Глава одиннадцатая
Коварство «Маршальского ремтера»
Тысячи путей ведут к заблуждению и только один — к истине.
Жан Жак Руссо, французский писатель (1712–1778)
Первые организованные поиски культурных ценностей в Королевском замке начались практически сразу после взятия Кёнигсберга нашими войсками и проводились преимущественно трофейными частями 11-й гвардейской и 50-й армий. Известно, что еще задолго до штурма был составлен детальный план города с нанесенной на него «трофейной обстановкой», базировавшейся на данных разведки и показаниях пленных.
Буквально с середины апреля 1945 года в развалинах замка стала работать группа военных, среди которых выделялся невысокий полковник, прибывший специально из Москвы для поиска предметов, представляющих научную ценность. И хотя это был еще довольно молодой человек, его заслуги перед наукой были достаточно широко известны среди специалистов. Правда, прикладные аспекты его научной работы были тогда, что называется, за семью печатями, и о том, что приехавший в Кёнигсберг представитель Сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева полковник Иваненко является крупным физиком-теоретиком, пожалуй, никто не знал.
Из Советского энциклопедического словаря.
Москва, 1989 год
«Иваненко Дмитрий Дмитриевич (р. 1904), советский физик. Профессор МГУ (с 1943). Выдвинул гипотезу строения атомного ядра из протонов и нейтронов (1932). Труды по теории ядерных сил, синхротронному излучению. Государственная премия (1950)».
Сделав совместно с физиком И. Е. Таммом еще за семь лет до начала Второй мировой войны открытие в области атомной физики, Дмитрий Дмитриевич вошел в историю мировой науки как ученый, заложивший наряду с Гейзенбергом, будущим «мозгом» германского уранового проекта, основы понимания строения атомного ядра. В апрельские же дни 1945 года задача, стоящая перед ним, была довольно проста, хотя и связана с научными изысканиями, — ему предстояло осмотреть различные научно-исследовательские объекты Кёнигсберга и определить, не сохранились ли среди обломков, пепла, груд кирпича и искореженного металла какие-либо остатки лабораторного оборудования и научная документация, спасти которые было просто необходимо.
В Кёнигсберге располагалось около сорока научно-исследовательских институтов, в том числе немало естественно-научных, имевших мировую известность, — институты теоретической и экспериментальной физики на улице Штайндамм, десяток институтов сельскохозяйственного профиля в районе улицы Трагхаймер Кирхенштрассе, а также минералогический, фармакологический, физиологический и многие другие. В городе имелась обсерватория, геофизическая станция и химическая лаборатория, множество научных обществ, — например, известное Физико-экономическое общество, размещавшееся на площади Парадеплатц.
Замок не был объектом особого интереса ученого, и участие профессора Иваненко в обследовании развалин объяснялось, видимо, тем, что в это время в Кёнигсберге было не так уж много высококвалифицированных специалистов, способных по достоинству оценить значимость тех или иных находок — будь то лабораторное оборудование или музейные экспонаты. Во всяком случае, Дмитрий Дмитриевич активно включился в осмотр отдельных сохранившихся помещений, вместе с солдатами облазил доступные подвалы, поднимался по грозящим рухнуть лестницам… И находки не заставили себя долго ждать.
Из «Акта об обнаружении ценных предметов в помещениях замка».
Кёнигсберг, 25 апреля 1945 года
«Мы, нижеподписавшиеся, Представитель Московского Ордена Ленина Госуниверситета им. Ломоносова и Московской Сельскохозяйственной Академии им. Тимирязева Полковник Профессор Иваненко Д. Д., Старший инструктор политотдела 50 армии Майор Кролик И. Д., Военный переводчик РО 69 ск Лейтенант Махалов В. И. составили настоящий акт в нижеследующем:
25 апреля 1945 года при осмотре помещений Кёнигсбергского замка-музея (Schloss — шлосс) обнаружены следующие предметы:
20 кресел из Царскосельских дворцов, имеющих на внутренней стороне старые русские наклейки со штампом… и инвентаризационным номером. Рядом с ярлыками… наклеены инвентаризационные номера Кёнигсбергского замка…
В этой же комнате обнаружено 12 рам картинной галереи Киевского музея… одна из рам принадлежит полотну Айвазовского „У Константинополя“.
Всё помещение, в котором найдены вышеуказанные предметы… засыпано щебнем и битым кирпичом, что не дает возможности точно установить наличие имущества.
В одной из сравнительно сохранившихся комнат первого этажа в южной части замка обнаружена Дарственная книга (Donatoren-Buch — Донаторен-Бух) художественного отдела замка-музея, содержащая инвентарную опись различных предметов, принадлежащих к собраниям музея.
На стр. 141 под номером 200 от 5 декабря 1941 года в дарственную книгу занесена янтарная комната из Царского Села… насчитывающая 143 предмета. Зеркала, консольные столики, стенные панели, а также 3 ящика с янтарем…
Кроме того, в книге имеется специальный вкладыш, отпечатанный на пишущей машинке и представляющий из себя акт на прием янтарной комнаты от государственного управления по делам музеев… Подпись принявшего сделана чернилами и неразборчива.
Другие следы похищенной немцами янтарной комнаты установить не удалось…»
Кто оставил в найденной профессором Иваненко книге неразборчивую подпись, думается, сейчас ясно каждому, кто мало-мальски знаком с историей поисков Янтарной комнаты. Конечно же, это был доктор Альфред Роде — выдающийся ученый, знаток янтаря, автор многочисленных специальных и научно-популярных работ об этом удивительном самоцвете. Поскольку его фигура уже мелькала в моем повествовании, да и в дальнейшем мы еще не раз встретимся с доктором Роде при рассмотрении тех или иных версий, по-видимому, стоит поближе познакомить читателей с этой противоречивой и даже несколько загадочной личностью. При этом, конечно, трудно не повториться, так как любой уважающий себя публицист, пишущий о Янтарной комнате, считает своим долгом рассказать и о докторе Роде. Однако, попросив у читателя извинения за возможные повторы, я все-таки постараюсь сообщить кое-что малоизвестное широкому кругу людей, интересующихся этой темой.
Альфред Роде родился 24 января 1892 года в Гамбурге. Изучал историю искусства в Марбурге, Мюнхене и Париже, а в середине двадцатых годов оказался в Кёнигсберге. Здесь он сразу стал работать в замковом музее, изучая и систематизируя многочисленные коллекции. В этот период появляется множество публикаций молодого ученого, касающихся вопросов искусствоведения: в 1928 году он издал книгу под названием «Кёнигсберг», в которой сделал оригинальный обзор наиболее выдающихся архитектурных памятников города, а через год опубликовал интересное описание знаменитой Серебряной библиотеки герцога Альбрехта.
Со временем Альфред Роде стал приобретать известность как специалист по янтарю и изделиям из него. Его книга «Янтарь — германский материал» стала популярной среди специалистов и до сих пор является одним из обстоятельных исследований по истории художественных изделий из этого замечательного дара природы, который древние греки называли «электроном», а славяне «латырь-камнем». Доктор Роде принимал активное участие в деятельности Кёнигсбергского художественного общества, в котором выполнял роль ответственного секретаря. Ему приходилось организовывать ежегодные вернисажи восточнопрусских художников в Выставочном зале, расположенном около башни Врангеля, организовывать передвижные выставки экспонатов из замкового музея в Инстербурге, Данциге, Алленштайне.
В пригороде Берлина жила некая Лизель Амм, бывшая жительница Кёнигсберга, в годы войны учившаяся с дочерью Альфреда Роде в школе Германа Ленса на Херманналлее. Лизель рассказывала Елене Евгеньевне Стороженко, что она была частым гостем в семье Роде, тем более что квартира ученого располагалась в большом угловом четырехэтажном доме в двух шагах от школы. Здесь, на Беекштрассе, 1, и проживал директор музея с женой и двумя детьми — вполне добропорядочная немецкая семья, ведущая размеренный образ жизни, годами придерживающаяся установленного порядка и привычек.
По словам бывшего референта Министерства просвещения ГДР доктора Герхарда Штрауса, хорошо знавшего Альфреда Роде, это был очень замкнутый и скромный человек, пользовавшийся исключительным уважением и большим авторитетом у сотрудников Прусского музея, Общества древностей и многих других знавших его музейных работников. Доктор Роде являлся членом нацистской партии, что безусловно способствовало его блестящей карьере ученого в годы фашистского режима. Но, как утверждал Штраус, он никогда не симпатизировал национал-социализму и сохранял добрые отношения с людьми, придерживающихся либеральных, а зачастую и левых взглядов.
Из письма Герхарда Штрауса
«…Я точно припоминаю, как А. Роде с большим негодованием относился к нацистам — грабителям произведений искусства во время показа мне в замке картин из Киева».
Вместе с тем, давая такие лестные отзывы, Герхард Штраус вспоминал, что Роде нередко буквально пресмыкался перед высоким начальством, угодливо выполняя отдельные сомнительные с нравственной точки зрения поручения. Это происходило и в ходе многочисленных встреч с обербургомистром Кёнигсберга доктором Гельмутом Биллом, являвшимся одновременно председателем Кёнигсбергского художественного общества, и, конечно же, в тех нередких случаях, когда судьба сводила доктора Роде с самым могущественным человеком в Восточной Пруссии — Эрихом Кохом, который, как мы знаем, был «высоким ценителем» искусства и выдающимся грабителем художественных ценностей Восточной Европы. К слову говоря, о лизоблюдстве Альфреда Роде перед гаулейтером впоследствии упоминали и другие знавшие его немцы…
Итак, профессор Иваненко, найдя «Дарственную книгу» в руинах замка, был первым, кто обнаружил хоть какое-то упоминание о Янтарной комнате. Во всяком случае, в руках наших исследователей оказался документ, удостоверяющий, что это великое творение старинных мастеров с декабря 1941 года находилось в Королевском замке и было принято на хранение доктором Роде. Спустя две с половиной недели о находках в Кёнигсберге поведала газета «Ленинградская правда», опубликовавшая в номере от 13 мая 1945 года статью под названием «Найдены ценности, украденные гитлеровцами».
Когда я только начинал работать над рукописью этой книги, мне довелось встретиться с Дмитрием Дмитриевичем Иваненко в его уютной квартире в одном из корпусов главного здания МГУ на Ленинских горах. Мы заранее договорились о встрече. Дмитрий Дмитриевич, несмотря на недомогание, охотно согласился поделиться своими воспоминаниями, тем более что он знал меня еще по моей прежней работе в ректорате Московского университета.
Мы говорили более полутора часов, неоднократно возвращаясь к тем дням, когда он, участвуя в поисковых работах в замке, обнаружил «Дарственную книгу». Конечно же, тогда, в сорок пятом, он не представлял себе всего значения своей находки. Ведь о Янтарной комнате ему даже слышать не приходилось, хотя он неоднократно до войны бывал в Ленинграде. Только в разрушенном Кёнигсберге он узнал об этом чуде света, но в суете трофейных поисков и на фоне всеобщего победного ликования не воспринял информацию о Янтарной комнате как экстраординарную. Мало ли было в истории «комнат», которые исчезли, сгорели в пожаре войн и других катаклизмов. Иваненко подробно рассказывал о том, как он вместе с офицерами комендатуры осматривал развалины кёнигсбергских научно-исследовательских институтов и лабораторий, собирая среди хаоса опустошения то, что осталось от уникальных физических приборов и научного оборудования. Он вспоминал, как, рискуя сорваться вниз, поднимался на второй этаж по едва уцелевшим лестничным пролетам Института экспериментальной физики, чтобы удостовериться в том, что в сожженных кабинетах не сохранилось чего-либо ценного для науки. К сожалению, смерч ожесточенных уличных боев, когда каждый дом превращался в крепость, которую приходилось брать штурмом, уничтожил в здании института все: и ценнейший спектограф, от которого остались жалкие обгоревшие обломки, и экспериментальную вакуумную камеру, и множество других приборов, превратившихся в бесформенное нагромождение спекшегося от высокой температуры металла и обуглившейся пластмассы.
С Дмитрием Дмитриевичем мы расстались в надежде еще не раз встретиться и поговорить о прошлом. Но сбыться нашим надеждам было не суждено — спустя полтора года после нашей встречи Дмитрий Дмитриевич умер, оставив о себе добрую память и яркий след в науке.
В мае в Кёнигсберг один за другим стали прибывать представители различных учреждений, в задачу которых входил розыск похищенных гитлеровцами культурных ценностей. По линии Комитета по делам искусств Совета Народных Комиссаров РСФСР в разрушенный до основания город прибыли сотрудник Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина майор Я. И. Цырлин и секретарь комиссии майор Н. Ю. Сергиевская.
Из Института истории Академии наук СССР приехали несколько сотрудников во главе с профессором С. Д. Сказкиным, известным ученым-историком, специализировавшимся по проблемам западноевропейского Средневековья. Воронежский музей изобразительных искусств также направил своих сотрудников для осуществления поисковой работы.
Об их деятельности сохранилось очень мало документальных свидетельств. Поэтому сейчас нелегко судить о том, каковы были реальные результаты работы этих первых исследователей послевоенного Кёнигсберга. Гораздо больше нам повезло с группой, работавшей в городе по линии Комитета по делам культпросветучреждений при Правительстве РСФСР, в которую входил профессор А. Я. Брюсов, оставивший достаточно подробные описания поисков культурных ценностей в те далекие послевоенные годы.
Я не буду подробно рассказывать о работе группы Брюсова, тем более что читатель уже ознакомился с версией Александра Яковлевича о захоронении Янтарной комнаты в бункере на Штайндамм, — речь об этом шла в начальных главах моего повествования. К тому же значительные фрагменты из материалов Брюсова привел писатель Юрий Иванов в своей повести «Кёнигсбергская версия», где со свойственной ему обстоятельностью поведал о трехъярусном бункере, имении Вильденхоф, Королевском замке, докторе Роде… Я же, чтобы не повторяться и не распыляться (пусть читатель простит этот каламбур), попытаюсь продолжить повествование о поисках Янтарной комнаты в конкретном направлении, с привязкой к рассматриваемому объекту — северному крылу Королевского замка. А работа Александра Яковлевича Брюсова в июньские дни 1945 года в Кёнигсберге давала серьезную пищу для размышлений. Причем многие наблюдения, сделанные профессором более шестидесяти лет назад, важны и для сегодняшних исследователей этого крайне запутанного и таинственного дела.
