В ноябре 1920 года была добита патриархальная Русь... исподволь готовилась пролетаризация крестьянства. ВКПБ — «Второе Крепостное Право Большевиков» — повела страну к голоду, вырождению, рабству...

Меня судьба бросила в Стамбул (в ту пору Константинополь), потом в Сан-Стефано (где в 1878 году была главная квартира русской армии и заключен трактат, по которому получали независимость Румыния, Сербия, Черногория, создана Болгария и возвращена России отторгнутая часть Бессарабии)... И снова Стамбул, в ту пору оккупированный французами, англичанами, американцами Константинополь, с его незабываемыми мечетями, дворцами, с Айя-Софией, Босфором, Золотым Рогом...

Слоняясь по многолюдным улицам Галаты, Топкапы или Перы, я сразу узнавал своих земляков по вялой походке, рассеянным унылым лицам и словно присыпанным пеплом, наполненным глубокой тоской тазам. И, глядя на них, невольно вспоминал рассказ своего спутника в Сан-Стефано полковника Макарова о том, как в городах, после бегства от большевиков русской интеллигенции, появилось очень много бродячих собак — они, опустив голову, метались то в одну, то в другую сторону или вдруг, остановившись перед прохожими, угодливо виляя хвостом, с тоской и надеждой смотрели на них, будто умоляя: «Скажи, где мой хозяин?»

Так, наверное, по улицам Елизаветграда бродил и мой мудрый Лорд! Помню, на охоте — подстреливал я дичь с десяти лет, сначала из «монтекристо», потом из 24-калиберной бельгийской двустволки —выстрелил в зайца (мой гувернер говорил: «Никогда не стреляйте в убегающего от вас зайца, зад у него «Sac de plomb»), косой кинулся в камыши, собаки догнали его и стали терзать (они ведь дога!), только Лорд подбежал ко мне, схватил зубами за рукав куртки и повел поглядеть, что вытворяют его братья!

В Елизаветграде Лорд любил, как только отворяли калитку или ворота, выбежать на улицу, разлечься поперек тротуара и с любопытством снисходительно поглядывать, как его опасливо, сторонкой обходят прохожие... Бедный Лорд! Где сейчас твое достоинство, уверенность в себе?

И не такими ли мы все—эмигранты—стали... бездомными псами?..

Прошла неделя-другая, и снова в путь: голубое прозрачное Мраморное море, Дарданеллы, неспокойное Эгейское... и ласковое Адриатическое...

Пароход «Владимир», битком набитый русскими беженцами, через несколько дней причалил в бухту Бокарро — Королевство сербов, хорватов, словенцев (СХС). Страну, близкую по крови, языку, вере, истории, с мужественным народом, считавшим русских своими братьями.

Еще до высадки пассажирам «Владимира» сообщили, что, согласно распоряжению короля Александра I (бывшего кадета Пажеского корпуса), их расселят по стране «колониями» по 50 человек.

Каждая колония должна иметь своего председателя. Нашим председателем стал бывший начальник «Южной школы» — Елизаветградского кавалерийского училища — полковник Банковский.

Поселиться нам предстояло в большом словацком селе неподалеку от Белграда, под названием Стара Пазова. Каждому «избеглице» (беженцу), независимо от пола и возраста, правительство выдавало субсидии в размере 400 динаров в месяц, на что можно было существовать...

Осенью того же 1921 года я был принят во 2-й Донской кадетский корпус, дислоцированный поначалу в Словении в бывшем лагере русских военнопленных — территории распавшейся Австро-Венгрии — Стернице-при-Птуи. Спустя год корпус перевели в гористую Герцеговину: в старую крепость у города Билеча, неподалеку от Черногории.

Революция, Гражданская война, эвакуация препятствовали нормальному образованию; почти все мы были переростками. Так, в 4-м классе, куда я вновь поступил, учились кадеты- добровольцы, среди них Николай Басов — георгиевский кавалер, участник знаменитого Ледового похода.

Споры донских, кубанских, терских казаков с «иногородними» между собой казались мне дикими, а взгляд на прошлое — чуждым: война не утихла еще в их сердцах — искали виноватого!..

Не ладилось и в преподавательском составе. Особенно невзлюбили кадеты директора корпуса генерала Бабкина.

В шестом классе я остался на второй год, за что получил кличку «Илья Ильич» (Обломов)... После бесконечного чтения по ночам — в то время я увлекался Достоевским, который принуждал заглядывать и к философам,—я стал вялым, упрямым, возник протест к раболепию, чинопочитанию. Я вступал в спор с преподавателем словесности и огрызался на замечания вице- урядников и вахмистра. Новый воспитатель тоже стал величать меня Ильей Ильичом. Тогда я взялся за гимнастику, бег и бокс... и сразу завоевал авторитет у товарищей.

