Глава 11
Ранним утром следующего дня Ричард Стэнфорд отправился в Йорк. В его жилетном кармане лежал портативный пульверизатор собственной конструкции, заряженный одной двадцатой пинты спиртового раствора гекатина с добавкой возрастного ограничителя.
План Ричарда был прост, сложного и не требовалось. За четыре года, проведённые Диком в колледже Энтони Прайса, он успел неплохо познакомиться с жизненным укладом и распорядком этого почтенного заведения. Существовала традиция: обедали и воспитанники, и педагоги вместе, в большой столовой пансионата, ели одни и те же блюда. В меню обеда неизменно, независимо от сезона, присутствовала свежая зелень. Поздней осенью это обычно были листья кресс-салата или побеги спаржи, которые англичане научились выращивать в закрытом грунте круглый год. Экономка пансионата мисс Клайтон закупала овощи и зелень ежедневно у одного и того же зеленщика, в лавке на Соммерс-сквер. Ей помогали несколько младших воспитанников, когда-то и Ричарду доводилось пару раз сопровождать мисс Клайтон в её экспедициях, и распорядок её движения по лавочкам торговой Соммерс-сквер он знал. Вряд ли он изменился с той поры, экономка отличалась пунктуальностью и консерватизмом привычек. Лавка зеленщика была предпоследней, затем экономка заезжала к булочнику за свежей выпечкой, и тележка с продуктами, запряжённая парой мышастых пони, возвращалась в пансионат. Открытую тележку Ричард тоже превосходно помнил. Не так уж много времени прошло. Всего шесть лет.
Или целых шесть лет, это как посмотреть. Здорово же изменился за этот срок Дик Стэнфорд! И внешне, и внутренне.
Итак, оставалось оказаться в нужное время в нужном месте. На Соммерс-сквер, около лавки булочника, приблизительно в одиннадцать часов дня. Дождаться, когда мисс Клайтон войдёт в лавку, а корзина с зеленью останется стоять в тележке, поверх всех остальных продуктов. Подойти к тележке, отвлечь чем-то, если понадобится, внимание младших пансионеров – они ведь не знают его в лицо! – и прыснуть несколько раз в корзину из пульверизатора. Это можно сделать незаметно, пульверизатор умещается в кулаке и со стороны, если не присматриваться специально, не виден.
Десять-пятнадцать секунд, и дело сделано!
Предусмотрительный Стэнфорд не забыл учесть и то, что перед тем, как подавать зелень на стол, её вымоют. Именно поэтому он взял не водный, а спиртовой раствор. Спирт очень быстро всосётся, он проникнет вглубь листьев или побегов вместе с растворённым в нём гекатином. Тогда уж мой не мой… И распределится спирт по массе зелени куда равномернее!
Если же его план вдруг начнёт давать сбой и что-то пойдёт наперекосяк, он изобретёт новый план, сымпровизирует на месте.
Нет, не потребовалась импровизация! Всё прошло в полном соответствии с замыслом Ричарда. Вот что значит приверженность сложившимся привычкам и традициям, столь свойственная британцам.
«Из меня получился бы неплохой преступник», – мысленно усмехнулся довольный Стэнфорд, отходя от продуктовой тележки.
«Получился бы? – голос, неожиданно раздавшийся словно бы у него в голове, показался Ричарду знакомым. Своими вкрадчивыми нотками, издевательской ласковостью тона. – А кто же ты ещё, крошка Дикки? То, что ты совершил сейчас, и то, к чему приведёт твой поступок, и называется преступлением. Никак иначе! Или ты, Дикки, предпочитаешь считать, что осуществляешь справедливое возмездие? И заодно проводишь некий научный эксперимент? Будет тебе! Всё следует называть своими именами во избежание путаницы. Моральная сторона твоих действий тебя не волнует, не так ли? Ах да! Ты ведь выше обычных нравственных норм, у тебя есть свои собственные. Ну-ну… Ты далеко пойдёшь, Дикки!»
