Глава 55
Игровод и писодей
Утром дверь номера с грохотом распахнулась, и в комнату вшатнулся Жарынин, не то чтобы пьяный, но и трезвым назвать его никто бы не отважился. Он был бледен, слегка неверен в движениях, но одет с той тщательной аккуратностью, с какой обычно одеваются, выйдя из долгого неряшливого запоя. Режиссер, если сказать по совести, находился в том особенном состоянии, когда организм и алкоголь, устав друг от друга, затаились до выяснения.
— Па-адъем! — по-казарменному рявкнул незваный гость и сорвал с писателя одеяло.
— А что случилось?
— Звонил Вова из Коврова. В двенадцать нас ждет сам Скурятин. Собирайтесь!
— А где Розенблюменко? — поинтересовался Кокотов, поднимаясь с постели и чувствуя в теле бодрую оторопь.
— Бесчувствует, — ответил соавтор в несколько странной манере, что, впрочем, объяснялось вчерашним излишеством. — Ну и как ваше свидание?
— Откуда вы знаете?
— Я знаю всё! Ох, смотрите, Кокотов, она опасная женщина и большая специалистка по сравнительному членоведению!
— Прекратите! Как вы смеете! Я никуда с вами не поеду! — Андрей Львович возмутился настолько, что снова улегся на кровать.
— Может быть, вы и сценарий писать со мной не станете?
— Если будете продолжать в подобном тоне, не стану! — твердо ответил сочинитель женских романов.
— И не надо! Влюбленный соавтор так же бесполезен, как снайпер с конъюнктивитом. Вставайте, нас ждет Скурятин!
— Только ради стариков… — буркнул писатель, ища ногами тапочки.
— Не гневайтесь, коллега! Умывайтесь поскорей! Я желаю вам добра! Поверьте, есть женщины-мышеловки: сунулся — и конец!
— Вы мне завидуете! Наталья Павловна — очень интересный человек! — отозвался автор «Кандалов страсти», от досады выдавливая на зубную щетку пасту со щедростью авангардного живописца.
— «Интересный человек»? Так обычно говорят о даме, когда оч-чень интересуются ее гениталиями.
— Опять?!
— Молчу! Слушайте, Львович, а как вам выражение «гений талии»?
— Где-то уже слышал.
— Я тоже. Ненавижу этих всех экспериментаторов, которые играют словом, как дурак соплей!
— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался писатель, не вынимая щетку изо рта.
— Да всех! Ну этого хотя бы, который задохся в шкафу…
— Прыгов?
— Да, Прыгов. Это ж надо придумать, чтобы тебя в шифоньере на тридцатый этаж тащили! Пер-р-рфоманс!
— Не в шкафу, а в комоде.
— Какая разница! Уж лучше бы сразу в гробу понесли. Идиот! А все ваш Хлебников виноват! Бормотун он, этот ваш Хлебников, и псих!
— При чем тут Хлебников? Мы с вами о Хлебникове еще слова не сказали! — возразил Кокотов, вытираясь древним, как Туринская плащаница, полотенцем.
— Бросьте! Знаю я вас, баюнов! Как, кстати, Велемирка называл зрителей в театре, вы помните?
— Помню, — подтвердил писатель, освежаясь новым одеколоном.
— Врете, не помните!
— «Зенкопялы».
— Верно! А театр он называл «деюгой».
— Нет, «деюгой» он называл драму, а театр — «зерцогом». Оперу — «голосыней». Балет — «прыжкиней». Оперетту — «плясопевой», — доложил, выходя из ванной, Андрей Львович. Лорина Похитонова страстно увлекалась Председателем Земного Шара и часто, в минуты послесодрогательного покоя, рассказывала ему о своем кумире.
— А кинематограф? Как он называл кинематограф?
— Его он, кажется, никак не называл, — засомневался Кокотов, распечатывая свежую рубашку.
— А если «лучезрелище»? — воскликнул режиссер с нетрезвым восторгом. — Нет, «лучигрище»! Как? Давайте с этого дня будем называть кинематограф «лучигрищем», и никак иначе. Договорились?
— Я подумаю. А как будет в таком случае «режиссер»?
— Ну, если актер у Велемирки — «игрец», режиссер будет «игродум».
— Нет, игродум — это скорее теоретик театра, вроде Станиславского, — не согласился Кокотов.
— Приемлю. А как будет «критик», какой-нибудь мерзавец, вроде Мишки Засланского, который хвалит только за деньги?