А тут вскоре произошел неожиданный инцидент: второй день шел «бенефис» первой сотни—кадеты отказались ходить на занятия, не отвечали на приветствия начальства и требовали отставки директора. Перед обедом в нижнем дворе кто-то побил окна у жившего на отшибе полковника Мальцева — ярого сторонника Бабкина; он с двумя сыновьями погнался за «громилами», и случилось так, что когда они подбегали к казарме первой сотни, я, ничего не подозревая, столкнулся с ними на пороге и попал в их разъяренные объятия. Сгоряча, не разобравшись, они повели меня в город к начальнику полиции Билечи как «громилу» и, несмотря на мое отрицание участия в этом проступке, убедили начальника в моей виновности.

Комиссар, зная о «бенефисе», начал с крика и угроз: «Кто зачинщики беспорядка? Говори сейчас же! Не то всыплю тебе!» И помянул Бога... Я взбеленился: «Мы с вами, комиссар, вместе коз не пасли! Прошу мне не тыкать, а разговаривать, как с человеком!» Полицейский в людях разбирался, понял, что превышать власть чревато: «Кто знает этих русских? Их любит сам король Александр!»

И отправил меня в камеру... Кто-то из кадет видел, как меня повели в город—это подлило масла в огонь: «бенефис» первой сотни поддержали вторая и третья сотни...

Утром меня снова вызвали на допрос и уже в более вежливой форме потребовали выдать зачинщиков «бунта». Недолго думая, я начал перечислять фамилии подряд по списку, по которому каждое утро шла перекличка. Начальник полиции, явно не сообразив, удовлетворился десятью фамилиями и отправил меня обратно в камеру. Через два часа, примерно, отворилась дверь, и я, улыбаясь, встретил «зачинщиков», которые поняли мою уловку: вызывали по очереди — мы были молодыми, память была хорошая, список помнили твердо. Вечером всех нас выпустили. Победило товарищество!

Начальника полиции, потерпевшего фиаско (в списке была фамилия сына Донского атамана Богаевского!), перевели из Билечи в местечко Гацко, а вскоре прибывшая «авторитетная комиссия» во главе с генералом, атаманом Войска Донского Африканом Богаевским освободила Бабкина от обязанностей директора. А первую сотню неизвестно почему назвали «Атаманской»! Не знал, не ведал я, что мое первое «сидение» — ПОЧИН!

С приходом нового директора многое изменилось. Если раньше с интересом слушали только преподавателя истории

Абрамцева, то теперь пальма первенства перешла к мудрому законоучителю епископу Вениамину (вновь принятому) — замечательному оратору, владевшему аудиторией (впоследствии митрополит экзарх Московской патриархии в США, а после Отечественной войны — митрополит Рижский).

Читал лекции подолгу гостивший в Билече митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), помышлявший о воссоединении Православной и Англиканской церквей. Их проповеди, беседы, норой задушевные, порой жесткие, оставляли в душе глубокие следы...

В 1923 году, по распоряжению правительства, кадетские корпуса СХС (Донской в Билече, Крымский в Белой Церкви и Русский в Сараево), чтобы получить «Матуру» (аттестат зрелости), должны были пройти дополнительный восьмой класс, после чего кадеты могли поступить в университеты без экзамена и получать пособие, а также в военные училища, с условием принятия подданства.

Увы! Зло неизменно сопутствует добру: среди белых эмигрантов начались раздоры; поводов было много: кто возглавит— Врангель или Деникин, великий князь Николай Николаевич или Кирилл Владимирович, Милюков или Керенский? У всех были свои сторонники. Немалую роль сыграли сепаратисты Украины. Это напоминало заразную болезнь. Ею «заболели» донские и кубанские кадеты: началось увлечение историей Горелова, который старался доказать, что казаки ничего общего с русскими не имеют, что версия о том, будто казачества образовались в основном из некогда беглых крестьян, неверна, о чем говорит само слово КАЗАК!

В пику им я организовал «Конвой Его Величества» из иногородних и родовитых казаков. В результате мне пришлось перевестись и заканчивать последний восьмой класс в Крымском кадетском корпусе, занимавшем казармы в небольшом, утопающем в зелени и окруженном виноградниками городке Белая Церковь.

В этих казармах проходили курс юнкера Николаевского кавалерийского училища, когда король Александр еще верил в близкое падение большевистского режима.

В центре города, на главной улице, напоминавшей тенистую аллею, находился Донской Мариинский институт благородных девиц, возглавляемый вдовой генерала Духонина.

