34

Закончив разговор с автором, Тоня вернулась из кухни. Ее лицо еще сохраняло выражение терпеливого бешенства, какое часто бывает у педагогов, работающих в спецшколах для дебилов.

— Нет, все-таки книги пишут или от большого ума, или от большой глупости! — сообщила она, усаживаясь в кресло. — Ну-с, друг мой бывший, что же мы будем делать?

Именно так, изысканно и иронично — «друг мой», — она стала называть его с самого первого свидания, подражая какой-то своей университетской преподавательнице, крутившей в молодости роман то ли с Пастернаком, то ли с Мандельштамом, то ли с обоими сразу. После того как Свирельников принес фотографию, они встречались почти каждый день, и всякий раз Тоня спрашивала: «Ну-с, друг мой, что мы будем делать?» — «Может, в кино?…» — вопросительно предлагал курсант, потому что в июле темноты не дождешься, а в благословенном мраке синематографа можно невзначай притронуться к ее руке или, касаясь губами благоуханных щекочущих волос, прошептать на ухо какой-нибудь глупый комментарий к разворачивающемуся на экране производственному боевику. «Не-ет! — Она понимающе качала головой. — Нет, друг мой, мы поедем в Мураново!» Боже, за то лето он насмотрелся музеев на всю оставшуюся жизнь! До сих пор, попадая в антикварное помещение и вдыхая мемориальный тлен, он невольно вспоминает телом то давнее, юное, безнадежное томление, нежно мучавшее его.

А вот словечко «бывший» появилось только сегодня! И это окончательно взбесило Свирельникова.

— Зачем ты это сделала?

— Что такое?

— Фотографии-то зачем кромсать?!

— А про это, Михайло Димитриевич, надо было думать, когда ты жизнь кромсал! Теперь поздно. Но ты не волнуйся, все твои фотографии целы. Могу выдать…

— Я пришлю шофера.

— Пришли, пожалуйста! С деньгами…

— Ты их не заработала!

— Неужели?

— Я понимаю, у тебя теперь мало времени. — Еле сдерживаясь, он кивнул на комнату с разложенным диваном.

— Да, с тобой у меня было гораздо больше времени!

— Но на дочь могла бы и найти!

— Ты тоже.

— Но мы же договорились! За что я тебе плачу? Ты можешь мне объяснить?

— Наверное, за прошлое? — усмехнулась она. — И поэтому так мало!

…Лето промчалось в любовном помрачении. Это была растянувшаяся на несколько недель тропическая гроза с душными сумраками, ослепительными молниями и живыми ливнями. Курсант Свирельников просыпался каждое утро в страхе: если в назначенное время он не увидит Тоню, то случится что-то непоправимое, что-то ужасное. Абсолютно счастлив он бывал только в тот миг, когда в никчемной московской толпе вдруг возникала она, легкая, гордая и чуть смущенная своей непунктуальностью. А потом почти сразу его охватывала предпрощальная кручина.

Тоня никогда не приходила на свидание вовремя. (Как говаривал замполит Агариков: «У женщин всегда все позже!») Однажды она опоздала на полтора часа, потому что ехала с дядиной дачи, а дневные электрички, как назло, отменили из-за ремонта дороги. Свирельников ждал в метро на станции «Парк культуры» и мучительно высматривал ее силуэт в пассажирской толчее, закипавшей у дверей поезда. Но всякий раз платформа бесплодно пустела. Зато во тьме тоннеля уже брезжил надеждой мечущийся свет нового выныривавшего из земли состава — и все повторялось сначала. Как в жизни! Как в жизни… Он, конечно, догадывался, что случилось непредвиденное, что ждать, наверное, более не стоит, при этом готов был стоять на этом сладко-мучительном посту до самого закрытия метро, а потом пешком идти к ее дому…

— Я тебе плачу за то, чтобы ты смотрела за нашей дочерью! — жестко сказал директор «Сантехуюта».

— Свирельников, она взрослая! Взро-сла-я! Живет у подруги, сюда только приезжает. Может быть, мне вместе с ней в институт ходить и по мальчикам?

— По мальчикам? — усмехнулся он. — Это твое дело. А в институт не помешало бы! Ее снова отчислили, чтоб ты знала! И выкупать приказ об отчислении я больше не буду.

