11 октября 1941 года рано утром у себя дома был арестован Мияги — человек, с которым Зорге в последние годы контактировал чаще всего, за исключением, быть может, только Клаузена. Считается, что полиция токко ожидала обнаружить во время обыска документы, свидетельствующие о связях Мияги с американской коммунистической партией, но вместо этого нашла переведенный на английский язык секретный меморандум ЮМЖД. Больной туберкулезом Мияги поначалу несколько дней пытался сопротивляться. Во время первого допроса в полицейском участке он выпрыгнул из окна второго этажа, но упал на густую крону дерева и только сломал ногу. Конвойный не раздумывая выпрыгнул за ним и доставил беглеца обратно. На следующий день Мияги Ётоку признался в том, что является членом иностранной разведывательной группы, состоящей из Зорге, Одзаки, Клаузена, Вукелича и субагента — Каваи. Утром 13 октября были арестованы еще два субагента. Еще сутки потребовались токко, чтобы решиться на арест влиятельного германского журналиста и человека, вхожего в высшие круги японской политики.

Одзаки Хоцуми вспоминал: «Утром 15 октября 1941 года полчища прокуроров обрушились на нас. У меня в течение нескольких дней были дурные предчувствия, и в то утро я уже знал, что близок час расплаты. Убедившись, что Ёко ушла в школу, поскольку мне страшно не хотелось, чтобы дочь присутствовала при этом, я ушел из дома, даже не взглянув на жену и ничего не сказав ей на прощание. Я чувствовал, что с моим арестом все кончится. И все кончилось. Когда меня допрашивали в тот день после полудня, вопросы касались, как я и ожидал, моих отношений с Зорге. Я понял, что раскрыта вся сеть, и сказал себе, что все кончено».

Как мы помним, 14 октября Зорге должен был встретиться с Одзаки в «Азии». 17 октября к резиденту домой должен был прийти Мияги. Встречи сорвались. Встревоженный и уже понявший все Зорге позвонил в офис ЮМЖД, но не получил ответа на вопрос о нахождении Одзаки.

«17 октября, около 7 часов вечера, — вспоминал Макс Клаузен, — я пришел к Зорге, который находился тогда в постели, чтобы поговорить о нашей тайной работе. Когда я пришел, они с Вукличем выпивали, и я присоединился к ним, открыв бутылку сакэ, которую принес с собой. Атмосфера была тяжелой, и Зорге мрачно сказал — как если бы наша судьба была предрешена: “Ни Джо, ни Отто не явились на встречу. Должно быть, их арестовала полиция”». Так Клаузен узнал, что «Джо» это Мияги, а «Отто» — Одзаки. Выходя вечером из дома Зорге, Клаузен столкнулся с полицейскими, следившими за ним, но обычно не делающими этого столь назойливо. Утром следующего дня один из них вошел в дом Макса и сразу направился в спальню со словами: «Мы бы хотели, чтобы вы отправились с нами в полицейский участок, чтобы ответить на некоторые вопросы об автоаварии, в которую вы недавно попали». Клаузен все понял: «Вспоминая все, что я слышал накануне вечером, я предчувствовал, что раскручивается нечто более серьезное, чем простая автоавария. Я торопливо позавтракал и рассеянно собирался, не способный ясно мыслить, и ушел из дома в сопровождении полицейских. На улице ждала машина, в которой сидели двое в штатском.

Когда машина двинулась, но не в участок Ториидзака, а в другом направлении, я предоставил себя судьбе. Меня доставили в полицейский участок Мита».

Рихарду Зорге позавтракать не дали. Арестом руководил детектив Охаси из токко, прибывший в участок Ториидзака в то же утро в 5 часов. Полицейские были готовы начать действовать, но перед домом Зорге стояла машина с германскими дипломатическими номерами — руководитель немецкого официального агентства новостей Вильгельм Шульце в этот ранний час записывал экспертное мнение коллеги по поводу случившейся на следующий день после ареста Одзаки отставки премьер-министра принца Коноэ. Руководитель следственной бригады токийской городской прокуратуры Ёсикава Мицусада решил не рисковать и подождать, пока автомобиль уедет. Как только это произошло, опергруппа ворвалась в дом Зорге. Детектив Охаси громко закричал: «Мы пришли по поводу недавней аварии с вашим мотоциклом», после чего полицейские скрутили Зорге и как он был — в пижаме и шлепанцах, невзирая на громкие протесты задержанного, выволокли из дома и втолкнули в машину.