— Критик? — натягивая брюки, задумался писатель. — Критик… Игроруб!
— Отлично, коллега! А режиссер?
— Игровод!
— Великолепно, мой гениальный соавтор, сразу видно, вы вчера совсем не пили…
— Чуть-чуть. Сухого.
— Правильно! Посмотрите на меня и ужаснитесь! Горилка с перцем — оружие украинских националистов. А «сценарист», как будет «сценарист»? — тяжело озаботился, качнувшись к косяку, игровод.
— Не знаю. Надо подумать.
— Думайте! Если «пьеса» — «деюга», тогда… может, деюгопис?
— Плохо звучит.
— Верно… — огорчился Жарынин и грустно наморщил лысину.
— А этот ваш Розенблюменко — он все-таки режиссер или сценарист? — спросил Андрей Львович, повязывая галстук.
— Он… он… Он — игрохап.
— Кто-о?
— Продюсер.
— Смешно!
— Нет, нет, не смешно, мой великотрезвый друг! Господь жестоко наказал Украину государственностью. Но русские-то в чем виноваты? Нет, не смешно, когда бедных русских людей терроризируют этим нелепым мовоязом! А Крым, коллега, почему наш Крым у них? Вы мне можете ответить? И никто не может! Екатерина Великая в гробу перевернулась! Князь Потемкин Таврический себе в могиле от бешенства второй глаз вышиб! Бред! Андрюха Розенблюм, мой однокурсник, арбатский мальчик, злой судьбой заброшенный после ВГИКа на студию Довженко, — теперь украинский националист Андрий Розенблюменко. Ядрена плерома! И вместо того чтобы без звука отдать мне Крым, он, подлец, запросил у меня Ростов-на-Дону и Ставрополь. Представляете! А Севастополь, понимаешь ли, основан древними украми, и поэтому: русский флот, гэть до Сочи! Но и это еще не все!
— А что еще? — удивился Кокотов, зашнуровывая ботинки.
— Эта незалежная морда потребовала, чтобы за Голодомор пятьдесят лет бесплатно снабжали неньку Украину нефтью и газом! Нет, вы поняли?!
— Это уж слишком! — возмутился автор «Преданных объятий», полируя запылившиеся башмаки краем портьеры.
— А я согласился!
— Как? Разве можно?! Ну хотя бы Севастополь отспорили!
— Нет. Я сказал: берите всё.
— Ну, вы прямо как Хрущев!
— Берите всё, но при одном условии… — На лице режиссера появилась загадочно-победная ухмылка, наподобие той, что любил смухортить в прямом эфире пьяный Ельцин.
— При каком условии? — Андрей Львович, с интересом глядя на себя в зеркало, окончательным движением поправил волосы.
— Если перепьешь меня — забирай все! Обойдусь.
— Согласился?
— Согласился. Всю ночь бились!
— Как это?
— Просто. Делаем ставки. Скажем, Таганрог против Керчи. Наливаем по стакану горилки. И — в один прием. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Керчь. Ставим Луганск против Белгорода. Наливаем. Поперхнулся, не допил — пожалуйте сюда Луганск!
— А если не поперхнулся?
— Второй запив, третий запив — пока кто-то не поперхнется. Тот, кто вырубается за столом, теряет все! Вроде нокаута…
— Ну и что Розенблюменко?
— Бесчувствует! — повторил Жарынин, гордый своей геополитической викторией. — Пойдемте-ка, коллега, завтракать! К Скурятину опаздывать нельзя!
По коридорам они шли в сосредоточенном молчании, Дмитрий Антонович не всегда удачно вписывался в повороты и чуть не снес мосфильмовского богатыря Иголкина, игравшего когда-то русских богатырей, чаще всего Добрыню Никитича. Возле номера Жукова-Хаита высилась горка грязной посуды, а из-за двери доносился громкий спор. Соавторы невольно замедлили шаг.
— Ради вашей драной свободы и мерзкой демократии вы готовы пожертвовать Россией! — грохотал знакомый бас.
— А вы… вы готовы пожертвовать свободой ради вашей немытой России и вашего народа-рогоносца! — отвечал нервный тенорок.
— Что-о?
— Что слышал!
— Я тебя задушу!
— Не задушишь!
— Почему это?
— Сам знаешь!
— Не знаю.
— Знаешь-знаешь… — хихикнул тенорок.
— Коробится… — сочувственно молвил игровод. — Теперь уж скоро…
— Как это коробится? Что — скоро? Да объясните же, наконец! — рассердился невыспавшийся Кокотов.