От неожиданности Ричард даже остановился на полном ходу, будто на стенку налетел. Да что ж это такое? Заработался, переутомился? Непонятные голоса… Дик вспомнил посетившее его около ржаной полоски неприятное ощущение: точно кто-то невидимый пристально разглядывает его, прислушивается к его мыслям. Этак скоро придётся выдумывать какое-нибудь специальное средство, чтобы привести в порядок собственную нервную систему!
Приподнятое настроение Ричарда – всякому человеку приятно, когда его замыслы реализуются столь точно! – резко испортилось. В Стэнфорд-холл он возвращался в самом дурном расположении духа.
Почему возвращался? Всё очень просто. Дик, естественно, не стал дожидаться результатов своей «акции возмездия» в Йорке. Не прохаживаться же ему до самого вечера под окнами пансионата Прайса, чтобы полюбоваться, как из них начнут выпрыгивать обезумевшие от страха люди! Кстати, в том, что его жестокий эксперимент завершится чем-то подобным, Стэнфорд был почти стопроцентно уверен. Ричард не сомневался: слегка подправив природу, он создал психотропное средство неимоверной силы.
Значит, если его расчёты верны, то скандал получится очень громкий. На весь Йоркшир, а может быть, и на всю Англию. Что-то попадёт в газеты, не говоря уж о слухах и сплетнях, которые неминуемо докатятся до Фламборо-Хед. Жаль, конечно, что он не сможет расспросить своих давних недругов и обидчиков о том, каково им пришлось, что они увидели и пережили, подвергшись действию гекатина, но тут уж ничего не поделаешь. Словом, нужно спокойно выждать денёк-другой, и он непременно услышит о результатах. Ричард при необходимости умел становиться очень терпеливым.
Вновь ожидания Стэнфорда сбылись в точности, ждать долго не пришлось. Через день в лондонской «Таймс» появилась короткая заметка с длинным названием «Странный случай массового умопомрачения в Йоркшире». Текст был выдержан в спокойном, хоть несколько недоумевающем тоне:
«Наш собственный корреспондент в Йорке сообщает о странном происшествии, случившемся вечером двадцать пятого ноября. Часть воспитанников и педагогический персонал, а также обслуга одного из колледжей города стали жертвами непонятной вспышки коллективного безумия. Болезненное состояние началось у них одновременно и продолжалось около двух часов, после чего сознание пострадавших медленно возвратилось к нормальному состоянию. Пребывая во временном умопомрачении, люди испытывали сильный страх, находились во власти тревожных и пугающих видений, галлюцинировали. Самым удивительным, по мнению экспертов – врачей и психологов, – является то, что содержание галлюцинаций было разным у каждого из пострадавших. Как правило, коллективные галлюциногенные психозы, которые, вообще говоря, не редкость: достаточно вспомнить крестовый поход детей или бичующихся флагеллантов в Испании, характеризуются общностью видений».
И ещё строчек на двадцать высокоумных рассуждений в том же духе. Заканчивалась заметка так:
«Возникшая паника привела к пожару одного из флигелей колледжа. Погасить пожар не удалось, флигель сгорел дотла. Один из воспитанников получил довольно сильные ожоги, но сейчас жизнь юноши вне опасности. Есть несколько случаев серьёзных увечий, переломов конечностей и сотрясений мозга. По счастью, обошлось без смертей. Власти графства начали расследование причин этого печального инцидента. Но, по нашему мнению, причины эти так и останутся неразгаданной загадкой из числа тех, которые даже в наше время просвещения и прогресса всё ещё задаёт нам природа».
Вот тут газетчики с Флит-стрит как в воду смотрели: не было у современников Ричарда Стэнфорда ни малейших шансов догадаться об истинной причине произошедшего. Да и через сто лет таких шансов не прибавилось бы: Дик так сконструировал свой гекатин, что через два с небольшим часа он распадался на безобидные составляющие, самые обычные для нашего организма вещества.