Автомобиль проехал сто метров до полицейского участка, но очень скоро Зорге снова усадили в него и, во избежание утечки информации, отвезли сразу в следственную тюрьму Сугамо. Одновременно с Зорге и Клаузеном был схвачен Бранко Вукелич. Его взяли во время завтрака. Дверь открыла жена и, когда полицейский вошел в комнату, Вукелич предложил ему кофе. Тот отказался и начался обыск.

Полицейские нашли радиостанцию, но не поняли, что это такое, тем более что Ёсико запутала их, сказав, что это часть фотолаборатории. Вукелича увели, оставив радиостанцию, и жена арестованного просто выбросила ее в мусор.

На следующий день арестовали Анну Клаузен. Она очень подробно и даже, как ни кощунственно это, может быть, прозвучит, романтично описала свой арест в воспоминаниях. По ее словам, обманув полицейских, она во время обыска, который длился целый месяц (!), успела сжечь множество компрометирующих материалов, микропленок, секретных документов…

Всего же с 15 октября 1941 и по весну 1942 года по делу группы «Рамзая» было арестовано 35 человек. Из них 17 были признаны членами советской разведгруппы, а 18 — их информаторами, в числе которых значились представители политической и родовой аристократии Японии.

Оставим подробности рассмотрения дела в стороне — это сюжеты отдельных и уже написанных книг, и, верные теме нашего необычно путеводителя, отправимся за арестованными туда, где все они оказались, — кто-то сразу, как Зорге, кто-то чуть позже, как Клаузен, — в токийскую следственную тюрьму Сугамо. Место это найти сегодня совсем несложно. Близ станции Икэбукуро кольцевой линии столичных электричек Яманотэ высится огромный небоскреб, одно из самых высоких зданий в Токио, под названием «Саншайн-60», сочетающий в себе функции отеля, торгового центра, обсерватории и даже океанариума. Особая его достопримечательность — бар «Карцер». Видимо, в память о том, что находилось на этом месте до 1971 года. Но бар есть бар, и, вообще, «Саншайн-60» настолько далек по своей атмосфере от здания-предшественника, что представить хоть на одну миллионную долю то, что здесь было раньше, очень трудно. Для этого лучше не входить в торговый центр, а зайти в маленький парк под названием «Хигаси Икэбукуро тюо коэн», что значит «Центральный парк Восточного Икэбукуро». Парк, название которого явно длиннее, чем он того заслуживает, находится сбоку от «Саншайн-60» (слева, если стоять лицом к главному входу). Здесь высажено много тенистых деревьев, а оттого прохладно даже в жаркое токийское лето, тут привычно собирается молодежь и гуляют кошки, а среди густых и темных зарослей у дальней стены, столь же традиционно, уже из поколения в поколение, живут в картонных коробках местные бомжи. В той части парка, что ближе к дороге (и подальше от бомжей), стоит памятник — горбатый камень с надписью по-японски: «Стремимся к миру». Придя сюда, я поспрашивал несколько человек — молодых и постарше, — знают ли они, что здесь было раньше? Никто мне не ответил, но посоветовали, если мне этот так интересно, обратиться в полицейскую будку — кобан, что тут же рядом, за стеной. В полицию я не пошел, ибо свидетельств о том, в каких условиях содержались наши разведчики, сохранилось предостаточно. Дадим слово выжившим.

Анна Клаузен: «Со двора по мокрой лестнице спустили меня в подвал. Там было темно, только у самой двери горела маленькая лампочка. Ничего не было видно: через несколько минут я увидела, что в яме по обеим сторонам у стенок — черные клетки, а в них плотно друг к другу сидели люди. На каменном полу была вода. Полицейские вампиры сорвали с меня одежду, вплоть до белья, туфли, чулки. Один из полицейских запустил свои лапы в мои волосы и, визжа, растрепал их, остальные хохотали, точно шакалы. Меня затолкали в одиночную камеру и бросили вслед только белье. Я осмотрелась. По стенкам текла воды. Соломенная циновка была мокрая. Несло невероятной вонью. В каменном полу в дальнем углу была дыра — параша».

