В холле, возле телевизора, толпились ветераны, пришел и Агдамыч со своим «дощаником», из которого, как обычно, торчала гадючья головка гвоздодера. В кресле расположился казак-дантист Владимир Борисович, явившийся с фельдшерской сумкой, вероятно на случай, если кому-то из стариков станет плохо. Чуть в стороне от всех сидел Жуков-Хаит. Шевеля губами и покачиваясь взад-вперед, он читал маленькую книжку в старинном кожаном переплете. На его макушке каким-то чудом, вероятно на шпильках, держалась кипа, напоминающая маленькую тюбетейку.

Ящик по-военному подошел к режиссеру, щелкнул каблуками и вручил листок, неровно вырванный из тетрадки. Заглянув через плечо соавтора, Кокотов увидел перечень ипокренинцев, допущенных на репетицию. Жарынин сверил список со старческой наличностью и остался доволен. Тут был весь цвет «Ипокренина»: комсомольский поэт Верлен Бездынько, кобзарь Пасюкевич, всенародный цыган Чавелов-Жемчужный, заслуженный остряк Трунов, вдова внебрачного сына Блока, акробатка Злата Воскобойникова, Ян Казимирович в роскошном шейном платке, акын Агогоев в полосатом халате, актриса Саблезубова, композитор Серж Глухонян, архитектор Пустохин, конферансье Трунов, народная певица Надежда Горлова, мосфильмовский богатырь Иголкин, живописец Чернов-Квадратов и его вечный супостат виолончелист Бренч…

— Ласунскую так и не уговорили? — строго спросил игровод.

— Отказалась наотрез! — виновато развел руками Ящик.

— Жаль. Ну, ничего — еще не вечер! Я с Верой Витольдовной сам поговорю.

— Где Проценко?

— Ест, — с ненавистью доложил старый чекист.

— Отлично! Итак, приступим!

Жарынин еще раз осмотрел собравшихся стариков хищным взором ваятеля, готового из бесформенной кучи серой глины слепить грандиозное совершенство. Его лысина наморщилась мыслями, а по лицу пробежала светлая судорога вдохновения. Он ласково улыбнулся своим творческим грезам, но тут же посуровел, предвидя упорное сопротивление ненадежного человеческого материала:

— Где же, наконец, эти малолетние экстрасенсы, чтоб их энергетические глисты сожрали!

— Мы здесь!

Юные Огуревичи — Прохор, Корнелия и Валерия как раз появились в холле. Шли они гуськом, положив руки на плечи друг другу. Непроницаемые черные маски закрывали лица, но подростки, уверенно огибая препятствия, проследовали к трем свободным стульям, разом уселись и одномоментно, как по команде, сдвинули на лоб забрала, открыв свежие лица и глаза, лучистые, как у сектантов.

— Простите, — дружелюбно извинился Прохор. — У нас был телепатический коллоквиум с Чикагским университетом.

— Как там погода? — спросил режиссер.

— Дождь.

— Поделом! А в зал суда сможете так же войти?

— Сможем!

— Отлично!

Игровод сделал знак Кокотову, и они сообща выдвинули вперед стол, приставив к нему два кресла, одно посредине, а второе с торца. Потом Жарынин еще раз задумчиво осмотрел массовку, потер лысину и принял неожиданное решение:

— Регина, ты будешь судьей Доброедовой! А ты, Валь, секретарем заседания.

Бухгалтерши, хихикнув, переглянулись.

— А что я должна делать? — поинтересовалась брюнетка, усаживаясь на председательское место.

— Прежде всего ты должна смотреть и на истца, и на ответчика, и на свидетелей с вежливым отвращением, ведь это у них сегодня решается судьба, а у тебя каждый день одно и то же: «Есть отвод составу суда? Заявления? Ходатайства? Суд принял решение рассмотреть в заседании, не приобщая к материалам дела. Исследование материалов закончено. Приступаем к прению сторон!..» — Игровод незаметно подмигнул писодею. — Пойми, Региночка, решение давно уже принято, оплачено, согласовано, написано — и то, что происходит в зале, не более чем паралимпийские игры для живучих выкидышей. Но ты должна вести себя так, чтобы никто не догадался, от какой из сторон ты получила взятку…

— Как это?