Профессор Брюсов стал заниматься поисками на территории замка (или как он его иногда называл на немецкий лад — в «шлоссе») с первого дня своего прибывания в Кёнигсберге. Сначала проводились внешние осмотры отдельных сохранившихся помещений, а затем началась разборка развалин в тех местах, где вероятность обнаружения ценностей казалась наибольшей.
Из дневника A. Я. Брюсова. Май — июль 1945 года
«Со 2 по 15.VI мы с Чернышевым осмотрели в замке все, что могли. Замок разрушен целиком. Сохранилось только несколько зал в северном крыле (старая часть замка), где наверху мы устроили склад извлекаемых вещей, а внутри разместился с 10.VI караул. В работах по раскопкам принимает участие бывший директор Кёнигсбергского музея Роде и сотрудник этого музея Файерабенд; иногда заходит зав. отделом древностей Фридрих…»
Как видим, в компанию по розыску ценностей включились наши знакомые — доктор Роде и Файерабенд, почему-то представленный Брюсовым как «сотрудник музея».
Эти немцы, конечно же, не по своей инициативе начали помогать нам в поиске. Сразу же после штурма их разыскали сотрудники городской комендатуры и после обстоятельного опроса привлекли к работам, проводимым в развалинах Королевского замка под руководством гвардии капитана Чернышева. Профессор Брюсов, много общавшийся с Роде и Файерабендом, дает в своем дневнике лаконичные, но меткие характеристики этим людям, чем существенно помогает нам выработать более объективное представление о них. Это очень важно, если учесть, что фигуры крупнейшего ученого-искусствоведа и завсегдатая винного погребка «Блютгерихт» еще не раз будут предметом нашего пристального внимания на страницах данного повествования.
Из дневника А. Я. Брюсова. Май — июль 1945 года
«…2. Роде — старик на вид, с трясущейся правой рукой. Одет неряшливо (нарочно?). Искусствовед. Имеет ряд научных трудов. Алкоголик. Доверия не внушает.
Мне все сдается, что он знает больше, чем говорит, а когда говорит, то нередко лжет. Если на него не смотреть, но следить издали или исподтишка, то его рука перестает дрожать. Уверяет, что лучшие коллекции были эвакуированы, но он не знает, куда; когда я его спросил, не в Растенбург ли, то он тотчас воскликнул: „Так вы их нашли?..“
3. Файерабенд — пройдоха, враль, но полезный человек. Выдает себя за бывшего члена компартии, но был в замке до момента сдачи, и комендант замка перед сдачей передал якобы ему весь замок. Имел имение, автомобиль и проч. (показывает фотографии), но не мог получить даже среднего образования якобы из-за недостатка средств…»
Из приведенных здесь характеристик следует, что профессор, как тонко чувствующая художественная натура (ведь он был не только ученым-археологом, но и поэтом, — конечно, не таким известным, как его брат — В. Я. Брюсов, однако весьма талантливым), легко распознал неискренность своих «коллег» по поискам, интуитивно почувствовал, что эти люди знают гораздо больше, чем пытаются показать, и, возможно, сознательно уводят в сторону от цели. Потом Брюсов не раз в своих записях возвращался к этой мысли и уехал из Кёнигсберга, убежденный в том, что Альфред Роде делал все, чтобы «запутать розыски, навести на ложный след», а Файерабенд был совершенно не в курсе дела, ничего не знал о Янтарной комнате и своими выдумками также старался помешать поискам.
Справедливости ради надо сказать, что у Александра Яковлевича Брюсова было вполне достаточно оснований для таких нелицеприятных выводов в отношении указанных лиц. Взять хотя бы самое начало поисков. Еще до приезда Брюсова в Кёнигсберг Альфред Роде уверял капитана Чернышева, что Янтарная комната находится в одной из подвальных комнат южного крыла замка. Поэтому именно отсюда началось пристальное изучение развалин. Правда, «изучение» — это слишком громко сказано для поисковых работ того времени. Пришли солдаты с кирками, ломами и лопатами и на указанном доктором Роде месте среди обгоревших стен и ужасающе нависавших перекрытий приступили к «раскопкам». Конечно же, перед этим пришлось изрядно поработать саперам: к началу работ из-под каменного крошева были извлечены чудом не взорвавшаяся немецкая противопехотная шрапнельная мина «S», искореженный ручной пулемет МГ-34 с расплющенным магазином и несколько яйцевидных гранат с невывинченными запалами и предохранительными колпачками. Опасности такого рода подстерегали все поколения поисковиков, и теперь даже трудно сказать, сколько людей, молодых и старых, бесшабашных и осторожных, сложило голову от этих притаившихся под камнями и щебнем убийственных сюрпризов.
И мой опыт поисковой работы богат был подобными подарками. Когда-то на берегу Преголи, неподалеку от большого моста, часть которого до сих пор не восстановлена после подрыва в 1945 году, я со своими товарищами наткнулся на целый склад боеприпасов — бомбы, мины, гранаты лежали навалом в кустах среди каких-то емкостей, похожих на большие канистры. Потом, в 1969 году, при обследовании подземелий южного крыла замка, когда взрыв тротиловой шашки разметал кирпичи и осела каменная пыль, я чуть было не наступил на мерзкую немецкую противотанковую мину «Т-35», на ржавой крышке которой поблескивала пробка взрывателя нажимного действия. Саперы, прикрепленные к экспедиции, долго не решались ее тронуть, а потом, осторожно перенеся в укромное место под южной стеной замкового променада, что-то долго мараковали, прежде чем погрузить мину на БТР и увезти за город в карьер.
В ноябре 1981 года произошел роковой взрыв на замке Бальга, где сотрудники Калининградской экспедиции проводили буровые работы. При этом погиб солдат, оказались раненными несколько человек — молодой лейтенант, прапорщик, водитель экспедиционного автобуса и фотограф. Как выяснилось в процессе расследования обстоятельств взрыва, причиной его явились какие-то боеприпасы, оказавшиеся в земле рядом с костром, который развели поисковики для обогрева. Замок Нойхаузен, имение Коха, развалины Имперского банка — где только не наталкивались на смертельно опасные находки!
Когда профессор Брюсов, сопровождаемый капитаном Чернышевым, прибыл в Королевский замок, раскопки были в самом разгаре. Тут же присутствовал и доктор Роде, одетый в грязный, покрытый кирпичной пылью костюм. Солдаты, подставляя ломы под каменную глыбу, отколовшуюся, по-видимому, от стены здания, пытались сдвинуть ее в сторону, чтобы продолжить очистку уже наполовину освобожденного от обломков и кирпичей помещения. Повсюду валялись куски искореженного железа, колотого шифера, под ногами хрустели осколки стекла, все сплошь было усеяно истлевшим тряпьем, головешками самых причудливых форм, хлопьями пепла. И над этим опустошением витал тошнотворный запах разложения…
Капитан Чернышев пояснил профессору, что доктор Роде указал на эту часть руин, как на точное место, где находились ящики с упакованной в них Янтарной комнатой. Александр Яковлевич, неплохо владевший немецким, переспросил почтенно слушавшего их разговор Роде — действительно ли здесь хранилась «бернштайнциммер». Немецкий ученый закивал головой, повторяя, что лично сам участвовал в размещении ящиков именно в этой комнате. Брюсов, который не только не был специалистом-искусствоведом, но до приезда в Кёнигсберг, как и Иваненко, вообще ничего не слышал о Янтарной комнате, все же заподозрил неладное. Дело в том, что солдаты, расчищая указанное доктором Роде помещение от завалов, освободили от кирпичей и щебня уже большую часть комнаты. До пола оставалось каких-нибудь полметра — метр, и предположить, что все это пространство заставлено ящиками, было невозможно. К тому же по рассказам профессор Брюсов уже знал, что ящики, в которые упаковывалась Янтарная комната, были различных размеров, в том числе очень большими, достигающими трех метров длины. Как ни ряди, но под оставшимися обломками они поместиться никак не могли.
Александр Яковлевич поделился этим соображением с капитаном, а затем без обиняков сообщил свои подозрения доктору Роде. Тот, резко повернувшись, пролепетал что-то нечленораздельное и вдруг засуетился, стал оживленно и очень быстро говорить, размахивая руками, о том, что ужасные дни штурма города, которые они с женой и дочерью пережили в полузасыпанном подвале, отшибли ему всю память. Что русские офицеры не должны сердиться на его забывчивость и он готов показать другое (опять совершенно точное) место укрытия Янтарной комнаты.
Невероятно! Выдающийся знаток янтаря, ученый, проведший более двадцати лет своей жизни в стенах Королевского замка, человек, неотступно «опекавший» Янтарный кабинет в кёнигсбергский период его существования, вдруг «забыл», где было спрятано самое ценное его сокровище! Пробиваясь через завалы, доктор Роде увлек за собой профессора Брюсова и капитана Чернышева. К ним присоединился неожиданно появившийся среди развалин Пауль Файерабенд. Он сразу же согласился с немецким ученым, что ящики с Янтарной комнатой перед самым штурмом города были перенесены в другое место, которое он с готовностью покажет. Это, естественно, вызвало недоумение капитана Чернышева, который вот уже несколько дней занимался безуспешными раскопками в южном крыле замка, основываясь на показаниях того же Файерабенда.
Северное крыло замка, самая древняя его часть, представляла собой обгоревший остов когда-то величественного сооружения с провалами стрельчатых окон, грудами кирпича и щебня, нагромождением обломков. После многодневных обстрелов и бомбардировок, после уже упоминавшегося разрушительного взрыва в районе башни фогта Лиделау, от когда-то поражавших воображение рыцарских залов и курфюршеских покоев остались жалкие развалины. Наши солдаты, да и время от времени забредающие сюда жители города нередко находили среди мусора и пепла бутылки с вином, остатки некогда великолепных сервизов, какие-то диковинные штуковины вроде бронзовых подсвечников или медных блях с затейливыми гербами и готической вязью надписей. Сюда, под рухнувшие своды одного из обширных помещений, и привел профессора Брюсова и капитана Чернышева человек, считавшийся одним из лучших знатоков Королевского замка.
«Здесь, в этом зале, стояли ящики с упакованной Янтарной комнатой, а также коллекцией мебели Кайзерлинга», — сообщил доктор Роде, указывая на кучи пепла и нагромождение головешек, покрывавших пол помещения. Сводчатый потолок и стены были в трещинах. Несмотря на мрачную обстановку, в рыцарском зале, имевшем три больших окна со стороны двора, было достаточно светло. Ни Брюсов, ни Чернышев тогда, конечно, не знали, что Роде привел их в гостиную так называемых «Маршальских покоев», бывших в Средневековье местом проживания великих магистров Тевтонского ордена, а затем небезызвестного Альбрехта Бранденбургского — последнего рыцарского гроссмейстера и первого герцога Пруссии. Это был зал, площадь которого достигала не менее ста двадцати квадратных метров, с высокими сводами, большими стрельчатыми окнами — приметами ранней готики, несколькими проемами-арками, ведущими в соседние помещения. В восточной стене просматривалась полутемная ниша непонятного назначения. Штукатурка обвалилась во многих местах, обнажив старинную кладку, и только фигурные кирпичи гуртов сохраняли свое почти первозданное великолепие.
Итак, это старейшее помещение замка стало, согласно новым свидетельствам Роде и Файерабенда, последним прибежищем Янтарной комнаты.
Из дневника А. Я. Брюсова. Май — июль 1945 года
«.. Осмотр большой залы показал, что, к сожалению, и Янтарная комната, и мебель Кайзерлинга сгорели. Были найдены навески от царскосельских дверей (медные), обгорелая резная лепка Янтарной комнаты, железные пластинки с винтами, которыми части комнаты были прикреплены к стенкам ящиков, кусок ящика с прикрепленными к нему ключами от мебели Кайзерлинга…»
Воспользовавшись пребыванием в Кёнигсберге сотрудника Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина Цырлина, занимавшегося розысками культурных ценностей по поручению Комитета по делам искусств СНК РСФСР, ранее работавшего в Царскосельском музее и неоднократно видевшего Янтарную комнату, Александр Яковлевич привлек его к осмотру «Маршальских покоев». Почувствовав драматизм ситуации, к работе по отысканию следов Янтарной комнаты подключились прибывшие с профессором Брюсовым майор Пожарский и майор Беляева. Они буквально переворошили пепел и обугленные остатки дерева в орденском зале. Доктор Роде безучастно следил за этой суетой, не проявляя заметного интереса к находкам. Время от времени он как бы разговаривал сам с собой, повторяя: «Фербраннт, фербраннт…»
Записка А. Я. Брюсова
«О судьбе Янтарной комнаты». 1961 год
«…Ближе к выходу во двор мы нашли металлические части от мебели Кайзерлинга и остатки обгорелых досок от ящиков, в которые эта мебель была упакована. А в глубине зала у окон, выходивших на площадь, в пепле оказались медные навески и обгорелые позолоченные гипсовые украшения, которые Цырлин признал за части от Янтарной комнаты. Так как никто из присутствовавших, кроме Цырлина, не видел в своей жизни Янтарной комнаты, то мы не имели никаких оснований подвергать это утверждение сомнению, тем более что это соответствовало показаниям А. Роде, что ящики с мебелью Кайзерлинга стояли в той части зала, которая выходила во двор, а Янтарная комната помещалась в глубине зала…»
Проведя беглую экспертизу обнаруженных остатков, все участники обследования гостиной Маршальских покоев пришли к единодушному выводу: Янтарная комната погибла. Для юридического закрепления этого вывода был составлен документ, который еще шестьдесят с лишним лет назад должен был положить конец надеждам найти это выдающееся творение человечества.