Японский заключенный Ясуда Токутаро — врач, лечивший Зорге: «В шесть часов утра подъем. Через час — поверка. Трое тюремщиков спрашивают: жив? Заключенный должен встретить их, распластавшись в поклоне на полу. Далее — завтрак: горстка риса или ячменя, чашка супа. Обед и ужин — из прогнивших продуктов. Если родственники заключенного были бедны, он не получал ничего. Политические узники умирали от дистрофии. Днем прогулка, двор разделен на восемь секторов… Дни тянулись мучительно долго. Камера — узкий бетонный пенал: пять шагов в длину, три — в ширину. Наверху крохотное оконце с решеткой, деревянный столб, поднимешь доску — он превращается в умывальник. Под стулом — параша. Уйма блох».

С.Л. Будкевич, из книги которого взяты эти свидетельства, со ссылкой на неизвестных нам очевидцев, пишет, что и в этих условиях Зорге, каждый день в Токио начинавший с зарядки, во время прогулок в тюремном дворе пытался как-то размяться — прыгал через веревочку (наватоби).

Известно, что все три года в Сугамо Зорге провел в одиночной камере № 20 площадью три на два метра на втором этаже Второго следственного корпуса. Камера, судя по описанию, походила на камеру Ясуда: крышка умывальника — стол, крышка унитаза — стул. Оконце под потолком с затемненным стеклом, стальная решетка и маленькая форточка.

Еще одну свою привычку Зорге удалось сохранить в Сугамо: любовь к книгам. Одзаки Хоцуми вспоминал, что по воскресеньям заключенным развозили по камерам книги из тюремной библиотеки, в основном популярную литературу или книги по воспитанию. Были среди них и книги на немецком и русском языках. По словам адвоката Асанума, Зорге интересовался в тюрьме исторической литературой, и за три года, что разведчик провел в заключении, на немецком и на английском языках он прочитал более ста книг на эту тему, в том числе несколько томов по истории Японии, «Историю мировой культуры» Уэллса и «Всемирную историю» Ранке. Купить такие книги в Токио в годы войны было почти невозможно и, к чести адвоката, он ездил за ними в Кобэ, где сохранялась большая иностранная колония, и люди нередко в тяжелых условиях военного быта распродавали свои библиотеки. По словам Асанума, «каждый раз, когда Зорге получал желаемую книгу, он поглаживал ее рукой по переплету, горячо благодарил, и его глаза светились радостью».

В письмах Одзаки к жене много места уделено этой же теме: «Я думаю, что в течение зимы (письмо от 14 октября 1942 года. — А.К.) будет достаточным делать одну передачу в две недели. Что касается книг, то сначала я буду читать те, что на японском языке, а потом перейду к чтению на западных… Я уже составил план чтения, о нем скажу немного дальше». 25 ноября того же года: «Два тома по истории цивилизации и октябрьский номер “Проблем Восточной Азии” не разрешили получить, так что получил только одну связку. Удивительно также, почему не разрешили к передаче “Фауста” Гёте, ведь эта книга в переводе есть и в тюремной библиотеке». 1 марта 1943 года: «К моему великому сожалению, книга Гёте “Годы странствий Вильгельма Мейстера” — последняя, которую я читаю на иностранном языке. Хорошо хоть разрешили дочитать. Откровенно говоря, я не думал, что эта книга столь же интересна, как ранее прочитанные мною “Поэзия и правда”, “Итальянское путешествие” и “Вертер”. Большой интерес представляет отношение Гёте к новой эпохе промышленного производства — он выражает его через преклонение перед ремесленным укладом». Удивительная запись от 3 мая 1944 года: «Наиболее интересная книга, которую я прочел за последнее время, — это записки Папанина об экспедиции к Северному полюсу. Это отнюдь не какая-то политическая пропаганда Советского Союза. Это дневник подлинно научного исследования. Но более всего я поражен силой сознания — через служение науке целиком отдать себя родине. Это высокий патриотизм! Именно в этом и нужно искать объяснение столь стойкому вопреки ожиданиям сопротивлению Советского Союза в нынешней войне… Я думаю, эту книгу будет полезно почитать и Ёко».

