Интервью с Раисой Ионовной Матвеевой-Рацевич

— Как вы попали в эмиграцию?

— Я родилась в Эстонии, а родители мои прибыли из Петрограда.

Когда вы впервые услышали об НТС?

— В 1935 году, при первом знакомстве с моим будущим мужем, Леонидом Дмитриевичем Матвеевым.

Что тогда представлял собой НТС в Прибалтике?

— Это был начальный период организации в Эстонии. Там действовали другие эмигрантские объединения — Братство русской правды, спортивное общество «Витязь», Русский клуб, РСХД, русские скауты — морские и сухопутные… Ведь Нарва и вся принарвская часть Эстонии была русской, по-эстонски говорили, как правило, лишь в административных учреждениях. Выходила русская газета «Нарвский листок».

НТС был на подпольном положении — официально мы существовать права не имели — СССР под боком, и местные власти боялись испортить отношения с могучим соседом. Все проводилось конспиративно — мы имели право знать лишь пятерых членов организации.

— В чем заключалась деятельность нарвского отдела?

Так как это было самое начало, нужно было идеологически подготовить наш небольшой кружок. Мы изучали конспекты: кооперацию, солидаризм. Пользовались большим количеством антисоветской литературы: газетами, которые доставлялись из-за границы. По газетам мы знали фамилии Байдалакова, Георгиевского. Мы должны были пропагандировать идеи Союза нашему окружению.

— А операции по переходу границы, по переправке литературы?

— Этого не было. Нам нужно было искать квартиры, где мы могли бы собираться, не вызывая подозрений. Первое время такой квартирой стала наша — мой браг тоже был вовлечен в организацию. Потом, опасаясь слежки, мы сняли другую квартиру. Но средств не хватало, и мы ей пользовались недолго. Потом начали встречаться в Русском клубе, под видом исторического кружка. Там мы больше всего занимались изучением положения в СССР — ведь в местных газетах об этом не писали.

В 1936 году моего мужа призвали на военную службу — на этот год работа прекратилась. В следующем году в Нарве состоялся колоссальный русский певческий праздник — туда приехало большое число русских из разных стран. Все — в национальных костюмах. Праздник длился три дня. Поле для нашей деятельности здесь было большое.

— Сколько членов НТС насчитывалось в Эстонии к 1940 году?

— Группы были в Нарве, Таллине и Тарту, а сколько в них человек — не знаю. Уполномоченным от Центра был Ходоровский в Таллине.

— Чем вам запомнилась советская оккупация 1940 года?

— Радио тогда еще не было широко распространено, но те, у кого были радиоприемники, начали говорить, что завтра советские войска войдут в Нарву. Уже к четырем утра на горе в Знаменской, где проходило Ленинградское шоссе, собралось много народу. Кто-то ждал со страхом, представляя, что нас ожидает, а кто — с радостью. Ведь в Нарве находилась Кренгольмская мануфактура, среди рабочих которой было очень много прокоммунистически настроенных людей.

Мы смотрели на дорогу и ждали. Первой появилась небольшая танкетка. За ней шли солдаты. Помню, нас удивило, что мы не увидели солдат в высоких сапогах. Они шли в обмотках, усталые, изможденные. Это можно было объяснить долгим маршем, но все они были очень худы.

После этого на большой зеленой площадке за церковью в Ивангороде был устроен митинг. Агитаторы рассказывали о прекрасной жизни в СССР. А советские офицеры удивлялись — что это у вас тут одни буржуи собрались? Присутствовавшие фабричные рабочие были нарядно и хорошо одеты, что для советских было в диковинку.

— Когда начались аресты?

— Почти сразу после их прихода. После отступления Юденича в Нарве осталось немало офицеров Белой армии — их арестовали сразу. Затем пошли поголовные аресты среди русской интеллигенции — без особого разбора. «Брали» педагогов, учителей, врачей, юристов. В гимназии, где я училась, работал весьма социалистически настроенный педагог Кузьма Иванович Плотников — его тоже посадили. Сажали купцов, собственников магазинов — ведь Эстония была капиталистической страной, так что было кого сажать.

— Когда пришли к вам?

— 22 июня 1940 года арестовали моего мужа. Причем арестовала его эстонская политическая полиция. От эстонцев мне удалось узнать, что через два дня всех арестованных отправят в Таллин. Я пришла на вокзал и успела даже попрощаться с мужем за руку. Увидев меня в окно, он сошел по ступенькам, — их везли в общем вагоне. Это была наша последняя встреча.

