—  Улица Шаброль на северо-востоке. Знаешь площадь Республики? Там садишься на автобус и катишь вверх по Жерар де Мюже до рынка. Шаброль прямо выходит к нему, — объяснял Катков. — Ты меня прости, отвез бы тебя, но сам знаешь, воскресенье у меня самый занятой день.

—   Моего француза тоже зовут Жерар, что, совпадение или?..

—  Это распространенная фамилия, вроде нашего Иванова. И еще, если это стоящие ребята, будь осторожен, не подведи их. Да не кипятись, а пойми, что за тобой может быть установлено наблюдение. Помнишь наказ фюрера: «Контролирен, унд нох ейн маль контролирен, унд иммер контролирен!»? Думаешь, за мной не следят? Потому почаще пересаживайся, пока доберешься до площади Революции — метро, трамвай, троллейбус и т.д., потом отсидка в укромном местечке... впрочем, я забыл, ученого учить—только портить. Держи ключ, я приеду поздно. Да, еще одно: если Поремский предложит тебе переехать, не торопись с ответом. Поживи пока у меня... Кстати, в среду мы с тобой идем в театр, идет премьера «Щелкунчика». — И, помахав рукой, Иван притворил было за собой дверь, но тут же вернулся:

—  Забыл, насчет Рощина — молчок! Ты меня прости, но я ведь чувствую, что душой ты с нами!

—  Ты думаешь?

—   Сердце подсказывает! Особенно после того, как ты услышишь еще одну новость: немецкие и итальянские войска вступили в Югославию, страну, которая тебя приютила! — и закрыл за собой дверь.

Сообщение меня потрясло. Я повалился на диван и долго лежал, глядя в потолок, вспоминая свой приезд на пароходе «Владимир» в бухту Бокарро, Донской кадетский корпус, Крымский кадетский корпус, Белградский университет... От дум отвлек телефонный звонок.

Это был Поремский:

—  Владимир Дмитриевич?

—  Точно!

—  Если разрешите, я сейчас к вам заеду. Свезу вас к известному вам человеку.

—  Приезжайте!

Председатель французского отдела НТСНП был возбужден. Он начал с рассказа о том, как Германия, Италия, Румыния двинули свои войска на Югославию, части, состоящие из хорватов и словенцев, открывают фронт и переходят на сторону врага. И в конце заметил:

— Не пройдет и недели — все будет кончено. А сейчас поедем к нашему немцу. Мужик он неглупый и занимает довольно высокий пост. Может нам помочь, а также многое испортить. Потому, мой совет, соглашайтесь.

Я не очень удивился, когда мы подкатили к ресторану «Эдуард VII». Поднимаясь по ступенькам на третий этаж, шептал себе: «Господи! Хоть бы не узнал!»

Гуго Блайхер встретил нас любезно, поздравил меня с приездом, спросил, как устроился, бегло ли говорю по-французски и много ли у меня в Париже знакомых. Потом обратился к Поремскому:

—  Вас, уважаемый, я надеюсь вскоре поздравить: в недалеком будущем поедете в Берлин. На этой неделе наши части, полагаю, разделаются с нарушившей договор Югославией, после чего мы предложим русской эмиграции включиться в борьбу с иудомасонским коммунизмом. В ней примут участие РОНД — «Русское освободительное народное движение», возглавляемое князем Бермонтом-Аваловым, «Русский национальный союз участников Великой войны», возглавляемый генералом Туркулом, «Братство русской правды», фашисты Вонсяцкого, НТСНП и многие. На Священную войну благославляет русских людей глава Русской церкви митрополит Антоний. НТСНП, насчитывающий около десяти тысяч молодых сильных здоровых целеустремленных людей, будет играть немалую роль в предстоящей борьбе.

—  Какое наше участие вы подразумеваете под «этой борьбой»? — спросил я с невинным видом.

—   Не беспокойтесь, — усмехнулся немец. — Вы понадобитесь не в качестве солдат, а как вы сами себя называете — «офицеров революции!»

Постучали в дверь. На пороге появилась хорошенькая горничная с подносом и, улыбаясь, спросила:

—  Пермете?

И тут же поставила бутылку коньяка, чашечки с еще дымящимся ароматным кофе и рюмки.