Акт о гибели Янтарной комнаты. 12 июня 1945 года
«Акт № 1
Гор. Кёнигсберг, 12/VI. 1945 г.
Составлен настоящий акт бригадой Комитета по делам культпросветучреждений майором Беляевой, подполковником Брюсовым и майором Пожарским, бригадой Комитета по делам искусства, майором Цырлиным и майором Сергиевской, и представителем политуправления фронта гвардии капитаном Чернышевым в том, что при обследовании старого замка в целях отыскания „янтарной комнаты“, вывезенной немцами из гор. Пушкина Ленинградской обл., было установлено, что:
1. Янтарная комната находилась в старом замке в упакованном виде и стояла вместе с мебелью Кайзерлинга в северном крыле здания во втором этаже…
2. В указанном помещении при обследовании были обнаружены следы пожара в виде большого количества пепла и кусков обгорелых досок, бронзовые панели дверей и небольшое количество обгорелого левкола от резных украшений (частью сохранившего форму) янтарной комнаты. Кроме того, тут же лежала масса железных пластинок с винтами, которыми, по словам Роде, были прикреплены части янтарной комнаты к стенам упаковочных ящиков.
Вывод: по всем вероятиям янтарная комната сгорела в старом замке Кёнигсберга во время пожара…»
После того как был составлен указанный акт, удостоверяющий гибель Янтарной комнаты, Брюсов и его коллеги сочли целесообразным сконцентрировать свое внимание на поисках музейных экспонатов, сохранившихся под обломками в других помещениях замка. Вместе с солдатами, приданными комендатурой, они обшаривали все уцелевшие комнаты, подвалы, галереи, с риском для жизни забирались на грозившие рухнуть перекрытия второго и третьего этажей, спускались в глубокие подземные склепы. Конечно, группа Брюсова смогла обследовать лишь те помещения, которые были относительно доступны. Там же, где завалы преграждали путь и требовались большие работы по разминированию и расчистке руин, делать было нечего: у Брюсова не было ни достаточной рабочей силы, ни требуемых технических средств. Так что найденные в эти летние дни 1945 года ценные предметы представляли собой не столько плод интенсивных и скрупулезных поисков, сколько результат поверхностного осмотра сохранившихся помещений и сбора того, что фактически лежало на поверхности. Но при этих условиях перечень найденного составил более тысячи позиций, что свидетельствовало о чрезвычайной плодотворности поисковых работ, организованных профессором Брюсовым и представителями Комитета по делам искусства.
С присущим первым поисковикам чувством ответственности, каждая найденная в развалинах замка вещь фиксировалась в специальной описи, что позволяет нам сейчас реально оценить результаты их работы. В архивных фондах сохранился этот любопытный документ, исполненный фиолетовыми чернилами на бланках расшитой приходной книги Прусского музея.
Из «Описи вещей, найденных при раскопках
в Королевском замке в гор. Кёнигсберге
в июне — июле 1945 года»
«1. Картина (на дереве) Циганелли. Богоматерь на троне, нач. XVI в.
2. (на холсте). Колесников. Пейзаж, 1912 г.
3. Демьянов. Сад, 1910 г.
4. Филиппов. Пейзаж, 1902 г.
5. Неизв. худ. Марина.
6. Гагарин. Старуха, 1882 г.
7. Виллевальде. Горный пейзаж, 1871 г.
8. Русск. худ. серед. XIX в. Сцена в окрестностях Рима.
9. Неизв. худ. Вечер в Милане.
10. Неизв. русск. худ. Монастырь.
11. Люлен Лантье. Слепая турчанка с мальчиком.
12. Неизв. худ. Жанровая сцена.
13. XVII в. Вакханалия.
14. XIX в. Натюрморт…»
Помимо десятков картин в развалинах замка были найдены многочисленные предметы из стекла и бронзы, фарфора и цветного камня, ювелирные изделия и старинные монеты. Многие из них были разбиты, раздавлены, обожжены. Работавшие в замке осторожно очищали находки от грязи и копоти, складывали их сначала на куски брезента, расстеленные в комнатах, а потом тщательно упаковывали в деревянные ящики, в которых лиможские эмали XVI–XVII веков соседствовали с серебряными и фарфоровыми сосудами, древности бронзового века — с коврами мазурской работы и мундирами 1813 года, карандашные рисунки и акварели — с неолитической керамикой, китайские боксерские шлемы — с коллекцией фарфоровых слепков гитлеровских медалей. Среди развалин было найдено две небольших скульптуры: мраморный торс юноши со щитом и фигурка женщины, работа итальянского художника Вильде, — подарок фашистского диктатора Муссолини кёнигсбергскому замковому музею. Попадались предметы, явно похищенные гитлеровцами из советских музеев. Например, в одном из подвальных помещений среди хлама и мусора, под грудой разбитых ящиков, в луже солярки, вытекшей из опрокинутой металлической бочки, был обнаружен то ли разломанный шкафчик, то ли стол начала XIX века с бронзовым литьем и перламутровой инкрустацией, имеющий инвентарный номер Гатчинского дворца-музея. В другом месте из-под обломков была извлечена большая фарфоровая ваза с изображением сцены «урока музыки» и фирменным знаком Российского Императорского фарфорового завода, вывезенная фашистами из Киева. Под лестницей, ведущей на второй этаж, варварски смятые и завернутые в мешковину, лежали три живописных полотна из Днепропетровского художественного музея…
Из записки А. Я. Брюсова
«О судьбе Янтарной комнаты». 1961 год
«…После составления акта о гибели Янтарной комнаты мы, естественно, перестали думать о ее поисках и сосредоточили свое внимание на извлечении из-под обвалов других памятников древности и искусства…
При этих розысках вполне определенно выяснилось, что накануне падения Кёнигсберга в музее спешно готовились к эвакуации музейных коллекций и что многое уже было вывезено… в другое место. Кое-где под обвалами обрушившихся стен и перекрытий рядом с разбросанными музейными вещами оказывались пустые ящики, корзины, упаковочный материал в виде бумаги, ваты и т. д.»
Удовлетворившись «экспертной оценкой» Цырлина, профессор Брюсов совершил очень серьезную ошибку: он без наличия должных оснований поверил в то, что Янтарная комната сгорела, и прекратил всяческие ее поиски. Теперь, в суете выискивания среди развалин и обломков еще сохранившихся культурных ценностей, никто уже не думал о ней, считая этот шедевр окончательно потерянным для человечества. Уверовав в это обстоятельство, подтверждаемое демонстративно сокрушавшимся доктором Роде, Брюсов и его коллеги уже не обращали никакого внимания на возможные признаки умышленного сокрытия сведений о местонахождении Янтарной комнаты. Более того, они не сочли нужным внимательно осмотреть помещения, прилегающие к орденскому залу, на предмет наличия каких-либо замуровок или других признаков тайников. Возможно, тогда было не до скрупулезного анализа, и сил профессора Брюсова едва хватало на то, чтобы вести самые поверхностные, но тем не менее довольно результативные работы. К тому же их уверенность в том, что Янтарная комната погибла, вдруг получила дополнительное подтверждение.
В самый разгар работ в северном крыле замка неожиданно появился моложавый полковник с целым иконостасом боевых наград на груди. Без особого любопытства осмотрев сложенные на брезенте находки, он рассказал Брюсову и Чернышеву о том, что принимал участие в штурме Королевского замка и в числе первых ворвался в его помещения. Вспоминая детали недавних событий, полковник упомянул, что именно в этом громадном зале видел большие ящики, часть которых была безжалостно разломана. Судя по всему (так показалось полковнику), в них была какая-то старинная мебель. Что стало с ящиками потом, ему неизвестно, — скорее всего, они сгорели от возникшего вскоре пожара.
Кстати сказать, версия о гибели Янтарной комнаты от пожара, возникшего в северном крыле Королевского замка уже после 10 апреля, неоднократно муссировалась на Западе. Достаточно обратиться к воспоминаниям того же инженера Ганса Гербаха, опубликованным в газете «Остпройссенблатт», где он вину за гибель Янтарной комнаты и других произведений искусства возлагает исключительно на «опьяненных победой русских», которые якобы «взрывали подряд все уцелевшие части зданий» в поверженном Кёнигсберге. Конечно, мы не будем идеализировать ситуацию апреля 1945 года. У большинства наших воинов, прошедших с боями по опустошенной, разграбленной земле России, Белоруссии, Украины и Прибалтики, не было никаких оснований с благоговением относиться к достопримечательностям первых немецких городов, которые приходилось брать в ожесточенных и кровавых боях. И думается, тем более нельзя теперь судить их слишком строго за ненависть, выплескивавшуюся ко всему немецкому, даже если это были незаурядные творения архитекторов, скульпторов, художников. Такова жестокая логика войны. Обесценивая человеческую жизнь, она одновременно заставляет пренебрегать духовным наследием человечества, сеет варварство и разрушение.
Но в данном случае все было гораздо сложнее. И хотя тогда, в сорок пятом, Александр Яковлевич Брюсов, недолго думая, записал в своем дневнике, что «Янтарная комната погибла, по-видимому, от пожара, устроенного нашими солдатами», на поверку вышло все по-другому. Спустя много лет он признался, что решение прекратить поиски было скоропалительным, безосновательным, продиктованным сиюминутными соображениями. Постоянные причитания Роде и намеки Файерабенда сделали свое дело: они как будто преднамеренно и целенаправленно стремились уверить профессора в бесперспективности розыска «бернштайнциммер».
Уже потом, ретроспективно оценивая поведение доктора Роде в ходе поисков, профессор Брюсов разгадал тактику немецкого ученого и искренне сожалел о том, что в свое время не понял мотивов его поведения. В результате был упущен самый важный фактор в розыске ценностей — фактор времени. Ведь то, что можно было сделать летом 1945 года, через несколько месяцев представлялось уже гораздо более сложным или вовсе безнадежным делом, а с каждым годом шансы на успех уменьшались катастрофически. Сейчас мы можем уповать лишь на педантичный анализ подробностей всех предшествующих поисков и вновь открывшиеся обстоятельства.
Из справки А. Я. Брюсова
«Янтарная комната». 1961 год
«…Действительно ли Янтарная комната находилась в Кёнигсберге до самого конца, до падения этого города? А. Роде, как бывший директор музея, должен был, конечно, прекрасно знать об этом. Но добиться от него ясного ответа было невозможно. Сколько я с ним ни говорил на эту тему, я все больше и больше убеждался, что этот заядлый фашист, отнюдь не скрывавший этого, всячески старается запутать все дело.
Надо сказать, что Роде, как и все немецкое население города… горячо надеялся, почти был уверен, что скоро произойдет разрыв между США и СССР, что США начнут войну с СССР и тогда все вернется к прежнему, надо только выждать. Слухи об этом ходили по всему городу. Поэтому тактикой Роде… было тянуть все дело и тянуть до ожидаемой ими несбыточной мечты. Роде готов был, сказав одно, через час уже утверждать противоположное, плести всякие небылицы, стараясь направить нас по неверному пути…»
Но запоздалые прозрения, к сожалению, не могли восстановить прерванную нить поисков, и спустя некоторое время их пришлось начинать практически заново, тем более что главного и наиболее вероятного участника тайного захоронения Янтарной комнаты уже не было в живых. Доктор Альфред Роде умер в декабре 1945 года в тифозном бараке бывшего гарнизонного лазарета на улице Йоркштрассе. Учитывая, что трагическому концу немецкого ученого неоднократно уделялось внимание в целом ряде публицистических работ, я решил не поддаваться искушению и не высказывать свою версию преждевременной кончины Альфреда Роде, ограничившись лишь констатацией самого этого печального факта.
Справка с выводами группы профессора Брюсова вместе с прилагаемым актом о гибели Янтарной комнаты была передана руководству Комитета по делам искусств и культурно-просветительских учреждений, после чего вопрос о дальнейших розысках Янтарной комнаты, казалось, отпал сам собой.
Возможно, на этом еще в 1945 году была бы и поставлена точка. И не ломали бы голову несколько поколений над разгадками тайны исчезновения Янтарной комнаты, не возникали бы все новые и новые версии о местах ее захоронения. Всего этого могло и не быть, если бы итоги работы профессора Брюсова в Кёнигсберге не стали известны Анатолию Михайловичу Кучумову.
Из статьи А. Казакова «Красота возрождает человека».
Газета «Литературная Россия». 11 ноября 1989 года
«Искусствовед Анатолий Михайлович Кучумов начинал свой путь музейного работника в начале тридцатых годов, когда его, рабочего-комсомольца, участника „рабочего кружка“ Эрмитажа, рекомендовали в экспозиционный отдел знаменитого Павловского дворца-музея.
Когда началась Великая Отечественная война, он работал хранителем Александровского дворца в городе Пушкине (бывшее Царское Село). С первых же дней войны двадцатидевятилетнему Анатолию Кучумову было доверено ответственное государственное дело — эвакуация художественных ценностей из всех пригородных дворцов Ленинграда…
В 1944 году Кучумов был вызван из Новосибирска в Ленинград и отправлен на Западный фронт с поручением вести розыски похищенного фашистами имущества дворцов-музеев. За три года Кучумов сумел отыскать и вернуть на Родину сотни тысяч всевозможных экспонатов, вывезенных врагами из ленинградских пригородов (Гатчина, Пушкин, Павловск, Петергоф), Киева, Минска, Керчи, Новгорода, Пскова…»
Именно этому человеку совершенно случайно в начале 1946 года стало известно содержание разговора двух приехавших в Пушкин из столицы работников московских музеев, будто профессор Брюсов, работая в Кёнигсберге, доподлинно установил, что Янтарная комната полностью сгорела, и теперь можно только сожалеть об утрате этого гениального творения великих мастеров. У Анатолия Михайловича Кучумова, имевшего самое непосредственное отношение к поискам похищенных ценностей, не было оснований сомневаться в обоснованности столь плачевного вывода Брюсова. Но он все-таки решил на месте перепроверить результаты предшествовавших поисков и обратился в связи с этим в Комитет по делам культпросветучреждений.
