— Отлично! Но ведь это все, коллега, предыстория! Самое главное — встреча одноклассников через много-много лет. Для этого надо перенести героев в наши дни. Как? Думайте! — приказал игровод.

— Может так: они просыпаются после первой брачной ночи…

— А разве они могут не проснуться? Паленый алкоголь появился, мой анохронический друг, несколько позже.

— Дослушайте! — поморщился писодей. — Они просыпаются после первой брачной ночи в супружеских постелях… но через двадцать лет.

— Через двадцать лет? Неплохо! Хотя где-то уже было… — Режиссер причмокнул, точно пробуя идею на вкус. — Но вы все равно молодец! Ведь по тому, как именно просыпаются супруги, про них можно все понять! Сразу ясно: кто еще любит, а кто давно разлюбил и просто терпит эту двуспальную неволю. Увы, мой милый соавтор, пододеяльные механизмы счастья быстро изнашиваются или разлаживаются. Как справедливо заметил Сен-Жон Перс, в мире мало людей, умеющих красиво любить. Но людей, умеющих красиво разлюбить, еще меньше. Как вы думаете, дефектолог Костя все еще любит нашу Юлию?

— Полагаю, да… — подумав, произнес Кокотов.

— А вот я думаю: нет! — возразил игровод.

— Почему?

— Знаете, есть мужчины, которые надрываются от своего благородства и превращаются в ничтожество. Наш Костя — ворчливый, вечно обиженный неудачник. Несколько раз он начинал свое дело и проваливал. Приемную дочь он не то чтобы не любит… Кстати, как ее зовут?

— Вы же сказали, Нина!

— Разве? Лучше Варя. Повзрослевшая, похорошевшая Варя, ни капли не похожая на него, — ежеминутное напоминание о чужой крови. И чем старше мужчина, тем это для него важнее. Кроме того, наша Юлия принадлежит к тому роковому типу женщин, которые истязают мужчин своей самодостаточностью. У таких дам глаза отрешенно-грустные даже когда они хохочут. У меня, знаете, была одна актриса. Страшное дело! Влюблен я был до стенокардии, до сумасшествия, долго добивался ее и наконец достиг. И что же? Вообразите: свидание, шепот, робкое дыханье, объятья, постель, крики гомерического секса… И что же? Очнувшись после сладострастного обморока, она встает, задумчиво ходит по комнате, собирает по частям свою разбросанную модную оболочку, медленно одевается. И вся в себе. Понимаете, вся! На меня если и взглядывает, то с неким удивлением… Словно я надувной резиновый «секс-бой», который по инструкции после окончания оздоровительной процедуры должен автоматически выпустить из себя воздух и так же самостоятельно убраться в чемоданчик… Понимаете?

— Понимаю! — вздохнул автор «Преданных объятий».

— Я не выдерживаю: «Амалия, ты где?» — спрашиваю. «А? Что? Нет… Я тут подумала, знаешь, вот о чем. Почему-то все считают, будто пьесы Чехова воздушны и необязательны, а на самом деле они надеты на железные каркасы. Все персонажи у него скованы железной цепью безответной любви. Возьми хотя бы „Чайку“! Аркадина и Нина каждая по-своему любят Тригорина, а он любит себя в литературе. Треплев любит Нину, а Маша любит Треплева, но выходит замуж за Медведенко, который ее по-дурацки, но любит. Жена управляющего любит доктора Цорна, а тот любит выпить и пофилософствовать. И так во всех пьесах. Берем „Вишневый сад“!» — «Не надо! А кого любишь ты, Амалия?» — «Ну оставь, оставь, я же серьезно!» Ну и что мне, коллега, убить ее после этого? А на суде сказать: «Зарезал любовницу за то, что она, еще храня в своих разгоряченных недрах мое скитальческое семя, рассуждала о тайнах чеховской драматургии».

— А может, Амалия вас просто не любила? — осторожно предположил писатель.

— Меня? — удивился Жарынин.

— Вас.

— А что? Как-то не приходило в голову. Не исключено. Вот и Юлия своей самодостаточностью довела мужа до полного ничтожества. Теперь у меня к вам такой вопрос: есть ли у нее любовник?

