15. Запах мужчины
В комнату без стука вошел Жарынин, саркастически осмотрел лежащего на кровати соавтора и сурово молвил:
– Отдохнули? Пройдемте ко мне!
Странно сказать, но Кокотов, морально ослабленный воспоминаниями, подчинился беспрекословно. Очутившись в номере режиссера, Андрей Львович в приоткрытую дверь ванной увидел свою занавесочку с розовым, нерушимым Советским Союзом, и сердце его снова заныло от обиды. В комнате все так же пахло табаком и хорошим одеколоном, а на письменном столе симметрично расположились початая бутылка перцовки и две мельхиоровые наполненные рюмочки. На блюдце покоился любовно нарезанный соленый огурчик, а рядом лежал вынутый из трости стилет. На тонком лезвии осталось белесое огуречное семечко.
– Ну-с, - произнес Жарынин, выверенным движением берясь за рюмку, - за Синемопу!
– За что-о?
– За Си-не-мо-пу! - по слогам повторил соавтор.
– А что это?
– Не что, а кто! Муза кинематографа.
– А разве такая есть?
– Конечно. Десятая. А вы не знали?
– Не-ет, не помню…
– А девять остальных хотя бы помните?
– Конечно.
– Называйте!
– Зачем?
– Да вы просто не знаете! - обидно засмеялся Жарынин и отпустил рюмку.
– Знаю.
– Ну тогда перечисляйте!
– Терпсихора, Мельпомена… - бодро начал Кокотов.
– Хорошо, дальше!
– Талия, Клио…
– Четыре. Отлично! Дальше?
– Урания…
– Великолепно! Пять. Еще!
– Ев… Евтерпа…
– Прекрасно! Шесть. Ну, напрягитесь!
– Э-э-э… Забыл…- ненавидя свою дырявую память, сознался Андрей Львович.
– Вы что заканчивали, я запамятовал?
– Пединститут.
– Ну что ж, для пединститута вполне прилично. Может, звонок другу?
– Не откажусь.
– Считайте, что вы мне уже позвонили. Запомните и передайте другим: Полигимния - муза сочинителей гимнов. Семь. Эрато - муза лирической поэзии. Восемь. Вы же писали в юности стихи?
– Писал.
– Должны знать. Каллиопа - муза эпоса. Девять. И, наконец, Синемопа - муза кинематографа! Десять. За Синемопу!
Выпили. Хрустнули огурчиком. И Кокотов почувствовал, как в животе затеплилась надежда на то, что жизнь все-таки не напрасна. Мысли пришли в веселое движение.
– Дмитрий Антонович, а как зовут одиннадцатую музу? - спросил он, улыбаясь.
– Одиннадцатую?
– Да, одиннадцатую.
– Хм… И что же это за муза?
– Не догадываетесь?
– Нет…
– Звонок другу?
– Пожалуй.
– Это очень важная муза. Может быть, самая главная теперь.
– Ладно, сдаюсь! - добродушно поднял руки режиссер.
– Те-ле-мо-па! - победно произнес Кокотов и указал пальцем на телевизор.
– Неплохо, коллега! За Телемопу! Она нам скоро понадобится.
Выпили по второй. Потом и по третьей - уже без тоста. Доели огурчик. Жарынин вытер и убрал клинок в трость. Кокотов, пережив прилив алкогольного энтузиазма, снова закручинился, а режиссер, посасывая нераскуренную трубку, некоторое время как загипнотизированный молча смотрел за окно на сияющий куполок дальней монастырской колокольни.
– А если она не погибла? - вдруг спросил он.
– Кто?
– Ваша Ника.
– Нет, она разбилась. Это точно!
– А все-таки!
– Допустим. И что же?
– Пока не знаю.
– Почему же тогда она не приехала к Львову? - растерялся Андрей Львович.
– А вдруг она страшно изуродовалась в катастрофе? Даже фронтовики, потеряв на войне руку или ногу, боялись домой возвращаться. Вдруг жена не примет калеку? А тут юная девушка! Представьте, коллега: звонок в дверь. Львов открывает и видит на пороге… Господи! Нет! О нет!! - Режиссер исказил лицо и закрылся растопыренными пальцами, будто увидал кошмар.