Время от времени заключенным группы Зорге разрешали слушать радио, и тогда их радости не было предела. Естественно, в радиопередачах их больше всего манили новостные сводки, и тюремное начальство, поняв это, прекратило «порочную практику». Однако Зорге узнавал кое-какие новости через своего переводчика профессора-германиста Икома: «Когда наступательная мощь германской армии начала постепенно утрачиваться и обозначились признаки перелома в военной обстановке, Зорге буквально плясал от радости, и лицо его расцветало». О том же самом говорит заключенный Каваи Тэйкити, увидевший Зорге в замочную скважину своей камеры зимой 1942 года: «В день, когда мы узнали о победе советских войск под Сталинградом, я увидел его очень радостным. Он даже приплясывал». Отношение Зорге к своему заключению, своей судьбе и, конечно, характер, убеждения и знания разведчика, неизменно удивляли тех, кто с ним работал. «За всю свою жизнь я не встречал более великого человека», — говорил потом прокурор Ёсикава, а руководивший слежкой за Зорге и арестом разведчика Охаси инспектор из токко утверждал, что в обмен на сотрудничество Зорге со следствием он каждый день приносил ему с воли свежие газеты и чай, который они пили вместе, обсуждая все написанное в газетах — «от светских страниц до рекламы и объявлений».

Вероятно, довольно оптимистичное настроение Зорге было связано с тем, что он никогда не верил, что его ждет высшая мера наказания. Однажды он сказал Охаси, что будет являться ему в виде привидения, если получит смертный приговор, на что полицейский удивленно возразил: «Вы хотите сказать мне, что, будучи материалистом, верите в привидения?» — и оба весело рассмеялись. Но Зорге не учел того, что имеет дело с японцами, умеющими четко разделять личные и деловые отношения. 7 марта 1942 года, когда полицейское следствие по делу Зорге было закончено и можно было переходить к прокурорскому расследованию, Охаси устроил мини-вечеринку для заключенного, принеся ему немного фруктов и чая. Зорге что-то подарил ему — мы не знаем, что именно, но сопроводил подарок искренней дружеской запиской с благодарностью за «…самое глубокое и самое доброжелательное следствие по моему делу в течение зимы 1941–1942 годов. Я никогда не забуду его доброту, проявленную им в самое трудное время моей полной событий жизни». Через четыре дня доброжелательный (возможно, он и был таковым — в жизни, но не на службе) Охаси в своем заключении по делу настойчиво рекомендовал повесить человека, от которого только что принял подарок: «Вред, причиненный нашей стране, огромен и ужасен по своим последствиям. Соответственно, рекомендуется наказать преступление смертной казнью».

На прогулки и для перевозки в здание суда на допросы заключенным надевали на голову старинную японскую соломенную шляпу, надвигавшуюся до подбородка, с прорезями для глаз. В таком виде их ориентация в пространстве была затруднена точно так же, как их должно было бы трудно узнать снаружи, если бы они не были иностранцами. На японцев при этом надевали кандалы, а на иностранцев — новенькие никелированные наручники. Заключенных разведчиков возили в суд и прокуратуру на допросы вплоть до 5 декабря 1942 года. Суд начался в апреле 1943-го и шел еще полгода. 29 сентября он вынес смертный приговор Рихарду Зорге и Одзаки Хоцуми. 29 января 1944 года им было отказано в приеме апелляций. Макс Клаузен и Бранко Вукелич были приговорены к пожизненному заключению. Анна Клаузен получила 3 года тюрьмы, а Мияги Ётоку к тому времени уже умер, не вынеся условий содержания. Еще одиннадцать человек получили сроки от 2 до 15 лет тюремного заключения, но трое из них умерли еще до конца войны.

8 страшной тюрьме Абасири на северном острове Хоккайдо умер от дистрофии и хронической диареи Бранко Вукелич. Анну Клаузен перевезли в тюрьму города Уцуномия. Ее муж после вынесения приговора остался в Сугамо.