— А это так важно для сюжета?

— Чрезвычайно!

— Не знаю. Возможно.

— Кто? Только без пошлостей. Роман с преподавателем математики мне не нужен.

— Без пошлостей? А если наша Юлия… — лесбиянка? — неожиданно для себя брякнул Андрей Львович и замер сердцем.

— В принципе, это, конечно, возможно, — не удивился режиссер. — И даже заманчиво. Представьте, как она встает, обнаженная, после объятий, идет в душ… Нет, к черту! У америкосов вечно героиня моется, а кто-то тем временем крадется к ней с мясницким крюком в руке. Нет, она встает, одевается, ходит по комнате, рассуждает о Чехове, а ее партнера мы пока не видим, он под одеялом. Наконец, уже облаченная в строгий учительский костюм, Юля садится на край постели, наклоняется для прощального поцелуя, откидывает одеяло — и мы обнаруживаем белокурую юницу…

— Ученицу?

— Кокотов, уймитесь! Почему мучительные поиски гармонии нужно обязательно превращать в педофилию? Фу! Может, и ученица, но уже выросшая и поступившая в институт. А разве так не бывает, что выпускница потом встречается с любимым учителем истории и выходит за него замуж?

— Бывает…

— Так почему бы не встречаться с любимой учительницей? Или вы гомофоб?

— Нет!

— Смотрите у меня! Гомофобам и антисемитам в кино делать нечего! Потом Юлия торопится домой, она как рачительная хозяйка заходит в магазин, покупает разную снедь, даже просит поменять заветрившийся кусок мяса на свежий. Вокруг нее люди — мужчины, женщины… Я панорамно покажу ее в толпе, выделив чуть более яркой одеждой. И никто из них не подозревает, что эта милая домохозяйка только-только выскользнула из отзывчивых женских объятий. Улавливаете архетип?

— Какой именно? — уточнил писодей.

— Да боже ж ты мой! Разве вы сами, едучи, скажем, в метро, можете догадаться, какова личная жизнь пассажира или пассажирки, стоящих рядом? Это — тайна! Вы соприкасаетесь с этими людьми, но ничего о них не знаете. Ничего! А потом наша сапфическая Юлия возвращается домой, голубит мужа…

— Минуточку, она же у нас самодостаточная!

— Правильно! И голубит она его самодостаточно. Знаете, так на ходу, автоматически поправляют складку на скатерти. Потом Юля строго выговаривает Варе за позднее возвращение из клуба. Понимаете, как это тонко и метафизично? У зрителя-то еще перед глазами стоит ее прощание с белокурой подружкой…

— Здорово!

— Остается один вопрос.

— Какой?

— На хрена нам все это надо? Мы что, снимаем кино про лесбиянок?

— Нет.

— Вот именно! Да, это — актуальная тема. Будет шум. Премии. Факт! Но наше кино не про это. Нет, не про это! Юля — нормальная женщина, мечтающая о своем единственном мужчине. Будем же, коллега, оригинальны! Но я добавил бы еще одну красочку.

— Какую?

— Я бы показал ее разговор с любимым учеником — красивым, умным, перспективным мальчиком, похожим на молодого Борю. И по тому, как она смотрит на него, с какой нежной благосклонностью слушает, ясно: место Борьки в ее сердце так никто и не занял — оно пусто. А занято ли его место в ее теле, пусть останется тайной. Согласны?

— Абсолютно.

— Тогда займемся Борисом. Он у нас кто?

— Вы же сказали: олигарх.

— Я не об этом. Он окончательный мерзавец, вроде этого Ибрагимбыкова, или не окончательный?

— Наверное, не окончательный, — подумав, веско молвил Кокотов.

— Правильно. Во-первых, что будет делать Юлия с полным негодяем? На этом наш сценарий и сдохнет. Во-вторых, он получил стартовый капитал без преступления. Не грохнул компаньона, друга юности, не пустил по миру пенсионеров, придумав какую-нибудь пирамидку, не продал американцам рыбоносный шельф. Он просто выгодно женился. Это, конечно, его не украсило в глазах зрителя, но зато спасло от криминала. Кровавые ваучеры у него в глазах не стоят. Согласны?