– Да ну вас к черту! - разозлился Кокотов.
– Напрасно вы обиделись! Вот я вам сейчас случай расскажу. У нас в доме, в первом подъезде на четвертом этаже жила молодая семейная пара, офицер-танкист и учительница. Его звали Павел, ее - Анфиса Андреевна. Учительниц всегда, знаете, по имени-отчеству величают. Анфиса была хороша! (Имя, кстати, тоже отличное. Не то что ваша Ника!) Молодую Мирошниченко чем-то напоминала. Помните?
– Конечно!
– Вы, кстати, какого года? Я - пятьдесят четвертого. Так вот, любил ее муж без памяти: вечно с цветами, тортами, духами - как жених. Знали они друг друга еще со школы, встретились на городской олимпиаде по математике. Так вот, день знакомства, 25 января, был у них самый главный праздник. В этот день Павел всегда нес жене такой огромный букет, что еле в лифт с ним помещался. Сын у них рос, Миша - отличник. Офицерам в ту пору, при Грачеве, тяжко жилось, зарплата копеечная да и ту месяцами не выдавали. Но Павел смышленый оказался мужик и вот что придумал: он в своих танковых мастерских иномарки ремонтировал и неплохо зарабатывал. У меня тогда «тойота» была, и разбил я ее вдрызг. Так он мне тачку как новенькую собрал. Мастер! Сколько раз ему говорил: «Паша, бросай ты службу! Гиблое дело! Пока у нас президент-белобилетник, ничего хорошего в армии не будет. Открой автомастерскую - озолотишься!» А он мне: «Я, Дмитрий Антонович, потомственный офицер. Мой прадед Шипку брал! Все скоро переменится, Россия без хорошей армии долго не сможет!» А тут как раз война с Чечней. Его танковый батальон на Грозный бросили. Последний раз он жене позвонил под Новый год, мол, завтра возьмем город. 25-го точно домой приеду. Жди! Люблю. Береги сына! А потом пришли из военкомата, глаза прячут… В общем, погиб он во время новогоднего штурма Грозного. Тогда этот баран Грачев танки без прикрытия на улицы загнал - их и пожгли. Павел, сказали, сгорел в своем танке без остатка. Мол, извините, и хоронить нечего, но можем дать какой-нибудь символический пепел. Дали. Похоронили черт-те где - возле Домодедова. Кладбище огромное, могилы экскаватором роют. Сунули урночку в мерзлую землю, стрельнули в небо - и разошлись. Как же Анфиса убивалась, как убивалась! Если бы не сын, может, что-нибудь с собой и сделала бы. Месяц вообще лежала не вставая. Моя супруга от нее не отходила, нянчилась с ней, как с маленькой. Потом вдруг Анфиса вскочила, глаза горят, кричит: «Не верю! Мы не его похоронили. Я чувствую!» Оставила сына соседям, помчалась в Ростов, там, на запасных путях, в вагонах-рефрижераторах неопознанные останки хранились. Что уж она там увидела - но вернулась покорная, снова стала на работу в школу ходить. В общем, успокоилась, притихла, стала жить… А через год у нас новый дворник появился. Поселился, как и прежний, умерший от пьянства, в пристроечке к котельной. Мужик был сильно пострадавший: руки обожженные, а лицо… Помните, как у Ющенки рожа перед выборами изволдырилась?
– Еще бы!
