Колин. До

Через пару дней холодный циклон отступает. В первый день мне было себя жаль. Но сегодня нос уже не заложен, и я могу дышать. Такое у меня здоровье. С ней все не так благополучно, это ясно по ее кашлю.

Она простудилась почти одновременно со мной. Но кашель у нее не сухой, как у меня, а будто клокочет все внутри. Заставляю ее много пить, не знаю, поможет ли это, я не врач. Чувствует она себя ужасно, глаза запали и слезятся. Нос покраснел от постоянных сморканий в кусочки туалетной бумаги. Ее знобит, она постоянно мерзнет. Она сидит у огня, положив голову на спинку стула.

– Скучаешь по дому?

Она старается это скрывать, но я вижу, как из глаз ее текут слезы. Конечно, из-за этого.

Она поднимает голову и вытирает лицо рукавом:

– Просто плохо себя чувствую.

Конечно, девчонка хочет вернуться домой. Кот постоянно лежит у нее на коленях. Не знаю, пытается ли он ей помочь или просто греется у огня. А может, это искреннее проявление преданности. Черт, откуда мне знать, я в этом не разбираюсь.

Последние дни я только и думаю о том, как приставлял пистолет к ее голове. Представляю, что ее тело лежит на земле, припорошенное листвой.

Кладу руку ей на лоб. У нее температура. Она говорит, что постоянно ощущает слабость. Ей с трудом удается открыть глаза, и каждый раз она видит меня с кружкой горячей воды.

Она говорит, что мечтает оказаться рядом с мамой, на диване под теплым пледом. Прежде, когда она болела, лежала в гостиной их дома. И мама, как раньше, будет бросать плед в сушилку и приносить почти горячим. И сделает тосты с корицей. Она будет ждать их и смотреть мультики, а потом начнется сериал, и они станут смотреть его вместе. Рядом будет стоять стакан сока, на случай, если ей захочется пить. И она будет ощущать мамино тепло и жадно его впитывать.

Она говорит, что отчетливо видит маму здесь, в этой комнате, на ней шелковая ночная сорочка и тапочки-балетки. Она слышит музыку, говорит, это Элла Фицджеральд. В воздухе появляется аромат корицы. Она зовет маму, но поворачивается, видит меня и начинает плакать.

– Мамочка, – всхлипывает она. Ей казалось, мама точно была здесь.

Подношу ладонь к ее лбу. Он словно огонь. Моя рука кажется ледяной.

– У тебя жар, – говорю я и протягиваю стакан воды.

Она берет его и не делает ни глотка. Она лежит на диване на боку, голова на подушке, которую я принес с кровати. Подушка совсем тонкая, и я невольно задумываюсь, сколько людей лежало на ней до нее. Беру упавший на пол плед и накрываю ее. Он грубый, словно картон. Наверное, колется.

– Грейс любимица отца, а я мамина, – внезапно произносит она.

Такое впечатление, что только сейчас это осознала – момент прозрения. Она говорит, что вспоминает, как мама бежала к ней в комнату, когда ей снился страшный сон, обнимала и прижимала к себе, чтобы защитить от всего мира. Говорит, что помнит, как мама качала ее на качелях, когда сестра была в школе.

– Я помню ее улыбку, слышу ее смех. Мама очень меня любила. Просто не умела это выразить.

Утром она жалуется, что у нее болит голова, кашель душит ее. У нее болит спина. Она ворочается на диване и засыпает на животе. Я прикасаюсь к ней. Жар не спадает, хотя она трясется в ознобе. Кот лежит у нее на спине, пока я не прогоняю его. Он перебирается на спинку дивана. Меня никто так не любил.

Во сне она бормочет что-то непонятное: о мужчине в камуфляже и граффити на кирпичной стене, о написанных там же ядовитой краской неприличных выражениях. Описывает буквы. Они черные и желтые. Толстые, объемные.

Оставляю ее на диване и засыпаю в кресле. Там я провожу уже вторую ночь. Конечно, на кровати было бы удобнее, но я не хочу отходить от нее. Половину ночи я не сплю из-за ее кашля, непонятно, как ей самой удается заснуть. Просыпается она от насморка, когда нос совсем уже не дышит.

Не знаю, в котором часу, но она просыпается и говорит, что ей надо в туалет. Сначала садится, потом, когда собирается с силами, встает. По ее движениям видно, что ломит все тело.

– Оуэн, – шепчет она. Тянет руку к стене, промахивается и падает на пол.

Кажется, я в жизни так быстро не передвигался. Я не смог поймать ее, но удержал голову, чтобы она не ударилась об пол затылком. Она теряет сознание. Ненадолго, буквально на пару минут. Очнувшись, называет меня Джейсоном. Думает, я – это он. В другой момент я бы разозлился, а сейчас помогаю ей добраться до ванной, снимаю штаны и усаживаю на унитаз. Затем на руках отношу на диван.

Она как-то спросила меня, есть ли у меня девушка. Я ответил, что нет. Я попытался однажды, но это не для меня.

Спрашиваю о ее друге. Тогда, в туалете, я сразу понял, что он отвратительный тип. Подонок, который притворяется порядочным, считает себя крутым. Думает, он лучше всех, а на самом деле ничтожество. Он такой же, как Томас Фергюсон, тоже позволил угрожать его женщине. Она засыпает, а я смотрю на нее, смотрю, как вздрагивает ее грудь от кашля, как вырываются из глубины рокочущие звуки.

– Что ты хочешь знать? – спросила она, услышав вопрос о Джейсоне.

Внезапно мне расхотелось о нем говорить.

– Ничего. Проехали.

– Знаешь, я верю тому, что ты говоришь.

– О чем?

– Ты сказал, что заплатил ему. Я тебе верю.

– Да?

– Меня это не удивляет.

– Почему?

Она пожимает плечами:

– Не знаю. Просто не удивляет.

Я понимаю, что больше так не может продолжаться. С каждым днем ей становится все хуже. Ей нужны антибиотики, без них она умрет. Я все понимаю, но не знаю, как поступить.