Местная газета «Йоркшир Стандарт» оказалась куда многословнее, заметка об ужасающих и невероятных событиях в колледже мистера Энтони Прайса заняла целый подвал на второй полосе. Да и тон корреспонденции был куда более эмоциональным. Это понятно: от Строберри-лейн, где располагалась редакция, до здания пансионата всего-то пять минут пешего хода. Будешь эмоциональным, когда у соседей творится явная чертовщина!
Репортёр «Стандарта» оказался настырным и расторопным, он даже добился встречи с хозяином и директором колледжа, который только-только пришёл в себя. Встреча состоялась в палате городского госпиталя Св. Марии Магдалины, где пребывал в тот момент мистер Энтони.
«Известный и уважаемый в нашем славном городе педагог, – писал репортёр, – поделился со мной своими впечатлениями от пережитого. Эти впечатления тяжелы, даже ужасны. По словам мистера Прайса, всё началось внезапно, приблизительно через час после обеда, когда он работал в своём кабинете на втором этаже пансионата. Нежданно-негаданно и без всякой видимой причины мистер Прайс почувствовал сильный страх. Он потерял ориентировку в пространстве и времени, он точно знал: из предвечерней тьмы на него надвигается нечто настолько чудовищное, что в человеческом языке нет слов для его описания. «Я ощутил дыхание абсолютного зла, – сказал мне взволнованный мистер Прайс, – я встретил взгляд самого Сатаны!»
Затем репортёр «Стандарта» красочно описывал, как, спасаясь от нечистой силы, «известный и уважаемый педагог» выпрыгнул из окошка собственного кабинета на булыжную мостовую, в результате чего сломал обе ноги и потерял сознание.
Ричард, читая эти строки, только головой покачал. Надо же! Он так и предполагал, что без прыжков в окна дело не обойдётся.
Подробностями своих кошмаров мистер Прайс делиться не захотел. А жаль! Стэнфорда очень интересовало, что именно предстало перед глазами почтенного владельца колледжа.
В действительности же – иллюзорной действительности! – видение, явившееся мистеру Энтони, было поначалу приятным и даже возбуждающим. Вот только продолжалась эта благодать весьма недолго.
В свои пятьдесят с небольшим лет «известный и уважаемый педагог» оставался весьма крепким мужчиной и славился в Йорке как неисправимый бабник, не пропускающий ни одной юбки. И вот неожиданно он увидел прямо перед собой прелестную обнажённую женщину, словно сошедшую с полотна Боттичелли. Широкие бёдра, призывно торчащие груди, влекущая улыбка алых губ… Фея шагнула к нему, раскрыла руки для объятия. Мистер Энтони шагнул навстречу прекрасному видению, улыбнулся в ответ, заглянул в глаза волшебницы…
И оторопел. Зрачки её глаз были узкими вертикальными щелями, точно у хищных животных. Лицо женщины потекло, будто воск на солнце, улыбка поплыла тёмной водой, превратилась в оскал, ногти на пальцах рук и ног заострились и загнулись. Челюсти фантома удлинились, из пасти пахнуло сытой сладостью и зловонием разложения. Из паха чудовищной самки вылетели чёрные птицы и захлопали крыльями у лица мистера Энтони. «Тебе конец!» – кричали птицы человеческими голосами и хрипло хохотали.
Он издал тихий стон, похожий на бульканье, отступил на шаг, другой… А жуткие метаморфозы его гостьи продолжались. Теперь на Прайса шло мёртвоё освежёванное тело, всё в перевивах сизых, сочащихся кровавым потом мышц. Кожа была содрана наполовину, с головы и верхней части туловища. Её лохмотья вдруг метнулись к Прайсу, охватили его плечи и шею, связывая мистера Энтони в единое целое с его кошмаром. Будет сейчас ему любовное объятье!