— В принципе.

— А не в принципе?

— Тоже согласен, — не сразу кивнул писатель.

— Тогда где, как и с кем просыпается наш Боря через двадцать лет после первой брачной ночи?

— С женой Ксенией?

— Ой ли!

— С двумя девицами, блондинкой и брюнеткой, — предложил автор «Сердца порока», посмотрев на игровода с невинным ехидством.

— Кокотов, вы опять спустились в долины похоти? Нет! Он просыпается один в своем загородном доме. На ночном столике — заложенный очками томик Рене Генона «Царство количества и знамения времени». Или нет, лучше Панарин, «Православная цивилизация».

— Да, пожалуй, Панарин лучше, — солидно согласился писодей, услышавший оба имени впервые в жизни.

— Борис к сорока стал философом. Это естественно. Когда в течение двух лет из советского инженера с единственным выходным костюмом превращаешься в миллиардера с яхтой, самолетом и дворцом на Корсике, в психике случаются необратимые изменения. Кто-то спивается, кто-то, ошалев, лезет в Кремль и ломает шею, кто-то бросает верную жену и окружает себя гаремом из подиумных дистрофичек. Они настолько слабы от недоедания, что вряд ли переживут полноценный половой акт со здоровым мужчиной, поэтому их и держат целыми стаями, как борзых. И лишь немногие из разбогатевших, подобно нашему Борису, становятся философами. Вот он в шелковом халате спускается по резной лестнице в залу с готическим камином. Там накрыт завтрак. На двоих. Накрахмаленная горничная, словно спорхнув с полотен бидермейера, разливает чай. А по другой лестнице, из другой спальни спускается Ксения. Она почти не изменилась, ибо современные косметология и пластическая хирургия по своей эффективности вплотную подошли к сакральному мастерству древнеегипетских бальзамировщиков. Ксюша медленно, шурша диоровским пеньюаром, подходит к мужу, мертво целует его в щеку, и садится напротив. Они завтракают, и, судя по всему, совместный прием пищи — это единственное, что у них осталось общего. Ах, как я это сниму! Из разговора мы узнаем, что сын учится в Англии и на уикенд полетит к дедушке в Марбеллу… Позавтракав и простившись с женой как с другом, Боря отправляется в офис. Охрана серьезная: две, нет — три машины сопровождения. Сирена. Встречная полоса. Бешеная скорость. Почти как у президента, который всегда мчится как на пожар: чуть опоздает — и все сгорит, сгорит Государство Российское к чертовой матери! Прямо обербрандмейстер какой-то! Но, конечно, у нашего Бори все скромнее, — чтобы Кремль не сердить. Вот он входит в свой офис, шутит с хорошенькой секретаршей, безнадежно влюбленной в шефа.

— Так уж и безнадежно?

— Кокотов, вернитесь в реальность! Боссы, которые, гремя золотыми цепями, петрушили секретарш на столе заседаний за одну зарплату и отдых в Анталье, давно ушли в прошлое. Нет, наш Борис не таков, да и секретарши теперь другие — новое поколение. Некст! Конечно, они в принципе не против офисного релакса, но с обязательным социальным пакетом: квартира, машина и высокооплачиваемый статус секс-сподвижницы. Опять, коллега, вы меня тянете к животному низу своими дурацкими вопросами.

— Я?

— Ну не я же! И вот Борис входит в обширный кабинет — не меньше, чем у этого поющего мастифа Скурятина. На видном месте портрет свекра-благодетеля. Рядом снимок Ирки Купченко, мамочки. По какой-то неуловимой примете ясно, что ее уже нет в живых и она совсем недолго наслаждалась богатством сына. Секретарша докладывает, что звонили такие-то и наша Юля. Как, кстати, ее фамилия?

— Фамилия? Допустим, Зорина…

— Тогда уж давайте сразу — Рассветова, Туманова или Закатова… Что ж вы, писатели, нормальной фамилии придумать не умеете! Все они у вас как из хлорвинила; Ракитина, Ивина, Муравина… Кстати, вы не замечали: те, кто сочиняет под своей родовой фамилией, пишет лучше тех, кто взял псевдоним?

— Не замечал, — поджал губы Аннабель Ли.