В здании на Софийской набережной к намерению Анатолия Михайловича отнеслись благожелательно. Но после обсуждения проблемы решили, что одному ему ехать в Кёнигсберг не стоит. Обстановка там оставалась тревожной, и лучше всего было бы подыскать себе напарника. Им стал после недолгих уговоров заведующий сектором музеев отдела культуры Ленгорсовета большой знаток искусства Станислав Валерианович Трончинский. Перед поездкой в Кёнигсберг у них состоялась встреча с профессором Брюсовым, который проживал в Москве. Тот буквально огорошил Кучумова, сообщив подробности «поисков» Янтарной комнаты в развалинах Королевского замка. «Незачем вам туда ехать. Кроме ломаной мебели в этих развалинах ничего нет. То, что нам удалось найти, хранится временно в здании бывшего Государственного архива…» — так отговаривал Кучумова и Трончинского от поездки Брюсов.
Но намерения у Анатолия Михайловича были самые серьезные, и 4 марта 1946 года он вместе с Трончинским выехал в Кёнигсберг. Время, проведенное в дороге, показалась вечностью. До Луги доехали еще довольно быстро, а потом поезд подолгу останавливался на полустанках, пропуская литерные составы. За окном мелькали опустошенные земли Псковщины, полуразрушенные городки Латвии, разоренные хутора Литвы… Только через трое суток поезд подошел к бывшей германской границе, пересек ее, и за окном стали проплывать аккуратные кирпичные фольварки с пробитыми черепичными крышами, остовы сгоревших станционных построек, обсаженные деревьями дороги, голые, заснеженные поля с черными проплешинами оттаявшей земли. Шталлупёнен, Гумбинен, Инстербург, Норкиттен, Велау, Тапиау, Леванхаген, Гутенфельд… — мелькали освещенные одинокими фонарями таблички с непривычными немецкими названиями городов, еще не получивших свои новые имена. Больше часа поезд простоял на каком-то совершенно голом полустанке, где в темноте угадывались очертания сараев и разрушенных домов. Знающие люди говорили, что Кёнигсберг совсем рядом, а поезд все никак не мог доехать до места назначения.
Около двух часов ночи еле передвигающийся состав резко затормозил, вагоны сильно дернулись, и поезд стал. За окном послышалась суета, голоса людей, хлопанье дверей в громадном бараке, на стене которого в отсвете раскачивавшегося фонаря легко можно было прочитать надпись, намалеванную, по-видимому, масляной краской, — «КЁНИГСБЕРГ». Приехали!
Оказывается, вокзал, сильно разрушенный во время апрельских боев, до сих пор не был восстановлен, и пассажиров высаживали, не доезжая до него несколько километров. Станислав Валерианович спросил у железнодорожника, как добраться до центра города. Тот посоветовал идти вслед за другими вновь прибывшими прямо по путям в сторону вокзала. Дорога по шоссе была немного длиннее, но вела через пригород и вливалась в одну из главных улиц Кёнигсберга.
В августе 1990 года мы всей семьей гостили несколько дней у родственников в Ленинграде. Эрмитаж, Исаакий, Морской музей, Петропавловка, Петродворец — калейдоскоп впечатлений и удивительных встреч с прекрасным. Мои дети, десятилетняя дочь Нина и шестилетний Сережа, открывали для себя город Петра, восхищаясь старинными памятниками и разводными мостами, фонтанами и каналами. Смертельно усталые после прогулок по городу и посещения музеев, мы возвращались в квартиру наших родственников на Ленинском проспекте, где за чашкой вечернего чая рассказывали дорогим ленинградцам о полученных за день впечатлениях.
Конечно же, из пяти дней, проведенных в Ленинграде, один был запланирован для посещения города Пушкина, где в доме ветеранов архитектуры проживал со своей женой Анатолий Михайлович Кучумов, тяжелобольной, частично парализованный после случившегося несколько лет назад инсульта. С Кучумовым мы постоянно перезванивались по телефону, я неоднократно бывал у него в Павловске, где он проживал не один десяток лет. Навестить Анатолия Михайловича, вспомнить с ним о том времени, когда мы вместе работали в Калининградской экспедиции, совместно обсудить некоторые детали готовящейся к изданию рукописи — все это я намеревался сделать, посетив город Пушкин.
Несмотря на то что Анатолий Михайлович чувствовал себя неважно, встреча все-таки удалась на славу: мы поговорили о многом из того, что интересовало нас обоих, — о Янтарной комнате, о возможностях, которые не были реализованы во время работы экспедиции, о путях продолжения поисков утраченных сокровищ.
По моей просьбе Анатолий Михайлович под диктофон рассказал о событиях 1946 года, когда он впервые побывал в Кёнигсберге и принял участие в розыске Янтарной комнаты. Именно таким образом появились «диктофонные записи», которые я воспроизвожу в этой повести.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«…Трончинский сказал, что идти в темноте по путям он не хочет. Пойдем лучше по мостовой. Мы пошли. А было раннее утро, очень холодно, мы совершенно продрогли…
…Навстречу нам попалась колонна немцев — жителей города. Все — с противогазными сумками, идут на расчистку вокзала и подъездных путей…
Шли очень долго, буквально выбились из сил. Трончинский даже в сердцах бросил свой чемодан в придорожную канаву… „На кой он мне, черт!“ — говорит. Делать нечего. Я спустился вниз, чемодан Трончинского достал и крепко-накрепко привязал его брючным ремнем к своему чемодану. Так мы и дотащились до городской комендатуры, которая располагалась в большом сером здании на Хаммервег…»
Несмотря на то что было раннее утро, комендант — молодой боевой генерал, недавно оказавшийся в роли «хозяина города», — был на месте. Он приветливо встретил прибывших, напоил их чаем, даже рассказал о том, что в этом самом кабинете весной 1945 года допрашивали командующего немецкой группировкой в Кёнигсберге генерала Ляша. Комендант распорядился через своего адъютанта о предоставлении гостям комнаты в офицерской гостинице на улице Гарденбергштрассе, совсем недалеко от комендатуры.
В сопровождении капитана-артиллериста, которому генерал поручил опекать «представителей искусства», Кучумов с Трончинским быстро добрались до гостиницы. Этот район города казался не столь разрушенным. Здесь в Амалиенау было много больших домов, роскошных вилл, сохранились даже вывески магазинов и афишные тумбы. Волна переименований только еще поднималась, так что кое-где можно было увидеть курьезные названия типа «Пищепромовская улица», что тут же обратно переводилось на немецкий как «Продуктенштрассе».
Первый день прошел в хлопотах, связанных с размещением, оформлением необходимых документов в разных учреждениях города. А на следующее утро Анатолий Михайлович и Станислав Валерианович в сопровождении офицера из комендатуры отправились в замок. Путь их лежал через центр города, представлявший собой сплошные развалины.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«…Мы шли к замку. Был очень сильный ветер, особенно почему-то на Штайндамме. С изуродованных крыш домов летела черепица и поэтому нам приходилось идти по середине улицы. А там — машины, одна за другой. Вот так, шарахаясь, и шли…
Штайндаммская кирха была полуразрушена, колокольня отсутствовала… На тротуаре лежал громадный слегка покореженный циферблат башенных часов с золочеными цифрами… Около кирхи — какой-то бетонированный водоем и памятник из серого камня: солдат, обнимающий плачущую женщину…»
Скелеты зданий на бывшей Кантштрассе сохраняли призрачное великолепие своих фасадов, как будто это были декорации гигантского театра абсурда. Живописные развалины почтамта, покрытые копотью готические формы Альтштадтской кирхи, руины Росгартенской кирхи, классическая архитектура двух некогда величественных зданий на Мюнцплатц. И над всем этим возвышалась громада Королевского замка.
Конечно, первое, что намеревались осмотреть Кучумов и Трончинский — это Большой орденский зал, где в 1945 году Брюсов обнаружил остатки сгоревшей Янтарной комнаты. Обогнув нагромождение развалин, они прошли вдоль северной части замка по улице, еще не очищенной от громадных куч щебня и перегороженной в самом начале высокой баррикадой. Поваленные и искореженные фонарные столбы, сгоревший остов трамвая с чудом сохранившейся на боку рекламой яблочного сока, ржавая афишная тумба с раскисшими обрывками каких-то объявлений… За углом, там, где высилась семиугольная башня Хабертурм, открылась площадь, с одной стороны которой находилось здание Имперского банка, сильно пострадавшее во время штурма, а с другой — восточное крыло Королевского замка со старинными въездными воротами посередине. Анатолий Михайлович разглядел прямо над аркой дату постройки, изображенную римскими цифрами — MDXXXII, и лаконичную надпись по-латыни: «Turns fortissima nomen domini», что Станислав Валерианович перевел как «Имя Господа — сильнейшее оружие».
Двор был пустынен. Все сооружения замка по его периметру казались вымершими. Черные глазницы окон и арок, проломов и пробоин в сочетании с кое-где сохранившимися сугробами снега производили жуткое впечатление. И только стоявший около одного из подъездов «студебеккер» свидетельствовал о том, что среди зловещих развалин присутствует жизнь и какое-то движение: по-видимому, хозяйственники одной из воинских частей собирали среди хлама остатки того, что могло еще послужить, — посуду, столовые приборы, бутылки из толстого зеленого стекла… Как потом оказалось, замок не был столь уж необитаемым: одну из уцелевших комнат облюбовало себе подразделение дорожно-эксплуатационного батальона.
Поднявшись по ступенькам портала, некогда украшавшего северное крыло замка с внутренней стороны, Кучумов с Трончинским попали прямо на тот этаж, где находились основные орденские помещения — так называемые покои Великого магистра, Маршальские покои и ремтер, капелла Святой Анны и Фирмария. В залах с огромными стрельчатыми окнами был собачий холод. Ветер продувал насквозь, а пол, усеянный обломками и мусором, был покрыт, особенно в углах каменных стен, толстым слоем слежавшегося грязного снега. Стены и сводчатый потолок были в крупных трещинах и черной копоти. Под ногами хрустело стекло.
Из книги А. М. Кучумова и М. Г. Воронова
«Янтарная комната». Москва, 1989 год
«…При тщательном просмотре всего слоя гари и мусора на каменном полу Большого Орденского зала, где якобы сгорела Янтарная комната, были обнаружены кусочки золоченого левкаса, большое количество мебельных пружин и железных оковок старых немецких шкафов, из чего можно было сделать вывод о том, что в этом зале находилась и сгорела мебель Кайзерлинга.
Около входа в зал с наружной лестницы в слое гари были найдены три совершенно перегоревшие, обесцветившиеся мозаичные картины. По профилю бронзовых рам и чеканным виньеткам, украшенным камнями на углах, удалось установить, что это были флорентийские мозаики работы XVIII века из Янтарного зала…»
Многие годы спустя, вспоминая подробности того дня, Анатолий Михайлович рассказал мне, как бегло осмотрев зал, обратил внимание на слежавшуюся кучу золы справа от входной двери. Среди золы и пепла были отчетливо видны обуглившиеся доски, составлявшие, по-видимому, когда-то упаковочный ящик. Он стал осторожно очищать это место от грязи и увидел такое, от чего у него потемнело в глазах. Под трухой сгоревшей древесины лежало хрупкое панно флорентийской мозаики — элемента убранства Янтарной комнаты. Как известно, эти изящные инкрустации из цветных камней украшали ее центральные панели и представляли собой аллегорические картины, символизирующие пять чувств человека — вкус, зрение, слух, осязание и обоняние. И вот сейчас творение художников Флоренции, некогда сверкавшее яркими красками, лежало в груде мусора, обесцвеченное, деформированное, потускневшее. И хотя в потрескавшемся изображении на панно можно было узнать один из сюжетов, стало ясно, что это фактически только жалкий след прежнего великолепия. Едва Анатолий Михайлович попробовал приподнять панно, оно рассыпалось на мелкие кусочки, а шифер, служивший основой для мозаики, образовал кучки пепла, который сразу же стал разноситься сквозняком по всему залу. Под первым панно лежало второе, точно в таком же состоянии, затем третье, уже почти полурассыпавшееся. Чудесные флорентийские мозаики, исполненные по эскизам итальянского художника Джузеппе Дзокки в середине XVIII века, исчезли навсегда.
Разгребая золу, Анатолий Михайлович нашел несколько кусков бронзовых рамок, служивших оправой для мозаики. Все было каким-то скрюченным, обожженным, оплавленным. Чудом сохранились чеканные латунные виньетки с растительным орнаментом, располагавшиеся в углах рам. Но и они были покрыты копотью и совершенно потеряли свой прежний вид. Бережно завернув их вместе с россыпью потускневших осколков мозаики в кусок материи, Анатолий Михайлович положил находки в вещмешок. Похоже, что они были единственным материальным свидетельством гибели Янтарной комнаты. Кстати говоря, и эти находки ожидала печальная судьба.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«…Когда мы вернулись в Ленинград, Трончинский попросил меня привезти ему найденные в Кёнигсберге остатки флорентийских мозаик Янтарной комнаты для того, чтобы показать их своему начальству. Я привез ему жалкие остатки в небольшой картонной коробочке…
Спустя некоторое время Трончинский ушел в отпуск, оставив обгоревшие куски мозаичных панно в книжном шкафу. По-видимому, в его отсутствие уборщица, наводившая порядок в рабочем кабинете, посчитала кучку серых камешков и закопченных металлических предметов никому не нужным мусором и из благих побуждений, естественно, выбросила находки…»
Казалось бы, находки в гостиной «Маршальских покоев» должны были убедить Кучумова в справедливости вывода Брюсова о гибели Янтарной комнаты. Превратившиеся в прах панно из цветных яшм — какие еще нужны доказательства того, что Янтарная комната сгорела в этом мрачном замковом помещении?