Кто же в силах такое вынести?! Директор пансионата слепо метнулся в сторону, сквозь застилающий глаза туман различил прямоугольник окна и…
И ему повезло. Прайс потерял сознание от страшной боли в сломанных ногах. Когда он очнулся, действие гекатина уже закончилось. Двумя минутами нестерпимого ужаса отделался мистер Энтони.
А что же остальные?
Роберт Мюррей, белобрысый Бобби. Хитрый, подло изобретательный, один из заводил и организаторов травли маленького Дика Стэнфорда. Это он придумал кличку «обезьяний раджа».
…Бобби Мюррей стоял на одиноком острове, на сгустке мглы среди моря лениво колышущегося синего огня. Огонь ничего не освещал, от него становилось лишь темнее. Он слышал во мраке над собой хор тихих невнятных голосов, шепчущих что-то угрожающее. Бесплотные голоса сплетались и расплетались, советовались меж собой. Мюррей не разбирал слов, но ясно понимал: они обсуждают, как надёжнее погубить его. Бобби хотел ответить, пожаловаться, взмолиться о пощаде, зарыдать, но язык и губы не слушались его.
Мюррей с леденящим ужасом осознал, что начинает превращаться в растение. Вот его ноги пустили корни, принялись прорастать в сожжённую почву чёрного островка. Вот руки изогнулись под немыслимыми углами, застыли, одеревенели. Руки?! Нет, уже ветви, корявые и узловатые. Из его тела, разрывая плоть, причиняя тягучее страдание, полезли побеги. Роберт Мюррей обращался в гротескный, уродливый куст.
Потом пришёл ветер. Ветер свистел в его ветвях, гнул до земли, пытался вырвать корни из мглистой почвы и бросить куст – Мюррея – в огненное море. Ветер набирал силу, становился ураганом, выл и неистовствовал. Его яростные порывы ломали тонкие веточки куста – пальцы Мюррея – и несли пронзающую всё тело боль. Один палец, второй, третий…
Голоса во мраке не умолкали, становились громче, звали кого-то. «Пусть явится Лесоруб!» – расслышал их призыв Мюррей. Ветер внезапно стих. Среди океана пламени выросла гигантская тёмная фигура, силуэт мужчины. В руках мужчина сжимал топор, тускло отблескивающий в синем свете пламени. Разбрызгивая капли жидкого огня, Лесоруб зашагал к острову Мюррея. Вот он уже близко. Вот совсем рядом!
Широкий размах, и топор врезается в ствол, в сросшиеся воедино ноги Роберта… Какая невыносимая боль!
Но Мюррею не дано было лишиться сознания. Мгновения блаженного небытия, и всё начинается снова. Опять остров, опять превращение в куст, опять калечащий ветер. Но теперь голоса вызывают из мрака чудовищного лося с пламенными рогами. Лось съедает куст…
Цикл за циклом, цикл за циклом, и нет возможности вырваться из кругов бесконечной боли и страха. Нет даже возможности закричать.
Кто там следующий? Экономка пансионата, мисс Клайтон?
…Она снова молода, как сорок лет назад. Лайза быстро идёт, почти бежит по заросшей высохшим репьём и татарником пустоши, шипы растений колют босые ноги. Она одна, никого вокруг, но чья-то злая воля безжалостно тащит её вперёд, не позволяет свернуть. А Лайзе так жутко приближаться к высокой кирпичной стене, вырастающей впереди, заслоняющей тусклое небо. Девушка пытается остановиться. Тщетно! Она не может даже сдержать шаг, ноги сами несут её к чёрным чугунным воротам. Лайза знает: там, за воротами в стене, ждёт её что-то злое, страшное, жаждущее пожрать её рассудок и жизнь.
Она упирается ладонями в створку ворот. Холод металла проникает в самую глубину тела. Тишина.