Директором кадетского корпуса был добродушный покладистый генерал Римский-Корсаков. У него были две дочери, и, видимо, потому он сквозь пальцы смотрел, когда кадеты опаздывали после воскресного отпуска... Не очень наказывала за это своих институток и Духонина.

Мне исполнилось 18 лет, когда я получил «Матуру» и поступил в Белградский университет. Поначалу я поселился в общежитии со своими товарищами по Донскому кадетскому корпусу в конце Александровской улицы, учился с грехом пополам, сдавал зачеты и по мере сил помогал отчиму, который открыл на центральном рынке Белграда мясную лавку под вывеской «Сибирац». Таким образом, в отличие от многих русских студентов, я был довольно обеспеченным, мог ходить по театрам, барам, ресторанам, ухаживать за девушками. В Белградском театре довелось слушать Шаляпина, видеть Анну Павлову, Карсавину, а в ночных ресторанах «Казбек», «Мон Репо» — Вертинского, Морфесси, Лору Побединскую и других...

В Белграде свирепствовал туберкулез. Поэтому за плевок на улице взымали солидный штраф. Недоедание, плохая одежда, холодная зима, свирепая кошава унесли моего доброго товарища Дуракова-Александрова (по распоряжению Екатерины II всех Пугачевых переименовали в Дураковых). Атаман Войска Донского Богаевский не решился перечеркнуть полностью приказ императрицы, и Сашка получил двойную фамилию.

Наряду с развлечениями я ходил слушать лекции приезжих и местных светил нашей интеллигенции: Казерветтера, И.С. Шмелева, П.Б. Струве...

В то время все мы еще лелеяли мечту, подобно вылупившемуся из яйца птенцу, выкарабкаться на кромку гнезда и полететь, стать героем, прилететь на помощь возрождающейся России. Мы не знали, что идет истребление древних фамилий, а заодно и всех тех, кто может помешать «железным посохом» гнать стадо прочих российских «баранов»...

Каждый из нас представлял советского человека не пассивным и безразличным ко всему, кроме собственного благополучия, рабом, а свободомыслящим, любящим родину человеком!

Мы думали, что строящим «социализм в одной стране» чужд коварный иудейский замысел интернационализма!

Отцы нам твердили: «С захватом власти большевиками воцарилась "диктатура пролетариата" — что может быть омерзительней этого? Владычество воров и бездельников, морально разложившихся пьяниц, циничных ненавистников России, отрешенных от патриархального уклада крестьян, не приобщенных к элементарной культуре?! Захватив власть, этот чуждый пришлый сброд наводнил карательные органы, внедрился в Советы и получил исключительное право грабить и убивать! ЧК, ГПУ возглавляли евреи, грузины, латыши, а палачами были уголовники, которых поощряли избивать и мучить "врагов народа" — чтобы потом получить пулю в затылок от послушного раба или кровожадного садиста. Все это разлагало и разнуздывало, вызывало вражду между классами и тем вело народ к пропасти!»

Но отцы наши ничего не делали, чтоб помочь России сбросить эту банду, в лучшем случае посылали своих сыновей и младших братьев совершать террористические акты... а тех уже поджидали гепеушники на так называемых «секретных явках»!.. Всюду гнездилось предательство, начиная с верхов белой эмиграции...

Особой ненависти к большевикам, а тем более к Сталину, я не питал. Да, большевики меня ограбили, но я еще не знал цену настоящего богатства... Все познается сравнением — я был «богачом» по сравнению с друзьями. Пользовался успехом у девиц (выгодный жених). Влюблялся то в одну, то в другую, наконец полюбил по-настоящему маленькую балерину Ниночку Поль, но... пришлось жениться на другой — Анне — Нюсе Котельниковой, которая вскоре родила мне сына Павлика.

К этому времени я закончил университет, устроился на работу в кадастр. Человеку с нансеновским паспортом даже в такой дружественной стране, как Югославия, было нелегко устроиться на хорошую работу. Будущий создатель воздушного флота США Сикорский, прибывший поначалу в Белград, был принят «на работу» с мизерной ставкой!

В начале тридцатых годов, с группой геодезистов, я проводил съемки в Шумадии (сердце Сербии), в Срезах Горний Милановец, Чачак. Группа состояла в основном из русских. Эта работа познакомила меня с мужественным народом сербским изнутри и заставила полюбить его на всю жизнь!

Однажды я получил предложение от председателя Белградского отдела НТСНП организовать и возглавить в Милановце отделение Союза. Писал мой товарищ, бывший кадет Донского кадетского корпуса Евгений Дивнич. Заинтересовавшись, я согласился и вскоре получил кучу любопытных материалов и программу Союза. Так я связал свою судьбу с новопоколенцами.