Глава 64
Второй звонок судьбы
Вернувшись в свой номер, Андрей Львович снова стал готовиться к литературному подвигу. Пока, мучительно покряхтывая, закипал старый электрический самовар, писодей решил освежиться. Вода, попадавшая в рот, была железистой и солоноватой. Стоя под душем с закрытыми глазами, он невольно припомнил волнующие эпизоды совместных помывок с неверной, но изобретательной Вероникой. В результате струи, до того беспрепятственно сбегавшие по телу, натолкнулись на выросшую преграду и образовали своего рода небольшой водопад. Автор «Жадной нежности» усилием воли отогнал посторонние видения и до отказа открыл вентиль с синей кнопкой. Ошпаренный ледяной водой, он с воплем выскочил из-под душа, растерся махровой ветошью и, освеженный, вышел в комнату, готовый к трудовой усидчивости.
Крышка на самоваре, звеня, подрагивала, выпуская упругие облачка пара. Кокотов достал из чемодана баночку с «Мудрой обезьяной», налил в чайничек из провинции Кунь-Лунь кипяток и бросил туда два десятка болотного цвета комочков, развернувшихся вскоре в полноценные листики. Пока чай настаивался, писодей, включив ноутбук, открыл новый файл, назвал его «Гиптруб-2» и перетащил из отвергнутого тираном соавтором варианта выстраданный заголовок:
Дмитрий Жарынин, Андрей Кокотов
ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ
СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО
ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
По мотивам одноименной повести
Андрея Кокотова
Андрей Львович налил «Мудрую обезьяну» в чашку, насладился волшебным ароматом, сделал глоток и взялся за синопсис. Первое предложение, посопротивлявшись, как старинная любовница, которую забыл поздравить с 8 Марта, вскоре сдалось под напором кокотовского таланта:
«В комнате, где советский достаток задержался, точно апрельский снег в московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем…»
Писодей исправил подчеркнутые красной волнистой линией опечатки и, поразмышляв, немного улучшил текст в художественном направлении:
«В пустой комнате, где убогий советский достаток задержался, точно апрельский снег в глубокой московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков античная амфора…»
Но и этого взыскательному, как Флобер, автору показалось мало. Следующая редакция, после второй чашки «Мудрой обезьяны», расхаживания по комнате и разглядывания заоконной тьмы, выглядела так:
«В безлюдной комнате типовой советской квартиры, где убогий старорежимный достаток задержался, точно апрельская снеговая ветошь в глубокой московской подворотне, тихо, как мусорный котенок, заверещал старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков тонковыйная античная амфора…»
Закончив предложение, он проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Какая роскошь — маранные-перемаранные черновики того же Пушкина! Там все восхитительно черкано-перечеркано и правлено-переправлено. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, вникай, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку как бонус пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяньям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется потомкам от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзанья черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов — все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, смогут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достояньем доцентов.
Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:
«…Женщина, принимающая в ванной душ и скрытая от нас старенькой полиэтиленовой шторкой, едва сохранившей выцветшие контуры мировой политической карты прошлого столетия, не услышала за шумом воды тихого дребезжащего звонка. Но телефон не унимался: так долго, не получая отзыва, звонят обычно или сильно пьяные, или чем-то очень взволнованные люди. Наконец купальщица что-то уловила, отдернула шторку и прислушалась. А мы пока присмотримся к ней: она еще молода, красива и прекрасно сложена. По ее влажному глянцевому телу, узорно обтекая неизбежные выпуклости, скользит пенная вода, и ухоженная темная поросль меж сильных ног, наволгнув, стала чем-то похожа на хищное растение росянку…»
В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил:
«…Женщина с невольной грацией перешагнула край ванны, накинула на плечи старенький махровый халат и, босая, поспешила к телефону, оставляя за собой мокрые следы, которые тут же, как живые, дробясь, образовывали на лакированном паркете крошечные водные архипелаги. Достигнув телефона, она торопливо взяла трубку и, несмотря на поспешность, отозвалась тем глубоким, полным изящного достоинства голосом, который дурнушки вырабатывают годами, а красавицам дается просто так, от природы:
— Алло!»
Но тут, перебивая мысли, замурлыкала «Моторола». Садясь за работу, писодей не отключил телефон, ожидая возможного звонка Натальи Павловны, обещавшей ему: «Жду, жду, жду!»
— Алло! — замирая, но с нарочитой ленцой ответил автор «Кентавра желаний».
— Вы меня слышите? — вежливо спросил почти незнакомый девичий голос.
— Да, слышу, — разочарованно отозвался Андрей Львович. — Кто говорит?
Дальше произошло нечто непонятное: почти незнакомый голос начал убеждать кого-то: «Ну, давай, давай — скажи ему, скажи!» — «Нет, не могу…» — отказывался совсем незнакомый девичий голос. — «Ты же сама этого хотела…» — «Потом… Не сейчас…» — «Почему же не сейчас?» — «Потому что он еще ничего не знает…» — «Так скажи ему ты, скажи!» — «Не могу… Это нехорошо…» — «А как хорошо? Бери трубку, ненормальная!» — «Нет, я не могу так… не могу…» — «Ну и дура, дура ты!»