– Открой ворота, милая Лиззи, – слышит она холодный, скрипучий голос из-за стены. – Открой, для тебя они не заперты. Толкай сильнее, хе-хе-хе…
– Нет! – отчаянно кричит она. – Никогда! Мне страшно! Я не стану их открывать! Пощадите меня!
– Ста-анеш-ш-шь! – голос превращается в змеиное шипение. – Нет тебе пощады…
Её воля парализована. Она наваливается окоченевшим телом на чугунную створку, ворота медленно и бесшумно распахиваются. Лайза поднимает взгляд.
И видит кольца клубящегося серого тумана, из которого навстречу ей медленно выплывает насаженная на острый кол голова старухи. Мёртвые глаза открыты, их взор вперяется в Лайзу.
– Приш-ш-шла!.. – Сухие старческие губы даже не шевелятся, тот же жуткий голос словно бы возникает прямо в голове у девушки.
– Кто ты? – тихо шепчет смертельно напуганная Лайза и в то же мгновение понимает: эта голова – её голова. Это она сама там, на колу.
– Догадалась? – Беззубый рот кривится в злобной ухмылке. – Я тоже Лайза Клайтон. Только постарше. И помертвее. Мы с тобой – одно целое. Сейчас я стану тобой, а ты – мной. Погляди мне в глаза, Лиззи! Вот так… Отлично! Тебе придётся долго ждать обратного обмена. Целую вечность.
Ворота закрываются за тонкой девичьей фигуркой, и мёртвая голова, в которой теперь заперт разум и душа мисс Лайзы Клайтон, погружается в удушливый серый туман и одиночество.
А чем порадовала трёхголовая богиня тьмы и наваждений Томаса Блэквуда? Толстячка Томми, любителя вкусно поесть и развлечься. Например, вылить на спящего Дика Стэнфорда кувшин ледяной воды. Разве не забавно?
Геката не позабыла весельчака, не оставила без подарка. Что страшнее мук Тантала, лютого, ненасытимого голода? Разве что крах последней, самой отчаянной надежды.
…Томас медленно полз по узкому извилистому коридору, вырубленному в толще скалы. В коридоре царила полная темнота, но зрение было не нужным ему: он не мог повернуть назад, другой дороги не было. Лишь до пояса тело Блэквуда ещё походило на человеческое, вместо ног оно заканчивалась сегментами хвоста громадного червяка. Ничего, так даже удобнее ползти. Руки Томаса стали очень длинными, обросли грязной серой шерстью, раскрытый рот походил на звериную пасть. Облизнув сухим языком губы, ещё более сухие, он ощутил мерзкий вкус загнившей крови. «Это кровь каменной крысы, – подумал он, – когда я нашёл её? Когда я ел последний раз?» Блэквуд давно потерял понятие о времени, не помнил, дни, недели или годы он ползёт по тесному коридору, сжигаемый изнутри немыслимым голодом. Голод раздирал внутренности, тошнотворно кружил голову, заставлял членики хвоста судорожно подёргиваться.
Он вспоминал свою последнюю трапезу. У Томаса не хватило бы сил и проворства, чтобы задавить крысу. Он натолкнулся на её трупик, когда тот уже начал разлагаться. Мясо крысы было скользким и липким, оно вырывалось из рук. Но Блэквуд с урчанием вцепился в тушку отросшими клыками, кусал, рвал, грыз свою находку. Глотал не жуя и хватал новый кусок.
Насыщение оказалось таким коротким! И вновь голод, один только голод, что не даёт ему остановиться, гонит вперёд. У него не осталось мыслей. Томас не знает, кто он такой, как он очутился в этом странном коридоре, под толщей скал. Лишь одно твёрдо известно непонятному существу, что было в прошлой жизни Томасом Блэквудом: безумно хочется есть!
