14. В семейном строю
Обиженный Кокотов вернулся в свой номер и, заглянув в санузел, обнаружил, что геополитической шторки уже нет, а вместо нее на перекладине болтается порванное в нескольких местах полиэтиленовое ничтожество, некогда покрытое розовыми цветочками. От этой мелкой жизненной несправедливости Андрей Львович расстроился буквально до слез и ничком упал на кровать прямо в тапочках. Некоторое время он так и лежал, чувствуя, как жалость к себе постепенно заполняет все уголки его тела, подобно воде, заливающей тонущую подводную лодку. Кокотов, мучаясь, осознавал, что совершил непоправимую ошибку, приехав в «Ипокренино» с этим грубым и странным режиссером, что он был полным идиотом, женившись на вероломной Веронике, а еще раньше свалял дурака, выбрав литературу, эту жестокую, подлую профессию, в которой от таланта, трудолюбия и честности не зависит ничего. Ничего! И от галерного раба ты отличаешься лишь тем, что раб мечтает только о тарелке супа, а ты - еще и о славе!
«Господи, - вдруг подумал он. - А ведь права, права была Зинаида Автономовна! Сто раз права! И Лена была права!»
…В институте он свою будущую жену даже не замечал, ибо на курсе девушек было бессмысленно много. А здесь, в пионерском лагере, куда они приехали на педпрактику, вдруг заметил: свежую, загорелую, выставлявшую из-под короткого платьица свои круглые, в ямочках, коленки. Он даже и вообразить не мог, что путь к девичьему телу может быть краток. Когда они вдвоем склонялись над расстеленным на полу ватманом, рисуя вожатскую стенгазету, он вдруг взял и поцеловал Лену в то место, где шея, восхитительно изгибаясь, становится плечом. Конечно, Кокотов никогда бы этого не сделал, если б не Тая…
Но о ней не сейчас, нет, не сейчас, не сейчас…
А Лена схватилась за поцелованное место, словно ее ужалила оса, покраснела и прошептала: «Больше никогда… Никогда!» (О, эти два самых обманных женских слова «Никогда!» и «Навсегда!») После прощального вожатского костра, вокруг которого плясали, пели, но больше пили, они пошли гулять по июльскому рассветному лесу. И догулялись.
– Ты меня любишь? - спросила Лена, глядя на него из травы широко раскрытыми от удивления и страха глазами.
– Да! - честно соврал Кокотов и неумело овладел Невинномысском.
Из травы он поднялся влажным от росы и грустным от чувства ответственности, причем ответственность он ощущал не столько за содеянное, сколько за сказанное. А еще Кокотову почудилось, будто Лена отдала ему свою девственность так же легко, как отдают погорельцам почти не ношеные, но неудобные туфли. И осадочек, как говорится, остался. Кто это сказал: «Мужчины ценят дорогостоящий разврат выше, чем невинность, доставшуюся даром!»? Кто? Может, Сен-Жон Перс? Правда потом, незадолго до свадьбы, в приливе полуобморочной постельной откровенности Лена призналась, что влюбилась в него еще на первом курсе. Нет, даже на вступительных экзаменах, во время устного по литературе.
– Странно! - усомнился Кокотов. - Мне же достались ленинские принципы партийности в литературе.
– Разве? - удивилась она. - А я и не заметила… Елена была единственной дочерью полковника Никиты Ивановича Обихода и старшего товароведа обувного магазина «Сапожок» Зинаиды Автономовны, в девичестве Грузновой. Говорили, что в своей воинской части Никита Иванович был строг до лютости, но придя домой и сняв портупею, он превращался в робкого сверхсрочника семейной службы, которым командовала, как хотела, супруга. Надо ли объяснять, что, попав в их семью, Кокотов сделался даже не рядовым, а так… трудно сказать чем.
Вспоминать о двух годах своей приймацкой жизни он не любил. Утром, встретившись возле ванной с полковником, одетым в уставные синие трусы и голубую майку, будущий писатель читал на его кирпичном лице мужское одобрение или же недоумение, если молодежь ночью не производила за тонкой стенкой шумов, положенных новобрачным. Зинаида Автономовна относилась к зятю неплохо и поглядывала на него примерно так, как скульптор смотрит на кучу бессмысленной глины, из которой только еще предстоит сваять что-нибудь вразумительное.