— Очень просто. С теми, кого ты собираешься засудить, говорить надо вежливо, ласково, по-матерински. А тем, у кого взяла деньги, можно грубить и хамить. Ясно?

— Теперь ясно.

— А мне что делать? — спросила Валентина Никифоровна, слегка обиженная второстепенной ролью.

— Ты, Валя, все записываешь. Судья говорит: «Внесите в протокол!» или: «Приобщите к делу!». Ты вносишь и приобщаешь. Иногда, если истец с ответчиком оскорбляют друг друга самыми последними словами, а свидетель врет как телевизор, можешь улыбнуться и незаметно переглянуться с Региной. Да, ты лишь помощница, но без тебя судья как без рук. Кроме того, вполне возможно, именно ты передаешь ей взятки, снимая свою пенку. Вы сообщницы. Ну-ка переглянитесь! Нет, не так! Не верю! Не верю! — замахал руками Жарынин и лукаво глянул на писодея. — Сейчас объясню! Вы замужние подруги, и однажды, после шестой бутылки шампанского, устав жаловаться на своих ленивых мужей, немного взаимно пошалили. Один раз. Но всегда про это помните. Понятно? Ну-ка переглянулись! Отлично!

Старички, оценив пикантность режиссерской задачи, одобрительно хихикнули. Саблезубова осуждающе покачала головой и посмотрела на подростков. Злата сердито дернула ухмыляющегося Ящика за рукав, а внебрачная сноха Блока мечтательно потупилась. Но игровод, охваченный безжалостным вдохновением, ничего этого не заметил:

— Теперь мне нужен Ибрагимбыков. Добровольцы! Я жду!

Никто из ветеранов не вызвался, все отводили глаза, как в детстве, когда, играя в войну, никому не хотелось изображать врага, всем хотелось быть «нашими». Игровод еще раз внимательно осмотрел «хор» и, усмехнувшись, указал на соавтора:

— Что ж, Кокотов, придется вам отдуваться. Вы Ибрагимбыков. Вы сволочь, законченный негодяй, подонок. Осилите?

— Попробую, — пожал плечами Андрей Львович, уловив на себе удовлетворенный взор Валентины Никифоровны.

— Запоминайте роль: вы нагло спокойны, вы заплатили — и закон теперь ваш с потрохами! Вы презираете ветеранов. Они для вас живые обломки проклятого социализма, омерзительного строя, когда вам приходилось заниматься спекуляцией в общественных туалетах или мелким обвесом в высокогорном сельпо. А теперь вы хозяин жизни! И это старичье еще осмеливается судиться с вами! Хамы! Опилки истории! Понятно?

— Нет, не понятно. Если я все оплатил и все предрешено, зачем же нам весь этот античный хор?

— Какой античный хор? — встрепенулся Болтянский.

— Это Андрей Львович для образности так выразился, — успокоил Жарынин. — Вчера впервые прочитал Аристофана и до сих пор ходит под впечатлением. Прежде ему не доводилось. Занят был. Аннабель Ли — очень требовательная женщина! — высказался, багровея от неудовольствия, режиссер.

— Аннабель Ли? — хмыкнула Валентина Никифоровна. — Я читала «Преданные объятия». Она, кажется, не русская? Андрей Львович, вы с ней знакомы?

— Я… видите ли… — замямлил смущенный писодей.

— Андрей Львович ее переводит. С нерусского… Ну хватит, хватит о пустяках! — свеликодушничал игровод и громко хлопнул в ладоши. — Мы отвлеклись. А вам, Кокотов, и не надо понимать тайный замысел режиссера, ваше дело — исполнять. Если бы все актеры, вместо того чтобы учить роли и вживаться в образы, лезли с советами к постановщику, не было бы ни «Амаркорда», ни «Весны на Заречной улице»! Ясно?

— Ясно! — кивнул писодей и покорно уселся на указанное место, удерживая на лице порученное выражение.

— Теперь адвокаты… Кто будет Морекоповым?

— Разрешите мне? — просительно привстал Жуков-Хаит. — Он мой дальний родственник.