Но вот впереди появляется проблеск тусклого света. Туда, скорее туда, там должна быть добыча, которую можно убить и сожрать. Извиваясь всем телом, существо ползёт вперёд быстрее и быстрее. Свет становится ярче, начинает резать привыкшие к мраку глаза. Однако стенки тоннеля сужаются! Томасу приходится буквально продавливать себя сквозь лаз, до крови сдирая кожу. До чего же это больно и трудно! Но…
Вот он, выход из скального коридора!
Блэквуд выползает на отлогую террасу, теперь над его головой пасмурное небо странного лилового оттенка. Да разве это важно! Перед ним неширокий поток, ярдов пятьдесят всего, а на том берегу!..
Обострившимся до предела зрением Блэквуд различает накрытый обеденный стол. На столе ковриги хлеба, груда бифштексов с яйцами, жареная рыба, жёлтые початки кукурузы, вишнёвый пирог, корзина с яблоками, сливами и виноградом, плитки шоколада.
Но главное даже не в этом! Внутренний голос говорит ему: «Стоит тебе перебраться на тот берег, и ты вспомнишь, кто ты такой, ты вновь станешь человеком!» Томас откуда-то твёрдо знает: так оно и будет.
Он бросается в воду, яростно бьёт хвостом, загребает руками. Скорее, ну, скорее же! Какая это великая сила – надежда! Ещё немного, и он поймёт, кто он такой, он наестся досыта. Вода с журчанием обтекает его тело, завивается следом за ним в маленькие водоворотики. Он плывёт очень, очень быстро! Вот он на середине потока, ещё пара десятков секунд…
Но что это?! Желанный берег перестал приближаться, он словно бы отступает, отступает с той же скоростью, с которой плывёт к нему Томас! Блэквуд удваивает, утраивает усилия.
И вдруг внезапно вновь оказывается в беспросветной тьме подземного коридора…
Наконец, что принесло близкое знакомство с гекатином Джеральду Хантеру? Тогда, пять с половиной лет тому назад, Дик так и не сумел дознаться, кто из маленьких негодяев свернул шею его любимице, Искорке. А ведь это сделал Джерри! Хоть в глазах Ричарда все его мучители были виновны в гибели кошки, но…
О, Джеральду Хантеру мало не показалось! Удар восьмиконечных звёзд настиг его во дворе пансионата, рядом со злополучным флигелем, который, по выражению корреспондента «Таймс», сгорел дотла. А почему сгорел, не молния же в него ударила в конце ноября месяца?
Джерри, сколько себя помнил, всегда испытывал острейшее омерзение по отношению ко всяким членистоногим тварям. Жукам, паукам, мухам и стрекозам, тараканам и всем прочим. Омерзение, смешанное с брезгливым страхом. Слова «какой красивый мотылёк!» звучали для него дико. Что за чушь! Как это гадкое существо может быть красивым?! Когда летними вечерами в открытые окна дортуара залетали ночные бабочки, Хантеру хотелось спрятаться под кровать…
Джеральду было четыре года, когда ему на ногу заползла двухдюймовая медведка, земляной сверчок. Мальчик спал на шезлонге в саду и неожиданно проснулся оттого, что по его голени что-то ползёт. От истерического припадка, сопровождавшегося сильнейшим удушьем, маленького Хантера откачивали более восьми часов, он чуть не умер тогда.
Через три года, уже в колледже Прайса, в глаз Джерри ударил летящий на громадной скорости майский жук. В сезон спаривания эти жуки летают очень стремительно и совершенно не разбирают, куда летят.
Думали, что Джерри окривеет, но обошлось. А сколько раз Хантера жалили пчёлы и осы, шершни и шмели! Словом, при одном виде любого насекомого Джеральду Хантеру становилось чуть ли не дурно. Кстати, такая фобия – не редкость. Безотчётный страх и отвращение к насекомым испытывают приблизительно пятнадцать процентов англичан.
Каков же был ужас Хантера, когда он увидел, что, пересекая двор пансионата, прямо к нему шагает на шести суставчатых ногах громадный хрущ, майский жук! Насекомое было величиной с откормленного борова.