— Думайте, думайте! Я на грани отчаянья от такого соавтора!

— А если — Обоярова…

— Обоярова? Что-то знакомое. Неплохо. Но это ее девичья фамилия?

— Конечно, — смутился писодей.

— А как ее звать по мужу… по Косте?

— М-м… Допустим, Понявина?

— Понявин. Неплохо, но больше подходит какому-нибудь удачливому барыге. Знаете, такой метр с кепкой, но на высоких каблуках.

— Знаю… — оторопел Кокотов. — А если — Оклякшин?

— Оклякшин? Отлично! Теперь то, что надо: энергичный, пьющий, толстый неудачник. Итак, секретарша сообщает, что звонила какая-то Оклякшина, оставила свой телефон.

— Соединить?

— Оклякшина? Кто это? — Гримаса олимпийца, потревоженного комаром. — Не надо. Что у нас там еще?

— А зачем так сложно? — удивился писодей.

— Учитесь, пока я жив! Эта оттяжка даст нам возможность показать семью Оклякшиных, так сказать, в экстремальной ситуации. Юля ждет ответного звонка, волнуется, думает: «Помнит или забыл?»

— Сердится на дочь, занимающую телефон… — добавил бытовой красочки писатель.

— Не надо. Это уже белые тапочки с зубным порошком. У каждого давно свой мобильник. Мне Шура Ширвиндт как-то хороший анекдот рассказал. Бомж роется в помойке, вынимает сотовый, звонит: «Вась, рокфор не ищи, я уже нашел целую головку!» И вот она ждет, ждет, а он не звонит, не звонит…

— А зачем она ему вообще позвонила? — поинтересовался писатель.

— Что? — Жарынин глянул на соавтора, и его лысина сморщилась в мысленном недоумении. — Да, действительно! Хорошо, что вы заметили! Я как-то упустил. Все-таки геополитические пьянки не проходят даром. Для того, чтобы после стольких лет разлуки позвонить, нужен очень веский повод.

— Вот и я так думаю, — кивнул Андрей Львович, скупо ликуя оттого, что удалось прижучить спесивого режиссера.

— Ваша версия?

— Моя… Э… э… Она хочет сообщить, что Варя — его дочь…

— Зачем?

— Так… чтобы знал.

— Коллега, мы с вами не мыльный сериал сочиняем — мы пишем настоящее фестивальное кино! Понимаете разницу?

— Понимаю. Допустим, Варя случайно узнала, что она не родная дочь Кости, и требует встречи с настоящим отцом.

— Как узнала?

— Подслушала ссору родителей — стенки в квартирах тонкие…

— Это неплохо. Но зачем просить мать? Она сама может явиться к собственному отцу. У меня был приятель, поэт Володя Блонский. Он умер. Давно. Еще при Советской власти. Перепил на Днях литературы. Упал прямо в поле, когда местный председатель колхоза объяснял преимущество безотвальной вспашки. Володя много ездил по городам и весям Советского Союза, читая в библиотеках и красных уголках стихи. Сначала, как положено, о Родине. Как называлось такое стихотворение?

— Паровоз.

— Правильно. А потом — только про любовь!

Вы понимаете, что после таких стихов редкая библиотекарша, заждавшаяся своего начитанного принца, ложилась спать без Блонского. И вот как-то иду я по Дому литераторов и вижу: он обедает с юной красоткой. Подмигиваю. А Володя встает и представляет: «Знакомься, Дима, моя дочь Валя из Сасова…» — «Откуда?» — «Это город такой, там сасовское подполье было…» — робея, сообщает милая девушка. Оказалось, когда пришло время поступать в вуз, мать-одиночка, директор библиотеки, открылась, что родила ее от поэта Блонского. Валя поехала в Москву и нашла отца. Он с трудом вспомнил молоденькую сотрудницу абонемента, не устоявшую когда-то перед его стихами, и растаял. Своих-то детей не завел. Жена Эвелина была выше Блонского на голову, курила сигареты в длинных мундштуках и перед каждой командировкой профилактически била бедного Вову различными кухонными тяжестями, норовя попасть по изменным частям тела. И вот, едва успев снять дочери комнату, он уехал в ту злополучную командировку на Полтавщину. По возвращении Володя хотел определить Валю в Литературный институт, куда обычно писатели засовывают своих детей, лишенных отчетливых способностей. Что послужило причиной внезапной смерти? Тяжкое украинское хлебосольство? Очередные зверские проводы, устроенные женой? А может, просто сердце не выдержало радости обретения единокровной дочери? Неизвестно…