Вместе с тем, оказывается, то, что обнаружили Кучумов и Трончинский в марте 1946 года в северном крыле Королевского замка, ни в коей мере не подтверждает предположение о гибели Янтарной комнаты. К такому выводу они пришли еще тогда, внимательно осматривая рыцарские залы и подвалы «Блютгерихта». В своей книге о Янтарной комнате, написанной совместно с известным ленинградским искусствоведом Михаилом Григорьевичем Вороновым, Анатолий Михайлович приводит веские аргументы, которые убедительно доказывают, что находка мозаик в орденском зале вовсе не означала, что можно ставить точку на поисках похищенного сокровища.
Специалистам было совершенно ясно, что в этом зале сгорели только мозаики, по-видимому, упакованные и хранившиеся отдельно от демонтированной Янтарной комнаты. Нигде в кучах золы и мусора не попадались целые или расплавленные кусочки зеркальных стекол. Но ведь не могли же бесследно исчезнуть двадцать четыре зеркальных пилястры, обрамленные золоченой резьбой! Кроме того, на каждой пилястре имелось по одному бронзовому чеканному бра. Каков бы пожар ни был, испариться же они не могли!
Из записки А. М. Кучумова
«К вопросу о судьбе Янтарной комнаты Екатерининского дворца». 1950 год
«…Если допустить, что указанные зеркальные пилястры, деревянная резьба и бронзовые бра находились в другом месте замка, не будучи упакованными с Янтарной комнатой, наличие и гибель янтарных панелей в данном помещении отвергает другое обстоятельство.
В четырех больших янтарных панно боковых стен комнаты были вмонтированы четыре небольшие фигурные зеркала фацетного стекла, которое невозможно было изъять из панно, не разрушив художественно исполненные янтарные рамы-картуши. В гари даже малейших кусков стекла, какого бы ни было, не обнаружено.
Приведенные выше обстоятельства заставляют с полным основанием отвергнуть сообщение Роде, доверчиво принятое за истину профессором Брюсовым, о гибели Янтарной комнаты в огне пожара в орденском зале замка…»
Если в гостиной «Маршальских покоев» остатков Янтарной комнаты обнаружить не удалось, то надо было искать в других местах. Поэтому Кучумов и Трончинский стали внимательно обследовать прилегающие помещения. В первую очередь их внимание привлек уже упоминавшийся «Маршальский ремтер», куда из гостиной вела стрельчатая готическая дверь-арка со сложным резным архивольтом.
Это было одно из самых загадочных помещений Королевского замка, служившее когда-то главным залом военных предводителей Тевтонского ордена — орденских маршалов или великих магистров — и располагавшееся над помещениями «Блютгерихта». В XX веке в нем, как и в других залах северного крыла, размещались экспозиции Прусского музея.
Из книги Альфреда Роде
«Замок в Кёнигсберге и его коллекции».
Берлин, 1937 год
«…Большой ремтер Великого магистра, XV век. Вместе с примыкающим с запада помещением № 17 (Архив) первоначально представлял собой большой зал со сводами, включающий часть стены старой оборонительной башни… Витрина в центре зала: немецкие рукописи (кёнигсбергские миниатюры в рукописях Фомы Аквинского из управления Верховного маршала, мариенбургские миниатюры в рукописях Генриха фон Хеслера)… Картины: Мария и дитя из Ауловенена, округ Инстербург, XV век… Сидящая Мария и дитя из Шмодиттена, округ Прейссиш-Эйлау, XVI век…»
«Маршальский ремтер» был интересен тем, что имел в толще одной из стен узкую потайную лестницу, которая вела в «Камеру пыток» и Капеллу Святой Анны. Вход в нее был через незаметную дверь-нишу, рядом с которой, как и в Капелле Святой Анны, имелось маленькое стрельчатое слуховое окошко. История сооружения замка сложилась так, что этажи его более древней части, куда входила башня фогта Лиделау, оказались гораздо выше позднее пристроенных орденских залов. Поэтому вход из «Маршальского ремтера» располагался на высоте пяти метров от пола и, естественно, не использовался. В смежное же с ним помещение капеллы можно было попасть двумя путями — либо через потайную лестницу в стене, либо по ступеням, ведущим к боковой двери самой капеллы непосредственно из «Маршальского ремтера». Это делало орденский зал крайне удобным для всякого рода неожиданностей, — например, для внезапных появлений каких-либо лиц, присутствие которых на рыцарском сборе не предполагалось заранее. Или давало возможность Великому магистру внезапно арестовать кого-либо из своих гостей и, при необходимости, препроводить прямо в «Камеру пыток», расположенную в подвале башни фогта Лиделау. По преданию, предводители рыцарского ордена неоднократно использовали эту особенность «Маршальского ремтера», из-за чего за ним закрепилась дурная слава.
Здесь царило то же опустошение, что и в соседнем зале, но у стены стояло несколько чудом сохранившихся каркасов от музейных витрин, конечно, обгоревших и немного деформированных, но вполне пригодных после небольшого ремонта для использования. Анатолий Михайлович, зная бедственное положение полностью разграбленных и разрушенных гитлеровцами дворцов-музеев пригородов Ленинграда и особенно Екатерининского дворца, решил отправить эти остатки в город на Неве.
Через пару дней вместе с солдатом-регулировщиком они отобрали наиболее пригодные витрины и стали упаковывать их в заранее сколоченные ящики, — благо, досок на территории замка было достаточно и одной деревянной перегородки хватило на несколько ящиков. Но «Маршальский ремтер» оказался верен своему зловещему предначертанию и, может быть, последний раз в своей истории показал свой жестокий, тевтонский нрав.
Уложив несколько ящиков один на другой у стены зала рядом с дверью, ведущей в сторону капеллы Святой Анны, Кучумов и молодой парень с ефрейторскими погонами решили передохнуть. Солдат достал пачку трофейных немецких сигарет в яркой упаковке и с наслаждением затянулся. В холодном рыцарском зале запахло чем-то очень ароматным, совершенно не гармонирующим с обстановкой. Анатолий Михайлович хотел что-то сказать по этому поводу, но не успел… Раздался страшный грохот, на миг стало темно, поднялся столб пыли. Прижавшись к стене, они с ужасом увидели, что сводчатый потолок, рухнув вниз, обнажил высокие голые стены с торчащими из них металлическими балками. Сверху еще падали кирпичи и сыпался песок, но постепенно «камнепад» прекратился — и снова стало тихо. От великолепного стрельчатого готического свода с нервюрами не осталось и следа. Часть «Маршальского ремтера» лишилась перекрытия. Казалось, что другие два свода чудом удержались и не рухнули вниз. Многотонная бесформенная масса кирпича и щебня буквально раздавила, расплющила ящики с упакованными в них витринами. Анатолию Михайловичу стало не по себе, когда, осознав все произошедшее, он представил, что было бы, задержись они хоть на несколько секунд дольше в том месте, где сейчас лежало нагромождение обломков. «Маршальский ремтер» мог стать могилой для тех, кто пытался вернуть людям утраченные культурные ценности.
Убедившись, что Янтарная комната не погибла в развалинах замка, как утверждал профессор Брюсов, ссылаясь на свидетельства Роде и Файерабенда, Анатолий Михайлович с утроенной энергией стал продолжать работу. И первое, что он счел необходимым предпринять, — это разыскать свидетелей ее укрытия. Нужно было во что бы то ни стало найти Файерабенда, этого пройдоху, убедившего Брюсова прекратить поиски. Искать же Роде было уже бесполезно: Кучумов знал от профессора о смерти немецкого ученого.
Но как найти Пауля Файерабенда в громадном городе, где старая жизнь была полностью разрушена, а новая только-только зарождалась? Ведь не было ни адресного стола, ни справочного бюро, ни каких-либо других учреждений, где можно получить точные сведения о месте жительства того или иного лица. Большая часть немецкого населения ютилось в развалинах, определить местонахождение которых было просто невозможно. Многие улицы уже не существовали, так как от них не осталось ни одного целого дома, да и немецкие названия стали потихоньку уступать место русским переименованиям. В общем, разыскать человека в Кёнигсберге 1946 года было делом не легким.
Помог случай. Среди вдрызг разбитых домов центральной части города уцелевшие жители втыкали дощечки с надписями или просто писали на стенах домов: «Семья Фогель. Все живы. Проживаем на Капорнерштрассе, 27» или «Тетя Марта, наш адрес — Байдриттер вег, дом № 18». Так немцы пытались сообщить своим родственникам и знакомым о новом месте жительства. В районе замка, особенно на Мюнцплатц, закопченные стены уцелевших коробок зданий были буквально испещрены такими посланиями. Стихийно образовались своего рода справочные бюро, где можно было попытать счастья найти друг друга тем, кто потерялся в последние дни войны и месяцы послевоенной разрухи. Кто-то из немецких жителей и сообщил здесь Кучумову, что видел Файерабенда в Больнице Милосердия на Хинтерросгартен. В 1946 году там размещалась центральная немецкая больница, где бок о бок трудились немецкие и советские врачи, пытаясь вырвать у смерти сотни человеческих жизней, к которым подбирались тиф и малярия — вечные спутники всех войн и исторических катаклизмов.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«…Я пошел в немецкую клинику. Это там, где теперь городская больница, недалеко от пруда. Большое серое здание, расположенное как бы углом. Над входом — огромный католический крест. Внутри я увидел монахинь. Одеты они были во все черное, только поверх головы белые платки…
Я стал их спрашивать насчет Файерабенда, а они не понимают меня — я ведь без переводчика. Наконец сообразили — послали за врачом, знающим русский язык. С ним удалось кое-как объясниться, и немец, поняв, что я кого-то разыскиваю, вызвал главного врача клиники Штарлингера…»
Откуда было знать Анатолию Михайловичу, что вышедший к нему энергичный пятидесятилетний человек в белом халате был довольно известным немецким врачом, профессором медицины, заведующим отделением внутренних болезней. Он успевал руководить первым инфекционным лазаретом в здании Университетской клиники, бороться с вспышками эпидемий, организуя специальные отделения в бывшем гарнизонном лазарете на Йоркштрассе, практиковал в Больнице милосердия…
Разговор, состоявшийся между Кучумовым и Штарлингером, был непродолжительным. Профессор очень быстро установил через больничную картотеку, к счастью сохранившуюся, что недавно выписавшийся Пауль Файерабенд работает в районе Йудитгена на лесопилке, которая раньше была мебельной фабрикой. В картотеке стоял ее адрес — «Вальдштрассе, 19». А это, как узнал Анатолий Михайлович, находится где-то на западной окраине города.
Кучумов, отправившийся один на поиски Файерабенда, долго шел через мало пострадавший во время войны район Амалиенау. Потом за поворотом потянулись какие-то пустыри и развалины. По всему было видно, что здесь шли ожесточенные бои. Их следы обнаруживались во всем: в сгоревших коробках некогда шикарных вилл, в испещренных следами от пуль и осколков стенах домов, в ржавеющих остовах разбитых автомашин и автобусов, в поваленных или погнутых фонарных столбах. У одной закутанной в платок немки, которая переходила улицу около Йудиттенской кирхи, Анатолий Михайлович спросил дорогу. Она неопределенно махнула куда-то в сторону виднеющегося неподалеку леса, и Кучумову ничего не оставалось делать, как продолжить путь в надежде на то, что удастся встретить человека, который сможет членораздельно объяснить ему, где же начинается улица Вальдштрассе.
Вскоре на перекрестке он увидел покосившийся столбик-указатель с табличками — названиями улиц. Среди них Кучумов обнаружил ту, что была ему нужна. А через несколько минут он услышал вой циркулярной пилы, почувствовал запах опилок и свежей древесины. Около кирпичного дома за невысоким заборчиком ровными штабелями лежали распиленные доски, рядом — несколько деревянных ящиков, по-видимому, только что сколоченных. Это и была та самая лесопилка, куда пришлось так долго добираться. Но к глубокому разочарованию Анатолия Михайловича, Файерабенда здесь не оказалось. После сумбурных объяснений с немцами ему удалось только понять, что бывший распорядитель винного погребка «Блютгерихт» действительно здесь работает, но после выписки из больницы договорился с «майстером» и несколько дней побудет дома. Это показалось Кучумову странным, так как жизнь в городе в то время не была налажена и местные жители очень дорожили подвернувшейся работой, ведь это был единственный способ обеспечить себе пропитание. Весна 1946 года еще не сулила качественного улучшения в этом вопросе, и тяготы послевоенных месяцев создавали отнюдь не благодушную атмосферу в холодном, разрушенном городе. Человек, легко отказывавшийся, даже на непродолжительное время, от постоянной работы и гарантированного заработка, должен был либо иметь какой-нибудь дополнительный источник существования, или же обречь себя и свою семью на голодное прозябание и даже гибель.
Правда, Анатолию Михайловичу еще в комендатуре рассказали, что спустя некоторое время после окончания войны в городе стали появляться новоявленные дельцы, которые неизвестно из каких источников умудрялись доставать уникальные вещи — картины, скульптуры, книги, драгоценности, церковный инвентарь, посуду и столовые приборы. На черном рынке у Луизенкирхи в то время можно было купить или обменять на продукты не только просто дорогие вещи, но и настоящие шедевры искусства, и кто знает, какие ценности исчезли тогда в руках спекулянтов и перекупщиков. Известно, например, что один бывший скромный чиновник кёнигсбергского телеграфного ведомства Фридрих Роке сколотил даже целое состояние на торговле книгами. Сначала он распродал собственную библиотеку, которая перед штурмом города была им спрятана в подвале своего дома на улице Канцлерштрассе, а затем организовал настоящую фирму, занимавшуюся поисками ценных фолиантов. Привлекая мальчишек, прекрасно ориентировавшихся в руинах, он с их помощью обшарил все подвалы и чердаки в развалинах старого города и в полуразрушенных виллах пригородов. Ему удалось обнаружить уникальные книги и манускрипты в грудах хлама и мусора на месте бывшей университетской библиотеки на улице Миттельтрагхайм, в развалинах громадного Дома техники, в подвалах военной библиотеки на Фридрихштрассе и библиотеки на площади Фихтеплатц в Понарте. Предприимчивый делец, гревший руки на хаосе послевоенной жизни, приобрел среди немецкого населения кличку «Маленький Грефе унд Унцер». Кто знает, может быть, сегодняшние спекулянты от искусства и представители, так сказать, «теневой культуры», о которых мы время от времени узнаем из прессы, что-то унаследовали и от проходимца Роке?