Для пробы она однажды приказала Кокотову посадить на раствор две плитки в ванной, оборудованной, надо сказать, для тех скудных в сантехническом отношении советских времен весьма достойно. Продавцы унитазов тоже ведь нуждались в импортной обуви, в тех же, например, итальянских лаковых сапогах-чулках. Плитка была, кстати, югославская. Имея кое-какие навыки, полученные в стройотряде, начинающий зять добыл на близлежащей стройке цемент-песок, замесил раствор и приступил к простому, на первый взгляд, делу: намазал - прилепил. Однако плитки никак не хотели вставать на положенные места, они или некрасиво перекашивались, или неровно выпирали из стройного ряда своих керамических товарок. Перемазав всю ванную раствором, Кокотов наконец-таки добился приемлемого результата и полюбовался, гордо размышляя о том, что интеллект много выше ремесленного навыка. Но едва мастер начал умывать руки, как одна из плиток, чавкнув, отлепилась от стены и упала, звонко разбившись об пол. На шум явилась Зинаида Автономовна и молча глянула на зятя, как на половозрелого дебила, в очередной раз прилюдно обмочившегося.
Неделю спустя за субботним ужином она, значительно поглядывая на Кокотова, рассказывала о том, что уничтоженная им плитка была из партии, которая давно уже закончилась, поэтому подняли на ноги весь «Сантехторг». К счастью, чудом завалявшуюся коробку искомой плитки удалось обнаружить на ведомственном складе в Лыткарино. Естественно, ради одной-единственной штучки пришлось брать всю упаковку, ведь в розницу (теща саркастически улыбнулась) у нас пока еще плиткой не торгуют. А поисковая операция обошлась Зинаиде Автономовне дорого: австрийские демисезонные сапоги, финские мужские меховые ботинки и чешские сандалеты. Все это ушло, разумеется, даром - то есть по госцене…
– Ну ничего-ничего! - успокоил Никита Иванович, наливая себе и зятю. - Теперь нам плитки на всю жизнь хватит. Бей - не хочу!
Аена во время этого разговора страшно нервничала, пыталась тайными нежными взглядами успокоить мужа, горько переживавшего свое внутрисемейное вредительство, а потом, когда квартира затихла, постаралась всеми женскими возможностями убедить Кокотова в том, что эти бытовые заморочки - ерунда, пустяки, главное - совсем другое, главное - они сами, их молодые тела, которые достигают в страстном слиянии невозможного, космического единодушия, заставляющего плакать от нестерпимого плотского счастья. Услышав, как родная дочь рыдает в голос, теща вскочила, простучала пятками по паркету и строго спросила из-за двери:
– У вас все в порядке?
Ответом ей был счастливый хохот. Кажется, в ту ночь они и зачали Настю. Больше никогда в недолгом супружестве им не было так неимоверно хорошо, как той ночью, после «плиточного» недоразумения. А потом родилась дочь. Став отцом, Кокотов окончил институт и пошел работать в школу учителем словесности. Его даже ценили за умение находить общий язык со старшеклассниками. Писательство он, между прочим, не забросил, обдумывал сюжеты, стоя в очереди за детским питанием, или набрасывал планы будущих сочинений, оторвавшись от ученических тетрадей, где Онегин всегда был лишним человеком, а Плюшкин - непременной прорехой на человечестве. Он даже перетащил в дом к Обиходам свою стенобитную «Десну», однако ему строго объяснили, что сокрушительные движения агрегата пугают младенца. Кокотов воротил машинку к матери и получил от Зинаиды Автономовны разрешение по воскресеньям (разумеется, если все наряды по дому выполнены) убывать в увольнение на прежнее место жительства - для развлечений творчеством, которое считалось в новой семье, конечно, изъяном, но гораздо безобиднее пьянства, тунеядства или, упаси бог, чужеложества. Кстати, Лена после родов сильно поправилась, подурнела и полностью ушла в материнство, оставив Кокотову лишь воспоминания о прежнем их веселом постельном сообщничестве. Но даже с этим Кокотов смирился бы ради Насти! Боже мой, сколько многообещавших мужских судеб погублено бессмысленно солнечной младенческой улыбкой! И, наверное, Андрей Львович дождался бы того момента, когда Лена вернулась бы к нему из своего материнства. Женщины оттуда иногда возвращаются. Но тут произошло неожиданное событие, перевернувшее всю его жизнь. Впрочем, приметы надвигавшегося несчастья, конечно, мелькали и раньше, но Кокотов как настоящий писатель не умел смотреть под ноги, а только вдаль. Обиходы, включая Лену, частенько подтрунивали над его и в самом деле незавидной зарплатой, мол, у Никиты Ивановича сверхсрочник больше зарабатывает. И вот на семейном совете, куда Светлана Егоровна, естественно, не допускалась, было принято решение переквалифицировать Кокотова из учителей в офицеры: в ту пору как раз вышел какой-то указ, и стали активно призывать в армию выпускников институтов.