— Эх, Андрей Львович, это долгая и грустная история…
— Расскажите!
— Непременно, только не сейчас. Такое с похмелья нельзя рассказывать.
В «зимнем саду», как всегда, сидела в своем кресле Ласунская и смотрела на цветок кактуса. Писатель подумал, что со времен фильмов Пырьева и Ромма черты ее лица, постарев, остались такими же прекрасными и благородными, даже морщинки казались неким изысканным тиснением на коже.
— Здравствуйте, Вера Витольдовна! — поклонился Жарынин.
— Здравствуйте, голубчик! — очнулась она и улыбнулась сама себе.
Столовая уже опустела. Лишь в отдаленье никак не мог наесться Проценко: после проработки на собрании ветеранов он в знак протеста объявил голодовку и поэтому теперь приходил питаться позже всех, чтобы не видели.
— Татьяна! — гаркнул игровод, тяжко опускаясь на стул. — Опаздываем!
Официантка стремглав прибежала с кухни и, пока она, ворча, накрывала стол, Дмитрий Антонович жадно выпил два стакана темно-коричневого, совершенно безвкусного чая и, вытерев с лысины выступивший пот, не без самодовольства заметил:
— Если бы я был генсеком ООН, то все мировые проблемы решал бы за столом. В ресторане. Никаких локальных войн. Хочешь свергнуть Саддама — выставляй человека, умеющего пить. Никаких карательных экспедиций, никаких бомбежек Белграда. Налил водки — выпил. Поперхнулся — извини!
— А вы уверены, что они согласятся? Немцы могут, например, предложить пиво. Итальянцы — спагетти. Негры — танцы. А французы…
— Секс? Кто кого пере…т? — в лучших традициях современной интеллектуальной прозы матернулся режиссер и лукаво посмотрел на соавтора.
— Сексуальные способности французов сильно преувеличены, — буркнул Кокотов, запихивая в рот бутерброд с сиротским ломтиком сыра, таким тонким, что сквозь него, как сквозь закопченное стеклышко, вполне можно наблюдать солнечное затмение.
— Ешьте быстрее, франкофоб, мы из-за вас опоздаем!
Выйдя на улицу, соавторы нос к носу столкнулись с Обояровой, возвращавшейся с пробежки. На бывшей пионерке был дорогой темно-сиреневый спортивный костюм в обтяжку, подчеркивающий тяжеловатые бедра и видную грудь, на ногах — ослепительно-белые кроссовки, а на голове — малиновая бейсболка, повернутая козырьком назад. Ее лицо разрумянилось на утреннем холодке, а взгляд лучился веселым жизнелюбием. Эти радостные глаза, эта залихватская кепка, эти счастливые женственные излишки, соединяясь, ударили автора «Роковой взаимности» в самое сердце.
— Здра-авствуйте, Наталья Павловна! — Жарынин стащил с лысины только что нахлобученный берет и, поклонившись с мушкетерской галантностью, обмел головным убором свои ботинки.
— Здравствуйте!..
— Куда бегали-с?
— К дальней беседке и обратно… — ответила она, чуть нахмурившись.
— Правильно! Как сказал Сен-Жон Перс, ноги кормят голову. И умер на пробежке… Мементо мори! Кстати, Верлен Тимофеевич заранее сочинил эпитафию, которую выбьют на его досточке в колумбарии. Прочесть?
— Не стоит…
— А вы все-таки послушайте:
Прохожий, как бы далеко
Ты ни был устремлен,
Придешь сюда, где Бездынько
Лежит, испепелен!
Прочитав надгробное четверостишье, игровод посмотрел на Обоярову с грустью нездешнего знания, затем, обернулся к соавтору и произнес с той глумливой интонацией, с какой подростки обычно обращаются к дружку, постыдно втюрившемуся в девчонку.
— А вас, коллега, я жду в авто!
— Что это с ним? — глядя вслед режиссеру, спросила Наталья Павловна.
— Он всю ночь бился за Крым и устал.
— Как Владимир Борисович над Понырями? — уточнила она.
— Примерно.
— Андрей Львович, а вы мне говорили, никуда сегодня не поедете! — с чуть заметной обидой упрекнула бывшая пионерка.
— Я… Я… — ликуя от упрека и кляня злую долю, пробормотал Кокотов. — Но я скоро вернусь. Я не знал… Мы только к Скурятину и обратно…
— К кому-у-у? — ахнула бегунья, и ее глаза потемнели, как от страсти.
