Вырвавшись от соавтора, Кокотов чуть не зашиб дверью Огуревича, который с суицидальной решимостью во взоре топтался возле «люкса», не осмеливаясь войти. Его щеки, обычно крепкие и мускулистые, дрожали, как потревоженный студень, а глаза удивительным образом смотрели сразу во все стороны.

— У себя? — скорбно спросил директор.

— Не совсем! — хихикнул Андрей Львович.

В предвкушении свидания им овладело шкодливое ребячество, переходящее в нервную дрожь.

— Что же делать?!

— А что случилось?

— Меделянский вернулся. Это его «люкс», — жалобно доложил торсионный скиталец и осторожно добавил: — К тому же, Дмитрий Антонович не справляется…

— Вот оно что! Ну, тогда я бы на вашем месте, прежде чем войти, заглянул в будущее. Мало ли! У него в трости спрятан кинжал! — совершенно серьезно сообщил писодей и, внутренне хохоча, бросился в свой номер.

Нервно сверяясь с часами, он быстро оделся именно так, как и мечтал в неволе, заменив в последний миг черную сорочку на голубую. Облагородившись струей нового одеколона, автор «Кентавра желаний» уже через несколько минут молодыми скачками мчался к дальней беседке, вспугивая стайки ветеранов, потянувшихся к ужину. Суровый Агдамыч (он вымогал у организма алкоголь, сидя на скамье имени Бабеля) с удивленьем посмотрел вслед писателю, который бежал, как индеец, с одеялом на плече.

Всё: и закатное красное солнце, и бронзовые купы деревьев, и зеркальные потемки прудов, и летящий под ногами крапчатый асфальт, и черная колоннада парка, и серно-желтые поганки на полусгнивших колодах, — все промелькнуло перед Кокотовым в один миг, как жизнь — перед внутренним взором самоубийцы. Ровно в 18.30 он, тяжело дыша и держась за сердце, стоял у дальней беседки.

Это было старинное сооружение, уцелевшее еще со времен железнорукого штабс-капитана Куровского. Конечно, беседку с тех пор не раз ремонтировали и подновляли: крышу, например, соорудили из зеленого ондулина, потолок зашили белым сайдингом, а лавки и перила сработали из свежих, плохо ошкуренных досок и брусков. Лишь кое-где сохранилось старое заслуженное дерево. Но контуры строения все-таки сберегли признаки того дачного модерна, который перед революцией со всех сторон, доходя до Сокольников, окружал Москву.

Писодей вспомнил, как в детстве Светлана Егоровна повезла его на новоселье к школьной подруге, получившей отдельную квартиру у станции «Лосиноостровская». Сойдя с электрички, они заплутали в новостройках, ища нужный дом, и, свернув от трамвайных путей в переулок, вышли вдруг на дачную улицу, немощеную, с носатыми чугунными колонками вдоль дороги, с большими оживленными лужами, оставшимися с весны. По сторонам, за заборами пенилась лиловая и белая сирень, ветвились яблоневые сады и высились, один краше другого, деревянные дачные терема. Дома были дивные: с затейливыми башенками, резными балконами, изысканными мезонинами, просторными верандами, витражными окнами. На маковках и коньках крутились флюгерные петушки и русалки, а из-за штакетин вслед прохожим смотрели интеллигентные люди с тяпками в руках.

Пройдя дачный поселок насквозь, они вышли, наконец, к дому подруги — длинному и нелепому, как упавший на бок небоскреб. Спустя лет пять (чаще не получалось) Светлана Егоровна снова отправилась навестить одноклассницу и снова взяла с собой подросшего сына. На месте волшебного дачного островка торчали бело-синие жилые башни, похожие на гигантские пакеты молока, поставленные в ряд. Лишь немногие кусты сирени да одинокие старые яблони посреди газонов напоминали, что еще совсем недавно здесь существовал сказочный деревянный городок…

Кокотов огляделся, но долгожданной Натальи Павловны не обнаружил ни в беседке, ни поблизости. Для достоверности писодей решил перечитать счастливую эсэмэску — ведь он, затерроризированный режиссером, мог и перепутать час свидания. На светящемся экране обнаружился новый конвертик, присланный, наверное, в то время, когда автор «Полыньи счастья», не чуя ног, мчался к месту встречи. Он торопливо распечатал месседж:

Осознав прочитанное, писодей пришел в восторг — оттого, что встреча все-таки состоится, и в отчаянье — оттого, что ждать еще долго. Чтобы скоротать время, он решил осмотреть местность и с этой целью взошел на подгнивший пол беседки. Как водится в таких приютах уединения, колонны, сиденья, перила были испещрены предосудительными надписями и рисунками. Судя по малограмотному простодушию, большинство похабных артефактов оставила сельская молодежь, лазающая сюда в поисках нехорошего отшельничества. Но некоторые строки, полные тихой скорби по уходящей жизни, были явно начертаны насельниками Дома ветеранов. Попадались даже стихи, и в некоторых угадывалась мастеровитая муза Верлена Бездынько:

На сиденье белела вырезанная ножом надпись, такая свежая, что не обтерлись еще острые древесные заусенцы:

Речь шла, конечно же, о позднем чувстве, соединившем циркачу Злату Воскобойникову и старого чекиста Савелия Степановича Ящика. Возможно, выковыривая лезвием эту сердечную клятву, надо думать, последнюю в своей жизни, он и опоздал на интервью к Имоверову. Продолжая осмотр, Кокотов внезапно оторопел и отпрянул, подавив приступ рвоты: в углу нагло свернулся омерзительный крендель внушительных размеров. Не веря глазам своим, писодей осторожно тронул подсохшее безобразие мыском кроссовки, надеясь затолкать его поглубже под сиденье, но только проломил корку. Из свежей глубины выглянул потревоженный зеленый жучок и снова исчез, зато вокруг, в полном соответствии с народной мудростью, повеяло нужником. Ну какое, какое романтическое свидание может быть в такой атмосфере? Мозг, изнемогая, напрягся в поисках выхода, и нашел его! Для разминирования беседки требовалось всего несколько лопухов, но росли они возле дороги, метрах в двухстах от беседки.

Прикинув направление, Кокотов двинулся напрямик через парк, разводя руками желтеющий ольшаник и спотыкаясь о гнилые пеньки, покрытые мхом и мелкими трилистниками кислицы. Кое-где в траве вспыхивали оранжевые ягоды ландыша да попадались кучки фиолетовых рядовок. Местные старички, промышляющие грибами, не брали их, считая поганками. Неожиданно впереди показался незнакомец в красной болоньевой куртке, но, осторожно приблизившись, писатель понял: это всего лишь полутораметровый клен с ослепительно пунцовыми узорчатыми листьями.

Андрей Львович различил впереди дорожную насыпь, а под ней огромные лопухи, но не заметил рабицу, натянутую на бетонные столбы, которые он принял в сумраке за березовые стволы, и в результате с разбега воткнулся в металлическую сетку носом. Убедившись, что кожа не содрана и кровь не идет, писодей двинулся вдоль ограды, ища неизбежный проход, ибо заборов без дырок не бывает. И точно: у самой земли обнаружился разрыв сетки, достаточный для проползновения. Переживая за свои новые джинсы и пуловер, Кокотов уже было припал по-пластунски к почве, как вдруг услышал шум.

На обочине стояли две машины. Джип, в котором приезжал давеча Ибрагимбыков, писатель узнал сразу, а вот вторую тачку, будучи автомобильным невеждой, идентифицировать не сумел, сообразив лишь, что стоит она недешево. Разговаривали двое. Голоса показались ему знакомыми, Андрей Львович присмотрелся и узнал Ибрагимбыкова с Дадакиным. Разобрать слова он не мог, но по жестам догадался, что рейдер и помощник Скурятина торгуются. Чтобы услышать, о чем же они спорят, автор «Сумерек экстаза» решил подобраться ближе, но, подлезая под сетку, неловко хрустнул сухими ветками малины и приник к траве, пахшей грибной осенью.

Поднять голову он отважился, когда услышал, как хлопнула дверца автомобиля. Дадакин сел в машину и выставил из окна на прощанье лапку, которую Ибрагимбыков благодарно пожал. Значит договорились! Едва помощник отбыл, рейдер вынул телефон и кому-то позвонил. Через несколько минут показалась иномарка, явно дожидавшаяся поблизости. Она остановилась возле джипа, но водитель не вышел, а лишь опустил темное стекло. Ибрагимбыков почтительно склонился и стал неслышно докладывать о результатах переговоров. Смышленый писатель сразу догадался: в машине сидит босс.

Дождавшись, когда автомобили уедут, Кокотов спустился в кювет и, обстрекавшись крапивой, сорвал три больших лопуха.

«Ну, дела! — думал он, неся их над головой, как Робинзон Крузо самодельный зонтик. — Снюхались! Вот так они нашей конституционной стабильностью и управляют!»

Честно говоря, поначалу он хотел все бросить и помчаться с черной вестью к игроводу. Но, во-первых, из-за этого могло сорваться свидание с Натальей Павловной. Во-вторых, такую обидную информацию лучше доложить режиссеру, когда он окончательно протрезвеет. В-третьих, все эти дни жестокий соавтор так мучил безответного Андрея Львовича, что ему захотелось придержать тайну, ощутив себя на время значительнее и осведомленнее Жарынина.

Размышляя таким образом, Кокотов с помощью лопухов привел гигиеническое состояние беседки в соответствие с ее высоким предназначением. Но, любуясь чистотой, он вдруг с ужасом почуял, что, несмотря на брезгливую осторожность, гнусный запах непостижимым образом впитался в его одежду. Взвизгнув от ужаса, писодей метнулся переодеваться. Ветераны испуганно сторонились, когда мимо них вихрем отчаянья проносился Андрей Львович. Влетев в номер, писатель выпрыгнул из одежды, вскочил под душ и вылил на себя почти весь имевшийся шампунь. Затем, едва обтершись полотенчиком, он оделся во все чистое. Запачканные новые джинсы и кроссовки пришлось поменять на старые: не до пижонства! Опшикавшись с ног до головы одеколоном «Москино» и спрятав флакон в карман, автор «Преданных объятий» глянул на часы и заспешил.