Известно, что утром 7 ноября 1944 года Одзаки, находившийся в камере № 11 Второго корпуса, писал письмо жене. Едва он закончил, за ним пришли. Он переоделся, ему связали руки и надели соломенную буддийскую шляпу. Перевели через двор в другой корпус, где была подготовлена виселица. После оформления необходимых документов в 9 часов 33 минуты по токийскому времени он был повешен. Когда врач констатировал смерть и тело убрали, начальник тюрьмы пришел за Зорге, который тоже не ожидал его визита. Как записано в протоколе, «Зорге хладнокровно прошел к месту казни». Его повесили в 10 часов 20 минут, но сердце Зорге остановилось только через 16 минут.

Макс Клаузен, продолжавший сидеть в Сугамо, узнал о случившемся во время помывки в бане от других заключенных. Он едва не погиб во время американской бомбардировки Токио, когда несколько бомб случайно упали на тюрьму, которую американцы старались сберечь от огня, планируя заключить в нее военных преступников после победы, что и произошло в сентябре — октябре 1945 года. На следующий день после бомбардировки Клаузена перевезли в тюрьму северного города Акита, где его освободили американцы, так же как и его супругу.

8 ноября 1944 года в тюрьму Сугамо, туда, где стоит сегодня камень, возвещающий о стремлении японцев к миру, пришли жена Одзаки и его адвокаты. Им выдали гроб с телом казненного, который они захоронили на большом и удаленном от центра Токио кладбище Тама. Рядом стоял еще один гроб, но они не знали, чей он. Неудивительно, что тело Зорге было оформлено как «невостребованное», и следующие двадцать лет (!) был только один человек, не согласный с такой формулировкой.

Исии Ханако узнала о казни Зорге после войны. Правда, о том, кем на самом деле был ее возлюбленный, ей сообщили раньше. Несмотря на то что прокурор Ёсикава поверил словам Зорге о невиновности девушки, в августе 1943 года она была арестована военной полицией кэмпэйтай и доставлена в полицейский участок Ёдобаси. После шести дней суровых допросов, когда ее называли изменницей родины и шпионской подстилкой, Ханако выпустили, и больше уже не трогали.

После окончания войны начался новый этап в истории уже погибшей группы. Американские разведчики знали о Зорге и начали собственное расследование дела в отношении шпиона, который, как они считали, стал одним из главных виновников разворота японский армии с севера на восток, виновника войны Японии с Америкой. Часть материалов расследования попала в прессу, и однажды Ханако прочла в журнале статью «Тайны дела Зорге — Одзаки». В конце материала говорилось: «Тело Зорге было погребено на кладбище Дзосигая тюремными властями Сугамо, поскольку не оказалось никого, кто мог бы взять на себя эту печальную обязанность. На могиле был поставлен скромный деревянный знак, но кто-то забрал его — возможно, из-за недостатка топлива. И теперь от могилы не осталось никаких следов». Это было не для нее: «…не осталось никаких следов». Упрямая тридцатипятилетняя женщина с широкими выступающими скулами и приятным голосом не только не вышла замуж за школьного учителя, как предрекал Зорге, но и не собиралась сдаваться теперь, когда слежка, страх, ужас арестов и допросов были позади. Мне кажется, Зорге вообще не очень хорошо знал ее и не слишком верил в ее любовь. А зря. «Не осталось следов» — это не заключение, это была команда к действию, и Ханако начала. Она разыскала адвоката Зорге Асанума Сумиё и двоюродного брата Одзаки, который не считал Хоцуми преступником. Вместе с ними она на протяжении долгих двух лет осаждала тюрьму Сугамо и кладбище Дзосигая, что в 15 минутах ходьбы отсюда, добиваясь разрешения найти и похоронить прах возлюбленного по-человечески. Ее презирали и над ней издевались, но в конце концов уступили. 16 ноября 1949 года гроб нашли на участке, где хоронили бездомных, бродяг, куда скидывали в ров неопознанные трупы. Тело Зорге истлело за пять лет, но Ханако была уверена, что синие лохмотья — это остатки его костюма, да и размеры костей не оставляли сомнений в том, что это останки иностранца. Крупный череп, большие ботинки и знакомая пряжка на ремне, следы старого ранения на кости ноги, золотые коронки, поставленные ее любимым после памятной аварии у стены американского посольства.