— К Скурятину. Мы боремся за «Ипокренино»!
— Боже! К Скурятину! — Наталья Павловна схватила Кокотова за уши, приблизила к себе и поцеловала в нос. — Господи, я же никак к нему не прорвусь! Он может все! Как вам это удалось? Как?!
— Ну, мы тоже кое-что можем! — туманно полусоврал писатель, произнеся местоимение «мы» так, будто встречу организовал именно он.
— Андрей Львович, возьмите меня с собой! Я буду сидеть как мышка и скажу только одно слово. Возьмите, мой рыцарь! Господи, они идут к Скурятину!
— Боюсь, не получится…
— Почему? — воскликнула Обоярова, и ее брови надломились в голливудском отчаянье. — Хотите, я встану на колени?
— Нет-нет, не надо! — испугался автор «Знойного прощания» и, удивляясь собственной находчивости, объяснил: — Встреча организована по спецканалам.
— Ну конечно, по каким же еще! Ах, как жаль! — она в отчаянье ломала пальцы. — Скурятин может решить все мои проблемы одним звонком. Одним! Не хотите взять меня — возьмите мои документы и передайте ему! Прошу вас!
— Х-хорошо. Это, думаю, можно…
— Когда у вас встреча?
— В двенадцать.
— Ах, какая досада! Все против меня! Бумаги у юриста. Не успею… — По розовой щеке покатилась самая настоящая слеза, искрящаяся на утреннем солнышке.
— Ну что вы… ну не надо! — Кокотов сам готов был заплакать.
— Андрей Львович, умоляю! Попросите его, скажите, что я ваша родственница, подруга, любовница, сестра, невеста… Скажите что хотите! Но пусть он прикажет Краснопролетарской межрайонной прокуратуре снова открыть уголовное дело на Лапузина по моему заявлению. Запомните?
— Запомню, конечно.
— Я лучше вам напишу. Минуту, я вам напишу, напишу…
Послышался долгий автомобильный сигнал: Жарынин сердился.
— Не надо, я запомнил: Краснопролетарская межрайонная прокуратура. Лапузин. Открыть дело по вашему заявлению.
— Понимаете, Федя дал им взятку, и они закрыли дело о махинациях с нашей общей недвижимостью. Он переписал виллу в Созополе и еще кое-что на свою дочь и жену от первого брака. Запомните!
— Запомню!
— Только про взятку ни в коем случае не говорите! Не любят они этого. Намекните…
— Намекну.
Снова послышался сигнал: соавтор терял терпение.
— Вы мой герой! — воскликнула Обоярова и обняла писателя, словно провожая на фронт. — Какой приятный у вас одеколон! Вы вообще сегодня роскошно выглядите! Ну, бегите, бегите, а то опоздаете к Скурятину!
Игровод сидел за баранкой с таким лицом, будто ждал со вчерашнего вечера.
— Я готов! — весело доложил Андрей Львович, пристегиваясь.
— Неужели вас отпустили?
— Не злитесь! Поехали! Слушайте, а как вы поведете? Вы же… — вдруг сообразил Кокотов.
— Ведите вы! — предложил Жарынин и опустил голову на руль.
— Я не умею.
— Тогда зачем вы живете?
— А давайте я позову Наталью Павловну! Она поведет. Она хорошо водит! Ей тоже нужно к Скурятину…
— А к Медведеву ей не нужно? Не бойтесь: садясь за руль, я трезвею, как устрица во льду! А вы будете протирать…
— Что протирать?
— Увидите.
И действительно, режиссер тряхнул головой, на его лице появилось знакомое выражение дорожного хищника, и машина тронулась с места. Однако вел он автомобиль без обычного лихачества, даже осторожно и — что уж совсем удивительно — молча. Не зная его, можно было подумать, что за рулем прилежный новичок шоссейной жизни, еще не научившийся болтать за баранкой. Стекла вскоре сильно запотели, и стало казаться, будто едут они в тумане. Жарынин достал из бардачка ветошь — и всю дорогу Кокотов работал протиральщиком, что не мешало радостно вспоминать кончиком носа влажную мягкость губ Обояровой.
— Писодей! — вдруг ни с того ни с сего рявкнул режиссер, когда они почти беспрепятственно въехали в Москву.
— Что? — не понял Андрей Львович.
— Писодей — это сценарист. И чтобы я больше никогда не слышал от вас ни слова о Хлебникове!