— И не надо!

— Что значит «не надо»?

— Я знаю, что ее отчислили.

— Как — знаешь?!

— Мы так с ней решили.

— В-вы… Вы решили?!

— Ей не нравится этот институт. Она будет поступать в Высшую школу дизайна.

— Какого еще, на хрен, дизайна? Почему я ничего не знаю?

— Ты хочешь, чтобы я ответила?

— Хочу!

— Потому что надо общаться с дочерью, а не с ее однокурсницами! — Сказав это, Тоня гадливо поморщилась.

…По закону подлости она появилась как раз в тот самый момент, когда курсант Свирельников после долгих колебаний отлучился наверх, чтобы позвонить ей домой, а когда, не дозвонившись, спустился вниз, то нашел Тоню на платформе — растерянную, чуть не плачущую. И тогда он впервые по-настоящему понял, что совсем даже небезразличен ей. Оказывается, этой ироничной филологине было необычайно, жизненно важно, дождется он или нет. Вообще любовь состоит из жизненно важных мелочей, и, когда жизненно важные мелочи становятся обычными мелочами, любовь заканчивается. Увидав Свирельникова, Тоня нахмурилась и улыбнулась одновременно:

— Я думала, ты не дождался…

— Я… Я бегал звонить…

По телефону они могли говорить часами, к возмущению Федьки и к раздражению Полины Эвалдовны. Кстати, когда Тоня привела кавалера знакомиться с матерью, та сказала: «Ну наконец-то я вижу молодого человека, из-за которого не могу нормально позвонить по телефону!» Но говорили они часами совсем не из-за того, что им многое нужно было сказать друг другу. Сказать им тогда, по правде, было почти нечего. Те, кому есть что сказать, предпочитают молчать, ибо чувство от слов беднеет и иссякает. Просто, позвонив по какому-нибудь пустяку и, таким образом, связав себя с ней неведомым электрическим чертенком, бегущим по проводам, он уже боялся отпускать Тоню в ее отдельную жизнь, покуда неведомую и потому таившую в себе угрозы для начинавшейся любви. Судя по всему, она чувствовала то же самое. И они говорили, говорили, говорили, пока домашние силой не оттаскивали их от телефонов…

— Это говоришь мне ты? — возмутился он.

— А ты хочешь, чтобы это сказала тебе Алена?

— Алена и тебе кое-что сказать может!

— Что именно?

— Пойдем покажу!

— Куда?

— Пойдем! — Он схватил ее за руку и потащил к детской.

— Отпусти! — упиралась она.

— Нет, ты посмотришь!

— Пусти-и-и!

— Могла бы не на глазах у дочери! — сурово молвил Свирельников, втолкнув бывшую жену в комнату и указав на «куклограмму» жестом государственного обвинителя.

…Впервые они поцеловались только в январе, в подъезде, после почти часового прощания, и он чисто механически, почти «по-краснознаменному», сжал сквозь пальто ее упругую грудь. Она отстранилась, посмотрела на забывшегося соискателя с разочарованным удивлением и сказала: «В следующий раз я повешу на себя табличку „Руками не трогать!“». — «А следующий раз будет?» — жалобно спросил похолодевший от ужаса курсант. «А это уж как тебе подсказывает твоя офицерская честь…» И побежала вверх по лестнице, обиженно стуча каблучками. Офицерская честь советовала тут же провалиться сквозь землю и навсегда забыть о том, что у этой умной, язвительной филологини есть нежное тело, пахнущее сумасшествием. На следующий день он с останавливающимся сердцем позвонил и был прощен. С того дня началось медленное и неуклонное завоевание ее плоти…

— Ах, это! — покраснев, засмеялась Тоня. — Я видела… Ну и что? Дочь радуется женскому счастью матери! Что тут плохого? Да и вообще не твое дело! Или ты думал, я теперь всю оставшуюся жизнь буду рыдать? Нет! Я буду смеяться, понял — хохотать!

— Посмотрим, как ты теперь посмеешься!

— А что ты мне можешь сделать?

— Узнаешь!

— Свирельников, ты дурак!