— Вы сказали, что его арестовала эстонская политическая полиция. Значит, она выполняла задания НКВД?

— Да. В день ареста мы были дома. Неожиданно постучали в дверь. Мы выглянули в окно и увидели двоих в штатском. Так как аресты уже шли, я сказала мужу, чтобы он бежал через черный ход, пока я замешкаюсь у двери. Но они заметили его на улице и бросились за ним. Обыска не было.

— Кто еще из членов НТС тогда был арестован?

— Мой брат Георгий Богданов — в это время он был в Таллине. Сергей Толкачев, мой одноклассник — там же. Калегин, Борис Агеев, Олег Тимофеев — все из нашей группы. По Эстонии арестованных членов НТС было больше — Ходоровский, Лишин, о других я не знаю.

На следующее утро я села на поезд и поехала в Таллин. Там встретила Тамару Павловну Лаговскую и еще одну даму — они тоже искали своих арестованных мужей. Мы вместе ходили но всем таллинским тюрьмам — везде нам отвечали, что наших мужей там нет.

Я в Нарву уже не вернулась — осталась в Таллине. Первое время работала в вокзальном буфете. Вскоре моя подруга Тамара Юрканская (тоже член НТС) устроила меня в Эстонское морское пароходство — машинисткой. Потом перевели в инспекцию морского регистра.

О наших мужьях никто из нас ничего узнать не сумел. После мне кто-то сказал, что все они — в Ленинграде, в «Большом доме». Мы пытались добиться разрешения отправлять им передачи, хотя бы деньгами. Просьбу удовлетворили — несколько месяцев мне удавалось отправлять мужу по сто крон в месяц — деньга принимали.

Видимо, меня искали в Нарве, потом начали искать в Таллине, и вскоре нашли.

Так как я жила в районе, подчиненном морскому НКВД, меня стали вызывать туда. Больше всего их интересовало, чем занимался мой муж. Но я отвечала, что толком ничего не знала. На допросы я ходила с чемоданчиком: мыло, полотенце, зубной порошок. Понимала, что меня могут арестовать в любой момент.

Самым неприятным был допрос накануне Пасхи, как раз во время церковной заутрени. Расспрашивали обо всех моих знакомых. В частности, задали вопрос о Наталье Янсон — очень религиозной женщине аристократического происхождения. Я ничего им не сказала, кроме того, что Янсоны — религиозные люди. Потом я пришла в эту семью и спросила: что мне отвечать в следующий раз? Она дала мне иконку и сказала: когда придешь к ним, ни о чем не думай — отвечай то, что само придет на ум.

На последнем допросе их в комнате было трое. Вопросы дурацкие. Вдруг неожиданно погас свет. Страх на меня напал, но я этого не показала. Через минуту свет зажегся. Для чего они это сделали — не знаю.

После этого случая мое дело передали в другое место, другому человеку. Разговоры шли в основном на религиозную тему. Например, один раз он мне сказал, что его мать знала Иоанна Кронштадтского! Последний раз я должна была явиться к нему 22 июня 1941 года. В дверь стучала напрасно — его уже не было.

На работу я продолжала ходить. При мне арестовали одного из наших инженеров, в прошлом — капитана дальнего плавания.

На всех углах были развешены объявления: «Кто вовремя не явится из отпуска, будет расстрелян», «Кто самовольно уйдет с работы, будет расстрелян». Однажды, выйдя на работу, я услышала какой-то странный шум. Когда пришла в нашу контору, увидела бухгалтера, метавшегося по комнате. Он сказал: «Вы что, ничего не видите?! Посмотрите в окно!»

Мимо наших окон потоком шли грузовики, наполненные людьми. По углам стояла вооруженная охрана. Одна из этих машин приковала мое внимание: в кузове стояла молодая красивая женщина с огромным букетом цветов. Вероятно, это была актриса, которую арестовали сразу после выступления.

Бухгалтер шептал мне: «Это увозят “пятую колонну!”» В то время так называли всех врагов советской власти. Их везли к запасному железнодорожному пути, где уже был приготовлен целый эшелон.

С этого момента я решила, что в Таллине мне оставаться нельзя. Один из наших техников, эстонец, предложил мне бежать в лес, к «зеленым братьям». О положении на фронте мы ничего не знали.