Все невольно потянулись и отхлебнули кофе. А Поремский даже крякнул от удовольствия. Горничная тем временем разливала по рюмкам коньяк, который тоже оказался высокого класса. В меру виляя задом, она удалилась, провожаемая взглядами улыбающихся мужчин.

Наливая мне вторую рюмку, гестаповец спросил:

—   Кстати, скажите, как вам понравился писатель Николай Рощин? И кто эта красивая девица, видимо, любовница господина Каткова? Ведь это вас я видел позавчера вечером здесь внизу?

—  Я тоже обратил внимание на сидящую в углу пару: красивого баварца и обаятельную француженку. А что касается писателя, то, конечно, его послушать очень интересно. Он ведь дружит с Буниным, который сейчас живет впроголодь где-то на юге, кажется, в Биаррице.

—  А как смотрит Рощин на нас, немцев?

—  Понятия не имею, политики мы не затрагивали. Он избегал, я не настаивал.

—  А кто эта женщина?

—  Вы меня простите, но в амурные дела своих товарищей я не привык лезть. Ее интересовали подруги по гимназии, которую кончала в Белграде.

—   Так вот, вас прислали в Париж по рекомендации моего сослуживца Ганса Гельма, как опытного контрразведчика, чтобы помочь «отделить овец от козлищ». Поселились вы весьма удачно у корреспондента правой газеты, вхожего во все, так сказать, слои русского и французского общества. В последнее время, под влиянием Интеллидженс сервис и международного иудаизма, усилилась подспудная деятельность некой тайной организации, именуемой «Резистанс» — «Сопротивление» — в которую входят некоторые русские эмигранты. Так вот, им следует растолковать, что мы, немцы, устанавливаем в мире свой порядок, а кто этого не поймет, пусть пеняет на себя! — и Гуго Блайхер, сжав кулак, уставился на меня.

Самодовольный немец становился все противней. Мелькнула мысль: «Что посеешь, то и пожнешь, баварская морда!»  И, вытянувшись на стуле, задрав голову, я рявкнул во все горло:

—  Пусть пеняют на себя!

Поремский удивленно поднял брови, а немец, небрежно оторвав от стола правую ладонь, кинул:

— Хайль! — и после небольшой паузы продолжал: — А теперь у меня еще одно предложение, господин Шеботаев. Нас интересуют рукописи из архива Маркса и Энгельса. Кое-что хранил внук Маркса Жан Лонге в Париже. Когда не так давно в его дом пришли с обыском, оказалось, что он умер два года тому назад. Дурак Людвиг что-то напутал и ввел нас в заблуждение. Пришлось арестовать вдову Аниту, а та упорно отказывается сказать, где спрятаны рукописи. Задача такова: проникнуть в Сопротивление, а через него добраться до коммунистов французов и постараться узнать о наследии Карла Маркса.

Мне вспомнился шум, поднятый мировой прессой в 1933 году, когда с приходом к власти Гитлера начались поджоги клубов коммунистов, потом их разгон, сжигание книг, рукописей еврейских и проеврейских авторов. Не забылся и рассказ генсека Георгиевского о том, какая паника охватила председателя Социал-демократической партии (СДП) Отто Вельса. Как он ждал каждую минуту появления штурмовиков СА и разгрома партийного архива. А потом, придя немного в себя, решил собрать и спрятать самое ценное у своего знакомого маляра и обойщика в погреб, где были свалены рулоны обоев, стояли канистры с краской и валялись малярные принадлежности.

Директор архива Ганс Гиндрихсон остался весьма недоволен таким устройством рукописей Маркса и Энгельса в сыром помещении. К тому же соседи знали, что хозяин мастерской — близкий друг председателя СДП, и он понимал, что приход штурмовиков — вопрос времени, что означало гибель драгоценных рукописей. И решил все перепрятать. После долгих уговоров сына депутата рейхстага Рудольфа Брейдшейда, Герхарда, дело было сделано.

Отец Герхарда со школьной скамьи дружил с Давидом Соломоном — впоследствии известным антикваром, крещеным евреем и главой берлинской секты «Христианское познание». Наряду с антиквариатом он занимался коллекционированием грамот и манускриптов немецких королей, императоров, известных поэтов, композиторов, изобретателей, полководцев и совершенно не интересовался рабочим движением. Он был готов рисковать, знал цену рукописям, умел их хранить и спасать то, что считал сокровищем.