— М-да… Мир тесен. Я тоже дружил с Володей! — вздохнул Кокотов. — Он занял у меня перед той командировкой десять рублей. А с Эвелиной потом жил мой приятель Федя Мреев…

— Нет, такой поворот мне вообще не нравится, — поморщился игровод. — Варя не должна ничего знать про отца. Юлия звонит Борьке по другой надобности. По какой? Думайте!

— Ей нужны деньги!

— Деньги нужны всем, но мало кто звонит из-за этого через двадцать лет мужчине, который лишил тебя невинности и бросил. А наша Юлия для этого слишком горда. Думайте!

— Может, так: ее уговаривают одноклассники. Они хотят собраться, скажем, к двадцатилетию окончания школы и мечтают, чтобы пришел Боря.

— Зачем?

— Соскучились…

— …по его деньгам? Допустим. И тут кто-то вспоминает, что у Юлии с Борисом был роман, просят ее позвонить. Все же просто спятили с этими «Одноклассниками.ру». Нет, не годится!

— Почему?

— Потому. Думайте еще!

— А Костя знает, чья Варя дочь? — спросил писодей.

— Полагаю, да… Юля же у нас гордая, она ему рассказала.

— Тогда все очень просто: Костя начал очередное дело, взял кредит у бандитов, разорился, его поставили на счетчик, и он умоляет Юлю попросить денег у Бориса…

— Кокотов, дайте я вас поцелую! Вы молодец! — И Жарынин действительно облобызал соавтора, обдав запахами табака и алкоголя. — Отлично: позвонить ее просит Костя, жалкий неудачник и мозгляк. Сначала она, конечно, гневно отказывается, даже оскорбительно хохочет: ни за что! Муж падает на колени, объясняя, что в опасности семья, и прежде всего юная Варвара. Это отрезвляет Юлию. Она ходит по комнате, постепенно смиряясь с мыслью об унизительном звонке, при этом в ее памяти всплывает первая ночь любви с Борисом… Где?

— Может, на даче?

— Господи, ну почему, почему все грехопадения происходят у вас на осенних или зимних дачах? Это же холодно и противно. Банально, наконец! Кокотов, место их первой близости — за вами! Думайте!

— Хорошо.

— И вот Юлия решается, узнает номер телефона, соединяется с секретаршей. Та, конечно, вежливо хамит и обещает передать шефу, что звонила некая Оклякшина. Юля ждет ответа, надеясь и трепеща, баюкая в ладонях безмолвный мобильник. Она вздрагивает от каждого шума. Костя уж и сам не рад, понимая, какую бурю воспоминаний вызвал в жене. Он ревнует.

— Он же ее разлюбил! — ехидно вставил автор «Преданных объятий».

— А вы разве никогда не ревновали разлюбленную женщину?

— Да, пожалуй… — согласился писодей, вспомнив вероломную Веронику.

— А тем временем возвращается дочь. Она устраивается на работу и должна заполнить анкету. «Мама, как твоя девичья фамилия?» — спрашивает Варя. И тут Юлия спохватилась: она же для Бориса — Обоярова, а никакая не Оклякшина. Женщина страстно хватает телефон. И вот уже секретарша с ленивым лицом докладывает: «Опять звонила эта Оклякшина, но теперь она, оказывается, Обоярова…» «Обоярова?! — Борис подскочил в кресле «супербосс». — Юлия? Соединить! Сейчас же!» — «Но у вас же совещание!» — ревниво напоминает секретарша. — «Соединить немедленно!!!» Уф-ф… — Жарынин вытер пот с лысины, словно ему самому вдруг позвонила давняя возлюбленная. — Девчонка из приемной удивлена, даже заинтригована: она еще ни разу не видела шефа в таком неподдельном волнении. Его соединяют. Но трубку берет Варя…

— А где Юлия? Это же мобильный! — сквитался памятливый прозаик.