— Это кто? — еще раз строго спросил писатель.
— Конь в пальто! Мы вам еще позвоним! — нагло ответил почти незнакомый девичий голос, и послышались короткие гудки.
Конечно, Кокотов был озадачен, но не очень. Нелепые звонки случались и прежде. Одно время ночь-заполночь трезвонил в хлам пьяный мужик и требовал срочно разбудить какую-то Нюсю. В первый раз он, кажется, и в самом деле ошибся номером, но писатель спросонья так забавно рассердился, что мужику понравилось, и он зачастил, измывался полгода, а потом вдруг исчез, видно, допился. Затем довольно долго донимали настырные клиенты авиакомпании «Крылья Икара», возмущавшиеся то отменой рейса, то задержкой вылета и грозившие добиться отзыва лицензии у «воздушных хулиганов». Потом Андрей Львович увидел в новостях сюжет про то, как единственный самолет, принадлежавший «Крыльям Икара», потерял в полете турбину и чудом сел на случайном поле, снеся попутно ветхий коровник, — в результате погибло «около трех животных перспективной молочной породы». У злополучных авиаперевозчиков наконец отобрали лицензию — и звонки прекратились.
«Завтра же наберу оператора этого чертового „Билайна!“» — пообещал себе Кокотов, отлично зная, что не наберет: ругаться по телефону, в отличие от вероломной Вероники, он не умел. Немного успокоившись и восстановив творческий тонус с помощью «Мудрой обезьяны», писодей вернулся к синопсису:
«Алло!.. — трубка выскользнула из влажной руки, но женщина успела подхватить ее, предательски распахнув при этом халатик. — Алло!
— Юлия Сергеевна? — спросил развязный мужской голос.
— Да, это я…
— Передай своему уроду, что у него осталась неделя. Неделя. Поняла?
— Простите, это кто?
— Конь в пальто! Мы еще позвоним! — грубо ответил телефонный хам и дал отбой.
Юлия Сергеевна без сил опустилась на диван, телефонная трубка, оставшаяся в ее неподвижной руке, тихо плакала короткими гудками. Лицо женщины, еще несколько мгновений назад молодое, сильное, гордое, вдруг стремительно постарело и устало от жизни: взгляд погас, обозначились морщины у глаз, складка отчаянья прорезала лоб. Даже тело, такое прежде призывное и упругое, вдруг сделалось ненужно-тряпичным, как у любимой куклы, оставленной малолетней ветреницей…»
«Ненужно-тряпичным — это сильно! — мысленно похвалил себя автор. — И Набоков бы не побрезговал!»
С этими мобилизующими мыслями он снова возложил перста на алтарь клавиатуры, но теперь ему помешал местный телефон. В древней мембране задребезжал голос Жарынина — игровод был энергично пьян:
— Ну что, работаете, негритянище вы мой?!
— Работаю. А вы как? — холодно ответил «негритянище».
— Я? Бьюсь с расточителями русского единства! Только что взял Одессу! Новороссия почти уже наша. Сразу сделал русский язык государственным. На украинской мове теперь можно только петь!
— Поздравляю! — еще холодней отозвался Кокохов.
— Спасибо, коллега! Да, совсем забыл! Про «крепко сбитые кучевые облака» и «замученные кружки лимона» писать не надо. Про «маленькую беззащитную птичку» тоже не стоит! Синопсис должен быть прост и краток, как рапорт дебила. Никаких виньеток, миньеток и завитушек! Ясно?
— Ясно! — окончательно обиделся писодей. — Могли бы и не напоминать! Я же не напоминаю вам про «гавань талантов»!
— Ладно-ладно, — примирительно засмеялся режиссер. — Работайте! Помощь придет!
— Замовкны! — послышался пьяный бас Пержхайло. — Пый, гад! Б’емося за Луганськ!
Несколько минут писатель старался унять рвущуюся из сердца обиду и чуть не хватил кулаком в опасной близости от ноутбука. Особенно задело его оскорбительное в своей загадочности слово «миньетки». Но Андрей Львович быстро остыл. Во-первых, подумал он, если Жарынин до сих пор помнит про «крепко сбитые облака» и про «измученный кружок лимона», значит, кокотовская проза сильна, точна и незабываема. Во-вторых, кто мешает сохранить эту изумительную сцену про женщину под душем для новых сочинений? Никто. Повеселев, писодей открыл новый файл, назвав его «Гиптруб-3», скопировал туда написанное и довольно быстро упростил текст, даже получая удовольствие от воинствующего минимализма. Попутно ему пришла в голову великолепная идея: дочь Варвара, идя домой, покупает, повинуясь странному порыву, журнал с портретом своего биологического отца, которого никогда прежде не видела.