Итак, Кучумову не удалось встретиться с Файерабендом, но ему дали точный адрес, и теперь нужно было снова возвращаться в центр города и искать улицу с необычным наименованием — Кёнигсэкк, что в переводе с немецкого означает «королевский угол».
Калининградцы хорошо знают эту улочку и дом, через овальную арку которого когда-то можно было пройти во двор. Собственно, на нынешней улице Фрунзе сохранилось не так уж много старых домов, поэтому красивое четырехэтажное здание с арками, строгим эркером и овальным окошком в верхней части фасада, обращало на себя внимание. В 1946 году, когда весь бывший район Нойе Зорге лежал в руинах, дом с аркой был чуть ли не единственным неразрушенным зданием в этом районе. Устоявший среди бомбежек и артобстрелов, переживший ожесточенные схватки уличных боев, сохранившийся в годы массовой застройки города типовыми и однообразными домами, он гибнет в наши дни, разрушаясь и превращаясь в настоящие руины, символизирующие алчность и тупость нашего цинично-меркантильного века. Сюда, в дом на нынешней Угловой с полустертой надписью на первом этаже «Kreuz-Apotheke», и отправился на следующий день вместе с переводчиком Анатолий Михайлович Кучумов.
Грязь, теснота, скученность — эти неотъемлемые атрибуты послевоенного быта сильно разрушенных городов — воочию предстали перед Кучумовым. Пауль Файерабенд оказался пожилым, сутулым человеком, облаченным в какой-то старый комбинезон. Он с явной опаской смотрел на нежданных гостей и долго не мог понять, что от него хочет «русский товарищ из Ленинграда». Или делал вид, что не понимает. Разговор состоялся в какой-то полутемной комнате, загроможденной старыми вещами и полуразвалившейся мебелью. Сначала Файерабенд говорил, что все известное ему о Янтарной комнате уже было сообщено профессору, который приезжал в Кёнигсберг сразу после окончания боев. Кучумов понял — речь шла о Брюсове. Затем, вопрос за вопросом, — и Файерабенд стал вспоминать какие-то дополнительные моменты и детали.
Я не буду заниматься вольным пересказом содержания той давней беседы, тем более что по просьбе Анатолия Михайловича Файерабенд в заключение разговора собственноручно записал свои «показания» на оборотной стороне какого-то старого банковского счета — бумага была дефицитом в послевоенном Кёнигсберге.
Из «Показаний директора ресторана „Кровавый суд“
в Кёнигсбергском замке Пауля Файерабенда».
Кёнигсберг, 1 апреля 1946 года
«…После того как Кёнигсберг в августе 1944 года был бомбардирован, Янтарную комнату тотчас запаковали и перенесли в Орденский зал… Упакованная в многочисленные ящики, комната оставалась там до начала штурма Кёнигсберга. Роде говорил мне много раз, что комната должна быть увезена в Саксонию, но вследствие многочисленных транспортных затруднений это не могло быть осуществлено.
В конце марта 1945 года замок посетил гаулейтер Кох. Кох сделал доктору Роде серьезный выговор за то, что он упакованную Янтарную комнату оставил в замке до сих пор. Кох хотел позаботиться о немедленном вывозе, но жестокая боевая обстановка уже не допустила вывоза. Упакованная комната осталась стоять в Орденском зале…
…Начиная со второй половины дня 9 апреля 1945 года в замке распоряжался комендант, назначенный гаулейтером, а начальник, назначенный военным порядком, неожиданно исчез. Я находился в винном погребе. По договоренности с некоторыми офицерами, я вывесил в северном и южном крыле замка белые флаги как знак капитуляции.
…Когда я покинул замок в 12 часов 30 минут ночи, ресторан был занят только одним артиллерийским подразделением. Подвал и Орденский зал были совершенно неповреждены. До возвращения из Эльбинга, где я лежал в госпитале, я услышал от доктора Роде, что Орденский зал и ресторан полностью выгорели. Во время падения города, 9 апреля 1945 года, я слышал, как командир в форме СС дал приказ предать замок огню. Я до сих пор подозреваю, что Орденские покои, как и ресторан, были ограблены эсэсовцами и умышленно подожжены. То же самое подтверждал и доктор Роде предыдущей русской комиссии».
Вот так пространно рассказал Кучумову уже известную нам историю Пауль Файерабенд. Однако читатель, наверное, заметил новое обстоятельство, неожиданно появившееся в рассказе об апрельских днях 1945 года. Странно, что во время работ Брюсова в замке ни Роде, ни Файерабенд даже не обмолвились об эсэсовцах, ограбивших Орденский зал, где были сложены сокровища замка, а затем предавших его огню. Более того, Альфред Роде указал попеременно сразу два «точных места» захоронения Янтарной комнаты, а присутствовавший при этом Файерабенд, кстати, не отрицающий того, что на протяжении всего времени боев находился в Королевском замке, спокойно наблюдал за бессмысленной работой «русской комиссии». Это свидетельствует по меньшей мере о том, что Файерабенд, так же, как и доктор Роде, был неискренен. И более того — «вспомнив» о приказе эсэсовского командира, Пауль Файерабенд как бы предлагал окончательно поставить точку на поисках Янтарной комнаты и прекратить работу в развалинах замка. Но и этого ему, наверное, показалось мало. Поэтому на следующий день Анатолий Михайлович держал в руках новые «показания» бывшего распорядителя винного погребка «Блютгерихт».
Из «Показаний директора ресторана „Кровавый суд“
в Кёнигсбергском замке Пауля Файерабенда».
Кёнигсберг, 2 апреля 1946 года
«…В июле 1944 года во двор замка пришли две машины, высоко груженные ящиками. Некоторые маленькие ящики были сгружены в Прусском музее, остальные остались в машинах… Роде сказал мне, что это Янтарные стены из России. Сейчас же после прибытия машин доктор Роде имел совещание с обербургомистром доктором Биллом в Городском управлении. Машины оставались всю ночь нагруженные на дворе замка.
На следующий день машины с грузом ушли. Около полудня Роде пришел ко мне купить несколько бутылок вина в запас на дорогу… Он действительно после этого отсутствовал три недели. По возвращении Роде сказал мне, что он был в каком-то большом имении и там много поработал…
Место и название имения доктор Роде мне не сказал. Впоследствии доктор Роде сказал мне, что дело шло о Янтарном зале из России, который находился упакованным на машинах…»
В этих воспоминаниях удивительны не сами факты, которые изложил Пауль Файерабенд, — хотя бы потому, что это перекликается со свидетельствами другого Пауля — Пауля Зонненшайна. Вызывает недоумение, мягко говоря, несколько запоздалое сообщение о том, что Янтарной комнаты (Янтарных стен, Янтарного зала!) вообще не должно быть в замке, так как ее, дескать, вывезли оттуда еще в июле 1944 года. Получается, что эту «подробность» Файерабенд «вспомнил» лишь тогда, когда Кучумов с уверенностью заявил об ошибке Брюсова, посчитавшего Янтарную комнату уничтоженной, и приступил к обстоятельным и энергичным поискам.
После бесед с Файерабендом Кучумов понял, что ключ к разгадке тайны лежит прежде всего в свидетельствах очевидцев, в сопоставлении противоречивых показаний и определении самой реальной версии. Поэтому следовало опросить как можно больше людей, причастных к этой запутанной истории. И когда появится более или менее стройное представление о последнем месте нахождения Янтарной комнаты и других произведений искусства, следует приступать к непосредственным поискам — раскопкам, разборам завалов, откачке воды из подвалов.
Большую помощь в поиске нужных людей оказал бургомистр Кёнигсберга, руководитель временной немецкой администрации, действовавшей в городе наряду с Управлением по гражданским делам при военном совете Кёнигсбергского особого военного округа и военными комендатурами. Именно он подсказал адрес некоего инженера Байзера, якобы имевшего отношение к работам, проводившимся на территории замка в последние месяцы войны. На сей раз военный комендант выделил Кучумову и Трончинскому автомашину, и они отправились на поиски.
От бывшего района Амалиенау до площади Трех маршалов доехать не составило труда. А вот затем водителю Иоганну пришлось изрядно покружить. Ориентировался он плохо, несмотря на то что был немцем и коренным жителем Кёнигсберга. Согласно имевшимся сведениям, Байзер жил в подвале где-то на бывшей улице Пассаж Трагхайм, что неподалеку от развалин оперного театра. Сначала Иоганн попытался попасть туда через площадь Парадеплатц. Они проехали по хорошо очищенной от обломков широкой проезжей части, но неожиданно наткнулись на громадный завал от рухнувшего дома около Парк-отеля. Пришлось объезжать сгоревшую коробку Кёнигсбергского университета со стоящим перед ней памятником — всадником.
С большим трудом петляя среди развалин, они наконец добрались до узкой щели между зловещими остовами высоких зданий, сохранивших на обезображенном фасаде куски лепнины и чудом уцелевший балкон с дверью, ведущей в черный провал. Узкая щель — это и была известная когда-то улица Пассаж Трагхайм, имевшая стеклянную крышу, — улица художников и торговцев. Здесь находился очень популярный в Кёнигсберге «Северогерманский книжный магазин» Юлиуса Штёра, в некотором роде даже конкурировавший с уже упоминавшимся фирменным магазином «Грефе унд Унцер».
Водитель Иоганн по только ему одному известным признакам отыскал среди голых стен с опасно нависающими перекрытиями железную дверь, ведущую в подвал, и, открыв ее, пригласил Анатолия Михайловича и Станислава Валериановича последовать за ним.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«Немец пригласил нас за собой. „Э-э, — думаю, — нет. Мало ли что. Ты иди вперед“. Говорю ему: „Ну, ведите, показывайте дорогу“. Он стал спускаться, мы — сзади. И все в абсолютной темноте. Я положил ему руку на плечо. Идем. Вдруг слышу какие-то звуки, а потом и бледный свет, падающий сверху из какого-то окошечка.
Подошли к двери, постучали. Помещение было небольшим, сырым, темным. У стен сделаны какие-то нары. На них сидели притихшие при нашем появлении люди, в основном женщины и дети. Грязь страшная. В углу на нарах как раз и лежал инженер Байзер…»
Конечно, обстановка не располагала к обстоятельной беседе. Но все же Байзер рассказал Кучумову кое-что интересное. Во-первых, инженер сообщил, что ему пришлось в марте 1945 года участвовать в инженерной подготовке замка к обороне. Эта работа проводилась под непосредственным руководством генерал-лейтенанта Микоша и советника Гербаха из Управления высотного строительства. Байзер занимался сооружением амбразур по периметру замка и бетонированием оконных проемов на всех этажах здания. Разумеется, он имел возможность наблюдать, как складировались различные предметы в замковых помещениях, но не мог припомнить что-либо конкретное о судьбе музейных коллекций и Янтарной комнаты. Байзер подробно рассказывал о том, как выглядел замок перед штурмом, описал многие из его помещений, сохранившихся после пожара 1944 года, рассказал, как спускался в подземелья под «Блютгерихтом». Но при этом он молчал о главном. Или действительно ничего не знал, или не хотел говорить.
Единственное, чем встреча с Байзером оказалась полезной, так это тем, что он пообещал разыскать для Кучумова адрес некоего Эрнста Шаумана, якобы близкого друга Альфреда Роде, который должен быть в курсе всех дел, связанных с укрытием ценностей.
Эрнст Шауман был академиком живописи. Он преподавал не то в «Школе мастеров Германа Геринга» в Кроненбурге, не то еще в каком-то созданном уже в годы нацизма учебном заведении художественного направления, хотя был уроженцем Кёнигсберга.
Незаурядный портретист, он неоднократно выставлял свои картины на различных выставках и вернисажах, а в 1938 году его работы удостоились даже представления на Большой германской выставке искусств в Мюнхене. С началом войны Шауман, как многие немецкие художники, не упустил возможности снискать себе лавры баталиста и колесил по различным участкам Западного фронта, где его натурой стали пленные французские солдаты и, конечно же, вояки гитлеровских генералов Гёпнера, Клейста и Рейнгардта.
К середине 1944 года академик живописи Эрнст Шауман почувствовал, что скоро во Франции «запахнет жареным», и незадолго до высадки войск союзников в Нормандии покинул французскую столицу и решил направиться в самое, как ему казалось, безопасное место Германии — в Восточную Пруссию, тем более что давний знакомый Шаумана, доктор Роде, неоднократно приглашал его в Кёнигсберг. Это знакомство состоялось еще в 1931 году, когда известный искусствовед, специалист по янтарю доктор Роде только начинал свою карьеру в замковом музее. Бомбардировочные налеты на Кёнигсберг в августе 1944 года спутали все карты, и Шауман ни в коем случае не отправился бы в опустошенный город, если бы ему не пришлось сначала спешно бежать из Парижа в Саарбрюккен, а затем после массированного налета британской авиации на этот город в ночь с 5 на 6 октября в страхе перебираться в Кёнигсберг. Видимо, в расчете на то, что второй раз восточнопрусская столица вряд ли подвергнется разрушению. Так академик живописи Эрнст Шауман оказался в Кёнигсберге.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«…Академик Шауман — интересный человек. Седовласый, с кудрями, он жил в однокомнатной квартире на улице Бетховенштрассе. Дом этот цел и сейчас на левой стороне, если идти от Генерал-Литцманн-штрассе… У него была очень молодая и симпатичная жена, двое чудесных детишек…
Я пришел к нему с переводчиком. Мы долго беседовали с академиком… Потом я его попросил записать все на бумаге. Но курьез, — ее не оказалось. Пришлось академику писать своим бисерным почерком на оборотной стороне старых немецких продуктовых карточек…»
Из «Показаний академика живописи
Эрнста Шаумана». Кёнигсберг, 5 апреля 1946 года
«…Во время войны в помещение рядом с Янтарным собранием была перевезена т. н. Янтарная комната. Эту Янтарную комнату, которая имела размер приблизительно 50 кв. м, я видел однажды мимоходом во время войны, когда в качестве военного художника посетил интересовавшие меня собрания картин в замке. Я припоминаю, что Янтарная комната была отделана янтарными инкрустациями, в особенности стены. У меня сохранилось в памяти 4–5 зеркал в роскошных янтарных рамах, а также 6–7 мозаичных картин…
Где находилась Янтарная комната и Янтарные собрания, я не знаю. После своего возвращения из Франции в октябре 1944 года я спрашивал доктора Роде о судьбе Янтарного и картинного собраний. Он ответил мне, что по приказу Управления замками в Берлине они были упакованы и отправлены в безопасные места — имения Восточной Пруссии и Саксонии.