«Я взяла в руки две очень длинные и крепкие кости и внимательно осмотрела их, — писала позже Ханако. — На одной из них была вертикальная трещина в центре и неровный шов. Та часть, где находился шов, была больше и крепче, чем остальная. Кость эта была на сантиметр короче другой.

— Он был ранен? — тихо спросил молодой человек, стоявший рядом со мной (брат Одзаки. — А.К.).

— Да, я слышала, что был. Я думаю, что эта рана осталась еще с Первой мировой войны.

Меня неожиданно потрясло — почему нет галстука? Неужели героя могли послать на смерть без галстука? В порыве отчаяния я обхватила череп Рихарда руками. Он всегда любил, чтобы я обнимала его голову…»

Тело было найдено, но перезахоронить его Ханако не могла. Денег хватило только на кремацию. Урну Ханако поставила у себя дома и села писать книгу. «Нингэн Дзо-ругэ» — «Зорге как человек» принесла ей деньги, которые она тоже отдала своему возлюбленному. На них она купила участок земли на кладбище Тама, где уже покоился прах Одзаки, отвезла туда урну и поставила большой гранитный валун с надписями на японском языке — азбукой для иностранных слов, и на немецком, выполненной готическим шрифтом «Richard Sorge» (1895–1944).

7 ноября 1959 года, в день 15-летия казни разведчика, на могиле был поставлен новый памятник, средства на который собирало «Общество оказания помощи жертвам дела Зорге — Одзаки». Этот памятник мы можем видеть и сегодня, если приедем на кладбище Тама и найдем могилу по адресу 17–1 — 21–16. Но если вы приедете с вокзала Синдзюку по линии Кэйо до станции Тама-рэйэн и войдете на это громадное, кажущееся бесконечным, кладбище через главный вход, что рядом с крематорием, не поленитесь зайти на участок захоронений иностранцев, что как раз за крематорием. Там среди множества могил людей разных наций, национальностей и вероисповеданий вы легко найдете и камень с именем Гельмута Кетеля — того самого папаши Кетеля, в заведении которого и началась история любви советского разведчика и японской певицы. История эта закончилась 4 июля 2000 года, когда в одной из токийских клиник от воспаления легких умерла 89-летняя Исии Ханако. В печь крематория кладбища Тама ее отправили с массивным золотым кольцом на пальце. Помните золотые коронки Зорге? Она сделала из них обручальное кольцо и носила всю жизнь не снимая. Она просила Зорге жениться на ней, хотела от него ребенка. Получила только кольцо, да и то, только когда его не стало.

Нам сегодня, особенно за пределами Японии, эта история кажется жутко романтичной. Но только тот, кто представляет себе реалии японского быта, японского менталитета, может понять, как смеялись (а это страшное слово в Японии!) над ней соседи и издевались сослуживцы. Ее и сейчас слегка, как бы невзначай — чуточку — презирают. Во многих книжках и статьях о Зорге Ханако посвящено несколько строк: «японская подружка», «певичка из ресторана Кетеля», в лучшем случае — «гражданская жена Зорге». А ей всегда было плевать — на этих авторов, ни один из которых не рылся в истлевших трупах могил для бомжей, на американцев, на немцев, на Сталина, который отказался признать, что Зорге вообще существовал, на Хрущева, который перед отставкой вспомнил о покойнике, на Брежнева, при котором имя Зорге стало «священной коровой». Двадцать лет она общалась на эту тему только с родственниками Одзаки, да других жертв дела Зорге. Советскому журналисту Всеволоду Овчинникову она сказала: «Я ждала вас двадцать лет, чтобы рассказать о Зорге». Она ждала бы и больше, потому что знала, что он был просто большим усталым человеком, который знал, что впереди ничего нет. А рядом только она — Ханако.

Сегодня на могилу Зорге, где теперь пристроился маленький камень со скромной надписью «Исии Ханако», русские приходят довольно часто. Как правило, это либо люди из посольства, либо члены местной русской диаспоры, заинтересованные масштабом личности великого шпиона. Но я знаю, и очень рад тому факту, что теперь туда приезжают и те, кто узнал историю великой любви. Они приезжают не только к нему, но и к ней. Это справедливо. У каждого из нас может быть свой Зорге. Но настоящий был только у нее — потому что любила.