— Отлично! Но родственные чувства придется отбросить. Адвокат аморален по роду деятельности. Сегодня защищает мать Терезу, завтра — Чикатило. Причем с одинаковым усердием. И то, что сейчас Эмма на нашей стороне, ничего не значит. Завтра он может защищать Ибрагимбыкова или серийного педофила. Кстати, неведомый нам пока еще адвокат Ибрагимбыкова — такой же фрукт. Владимир Борисович, не откажите в любезности!

— Я готов! — ответил доктор, крутанув казацкий ус.

— Садитесь рядом с Кокотовым и перешептывайтесь! Напоминаю: адвокаты, как судья и секретарь, отлично понимают смысл фарса. Они игроки, шахматисты и будут двигать по доске фигуры, даже если пешки и ферзи вылеплены из разноцветного дерьма. Ясно? Им важно одно: поставить процессуальному оппоненту юридический мат любой ценой, даже если потом придется долго мыть руки с мылом и проветривать одежду. Во время прений сторон они переглядываются, словно врачи, которых раковый доходяга расспрашивает о пользе гомеопатии. Переглянулись! Мило! Но вы, Федор Абрамович, все-таки по-родственному щадите Морекопова. Уймите зов крови! Жестче! Отбросьте, наконец, ваши местечковые симпатии!

— Я бы попросил! — Жуков-Хаит дернулся так, что чуть не уронил с головы кипу.

— Да ладно вам! — успокоил его игровод. — В суде нет ни эллина, ни иудея, только закон и деньги! Еще раз переглянулись! Лучше! Кого нам не хватает? — спросил Жарынин и сам же ответил: — Пристава на случай драки в зале. Где Агдамыч?

— Тут я! — Последний русский крестьянин вынул гвоздодер из «дощаника» и положил, как ружье, на плечо.

— Отлично! Все маски надеты. Повторяю задачу. Наша цель — судья Доброедова. Надо пробить ее слезонепробиваемый жилет!

— Что, простите? — не понял Чернов-Квадратов.

— Не важно! Мы должны достучаться до ее совести! Итак, все участники процесса в сборе, сидят, волнуются. Судьи и секретаря еще нет: они допивают чай с тортом, который принес им какой-нибудь обаятельный алиментщик. Но мы, друзья, не бездельничаем, мы работаем, мы с ненавистью глядим на Ибрагимбыкова и тихо скандируем: «Позор, позор, позор, позор!» Попробовали!

Послышались нестройные заунывные проклятья, напоминающие хор привокзальных нищих из оперы «Дети Розенталя».

— Нет! — отмел Жарынин. — Не верю! Надо тихо, но со скрытой угрозой. Представьте себе, коллеги, море серной кислоты, мерным прибоем набегающее на мертвый берег! Ш-ш-ши-их… Позо-ор! Позо-ор… Иоланта Макаровна, покажите им!

Пока Саблезубова, гордясь доверием, сосредотачивалась и вживалась в предложенные обстоятельства, игровод успел шепнуть соавтору, что эта суровая дама в свое время довела двух директоров театра — одного до инсульта, второго до инфаркта. Наконец угрюмая старуха, мрачно сощурившись, прошипела: «Позо-ор-р! Позо-ор-р…» Ветераны повторили, и режиссер остался доволен.

— Отлично! Отдыхаем. Теперь, Валентина, ты выходишь из служебной комнаты в зал, осматриваешься и объявляешь: «Встать, суд идет!» — Жарынин снова подмигнул писодею. — Все встают, продолжая скандировать: «Позор, позор, позор…» Ибрагимбыков презрительно улыбается, но в глубине души он уязвлен. Вы же, Владимир Борисович, смотрите на все это с усталой снисходительностью и думаете о другом процессе, который у вас завтра, а вы еще не заглядывали в материалы дела. Так! Славно! Морекопов тем временем громко урезонивает своих подопечных, а сам незаметно, как хоровой дирижер, отбивает рукой такт: «Позор, позор, позор!» Великолепно, Федор Абрамович! Входит судья Доброедова. Регина, пошла! Она хмурится, призывает к порядку, грозит удалить всех из зала. Вы повторяете речевку еще один раз, запомните: один раз, замолкаете и садитесь… Сели! А вас, мои молодые торсионные друзья, еще нет. Вы, как всегда, опаздываете. Но едва все усядутся, вы сразу появляетесь, будто слепцы Брейгеля. Как бы вам просемафорить, когда входить…

— Не надо. Мы увидим, — тихо успокоил Прохор.