«Комната. Бедность со следами былого достатка. Звонит треснувший, обмотанный скотчем телефон. Красивая зрелая женщина принимает душ и не сразу улавливает звонок, а услышав, накидывает халат и спешит к телефону.
— Алло?
— Юлия Сергеевна? — спрашивает развязный мужской голос.
— Да!
— Передай своему уроду, что у него осталась неделя. Поняла?
— Это кто?
— Конь в пальто! Мы еще позвоним!
Короткие гудки. Женщина меняется в лице, устало садится на диван. Нет, она уже не молода, ей под сорок.
Входит дочь с покупками.
— Мама, можно телефон? — набирает номер. — Макс, я дома. Уже соскучился? Я тоже.
Не слушая этот щебет, Юлия Сергеевна останавливает взгляд на глянцевом журнале „Умный рынок“, принесенном дочерью. На обложке портрет ухоженного мужчины и шапка: „Борис Козлов в бизнесе и дома“. Она листает журнал. Как всегда, мало слов и много фотографий. Вот Козлов ведет совет директоров в роскошном офисе. Вот играет на корте с президентом. Вот ныряет в теплом море цвета свежего тосола (подумав, Кокотов стер это сравнение, но запомнил на будущее). Вот он ужинает при свечах с женой Ксенией…
Юлия Сергеевна закрывает журнал и долго вглядывается в лицо на обложке. Дочь как раз заканчивает разговор.
— Варя, ты стала читать „Умный рынок“?
— Нет, мамочка, просто мне понравилось это лицо. Захотелось взять с собой…
— Чем понравилось?
— Не знаю… Ты что сегодня такая?
— Они опять звонили.
— А где папа?
— Пытается получить кредит в банке.
— Получит?
— Не знаю, не знаю…»
Но тут вновь подала голос тоскующая Сольвейг.
— О, мой рыцарь! Что вы делаете?
— Работаю над синопсисом, — подавляя удушливый восторг, степенно ответил в трубку Кокотов.
— Наверное, я не вовремя?
— Нет, что вы! У меня как раз перерыв… на чай.
— Знаете, я, наверное, сегодня не приеду… — В голосе Обояровой зазвучали трагические ноты. — Придется ночевать в Москве. Мы с Эдуардом Олеговичем пишем новое заявление. Ах, как жаль! Мне с вами так интересно! Но звонил сам Гамлет Отеллович. Они теперь в прокуратуре все за меня. Торопят. Спасибо, спасибо, это все вы, мой спаситель! Как же я хочу отблагодарить вас…
— Ну что вы… — радостно смутился Андрей Львович.
— Я готовлю вам сюрприз.
— Какой?
— Роскошный!
— А все-таки?
— О, не торопитесь, не торопитесь, мой рыцарь, узнаете! До встречи, до встречи, и никогда не забывайте о том, что вы герой моих первых эротических фантазий! Целую, целую, целую…
— До встречи… — обнадеженным эхом повторил автор «Кандалов страсти».
После такого разговора он с четверть часа недвижно сидел, блаженно разглядывая в окошке луну, почти оранжевую, словно утиный желток. Наконец, очнувшись, писодей вернулся к синопсису и даже по инерции написал еще несколько фраз про Костю, который вернулся из банка с отказом и заплакал в отчаянье, но это сочинительство напоминало мучительное выдавливание из пустого тюбика последних миллиграммов пасты. Кстати, неверная Вероника язвила, что после бережливого Кокотова и мыши почистить зубы нечем. А когда Костя ни с того ни с сего набросился на Юлию и грубо овладел ею на полу, писатель понял: с творчеством на сегодня надо завязывать. Прощальные «целую, целую, целую», стремительно и бесчисленно размножаясь, будто опасные космические споры, заполнили все его сознание, вытеснив, изгнав оттуда остальные слова и даже мысли.
Но тут, к счастью, позвонил старик Мотыгин и вывел создателя семнадцати женских эротических романов из мечтательного ступора.
— Слушай, не хочешь больше писать для «Лабиринтов страсти» — не надо. Я понимаю, нельзя всю жизнь оставаться Аннабель Ли. Но есть другое предложение. За две недели надо сгондобить продолжение этой тянучки «Ничего, кроме мозга». Платят фантастически. Половину — под чернильницу!
— Но ведь это же проект Рунина, — возвращаясь на землю, отозвался Андрей Львович.
— Правильно!
— А что же он сам? — спросил Кокотов, унимая в груди щекотливое предчувствие легких денег.
— Он в депрессии, — вздохнул Мотыгин. — Отказался писать. Читатель ждет. Издатель бесится. Мерчендайзеры в панике. Мне поручили сбить бригаду. Пять человек уже есть. Если ты в игре, на твою долю достанется всего восемьдесят страниц. Тьфу! Неделя работы, но деньги большие!
— А что все-таки с Руниным? Влюбился?
— При чем тут это! Ты про Ализонские руны слыхал?
— Не припомню…
— Тогда слушай!