– Сначала - Забайкалье, - объявила теща тоном самодержицы. - Потом - Монголия…
– А может, даже и Германия… - подбодрил скисшего зятя полковник Обиход.
– Берлин - очень красивый город! - мечтательно добавила Лена, пытаясь вернуть Насте в рот пюре, которое девчонка только что срыгнула.
И Андрей Львович понял: если он сейчас позволит совершить с собой такое, то дальше из его единственной жизни эти, в сущности, чужие ему люди, слепят все, что им заблагорассудится. А с литературой можно и вообще проститься навсегда, как прощается с черно-белыми клавишами бедный пианист, во время шефского концерта сдуру сунувший руку под кузнечный пресс. Кокотов, ища поддержки, посмотрел на жену и обмер: в ее взгляде не было ни сочувствия, ни сострадания, не было даже призыва к жертве, В нем была та же самая оловянная семейная требовательная дисциплина. А единственный человечек, ради которого стоило пойти на это пожизненное самосожжение, Анастасия, тем временем внимательно следила за полетом большой синей мухи, пикировавшей на недоеденное яблочно-морковное пюре - его Кокотов самолично натирал для дочери каждое утро, задумываясь и в кровь сдирая пальцы.
– А в Чехословакию потом нельзя? - тихо спросил Андрей Львович.
– Трудно, но попробуем… - подумав, ответил полковник.
– Хорошо бы… В Праге жил Кафка.
– Что-о-о? - нахмурилась теща.
– Не бойся, мама, это писатель такой, - успокоила филологическая дочь.
Дело в том, что «колпачком Кафки» называлось в ту пору одно крайне неловкое и ненадежное противозачаточное средство, про которое часто писал журнал «Здоровье» и которое, надо полагать, в сочетании с иными обстоятельствами, обеспечивало неуклонный рост народонаселения Советского Союза.
– Молодец! - Тесть хлопнул зятя по плечу и наполнил рюмки всклень.
Омерзительное, омерзительное слово - всклень! - Андрей Львович от отвращения несколько раз перевернулся на кровати.
…А благодарная Елена той ночью впервые за несколько месяцев старательно обнимала и голубила мужа, но прислушивалась при этом не к своему телу, как прежде, а к тому, что происходит в стоявшей неподалеку детской кроватке, прислушивалась так, будто нега женского счастья зарождалась и набухала теперь именно там, а не в ее ритмичных чреслах. Кокотова это страшно задело, словно речь шла о постыдном любовном треугольнике, хотя третьим был не сторонний мужчина, а его собственная родная дочь…
В ближайшее воскресенье, выполнив все положенные семейные наряды, Андрей Львович отправился в литературное увольнение к маме. Но работа не клеилась, и он, чего с ним никогда прежде не бывало, просто сидел, бессмысленно уставившись на лист, вставленный в каретку. Встревоженная Светлана Егоровна стала расспрашивать, а узнав о крепостнических планах новых родственников, страшно оскорбилась: «Ишь ты, нашли рекрута!» Она позвонила Елене и строго объявила, что не позволит ломать жизнь своему единственному сыну. Но трубку, судя по всему, перехватила Зинаида Автономовна. Чего уж они там друг другу наговорили, - неведомо (Кокотов от ужаса заткнул уши), но Светлана Егоровна, внимая своей суровой сватье, побледнела как смерть и, не дослушав, вырвала провод из телефонной розетки.
– Если ты… если ты… я… никогда… - сказала она и пошла на кухню пить валокордин.
Когда же к вечеру Кокотов засобирался назад, в семью, она повторила уже членораздельно и даже сурово:
– Если ты туда вернешься - ты мне не сын!