— Через стену, что ли?

— Через стену.

— Допустим… — Жарынин с недоверием посмотрел на подростков. — Вы входите — в черных непроницаемых масках. Вежливо просите прощения за опоздание и безошибочно занимаете свободные стулья. Доброедова смущена, удивлена, заинтригована: «Вы кто такие?» Регина, повтори!

— Вы кто такие?

— Мы свидетели, — зловеще молвила Корнелия.

— Отлично! — обрадовался игровод. — Что же будет, когда вы вырастете? М-да… Вот тут бы, конечно, Ласунскую в кадр. Уже началось заседание, рассматриваются заявления и ходатайства, вдруг входит Вера Витольдовна в тюрбане: «Скажите, голубушка, здесь у нас отбирают „Ипокренино“?». Доброедова узнает великую атрису, краснеет, теряет дар речи. Оплаченная несправедливость мучает и жжет молодую женщину, правнучку героя Халхин-Гола, мать двоих детей, верную жену байдарочника. «Под черной мантией судьи такое ж сердце бьется…» Теперь вы улавливаете замысел, друзья мои?

— Улавливаем… — неуверенно ответили старики.

— То-то!

— Но Вера Витольдовна отказалась наотрез, — грустно повторил Ящик.

— Знаю. Но еще не вечер. Есть у меня план! — улыбнулся игровод. — Дальше опускаем процессуальную рутину и переходим к выступлениям. Кто первый?

— Можно мне? — попросился Ян Казимирович. — Скажите, ничего, если я представлюсь: Иван Болт?

— Конечно, а как же еще? Страна вас знает и любит именно как Болта. И что вы скажете?

— Я скажу, что за такие штучки при Сталине расстреливали. После моего фельетона «Совесть на вынос» генеральный прокурор Андрей Януарьевич Вышинский…

— Ян Казимирович, генеральная репетиция завтра. Сегодня черновой прогон. Готовьте речь! Кто следующий?

— Я! Можно в стихах? — спросил Бездынько.

— Вы Верлен. Обязаны в стихах. Ну!

Комсомольский поэт по-оперному выкатил грудь и взвыл:

— Достаточно! Обязательно напомните Доброедовой про круг ада, где мучаются неправые судьи. Вы будете третьим. Второй должна выступить дама. Лучше всего — Валерия Максовна. Не забудьте сказать, что вы вдова сына Блока! О том, что сын внебрачный, не надо…

— А если я расскажу анекдот о… — начал Моря Трунов, но тут в холл вбежала взволнованная секретарша Катя и, найдя глазами режиссера, сообщила:

— Дмитрий Антонович, вас ждут!

— Кто?

— Иннокентий Мечиславович и Морекопов.

— Подождут…

— Иннокентий Мечиславович торопится…

— Пусть начинают без меня.

— Сказали, без вас не начнут…

— Ну что с ними поделаешь! — развел руками Жарынин. — Ладно. Генеральная репетиция завтра в это же время. Учите роли, вживайтесь в образы! Ветеранам надеть ордена, медали и прочие знаки отличия…

— И мне тоже? — басовито спросил кобзарь Пасюкевич.

— Нет, ваш Железный крест может произвести на суд неблагоприятное впечатление. Вдруг прадедушка Доброедовой воевал не только с японцами, но еще и с бандеровцами! Ограничьтесь лауреатскими значками. Все свободны!

— А я? — удивился Кокотов, увидев, как соавтор удаляется без него.

— А вы, — оглянулся игровод, — думайте над синопсисом! Хочу, чтобы вы меня сегодня удивили!

— Но…

— Никаких но!

Жарынин ушел, провожаемый влюбленными взглядами ветеранов — так актеры обожают главного режиссера театра, покуда его не сняли с работы.

— Тяжелый случай, — посочувствовал казак-дантист. — Но зубы лечить все равно надо! Я как раз свободен.

— Может, завтра…

— Через пятнадцать минут!