над корнями и снова тяжко опустилось на землю, став похожим на лежащее тулово огромной рептилии. Но потом, утончаясь, ствол снова изогнулся и пошел вверх, словно шея диплодока, тянущегося за свежими листочками.

— Давай. Тут. Посидим! — предложила Нинка.

Они устроились на стволе, въевшемся в землю, как древняя колода. Некоторое время молчали, пересчитывая желтые кувшинки на воде и следя за утками. Пернатая пара бороздила темную воду, распространяя волны, которые покачивали ряску и шуршащую осоку.

— У них. На всю. Жизнь, — кивнула на птиц бывшая староста.

— Угу.

— А ты. Чего. Развелся? — вдруг спросила она.

— Я? Да так… Жена ушла.

— Куда?

— К другому.

— Как. Это? — Валюшкина спросила с таким изумлением, словно впервые в жизни услышала, что жены иногда бросают мужей.

— Вот так.

— Молодого нашла?

— Нет, старого, но богатого.

— Дура. Дети. Есть?

— Дочь. Настя.

— Сколько. Лет?

— Погоди, — Кокотов стал высчитывать. — Двадцать пять.

— На тебя. Похожа?

— Не знаю.

— Как. Это. Не знаешь?

— Я дочь видел в последний раз, когда ей был годик.

— А потом?

— Потом Елена вышла замуж за другого, и он ее удочерил.

— Старик?

— Нет, за старика вышла Вероника, а Лена вышла за молодого. Офицера.

— Запутал. Летун! — с осуждением проговорила бывшая староста.

— Так получилось. Но ты мне всегда нравилась, — чуть в нос признался «Похититель поцелуев» и стал медленно склоняться к Нинке с лобзательным намерением.

— Поздно, Дубровский! — усмехнулась она и загородилась букетом. — Пошли. Поедим.

…Ресторан оказался пуст, точно располагался не в центре Москвы, а в каком-то умирающем поселении, где закрыли главный завод, и народ постепенно разъехался в поисках заработков. В зале томились две нерусские официантки и быковатый бармен, тоскующий в обществе невостребованных бутылок. Одноклассники устроились на веранде у окна, откуда открывался вид на липовую аллею. Там на лавочках одинокие женщины с книгами на коленях дожидались своих единственных мужчин, там гуляли, обнявшись, влюбленные, среди которых, возможно, были и книжницы, дочитавшиеся до личного счастья. И как результат: молодые мамы катили по аллее коляски, иногда останавливаясь и нежно склоняясь над младенцами.

Несмотря на отсутствие посетителей, официантки долго не брали заказ. Наконец к ним подошла узкоглазая девчушка с бейджиком «Гулрухсор». Она положила на стол две кожаные тисненые папки — в таких при Советской власти, отправляя на заслуженный отдых, вручали бодрым пенсионерам прощальные адреса от безутешного коллектива. Андрей Львович раскрыл меню, вчитался, и Внутренний Жмот затомился, сравнивая здешние цены с «Царским поездом».

— Ты. Что. Пьешь? — спросила Валюшкина.

— Я… я… — Кокотов заметался взглядом по страницам, ища вино подешевле, но вовремя спохватился, мысленно отхлестал Внутреннего Жмота по щекам позорным «Сюрпризом Подмосковья» и выбрал самое дорогое вино. — Шато Гранель 2005-го…

— Ого! — сказала Нинка.

— Это, конечно, не гаражное вино, но пить можно.

— Соображаешь, — похвалила одноклассница, странно глянув на него. — Но. Тут. Дорого!

— Не волнуйся, я получил гонорар! — успокоил автор «Жадной нежности», чувствуя, как упирается в грудь несгибаемый бумажник. — Хочешь омаров на гриле? — предложил он, гордясь роскошным словом «омары».

— Там. Есть. Нечего. Возьми. Мраморную. Вырезку. Мне — салат.

Она взмахом руки подозвала Гулрухсор и продиктовала заказ. Азиаточка записала, кивая и улыбаясь, потом ушла и минут через пять, смущенная, вернулась в сопровождении восточной подружки, но только постарше. Согласно бейджику, звали ее Зульфия.

— Извините, пожалуйста, — сказала та с приятным акцентом. — Гуля — новенькая и еще плохо говорит по-русски.

— Откуда она? — спросил Кокотов.

— Мы обе из Куляба. Но я в школу пошла еще при Советской власти. А Гуля потом. Молодые теперь у нас по-русски не знают.

— Ладно, — нахмурилась Валюшкина и повторила заказ. — Поскорей. Пожалуйста!

— Ты торопишься? — удивился писодей.

— Немного. Дочь. Прилетела.

— А-а…

— Хотела. Тебя к себе. Пригласить. Приготовить. Что-нибудь. Жаль.

— А я хотел тебя к себе пригласить, — вздохнул автор романа «Женщина как способ», наглея от разочарования.

— Серьезно? — встрепенулась она.

— Абсолютно.

— Скажи! Нет. Выпьем.