— Отошла.

— Куда?

— В поля, черт вас подери! Красивые, загадочные, самодостаточные женщины, Кокотов, тоже иногда ходят по нужде и, как правило, без мобильного телефона. Довольны?

— Вполне…

— Так вот, трубку берет Варя, а голос-то у нее как у матери. «Юля?» — восклицает Борис. — «Нет. Это — Варя. А мама в полях, сейчас подойдет!» — Игровод мстительно посмотрел на соавтора поверх китайчатых очков. — Ну, Борис начинает расспрашивать: сколько лет, где учится. «А вы кто?» — интересуется Варя. «Я одноклассник твоей мамы… Мы дружили. Меня зовут Борис Геннадиевич…» Но тут появляется Юля, выхватывает трубку и спокойным, чуть напряженным голосом говорит (чувствуется, эту фразу она заготовила впрок): «Борис Николаевич, я прошу вас о встрече. Это очень важно. Для меня и для моей семьи!» Последняя фраза предназначена для дочери и Кости, которые ее жадно слушают.

— Во-первых, Геннадиевич… — поправил бдительный писодей.

— Согласен.

— А во-вторых, я предлагаю сделать не так.

— А как?

— В том, что она говорит Борису, обязательно должен быть намек на их давнюю любовь. Например, в первый раз они сблизились на квартире у Юлиной бабушки.

— Отлично, коллега! На старом кожаном диванчике с полочками, откуда на них падали мраморные слоники… Как я это сниму! А где, кстати, бабушка?

— В больнице, лучше — в санатории. Она оставила внучке ключ, чтобы та поливала цветы и кормила кошку…

— Кошку? Браво! В изумленных зеленых глазах Мурки будут отражаться их юные сплетенные тела. Ах, как я это сниму! Но нужен хороший оператор…

— Дослушайте! Бабушка внезапно возвращается и слышит за дверью странные звуки… Ну, вы понимаете! — Автор «Сумерек экстаза» поднял глаза на режиссера.

— Еще бы! Как можно забыть эти первостоны любви!

— И бабушка, не сообразив, спрашивает испуганно: «Юленька, у тебя все в порядке?» А они, задыхаясь, хохочут в подушку. Так вот, она должна сказать примерно следующее: «Борис Геннадиевич, я прошу вас о встрече, если у вас, конечно, все в порядке. Это очень важно. Для меня и моей семьи!» И он сразу понимает пароль их первой ночи!

Жарынин посмотрел на писателя долгим взглядом, потом встал и наградил затяжным застойным поцелуем.

— Вы молодец! Отлично! На сегодня хватит. Отдыхайте! Сейчас придут супостаты. Глумливый парадокс в том, что земли, отданные Ельциным спьяну, приходится отвоевывать с помощью водки. Прав Сен-Жон Перс: история, как убийца, любит возвращаться на место преступления, чтобы посмеяться! А вы пока, коллега, все, что мы с вами придумали, запишите. Коротенько. В общем, опять синопсис. Ну-ну, не грустите! Понимаю: не хочется. Лучше бы с Натальей Павловной пошкодить. А ее нетути! Но вас ждет награда, которую вы заслужили!

— О чем это вы? — не понял «одинокий бизон».

Тут дверь снова с грохотом распахнулась, и вошел Микола Пержхайло. На его лице играла улыбка палача, влюбленного в свою профессию. В одной руке он держал двенадцатизарядную упаковку водки «Русский размер», а в другой — пятилитровую банку соленых огурцов, сверху накрытую караваем.

— Ну, ступайте, мой друг! — промолвил игровод с той прощальной интонацией, с какой говорят смертники, прикрывающие в кино отход товарищей.

— Может, мне остаться… как секунданту? — спросил Андрей Львович, испугавшись за жизнь и здоровье соавтора.

— Нет, вам надо работать! — Режиссер отечески похлопал его по плечу. — И ждите награду! Она обязательно найдет вас…

Выходя из люкса, озадаченный Кокотов слышал зловещий лязг бутылок и стаканов, выставляемых на стол для рокового геополитического поединка.