Позднее, в то время, когда Кёнигсберг был окружен, Роде повторил мне то же самое…»
Таким образом, чем больше Анатолий Михайлович пытался распутать клубок неясностей вокруг исчезновения Янтарной комнаты, тем дальше он удалялся от Королевского замка. И Файерабенд, и Шауман по существу предлагали свои версии, упирая на то, что Янтарную комнату вывезли из замка и спрятали в каких-то имениях на территории Восточной Пруссии или далеко за ее пределами. Однако свидетельства того и другого имели один источник информации — оба ссылались на доктора Роде, а это, как мы уже знаем, не позволяет оценивать данные показания как объективную реальность.
Позже, в 1950 году, Анатолий Михайлович Кучумов, внимательно изучив и обобщив все имевшиеся на тот период сведения о Янтарной комнате, сделал в служебной записке целый ряд принципиальных выводов, не потерявших, по моему мнению, своей актуальности и сейчас.
Из записки А. М. Кучумова
«К вопросу о судьбе Янтарной комнаты
Екатерининского дворца». 1950 год
«…Сам собой напрашивается вывод, что Янтарная комната была сохранена и укрыта в безопасном месте, которое, несомненно, должно было быть известно Роде. Версия о гибели Янтарной комнаты в пожаре орденского зала, выдвинутая Роде, должна была отвлечь внимание комиссии от дальнейших поисков.
Ошибка профессора Брюсова заключалась в том, что он слишком доверчиво отнесся к показаниям Роде, положившись на слово коллеги — музейного работника, забыв, что имеет дело с ярым нацистом-фанатиком.
Учитывая, что с середины января 1945 года железнодорожное сообщение Кёнигсберга с остальной Германией было прервано, т. к. фронт отрезал Восточную Пруссию, сухопутным путем ящики могли быть вывезены лишь в окрестности Кёнигсберга… Не исключена возможность, что Городское управление, принявшее на себя ответственность за Янтарные панели, укрыло эти ящики в одном из многих подземных убежищ Кёнигсберга…»
Более определенно в отношении Королевского замка Кучумов высказался спустя много лет, уже после своего повторного приезда в Кёнигсберг в 1949 году и непосредственного участия в течение почти двух десятков лет в практических поисках художественных ценностей. В подготовленном им «Обзоре изыскательских работ в бывшем Королевском замке (1945–1967)» Анатолий Михайлович делал однозначный вывод о том, что «Янтарная комната не погибла, а лишь надежно укрыта в одном из тайников, не исключая самого замка с его глубокими подземельями и ходами».
В течение всего периода работы Кучумова и Трончинского в Кёнигсберге весной 1946 года обследованию, разумеется, подверглось не только интересующее нас северное крыло Королевского замка, но и другие его части — подвалы южного крыла под помещениями бывшего Прусского музея, руины здания Унфрида и обширные подземелья юго-восточной части замка с разветвленной сетью старинных ходов, огромные склепы, расположенные в толще земли под западным крылом руин тевтонской громады. Им довелось спускаться в подземные казематы фортов и башен внутреннего оборонительного обвода, осматривать некоторые железобетонные бункеры и городские ворота, в частности, Закаймские, расположенные на перекрестии Московского проспекта и Литовского вала, обследовать руины замка Лохштедт под Пиллау, пробираться среди зловещих, наполовину залитых водой сейфовых камер имперского банка… Обо всем этом можно было бы рассказывать бесконечно, тем более что поисковые работы, проводимые в 1946 году, не только изобиловали самыми невероятными приключениями и сопровождались опасностями, но и привели к серии ценных находок. И это — несмотря на то, что работать приходилось самостоятельно, практически не прибегая к помощи военных властей.
Конкретным результатом чрезвычайно плодотворной поездки Кучумова и Трончинского в Кёнигсберг явился вагон-пульман, прибывший через несколько недель на станцию Ленинград-Товарный. В нем были экспонаты и мебель из пригородных дворцов-музеев Ленинграда, почти пять лет считавшиеся утраченными. В Екатерининский дворец города Пушкина вернулась уникальная мебель, изготовленная по рисункам Растрелли; ценнейший гарнитур работы французского мастера Жоржа Жакоба; лаковые стулья из Китайского зала и остатки мебельного гарнитура из Лионского зала; множество великолепных рам от картин…
Примечательно, что Александр Яковлевич Брюсов, которому очень скоро стало известно о результатах поездки Кучумова и Трончинского в Кёнигсберг, а также об их выводах в отношении судьбы Янтарной комнаты, в целом положительно оценил эту работу и критически переосмыслил свое собственное мнение, сформировавшееся под впечатлением встреч с Роде и работ в замке весной и летом 1945 года. В то же время он считал, что Кучумов «несколько разбрасывается в работе», что надо было бы сосредоточиться на одном-двух конкретных объектах, полностью их отрабатывать, а затем уже переходить на другие. Знал ли Александр Яковлевич, что спустя три года судьба сведет его с Анатолием Михайловичем Кучумовым, да не где-нибудь, а в Калининграде, и ему предоставится блестящая возможность продемонстрировать последовательность и обстоятельность своего подхода к поисковой работе.
Действительно, буквально через три года Кучумов и Брюсов встретились на калининградской земле, где уже действовала специальная комиссия, которую возглавлял Вениамин Дмитриевич Кролевский, заместитель председателя Калининградского облисполкома. В этот же период в Калининград был приглашен из Берлина бывший сотрудник Инспекции по охране памятников Восточной Пруссии референт Министерства просвещения ГДР доктор Герхард Штраус. Его приезд был результатом заявления, сделанного им одному из научных сотрудников Государственного Эрмитажа, — о том, что Янтарная комната спрятана в Королевском замке бывшего Кёнигсберга. По мнению членов комиссии, Штраус мог значительно облегчить поиски и на месте показать участки наиболее вероятного захоронения ценностей. Именно к моменту вызова Штрауса в Калининград и был приурочен приезд сюда Кучумова и Брюсова.
Одним из основных объектов работы комиссии в этот период являлся, конечно, Королевский замок и прежде всего — его северная часть, которая нас собственно интересует. Поэтому я, придерживаясь принципа концентрации внимания на выбранном объекте, не стану переключаться ни на что другое и продолжу свой рассказ. Однако задача эта усложняется тем, что деятельность комиссии в рассматриваемый период, за редким исключением, не нашла отражения в документах, и опираться на какие-либо подробные описания проведенных работ не представляется возможным. Тем не менее мне удалось обнаружить материалы, которые проливают свет на детали поисков и позволяют судить об их эффективности. Кроме того, как я уже рассказывал, летом 1990 года мне удалось встретиться с Анатолием Михайловичем, проживающим в Доме ветеранов архитектуры в Пушкине под Ленинградом, и подробно записать его воспоминания.
Итак, предоставлю слово участникам событий.
Из отчета А. Я. Брюсова о командировке в Калининград 21–29 декабря 1949 года
«По приезде моем 23 декабря меня встретил тов. И. П. Трофимов, с которым мы проехали с вокзала прямо в Шлосс. Замок этот сильно разрушился с 1945 года, когда я там был в первый раз. Обвалилось перекрытие почти всего второго этажа; рухнули многие стены; вымостка двора снята и т. д.
В замке производилась работа воинской командой по поискам Янтарной комнаты. В северном крыле, под орденским помещением, были пробиты полы и обнаружен ряд подвалов, оказавшихся пустыми; в некоторых местах были заложены глубокие шурфы и обнаружены новые кирпичные кладки, многоярусные бетонные перекрытия, нарушения старых арок, а в одном месте водоизолирующий слой. В засыпках находили поздние (современные) вещи. Не будучи архитектором, я не могу судить, являются ли эти признаки следами сокрытия каких-либо ценностей или нормальными конструктивными деталями…»
Из подготовленного А. М. Кучумовым
«Обзора изыскательских работ в бывшем
Королевском замке (1945–1967)». Март 1967 года
«…Комиссией были проведены разведывательные работы в некоторых частях Королевского замка, в частности, в подвале северного крыла (около дворовой лестничной башни)… В результате обследования одного из помещений северного крыла („комната со сводами“, прилегающая к бывшему гаражу-конюшне) установлено, что в этой части замка, относящейся к XIV–XV вв., были проведены большие строительные работы, относящиеся к современному периоду. Под полом комнаты оказалась свежая песчаная засыпка с тремя слоями бетонной смазки на различной глубине. Ввиду отсутствия соответствующей техники (бурильные установки) проверить наличие подземного бункера под обнаруженным укрытием не удалось. Не удалось найти входы в дворцовые подвалы под южным и северным крылом замка…»
Пусть читатель простит меня за сухость этой части повествования, несколько перенасыщенной документальными материалами. Но раз уж мы договорились строить рассказ о поисках Янтарной комнаты на фактах, а не на домыслах, приведение таких документов, на мой взгляд, просто необходимо.
В обоих процитированных материалах появилась, как вы уже заметили, качественно новая информация: наконец-то в северном крыле Королевского замка были обнаружены следы каких-то строительных работ, проведенных, по-видимому, уже в годы войны и имеющих признаки преднамеренного их сокрытия. Давайте попытаемся разобраться, о чем идет речь.
И Брюсов, и Кучумов сообщают о каком-то расположенном в северном крыле помещении, при бурении пола которого обнаружились многоярусные перекрытия. В беседе с Анатолием Михайловичем мне удалось установить, что речь шла о небольшой комнатке первого этажа, примыкавшей к бывшему гаражу, который располагался в дворовой части замка, ближе к башне Луизы. Когда Кучумов с Трончинским осматривали северное крыло в 1946 году, они обратили внимание на то, что бушевавший когда-то пожар обошел стороной эти комнаты и они остались совершенно неповрежденными. Тогда в помещении, о котором я сейчас рассказываю, жили солдаты-регулировщики: стояли железные кровати, пара столов какого-то богатого мебельного гарнитура, кучей лежали вещмешки, шинели и полушубки. Теперь же помещение было совершенно пустым, лишь грязь покрывала пол, да куча снега возвышалась у окна с выбитой рамой.
В своем повествовании о северном крыле Королевского замка я еще не описывал подробно эту удивительную, полную средневековой романтики, часть крепости тевтонов. Именно здесь мы сталкиваемся с таинственными подземельями и скрытыми орденскими ходами, замурованными рыцарскими комнатами и нишами. У меня нет необходимости прибегать к мистификациям и серьезно напрягать свою фантазию: в свое время немецкие ученые достаточно обстоятельно изучили конструктивные особенности архитектуры Королевского замка и оставили нам немало серьезных исследований в этой области.
Когда-то эта часть замка называлась «Фирмарией», то есть попросту богадельней, где доживали свой век одряхлевшие и иссеченные шрамами «орденские братья», некогда грозные рыцари Тевтонского ордена. Фирмария была построена где-то в середине XIV века, потом неоднократно перестраивалась, перепланировывалась, но всякий раз вызывала острое любопытство современников своеобразием архитектуры и интерьера. В XVIII веке в ее залах разместились хранилища Прусского государственного архива. Многие путешественники, побывавшие в Кёнигсберге, обращали внимание на необычность сооружений этой части северного крыла замка.
Из книги Карла Розенкранца
«Кёнигсбергские зарисовки». Данциг, 1842 год
«…Коснемся теперь… той части замка, которая производит очень сильное, прямо-таки фантастическое, сказочное впечатление. Это архив, помещение которого служит местом заседаний Королевского германского общества, с его арками и прекрасными готическими окнами… квадратными и прямоугольными… Здесь есть… замурованные двери и окна, которые обладают подлинно поэтическим эффектом. Куда вели эти проемы в давние времена? Что могло быть спрятано за ними? Такие мысли, возникающие перед этими призрачными дверями, погружают нас в фантазии, полные приключений. Мы мысленно переносимся в прошлое, в то время, когда замок окружали рвы и подъемные мосты, захватывались пленные, правили комтуры…»
Все-таки поразительно! Одни и те же мысли волновали совершенно разных людей, оказавшихся среди этих стен в различные исторические эпохи.
Что же представляли собой интересующие нас помещения западной части северного крыла замка? На первом этаже (на том же уровне, где располагались знаменитые залы «Блютгерихта» — Большой и Малый ремтер) размещались одна за другой шесть комнат разной величины, самая большая из которых имела площадь тридцать шесть, а самая маленькая — шестнадцать квадратных метров. Комнаты соединялись между собой внутренними дверями, причем некоторые из помещений имели выход и в длинный коридор, тянувшийся вдоль комнат с внутренней стороны замка, то есть со двора. Массивные внешние стены из камня, построенные еще в XIII веке, достигали толщины двух с половиной метров (!), а кирпичная стена, отделявшая комнаты от коридора, тоже построенная в рыцарские времена, совсем немного уступала им в размерах.