Ганс Гиндрихсон погрузил пакет с рукописями на машину, потом долго кружил по Берлину, опасаясь слежки. И когда наконец убедился на пустынных улицах Грюнвальда, что никто его не преследует, подрулил к антикварному магазину Давида Соломона.

Опытный старый антиквар разделил толстые пакеты на тонкие стопки и рассовал их среди рукописей знаменитых мужей Германии.

Спустя несколько недель Соломона напугала внезапно нагрянувшая полиция, потребовавшая список членов «Христианского знания». Получив его, удалилась. И все-таки сигнал тревоги она вызвала.

Поэтому вскоре Герхард Брейдшейд уехал в Данию и остановился у своего школьного товарища и тезки Герхарда Соломона в роскошной вилле на острове Фиония. Герхард Соломон, узнав, что рукописи Маркса и Энгельса запрятаны у его отца, категорически настоял на том, чтобы переправить их в другое, более надежное место, понимая, что для фашистов не имеет значения факт принятия христианства его отцом.

После долгих поисков заслуживающий доверия человек нашелся. Это был Ганс Гансен, деятель СДП, проживавший в небольшом городе Флиссенбурге, неподалеку от границы со Шлезвиг-Голпггейном, почти напротив Кёльна, где жил его брат. Рихард Гансен тоже член СДП, ему и предстояло переправить чемоданы с рукописями через границу.

В то время крепко сколоченная антинацистская группа социал-демократов в Флиссенбурге занималась переброской своих партийцев, которым грозила опасность. Теперь предстояло выполнить четко весьма деликатную и опасную операцию. План разработали такой: устроить датско-германские гонки на гичках, с тем чтобы гребцы в сумках перенесли рукописи своим друзьям в Дании. Трагикомические гонки прошли благополучно.

Понимая, что подвергает себя смертельной опасности, из Германии прибыл и Давид Соломон, прихватив с собой случайно затерявшуюся среди манускриптов пачку с письмами Маркса.

В Совдепии узнали, что СДП решила распродать имеющиеся у них рукописи. Институт Маркса—Ленина—Сталина тут же предложил либо купить, пусть по самой высокой цене, либо взять на хранение эти рукописи. Однако под влиянием 2-го Интернационала Москве было отказано. Архив был продан за 12 000 гульденов Институту истории в Амстердаме.

Вспомнив все это, чтобы прибавить весу в глазах Блайхера, я заметил:

—  Мне известно, что архив перекочевал из Берлина в Голландию...

—  Да, но когда по распоряжению фюрера Альфред Розенберг лично явился в сороковом году к директору института и потребовал архив, Постхумус нагло заявил, что документы, письма, заметки переправлены на хранение в Лондон. После чего поступило распоряжение конфисковать рукописи классиков марксизма, хранящиеся у родственников Карла Маркса. Хотелось раздобыть хоть что-нибудь. А эта чертова Анита Лонг отнекивается. Что скажете? — и Блайхер уставился на меня.

Слушая самодовольного абверовца и глядя, как он то сжимает, то разжимает кулак, а Поремский, будто в такт этому, кивает головой, думал: «Эти маньяки тут же все найденное сожгут, а у арестованной Аниты рано или поздно узнают, где она хранит или куца запрятала рукописи. В результате Маркса и Энгельса превратят в эдаких "святых" мучеников, а их творения — в "Евангелие". Человечество должно трезво и здраво, без постороннего давления, в частности иудейского, оценить, ведет ли их учение к добру, красоте, свободе, мировой гармонии, или напротив, подобно фашизму, — к злу, рабству, падению морали и прочим бедам».

И, глядя немцу в глаза, сказал:

—   Конечно, господин... майор! Я сделаю все возможное, чтобы узнать, где прячут архивы Маркса и Энгельса, этих выродков и врагов человечества и посланцев самого сатаны! — И подумал: «Первая серьезная проверка!»

—   Очень хорошо! Сами понимаете, как это важно. Если вам это удастся, ваша карьера обеспечена. А теперь перейдем к деталям. — И Блайхер уселся в кресле поудобней, кивнул Поремскому на бутылку с коньяком.

Так, потягивая, «по-немецки», из рюмок, мы просидели еще добрый час.