По пути, сам не зная зачем, он заскочил в «люкс», но игровода там не нашел. Татьяна, подрабатывавшая уборщицей, приводила в порядок номер. В санузле вместо геополитической шторки висела свежая розовая занавеска.

— А где Дмитрий Анатольевич?

— Съехал…

— Как?!

— Так! Ох, и скандалил же!

— А куда?

— Где и был, — глумливо сверкнула золотым зубом официантка.

…Режиссер, смежив очи, лежал в своем прежнем маленьком номере, укрытый до подбородка одеялом. Над ним, как мраморные девы скорби над саркофагом крестоносца, пригорюнились Регина Федоровна и Валентина Никифоровна.

— Спит? — шепотом спросил писодей.

— Спит! — подтвердили обе, одновременно приложив указательные пальцы к губам.

— Не сплю! — молвил Жарынин, открывая мутные глаза страстотерпца. — Коллега, почему от вас так плохо пахнет? — с мукой на лице спросил он. — Если бы не благородный привкус тлена, можно подумать, вы надушились арабским самопалом за два доллара…

— Это «Москино»! — обиделся Андрей Львович.

— Не уверен…

Дамы с шумом втянули воздух и тоже с сомнением покачали головами, причем Валентина Никифоровна смутилась оттого, что однажды близкий ей мужчина пользуется дешевым одеколоном.

— А знаете, кого я видел на дороге, возле старой беседки? — мстительно спросил поруганный Кокотов.

— Зачем вы ходили к старой беседке?

— Не важно! — гордо ответил Андрей Львович, уловив на лице отведанной бухгалтерши удивление.

— Ну и кого же вы видели? — утомленно полюбопытствовал игровод.

— Иб-ра-гим-бы-ко-ва… — после мхатовской паузы по слогам произнес писодей.

— Что-о?

— И знаете с кем?

— С кем?

— С Дадакиным! — гордо объявил писатель и торопливо добавил: — Был еще третий, главный… Кто — не знаю. Он не выходил из машины.

Лица женщин вытянулись так, словно широкоэкранный фильм вдруг загнали в обычный формат. Но режиссер, вопреки ожидаемому, не закричал, не вскочил с постели, не схватился за трость с кинжалом. Он лишь бессильно закрыл глаза и некоторое время лежал молча.

— Что они там делали? — наконец тихо спросил игровод.

— По-моему, торговались…

— О чем?

— Не расслышал. Но главный, кажется, остался доволен.

— Кругом подлость, и предательство, и измена… — зажмурившись от слез, прошептал Жарынин. — Что ж… Кровь врага — нектар возмездия!

— Дима, не надо! — в один голос воскликнули верные бухгалтерши.

— Это Сен-Жон Перс, девочки. А вы, коллега, бегите, вас, наверное, ждут! Я должен обдумать эту новость.

Кокотов ринулся к месту свидания, прыгая через ступеньки и оставляя за собой в воздухе реактивный одеколонный след, на лету убивавший прощальных осенних комаров. В аллее было безлюдно. Ветераны ужинали. Солнце ушло за горизонт, и там, где оно скрылось, плыли, угасая, длинные сине-розовые облака. Летевшую под ногами серую асфальтовую полоску все теснее обступала черная лесная зелень. Белесые мощи борщевиков удивленно смотрели вслед душистому спринтеру.

Но в беседке никого не оказалось. Чуть отдышавшись, Кокотов с трудом отыскал на темном полу влажное пятно из-под нехорошего кренделя и достал из кармана флакон. От смеси двух антагонистических запахов писодей расчихался, но вдруг заметил непонятную фигурку, стоявшую на одеяле, которое, уходя за лопухами, он перекинул через перила. Приблизившись, Андрей Львович узнал фаянсового горниста — такие трубачи и барабанщики во времена его детства рядами стояли на полках сувенирных отделов. Бывший вожатый взял фигурку, поднес к глазам и рассмотрел, насколько позволяли сумерки, посеребренные луной. Да, это был он: ультрамариновые штанишки, рука, упертая в бедро, гордо вскинутая голова, крошечный горн, отливающий мрачной позолотой…

По телу писателя поползли мистические мурашки.

— Опаздываете, мой герой!

Автор «Жадной нежности» резво оглянулся и обмер: возле беседки стояла Обоярова, тоже одетая во все пионерское: белую блузку с рукавами-фонариками и синюю юбку-плиссе, не скрывавшую круглых коленей. Голые с ямочками, ноги были обуты в бордовые туфельки с поперечными ремешками. На голове красовалась лихо заломленная пилотка-испанка, а на груди, вздымавшейся от волнения, лежал, раздваиваясь, алый галстук.

— Ну, как вам мой сюрприз? — спросила она.

— Потрясающе! А где вы взяли горниста?

— Купила в магазине ненужных вещей. Теперь у нас с вами все как тогда!

— Как тогда… — эхом повторил он.

— Дайте же мне одеяло! — взмолилась Наталья Павловна. — Я не думала, что будет так холодно. Какой странный запах! У вас новый одеколон?