И он остался у матери, даже не позвонив Елене. А Светлана Егоровна металась по их маленькой квартирке и говорила, говорила о том, что ни одна женщина, никакая Елена Прекрасная не стоит счастья творческой самореализации. Он слушал и кивал. Потом, соскучившись по дочери и жене, Кокотов несколько раз собирался вернуться с повинной, но Светлана Егоровна не пускала, правда, сменив тактику. Она разъясняла, что, конечно, семью разрушать нельзя, но необходимо взять себя в руки и дождаться, когда Обиходы (она произносила нарочно «Обэходы»), одумавшись, позовут его назад - и тогда вернуться победителем, с развернутым знаменем, раз и навсегда продиктовав свои условия мира. Говоря все это, Светлана Егоровна расхаживала по квартире и была похожа на Любовь Орлову, гордо несущую развевающийся флаг в финальных кадрах «Цирка».
Победителем! Такой совет могла дать только женщина, чей собственный брачный опыт составил чуть больше двух лет…
Несколько раз звонила жена, но мать холодно отвечала, что сын не желает с ней разговаривать. Сын в это время сидел напротив и почему-то вспоминал о том, как неумело брал Невинномысск, а Лена нежно его успокаивала и стыдливо ободряла… Конечно, все еще можно было исправить, если бы жена настояла, но она вдруг перестала звонить. Больше Кокотов никогда ее не видел, даже на развод она не пришла, а адвокат представил справку о том, что ей по состоянию здоровья не показано присутствие на судебных заседаниях. Могла, конечно, спасти молодую семью теща, но Зинаида Автономовна отнеслась к бегству зятя, как к дезертирству с поля боя, а за это полагался расстрел. Его и расстреляли, вычеркнули из списков личного состава, вернув через солдатика-вестового первые же посланные алименты. Видеться с Анастасией ему тоже категорически не разрешили…
Один раз, через полгода, позвонил явно не из дома пьяненький Никита Иванович:
– Андрей, ты мужик или не мужик?
– А что?
– Да ничего! Кулаком по столу можешь ударить?
– А вы?
– Я… - растерялся полковник. - Ладно. Денег не присылай. Обойдемся.
И вот тут надо признаться самому себе - честно и окончательно: если бы Кокотов захотел - все можно было вернуть. Но, видимо, с самого начала в его душе обитало загнанное вглубь въедливое чувство необязательности этого брака, ощущение того, что мужская свобода может дать ему как писателю гораздо больше, чем ранняя семья. Кто знает, возможно, когда-нибудь в грядущем сверхгуманном общественном устройстве смертную казнь заменят пожизненным браком…
От однокурсников, продолжавших общаться с его бывшей женой, он узнал, что она довольно долго лежала в клинике неврозов имени Соловьева, потом скоропалительно вышла замуж за выпускника военного училища Оленича, угодившего под командование Никиты Ивановича. Вскоре молодожены уехали на пять лет в Забайкалье с перспективой попасть в ГДР. Кто же знал, что исчезнет и ГДР, и Советский Союз вместе с его несокрушимой, легендарной армией. Предательство обладает такой разрушительной силой, по сравнению с которой атомное оружие - китайская петарда…
Кокотов старался избегать некрасивых воспоминаний о бывшей жене и потерянной дочери, которую, если честно, он так и не успел полюбить, а скорее теоретически осознал, что вот этот пищащий и какающий комок плоти есть его продолжение на земле. Андрей Львович весь ушел в творчество. Все чаще он стал возвращаться из литобъединения «Исток» с победной улыбкой на устах и окончательно утешился, когда завел бурный роман с немолодой начинающей поэтессой Лориной Похитоновой, которая в минуты страсти мычала нечто силлаботоническое. Кстати, их сближение началось даже чуть раньше распада кокотовской семьи. Иногда они вместе возвращались из литобъединения. Лорина была женщина заманчивая и обладала, помимо всего прочего, удивительными ягодицами, форма и размеры которых незабываемо противоречили всем разумным законам живой природы. Кокотов, наверное, на ней и женился бы, совершив тем самым эсхатологическую ошибку, но она жила в одной квартире с бывшим мужем, тоже поэтом, кажется, постепенно менявшим сексуальную ориентацию и потому спокойно относившимся к романам своей феерической супруги. Привести Лорину к маме Андрей Львович не решился. В результате у них случилось самое лучшее, что может произойти между мужчиной и женщиной, - многолетняя необременительная связь, закончившаяся сама собой, почти незаметно, как проходит хронический насморк…