– Так вот, у нового дворника намного хуже. Ни волосинки на черепе - одни струпья фиолетовые. Чистый Фредди Крюгер! Голоса тоже нет - связки сожжены. Не говорил - хрипел, не сразу и разберешь. Кое-как объяснил: с Кузбасса он, в шахте обгорел, когда метан рванул. Дворником инвалид хорошим оказался: не пил, территорию в чистоте содержал, пацанам свистульки из жести вырезал, в сантехнике неплохо разбирался, ремонтировал лучше и дешевле, чем вся эта пьянь из ДЕЗа. Сначала из-за внешнего вида его приглашать в квартиры побаивались, а потом привыкли: руки хоть и страшные, обгоревшие, а золотые. Была у него, правда, одна особенность: как свободная минутка выдастся, сядет на скамейку возле своей каморки и смотрит на дверь первого подъезда. Смотрит, смотрит, смотрит…
А с Анфисой Андреевной стало тем временем происходить что-то странное: однажды она вошла в лифт и чуть не упала в обморок, потому что уловила отчетливый запах своего погибшего мужа. Потом вдруг 25 января нашла на пороге огромный букет цветов. Ну, с ней истерика! Мы стали успокаивать, мол, это кто-то из однополчан покойного решил сюрприз сделать: все ведь знали, как Павел ее любил. Но с ней все-таки нервный срыв случился: боялась из дому выйти, везде ей запах покойного мужа чудился… Посовещались мы по-соседски и нашли хорошего психотерапевта, видного мужчину лет сорока. Стал он к ней ходить: гипноз, анализ страхов, потаенная женская чувственность, сознание-подсознание, либидо-подлибидо, разговоры о детстве и все такое прочее… Сначала он с ней как положено, ровно час занимался, минута в минуту. Потом стал задерживаться, чаевничать. Затем с пакетами магазинными начал появляться - она ведь вообще из дому не выходила от страха. А там глядим: уже и Мишку из школы за руку ведет. Раньше-то пацана мы по очереди забирали…
А дворник сидел на своей лавочке и внимательно на все это смотрел. Один раз у психотерапевта машина не завелась. Он и так и сяк - мертвая. Дворник подошел, заглянул под капот, проводок какой-то поправил - затарахтела. Но от денег отказался. Ну, надо ли говорить, что настал однажды такой день, когда психотерапевт так и не вышел от своей пациентки, ночевать остался. Инвалид сидел всю ночь на лавочке и курил. Я как раз из Дома кино с премьеры возвращался за полночь.
– Не спится? - спросил.
– Не спится… - прохрипел он.
Утром дворник исчез, оставив возле лавочки страшное количество окурков - точно гильзы, отстрелянные у пулемета после жуткого боя. А в дверь Анфисиной квартиры была воткнута записка: «Будь счастлива! Павел.»
Почерк она тут же узнала, бросилась к консьержке, мол, кто заходил, а та отвечает: никого чужого не видела, только дворник появлялся, сказал, у вас прокладку в ванной выбило. Тут-то Анфиса все и поняла, метнулась в милицию, военкомат, ФСБ… Стали разбираться и выяснили: действительно, из Моздокского госпиталя как раз в то самое время, когда появился у нас новый дворник, выписался один прапорщик, уроженец Кузбасса, очень сильно обожженный, но до родного городка так и не добрался. Впрочем, он был бессемейный, и никто на это внимания не обратил. Стали опрашивать друзей и выяснили, что у прапорщика уж очень веселая татуировка на груди имелась, ни с чем не спутаешь: голая девушка верхом на крупнокалиберном снаряде. И тут Анфиса вспомнила, что в Ростове видела труп именно с такой наколкой. В общем, обожженный инвалид - это Павел: похоже, решил начать новую, искалеченную, жизнь с чужими документами, да потянуло домой…
– А чем же все кончилось? - тихо спросил Кокотов.
– А чем все кончается? Анфиса сначала не могла себе этого простить, выгнала психоаналитика, ждала, что Павел вернется, что он где-то рядом затаился, ходила по округе и расклеивала, точно объявления об обмене, бумажки, написанные от руки Мишкой: «Папа, вернись! Мы тебя любим!» Надеялась, муж руку сына узнает, расчувствуется и простит ее.
– Вернулся?
– Нет. Исчез. А вскоре я прочел в «Коммивояжере» заметку, что на загородном шоссе, по которому ездил на службу и обратно Грачев, нашли тело мужчины, подорвавшегося при попытке установить мину на пути следования министра обороны. Тело неудачливого террориста, особенно лицо и руки, имело следы страшных, но уже заживших ожогов…
– Вы сказали об этом Анфисе?
– Нет, конечно. Она до сих пор надеется. Ну, за русского офицера!
Они молча выпили.
– Пошли ужинать! - строго распорядился Жарынин.