— Ты обещала! Я свои обещания выполняю!

…Господи, что это была за сладкая мука ото дня ко дню, от одного благословенного уединения до другого преодолевать ироничное и отчаянное сопротивление, все глубже проникая в пределы девичьего стыда. И чувствовать при этом, что на самом деле все глубже и неотвратимее проникаешь в неприступную ранее женскую жизнь и сам постепенно становишься ее частью. От встречи к встрече Тонины глаза становились все покорнее, а вздохи все глубже и доверчивее. Однажды, уже зная ее почти всю на ощупь, Свирельников наконец уговорил прикоснуться к его курсантскому изнеможению. «Ну, если ты не можешь взять себя в руки!» — вздохнула она и подчинилась. А потом, достав из сумки платок и тщательно вытерев ладонь, скорбно объявила: «Теперь тебе придется на мне жениться!» — «Почему?» — «А потому что такую развратную меня больше никто замуж не возьмет!» И он тут же, в подъезде, совершенно серьезно сделал ей предложение. Но Тоня засмеялась и сказала, что Полина Эвалдовна, заслышав эти брачные бредни до окончания университета, просто выгонит ее из дому. «Будем жить у меня!» — искренне предложил он. «В казарме? — засмеялась Тоня. — Нет, я выйду замуж только за офицера. И прекрати меня втягивать в этот гнусный петтинг!» — «Во что?» — «В то самое! Сначала загс — потом секс!» — ответила она и поцеловала его в нос…

— Можешь не выполнять! — пожала плечами Тоня.

— Богатого себе нашла?

— Нет, только по любви. Ты же знаешь. Зачем мне богатый? Я сама богатая…

— Вот с этого места, пожалуйста, подробнее!

— Подробнее? Пожалуйста! — Она направилась в гостиную. — Я вполне обеспеченная женщина. У меня есть фирма!

— Какая еще фирма? — Он тупо двинулся следом.

— «Сантехуют»! — ответила бывшая жена и улыбнулась с издевательской кукольной наивностью.

— Это моя фирма!

— Не-ет, не твоя! Я теперь тоже кое-что в коммерции понимаю!

— Еще бы! — ухмыльнулся Михаил Дмитриевич и нехорошо кивнул на серебряный семисвечник.

— Свирельников, ты к старости стал антисемитом? Не может быть!

— Это моя фирма! — багровея, повторил он.

— Оформлена она на меня. А ты наемный менеджер. Будешь плохо себя вести — я тебя уволю!

— Что-о?! — Он вскочил и, не помня себя, замахнулся на Тоню заячьим Гамлетом, которого весь разговор крутил в руках.

…Окончательное грехопадение состоялось зимой в квартире Валентина Петровича на глазах нескольких десятков невозмутимых зайцев. На время пребывания супругов в санатории Четвертого управления Тоня переселилась туда якобы для того, чтобы спокойно готовиться к диплому, а на самом деле потому, что ее мать в ту пору предпринимала, кажется, последнюю в своей жизни попытку выйти замуж и нуждалась в поздней романтической безнадзорности. Свирельников вырвался в Москву на несколько дней раньше и позвонил прямо с вокзала. Трубку взяла Полина Эвалдовна, с какой-то странной кокетливостью объяснив, что «его интересантка» временно живет в другом месте, а именно — у дяди. В гостях у «святого человека» он к тому времени уже побывал, приглашенный на замаскированные под воскресный обед смотрины. Кажется, Валентин Петрович с Милдой Эвалдовной остались довольны выбором племянницы.