Гулрухсор, боязливо улыбаясь, принесла бутылку, перетянутую белой салфеткой. Неловко, чуть не уронив, с третьей попытки откупорила, показала пробку, бордовую, как пестик помады, и стала щедро наливать. Однако тут, откуда ни возьмись, подскочила Зульфия, перехватила руку землячки, и с китайским поклоном подала бокал писодею:

— Попробуйте! Такого вы еще не пили!

Кокотов отхлебнул, ощутил во рту терпкую кислятину, подвигал губами, как Жарынин, и кивнул. Зульфия с облегчением разлила вино по бокалам, ткнула Гулрухсор локтем в бок, и официантки удалились, оставив одноклассников наедине.

— За что? — спросила Валюшкина, поднимая бокал и рассматривая вино на свет.

— За нас! — со значением предложил писодей.

Выпили. Нинка поморщилась, изучила этикетку и, наконец, спросила то, что, наверное, хотела спросить давно, с той первой встречи в ресторане «На дне».

— Скажи. Честно. Почему ты не стал… — Она от волнения перешла со своего телеграфного на человеческий язык. — Со мной встречаться после экзаменов? Я тебе совсем не нравилась, да?

— Нравилась.

— Как Истобникова?

— Даже сравнивать нельзя! Я о тебе много думал! Я в тебя окончательно влюбился на выпускном! Ну, ты же помнишь! — отчаянно выпалил Кокотов, нащупав в кармане коробочку камасутрина.

— Врешь!

— Честное слово!

— Почему не позвонил? Потом…

— Мне было стыдно.

— Чего?

— Я же к тебе приставал в саду.

— Какой же ты дурак, Андрюшка! Ты даже не представляешь, какой ты на самом деле дурак! — тихо проговорила она, и писодей заметил в ее глазах слезы.

Дожидаясь, пока принесут еду, они не проронили ни слова, просто сидели и смотрели на липовую аллею, гаснущую за стеклом. С лавочек исчезли читательницы, так и не дождавшись сегодня своих принцев. Мамаши укатили коляски, и только влюбленные все еще бродили обнявшись. Но два сторожа уже вышли на поиски пьяных и бездомных, уснувших в огородных кущах где-нибудь под пелтифиллумом щитоносным. Кокотов вообразил, как он приведет сюда, в Аптекарский огород, Наталью Павловну и они будут целоваться под сенью перголы.

Наконец, шагая в ногу, появились Зульфия и Гулрухсор. Улыбаясь, будто синхронные пловчихи, и согласовывая движения, они поставили на стол две большие тарелки, накрытые мельхиоровыми колпаками. Когда девушки одновременно подняли колпаки, замурлыкала Сольвейг. Это была, легка на помине, Обоярова.

— Ну, где, где же вы, мой спаситель? Я просто в отчаянье.

— А вы где? — холодея, уточнил писодей.

— Конечно же, в «Ипокренине!»

— Но вы говорили…

— Ах, разве можно верить женщине! Я забыла здесь одну очень важную бумажку. Примчалась, пошла к вам, стучалась-стучалась, а вас нет и нет. Ах, как жаль! Я чуть не расплакалась. Где же вы, обманщик?

— Я… тут… на переговорах…

— Ах, вот почему у вас такой голос! Ну, не смею мешать!

— Я могу приехать. Быстро. Через час! — вскричал автор «Кандалов страсти» и заметил, как Валюшкина отвела в сторону обиженный взгляд.

— О, мой рыцарь, я не могу ждать! Мне просто хотелось вас увидеть, всего на минуту! Я уезжаю. Завтра решающий бой с Лапузиным. Вы получили, мою эсэмэску?

— Да…

— Вы согласны стать маленьким-маленьким, чтобы я могла носить вас в косметичке?

— Но почему же только там?

— Ах, вот вы какой! Изощренный! До встречи, мой спаситель!

— До свиданья… — ответил он, чувствуя, как Внутренний Страдалец заламывает руки от отчаянья.

— Третья. Жена? — сосредоточенно порывшись вилкой в рукколе, спросила Нинка, снова переходя на телеграфный стиль.

— Нет, конечно! Это мой соавтор Жарынин. Страшный тиран! Я случайно взял с собой ключ от его номера… — На редкость правдоподобно соврал Кокотов и даже показал для наглядности свои собственные ключи.

— Ты можешь. Уехать. Я не обижусь.

— Уже нашли дубликат и открыли дверь.

— У тебя. Сейчас. Правда. Никого?

— Никого, — ответил Андрей Львович, придав голосу звенящую искренность.

— Не врешь?

— Слушай, Нин, а ты где живешь?

— Где всегда.

— Хочешь, по пути заедем ко мне! Сама увидишь. Я один как перст.

— Ладно. На минуту.

— На две минуты!

— На две? — заколебалась бывшая староста. — Ладно — на две…

— Не пожалеешь! — пообещал автор дилогии «Отдаться и умереть», перепиливая ножом «мраморную» вырезку.

Позже, когда Нинка обсуждала с Зульфией десерт, он незаметно, под столом, выдавил из блистера таблетку камасутрина и сунул пилюлю в рот, запив глотком вина, которое, судя по всему, привезли в Россию в танкере и разлили в бутылки с фантазийными этикетками где-нибудь в Икше за бетонным забором заброшенного завода.