Я пришла домой, взяла самое необходимое, и, с чемоданчиком в руке, поехала в деревеньку в 15 километрах от Таллина — к подруге. На документы тогда внимания обращали мало. Так меня мобилизовали на рытье окопов. НКВД все же и здесь появлялось. Один раз во время такой проверки, завидев НКВДистов, я нагнулась и стала яростно копать, чтобы меня не узнали. Они лишь сказали, что работаю я хорошо. Но вскоре нас сняли и отправили в Таллин.

Старая служанка-эстонка, увидев меня, всплеснула руками: «Как, вы еще живы?! Сюда недавно привозили вашу сестру и ее подружку, проводили обыск, спрашивали вас!». Тогда я снова быстро вернулась в свою деревеньку.

Вскоре стала слышна артиллерийская канонада. Потом появились немцы. Эстонцы быстро побежали вешать на ратуше эстонский флаг. Немцы очень скоро его сняли и повесили свой со свастикой.

Через некоторое время мне удалось поехать в Нарву, где жили моя мама и младший брат. Я устроилась работать в немецкий военный лазарет, помощницей сестры. Сама была сыта, много удавалось приносить в семью — больные часто клали в карман сестре то апельсины, то шоколадки…

Тянуло в Россию. На любви к России я была воспитана. Мы знали, что наш народ страдает, и понимали, что для спасения его может быть необходимо пожертвовать собой.

Однажды я пришла на биржу труда (Arbeitsamt) и спросила о возможности получения работы на оккупированной территории.

Разрешение поехать в Псков я получила так — устроилась телефонисткой. Коммутатор был небольшой, я справлялась. Телефонисткой проработала месяц-полтора. Вскоре я встретила там Зину — свою старую знакомую, члена РСХД. Она сказала, что им нужны русские педагоги, преподаватели Закона Божьего. Меня это очень устраивало. От Arbeitsamt’a я сумела быстро отделаться и устроиться в Православную миссию — учителем Закона Божьего.

— Там вы познакомились с Полчаниновым?

— Да. Это был единственный человек, о котором я знала, что он — член НТС. Знала я многих, но что они — члены организации, я узнала только на суде. Полчанинов мне сказал, что нужно работать с молодежью. Тогда я уже служила в школе, что стояла за рекой Псковой. В классе у меня было около двадцати девочек, из них я создала кружок. Мы работали в помещении колокольни при Псковском кремле. Па втором этаже колокольни была запущенная грязная комната. У меня сохранился снимок, где мы с девочками, со швабрами и лопатами, идем убирать это помещение. Я начала с ними изучать русскую историю.

— Кто был глава вашей миссии?

— Начальником миссии был отец Кирилл Зальц — из Риги. Православная миссия подчинялась экзарху Сергию, который, как митрополит, жил в Риге.

— Чем занималась миссия кроме школы?

— Я знаю, что руководитель миссии отец Кирилл очень часто бывал вне Пскова. Он даже ездил в партизанские районы, общался с партизанами и ничего не боялся. Нам нужно было крестить большое число людей — ведь двадцать лет они были практически лишены возможности выполнять церковные обряды. Приходилось миссии и венчать, и исполнять требы, хоронить, восстанавливать превращенные в конюшни или зернохранилища храмы. На все остальное сил уже не было.

— И как долго продолжалась эта работа?

— До конца сорок третьего года — тогда нас всех эвакуировали. Некоторое время мы жили в Риге, я работала машинисткой в «Русском комитете». Мы все растеряли друг друга.

В 1944 году советская армия вошла в Ригу. Православная миссия была арестована почти в полном составе. Тут я и узнала, кто был членом НТСНП, например, мой сосед Костя Рубский.

— Вас взяли по доносу или — оптом?

— Думаю, что НКВД просто был известен список всех работников Православной миссии. Судили меня в январе месяце 1945 года там же, в Риге. Статья 58, пункты 10 и 11 — не такие страшные, по ним получали до десяти лет. Десять лет я и получила. С другими, как, например, с человеком по фамилии Катенин, было хуже — он получил расстрел. Меня отправили в Каргопольлаг, где и находилась до 1947 года. По амнистии в честь 30-летия Октябрьской революции меня освободили.

Я приехала в Нарву, где и встретилась со своим вторым мужем, Рацевичем.

— Когда вы узнали о смерти вашего первого мужа?

— В 1947 году. Мне сказали, что он умер от дистрофии в Ленинграде. Только в 1990 году мне официально сообщили, что он был расстрелян 3 июля 1941 года. Это были массовые расстрелы после начала войны.