Не заезжая домой, как был, в шинели и с чемоданчиком, курсант Свирельников помчался с Комсомольской площади прямо на Плющиху. Тоня открыла дверь, несколько мгновений смотрела на него в растерянности, а потом сказала: «Я о тебе как раз только что закончила думать!» На ней был домашний халатик, а на переносице — большие очки, которые она при нем ни разу не надевала. В руках Тоня держала толстый древнерусский словарь, который, конечно, тут же полетел на пол, ибо будущий офицер, измученный казарменным одиночеством, схватил ее и, спотыкаясь о тапочки в прихожей, понес на тахту, стоявшую здесь, вот на этом месте, в гостиной. Какое-то время он пылко убеждался в том, что все, отвоеванное им у Тони до каникул, не забыто, а убедившись, с удивлением обнаружил, что его возлюбленная почему-то совершенно не препятствует, так сказать, окончательному решению вопроса. Прежде в подобных случаях она замыкалась ладонями, как поясом верности, и произносила что-нибудь смешное и потому не обидное: «Осторожнее, юнкер, вы испортите мне девушку!» Но в тот день она лежала тихая, покорная и влажно раскрывшаяся. Нависнув над ней, он с мольбой посмотрел любимой в глаза, и она еле заметно кивнула в ответ. «Ты не боишься?» — спросил Свирельников задыхающимся шепотом. «А ты?» — отозвалась она чуть слышно…

— Смешно! — сказала Тоня, когда Михаил Дмитриевич, опомнившись, опустил руку. — Первая полоса «СК»: «Бизнесмен убил бывшую жену зайцем!»

— Мы же обо всем договорились! — тупо повторил Свирельников.

— Нет, друг мой бывший, договариваться мы будем только теперь. Нельзя бросать жену нищей!

— Я давал тебе деньги…

— Плохо давал. А теперь я буду их брать!

— Это тебя твой… нынешний научил?

— Нет, это все — наследственность. А еще я редактировала книжку «Разводясь, не будь дурой!».

— Не кривляйся! Если он такой умный — лучше бы тебе кровать купил!

— С милым рай и на диване!

…Курсант Свирельников даже оторопел от неожиданности: все, о чем он грезил во время горячих бессонниц словно о благословенно недостижимом, произошло вот так — легко и просто. Впрочем, не так уж и легко: Тонина девственность оказалась значительно прочней ее целомудрия. Потом он лежал, блаженно вытянувшись и слушая, как, победно екая, бьется сердце, а падшая дипломница, обмотав кровоточащее лоно полотенцем, сидела у него в ногах, внимательно рассматривая то, благодаря чему только что стала женщиной. «Уд-дивительно!» — вдруг сказала она. «Что удивительно?» — уточнил гордый сокрушитель. «Не удивительно, а уд-дивительно!» — поправила бывшая девушка. «Почему „уд-дивительно“?» — «А потому что в старину это называлось „тайный уд!“» — объяснила она, кивнув на увядшего первопроходца. «Значит, „уд-довлетворять“ тоже от слова „уд“», — обрадовался он. «Пожалуй, за тебя можно выйти замуж. С лингвистическим чутьем у тебя все в порядке!» — «А если бы не в порядке, значит, не вышла бы?» — «Все равно вышла бы…» — вздохнула Тоня…

— Уд-дивительно! — произнес Свирельников, криво усмехаясь.

— Вот именно! — мгновенно покраснев, кивнула она и изобразила на лице развратную улыбку, как представляют ее себе женщины, почти не изменявшие мужьям. — Ты думал, я стану жить на твои подачки? Уд-дивительно! Нет, делиться будем.

— Не будем!

— Бу-удем!

— Про фирму забудь, поняла?!

— Я пришлю адвоката, дорогой! Он объяснит тебе мои права и твои обязанности.

— Ты не понимаешь, во что лезешь!

— Не надо меня пугать!

— Я не пугаю. Предупреждаю — не лезь!

— С адвокатом!

Тут в дверном замке заскрежетало.

— При дочери ни слова! — предупредил он и вышел в прихожую.

Сначала Михаил Дмитриевич надвинул на лицо одно из тех суровых выражений, какими прежде встречал Алену, вопреки обещаниям поздно возвращавшуюся домой. Но потом сообразил, что обстоятельства с тех пор изменились, и срочно переделал это выражение на иронично-заботливое.

Дверь открылась. На пороге стоял Веселкин в длинном белом плаще. В одной руке он держал букет мелких подмосковных роз, в другой — торт «Птичье молоко».

— Ты?! — опешил директор «Сантехуюта».

— Без всяких-яких… — вымолвил Вовико и застыл на пороге.

— Заходи, друг мой, не бойся! — ласково пригласила Тоня. — Он сейчас уйдет…

Она стояла, томно облокотившись о косяк, и смотрела на Свирельникова с веселой ненавистью.