Самой интересной по конструкции в этой анфиладе была последняя комната, примыкающая к бывшему гаражу, от которого ее отделяло две стены (!), одна такая же толстая, как и внешняя, а другая — толщиной всего в два кирпича, конечно, уложенных поперек. Между стенами находилась узкая камера-полость шириной чуть более метра. Примечательно, что такая же замурованная щель была и на втором этаже сооружения. Кучумов сразу обратил внимание на эту непонятную архитектурную деталь, еще в первый раз с недоумением осмотрев стены и своды.
Известный немецкий ученый, историк средневековой архитектуры Фридрих Ларс в своем фундаментальном труде, посвященном Королевскому замку, приводит богатый фактический материал, который является результатом его многолетней исследовательской работы. Так вот, в этой монографии есть целый ряд подробнейших схем, в том числе — северного крыла Королевского замка. Интересующая нас комната бывшей Фирмарии, обозначенная на плане цифрой 101, имеет какие-то две странные полости в стене, совмещенной с коридором, назначение которых установить не мог даже такой специалист, каким был Ларс. Наверное, именно поэтому на схеме, где пунктиром обозначены указанные замуровки, он поставил два знака вопроса. Еще более интересная особенность этой комнаты заключается в том, что она является по существу единственным помещением, под которым отсутствуют подвалы. Древнейший рыцарский погреб, образованный фундаментами старого «бурга» и имеющий длину почти тридцать метров, почему-то был в самой западной его части отгорожен стеной и засыпан грунтом. На схеме Ларса в этом месте остались только пунктирные очертания прежних стен подвала. Когда была замурована эта часть подземелья — неизвестно; может быть, еще в рыцарские времена или уже в период, когда образовалось прусское герцогство. А может быть, гораздо позже, и Фридрих Ларс неслучайно отказался от изображения на схеме подвала под комнатой № 101. Ведь его книга, хотя и основывалась на изысканиях двадцатых — тридцатых годов, вышла в свет в ФРГ уже в 1956 году.
Так или иначе, но в 1949 году таинственная комната со сводами оказалась в центре внимания поисковиков.
Из воспоминаний А. М. Кучумова.
Диктофонная запись. Август 1990 года
«…Нас эта комната как-то сразу привлекла. Разобрали паркетный пол, под ним старые перекрытия, как и полагается, в четыре кирпича. Дальше шел слой бетона, сантиметров 10–15.
Пробили бетон, пошел песок. Причем в песке попали куски битого черного шифера, которым были, как известно, покрыты крыши замковых построек, маленький осколок от фарфоровой куколки — традиционной немецкой детской игрушки…
Солдаты пробивали в подвале, примыкавшем к „Блютгерихту“, стену из булыжников, чтобы снизу проникнуть в замурованное помещение… Любопытно, что, когда они вывернули несколько каменных глыб в песчаной засыпке, попался кусок истлевшей газеты с готическим шрифтом. Обрывок этот не содержал ни дат, ни цифр, поэтому определить время, когда газета могла попасть туда, было невозможно…
Копали дальше. В песке обнаружили двухметровый металлический стержень, вроде как часть какой-то арматуры… Сделать больше в тех условиях мы ничего не смогли…»
До сих пор остается загадкой, как попали в толщу песка предметы, имевшие явно более позднее происхождение, чем можно было предполагать по конструктивным особенностям этой части сооружения. Никакого сомнения нет в том, что здесь велись какие-то скрытые строительные работы, причем велись очень тщательно, аккуратно и квалифицированно. Ведь нужно было не только засыпать грунт в имевшиеся полости, но и сделать так, чтобы снаружи (как со стороны комнаты, так и со стороны смежного подвала) не оставалось никаких признаков проведенных работ.
Но самое интересное, читатель, я приберег напоследок. Дело в том, что Анатолий Михайлович обратил внимание на две чрезвычайно существенные детали, связанные с «комнатой со сводами», которые делают наши подозрения еще более обоснованными.
Деталь первая. В центре потолка комнаты № 101, в том месте, где своды образуют так называемый замок, торчал массивный кованый крюк толщиной не менее трех сантиметров. Трудно даже предположить, что можно было подвешивать на таком толстом крюке в маленькой комнатке с высотой потолка около трех метров. Для люстры, даже самой массивной, такого мощного крюка не требовалось. Тогда для чего же? Может быть, для того, чтобы закрепить на нем систему подъемных механизмов с блоками и лебедкой, а затем осторожно опускать тяжелый груз в вырытую внизу шахту? К сожалению, ответа на этот вопрос до сих пор нет.
Деталь вторая. Со стороны коридора, проходящего вдоль всей анфилады, именно в этой части стены, которая прилегала к интересующей нас комнате, была массивная железная дверь, ведущая в… никуда. Сплошная кирпичная кладка наглухо замуровывала дверной проем. Как раз в том месте, где у Фридриха Ларса на схеме стоят знаки вопроса. В связи с этим Кучумов при нашей последней встрече вспоминал о найденном после войны письме доктора Роде профессору Циммерману, тайному советнику, работавшему в берлинском музее Кайзера Фридриха — культурном центре христианского, византийского, азиатского и исламского искусства, имевшем богатую картинную галерею и нумизматический кабинет.
Из письма Альфреда Роде доктору Циммерману.
Кёнигсберг, 2 сентября 1944 года
«Глубокоуважаемый тайный советник! Несмотря на полное разрушение кёнигсбергского замка взрывами и зажигательными бомбами, меры противовоздушной обороны, которые мы предприняли, оправдали себя. Художественное собрание до сих пор не потеряло ни одной значительной картины… Также обе миниатюры герцога Альбрехта и Анны Прусских, которые находились в дворовом бункере. От этого бункера мы потеряли ключи к железной двери, так что пока не можем попасть в это помещение… Прошу вас сообщить… господину директору доктору Галлю, что Янтарная комната осталась неповрежденной…»
В 1945 году профессор Брюсов, обнаруживший это письмо в числе других документов замкового музея, интерпретировал почерпнутые из письма сведения как данные о бункере, расположенном за пределами Королевского замка. Доктор Роде, как я уже рассказывал в соответствующей главе, поведал в связи с этим о трехъярусном бункере в районе Штайндамм, получившем впоследствии у поисковиков наименование «бункера Брюсова». Кучумов же в течение всего времени поисков придерживался мнения о том, что этот объект является одной из мистификаций доктора Роде, стремившегося всеми правдами и неправдами отвлечь внимание от замка и, в первую очередь, от «дворового бункера», вход в который, может быть, и располагался как раз под «комнатой со сводами» или в прилегающих к ней помещениях. Такой же точки зрения придерживаются и некоторые компетентные специалисты, занимающиеся поисковой работой в последнее десятилетие.
Наш интерес к помещениям бывшей Фирмарии не исчерпывается наблюдениями Кучумова, сделанными в отношении комнаты № 101, потому было немало и других, объективно существовавших обстоятельств, которые нельзя не брать во внимание, если всерьез пытаться внести ясность в возможные способы укрытия ценностей на территории замка. Одним из обстоятельств такого рода является наличие древнейшего подземного хода из подвалов Фирмарии, использовавшихся в качестве складских помещений винного погребка «Блютгерихт». Нет ни одного из тех мифических ходов, сведения о которых почерпнуты с оборотной стороны случайно найденного кирпича, о чем в конце 1990 года не раз писала газета «Калининградский комсомолец», а недавно даже сообщал один из уважаемых каналов центрального телевидения. Наш «скромный» подземный ход не обладал, конечно, всеми теми достоинствами, которыми, по мнению авторов этих сюжетов, должны обладать орденские ходы. Смелые гипотезы о разъезжавших по ним в былые времена каретах и о поражающей воображение протяженности подземных «ярусов» к нему совершенно не имеют отношения. Но мне кажется, что даже самые общие сведения о нем представляют определенный интерес, хотя бы уже потому, что основываются на точных фактических данных.
Упоминаемый подземный туннель соединял подвальную часть Фирмарии с существовавшим некогда на месте замкового двора Домом Конвента — древнейшим сооружением орденского замка, построенном в первой четверти XIV века и являвшимся одно время местом пребывания Верховного маршала Тевтонского ордена. Ход, имевший довольно скромные размеры — около двух метров в высоту и полутора метров в ширину, — под прямым углом выходил из подвалов Фирмарии, на глубине около трех метров пересекал почти тридцатиметровое открытое пространство внутренней части замка и вливался в подземные лабиринты Дома Конвента. Пользуясь этим ходом, рыцари имели возможность незаметно посещать своего предводителя, если требовалось провести конфиденциальную беседу, могли препровождать допрошенных верховным маршалом пленных прямо в камеру пыток, расположенную в подвале башни фогта Лиделау, или в случае осады перемещаться с одного укрепленного участка на другой.
В подземный ход под Фирмарией можно было попасть, спустившись в небольшой тамбур, который располагался рядом с мастерскими и складом «Блютгерихта». Это всего в нескольких шагах от громадного подземелья, где наши солдаты пробивали стену из булыжников, чтобы попасть в замурованное пространство под упоминавшейся «комнатой со сводами». Когда-то ход был засыпан песком, но сохранившиеся прочные стены и полуциркульные своды из старинного обожженного кирпича позволяли в любой момент легко расчистить его и использовать в случае надобности. Кто знает, может быть, это было сделано осенью 1944 года или позже, в феврале — марте 1945 года, и старый орденский ход еще раз сослужил службу, на этот раз помогая скрыть в подземных недрах Королевского замка ценности, которые мы ищем уже более шестидесяти лет. Так или иначе, но обстоятельные поиски, проведенные зимой 1949 года в самой древней части замка, не дали желаемых результатов.
Не оправдались надежды и на доктора Штрауса, специально приглашенного в Калининград из Берлина для консультации по интересующим поисковиков вопросам. Фактически он повторял уже известные сведения, ничего не добавляя к тому, что рассказывали Роде и Файерабенд. Кучумов обратил внимание на то, что Штраус был категорически против разбора завалов и ведения каких-либо раскопок на территории замка. Свою позицию бывший сотрудник Инспекции по охране памятников Восточной Пруссии мотивировал необходимостью прежде всего найти хранившиеся в Берлине рабочие чертежи Королевского замка, чтобы, руководствуясь ими, искать не вслепую, а целенаправленно и с большим эффектом. Но где эти чертежи? Берлин лежал еще в развалинах, а смерч войны уничтожил многие архивные фонды. Разыскивать папки с планами, может быть уже не существующие, и в связи с этим прекратить практические поиски казалось тогда нерациональным.
Завершая работу в Калининграде, Александр Яковлевич Брюсов подготовил обстоятельную записку, в которой попытался проанализировать результаты поисков Янтарной комнаты и высказать ряд соображений о перспективах их дальнейшего проведения.
Из записки А. Я. Брюсова
«Дополнительные предположения по поводу поиска Янтарной комнаты».
Калининград, 25 декабря 1949 года
«1. Полагаю, что Янтарная комната сохранилась, так как:
а) на месте, где, по словам Роде, она хранилась (в Орденском зале) и где она якобы сгорела, оказались только следы сгоревших дверей от нее и не сохранилось ни кусочка от бронзовых частей ее;
б) другие сотрудники музея, бывшие в Кёнигсберге (Файерабенд, Фридрих), ничего не знали о том, что комната сгорела, а это — невероятно;
в) по словам д-ра Штрауса (сказано 23.XII.1949 года в присутствии т. Кучумова), Роде перед смертью заявил, что Янтарная комната цела…
… 3. Комната могла быть скрыта в самом замке. Но при этом надо обратить внимание на следующее:
…при моих раскопках в 1945 г. двух комнат Художественного отдела, которым заведовал Роде, были найдены многие вещи большой художественной ценности, как, например, картины итальянских мастеров XIV в. Вещи лежали в помещении 1-го этажа в южном крыле здания, по-видимому, подготовленные к упаковке и переносу их оттуда, так как рядом стояли ящики, корзина и лежал упаковочный материал. Следовательно, только в самую последнюю минуту Роде собирался переместить эти вещи, но не успел. Даже очень ценные вещи до самого конца не были вывезены из замка (из отдела, которым заведовал Роде)…»
В заключение своей записки А. Я. Брюсов делал вывод о том, что Янтарная комната все-таки была спрятана не в северном, а в южном крыле Королевского замка, а именно в подвалах Прусского музея, относящихся к отделу, который возглавлял доктор Роде, так как именно это якобы могло обеспечить с его стороны постоянное наблюдение.
Кучумов же еще долго вспоминал «комнату со сводами», необъяснимые находки, сделанные в грунте, неизвестно когда засыпанном в полость подвала, массивный крюк на сводчатом потолке…
К сожалению, поиски, проведенные в замке зимой 1949 года, оказались бесплодными. Северное крыло замка принесло на этот раз крайне скудные находки — осколки фарфоровых сервизов, спрессованные пачки сгоревших документов Государственного архива Пруссии, которые буквально рассыпались в руках… Анатолий Михайлович увез с собой в Пушкин десятки керамических пробок от бутылок некогда знаменитого «Блютгерихта». На каждой из них имелось миниатюрное изображение замковой колокольни или северного крыла с турнирной галереей, въездных ворот с полукруглой аркой или восьмиугольной башней Хабертурм, а по окружности — надпись: «200 лет винному погребку „Блютгерихт“». Потом еще долго закрытые этими пробками бутылки с самодельным вином восхищали участников праздничных застолий и дружеских вечеринок. Смакуя янтарное вино и разглядывая экзотические пробки, гости говорили: «Умели же делать. А?»
Как легко мы обманываемся чисто внешними признаками, якобы говорящими о глубине внутреннего содержания. За красивой оболочкой мы зачастую не умеем распознать истинный смысл явления, разгадать чью-то хитрость. С орденскими залами северного крыла замка в те далекие послевоенные годы произошло то же самое. Талантливые исследователи, горячие энтузиасты поиска утраченных в годы войны сокровищ так и не смогли найти ключ к таинственным захоронениям в этих мрачных подземельях. Загадка осталась неразгаданной. Она терпеливо ждала своих открывателей. Но пока не дождалась.