Моего будущего второго мужа арестовали в 1949 году. Его отправили в ссылку в Красноярский край. В это время я работала на комбинате «Кренгольмская мануфактура» статистиком.

Скоро меня снова начали таскать на допросы. Самое противное, что предлагали стать осведомителем. Мне уже было на все наплевать, и я сказала: «Я — православная христианка и доносить на людей не могу!» Тогда мне сказали, что я узнаю места, куда Макар телят не гонял. В 1951 году я решила поехать к своему будущему мужу в ссылку, надеясь, что если в Нарве меня найдут сразу, то там это будет сложнее. Но муж был уже в Дудинке, туда и пришлось ехать. Там я устроилась бухгалтером в газете. Через месяц меня уволили «по биографическим данным». В 1952 году устроилась на работу в порт. Здесь меня и арестовали во второй раз.

Самолетом доставили в Красноярск. Сидела я в одиночке, на допросы меня почти не водили. Все время повторяла, что ничего не помню. Я сама молилась, чтобы позабыть все фамилии. Мне дали на ознакомление толстую папку моего дела.

Судил меня военный трибунал войск МГБ Красноярского края. Разгоралась «холодная война», и статью мне дали пострашнее — 58-1 А, по которой грозили 25 лет или расстрел.

— Но «состав преступления» был тот же самый?

— Да, тот же самый. Приговорили к 25 годам, с учетом отсиженного времени. Отправили в Норильск, пришлось пройти этапом мимо того дома, где я жила. Под Норильском был спецлагерь, куда меня и поместили. Сидели там все по 58-й — это здорово облегчало положение — не было уголовников.

Мы строили золоотвал для какой-то фабрики. Работа: кайло в руки, и — кайлить вечную мерзлоту. Одна — кайлит, вторая — бросает в тачку, третья — отвозит тачку. Руки у меня уже не сгибались, даже одеться-раздеться мне помогали девушки из нашего барака.

На одежде у нас были номера. Бараки закрывались в десять вечера — на огромные замки. Работали часто без выходных, будили пас в шесть утра. Выдавали казенные валенки на несколько размеров больше моего — бывшие до этого в употреблении у солдат, с заплатками, с дырками. Ватные стеганые штаны, ватная телогрейка, поверх — ватный бушлат, на голове — буденовка, что солдаты носили.

В 1953 году умер Сталин. Нас вывели на линейку, гудели сирены автомобилей, заводские гудки. Удивительно, что и среди заключенных нашего лагеря у многих на глазах были слезы, они со страхом говорили: «Что теперь с нами будет?!». Мы с нашим бригадиром тихонечко сели в углу и поздравили друг друга. По всем лагерям вспыхнула забастовка. В Норильске особенная — в мужских лагерях было много фронтовиков. Держались они долго.

Наш лагерь тоже бастовал, но недолго. Выражалось это в том, что никто не выходил на работу, а на крышах бараков были вывешены черные флаги.

В 1954-м заключенные требовали приезда комиссии из Москвы. Летом того года комиссия приехала, перед клубом был поставлен огромный стол, покрытый красной скатертью. По одну сторону сидела комиссия, по другую — заключенные, которые рассказывали, почему они бастовали. Требовали восстановления выходных, снятия номеров с одежды и замков с бараков, переписки с родными (она разрешалась лишь раз в году), права получения передач, введения бесконвойного перемещения, введения зачетов за хорошую работу.

Комиссия уехала. Сотрудники нашей культурно-воспитательной части получили возможность собираться. Вышло распоряжение, что отсидевшие три четверти срока будут освобождены. Писались характеристики на заключенных, которые потом представлялись в комиссию.

— Ваше дело пересмотрели?

— У меня было двадцать пять лет — мне нечего было об этом и думать. Моя знакомая по лагерю, Ольга Елисеевна Бенуа (из тех самых), все уговаривала меня написать прошение. В первый раз я написала, но мне отказали После этого я проболела неделю. Потом, после ее новых уговоров, я снова написала, и, о чудо — мне скинули десять лет. С учетом всего отсиженного срока и зачетом работы меня в 1955 году освободили — в пятилетнюю ссылку. Муж мой, сидевший десять лет как СОИ (социально-опасный элемент), в это время уже был амнистирован и жил в Дудинке, прямо к нему я и приехала. Через некоторое время с меня сняли ссылку, и в 1957 году мы вернулись в Нарву.