В конце девятнадцатого века учёные уже точно знали: насекомые не могут превышать определённых – небольших – размеров. Так что муравьи ростом с собаку, тараканы величиной с лошадь, комары с размахом крыльев как у альбатроса и всё прочее в том же духе – полная чушь. Не достигнет паук размеров футбольного мяча, как его ни корми, такое принципиально невозможно. Подобное существо оказалось бы нежизнеспособно, так уж устроена природа. Но богине Гекате научные доводы не указ, она учёные трактаты не читает!
Жук надвигался. Лучи закатного солнца отсверкивали в мозаике его фасеточных глаз величиной с чайное блюдце, отражались от чёрной хитиновой брони надкрылий. Толстые, как брёвна, ноги хруща скребли подмёрзшую землю, издавая громкий скрежет.
Джерри стоял, поражённый столбняком, он не мог пошевелиться. Волосы на голове Хантера встали дыбом от ужаса, в паху стало вдруг тепло и сыро – Джерри обмочился. Не было сомнений: приближается его неминуемая и страшная гибель.
Кривые жвала жука, похожие на кузнечные клещи, мерно пощёлкивали. Вот они уже всего лишь в футе от лица Хантера!
Жук остановился.
– Так неинтересно! – капризным писклявым голосом произнёс он. – Твоя фамилия Хантер? «Хантер» означает «охотник». Но сегодня мы сами поохотимся на тебя. Что же ты стоишь? Беги, спасайся! Не порть нам удовольствие!
Джерри даже не удивился тому, что майский жук заговорил. Хантеру было не до удивления! Услышав слова жука, он преодолел ступор, повернулся и стремглав кинулся прочь. Но тут же встал как вкопанный.
Куда бежать?! Ещё с двух сторон к Джеральду приближались жук, в точности похожий на первого, и гигантская мокрица, шевелящая бахромой толстых ножек.
Озираясь в панике, Джерри вдруг заметил флигелёк, где хранился садовый инвентарь. Он, не раздумывая, бросился к тёмному дверному проёму, нырнул в него и захлопнул за собой дверь. Где задвижка? Ага, вот она!
Внутри флигелька было темно. Хантер пошарил рукой по полочке, нащупал коробок спичек, зажёг небольшую керосиновую лампу. По стенам флигеля заплясали тёмные тени. Одна из них была необыкновенно похожа на огромную ночную бабочку…
Голова Джерри пылала. Сердце норовило выскочить из его груди, лёгкие со свистом и хрипом качали воздух, словно кузнечные мехи, но постепенно он стал успокаиваться. Сюда проклятым тварям не добраться, он спасён!
Ага, как же! За дверью послышались тяжёлые, скребущие землю шаги. Хрущ? Или мокрица?
Скрежет шагов приблизился, дверь разлетелась в щепки от таранного удара громадного насекомого, и Хантер с ужасом увидел голову жука, просовывающуюся в дверной проём. Но проём оказался слишком узким, громоздкое тело хруща не проходило в него. Джеральд с облегчением перевёл дух. Сейчас, сейчас кто-то поможет ему, прогонит мерзких чудовищ!
Но тут пол в дальнем углу флигеля вспучился бугром, комья земли и ломаные доски посыпались с отвратительной головы гигантской медведки, выбирающейся наружу.
– А вот и я! Готовься к смерти, Хантер!
Джеральд пронзительно закричал. Вот теперь всё, конец. Деваться ему некуда.
В пароксизме отчаяния он схватил горящую лампу, швырнул её в голову медведки. Раздался громкий треск, ламповое стекло разбилось, флигель заполнила удушливая керосиновая вонь.
Чудовищное насекомое не обратило ни малейшего внимания на пламя, охватившее его голову, медведка продолжала выкарабкиваться из-под земли. Порождениям владычицы иллюзий не бывает больно и страшно, обычным огнём их не сожжёшь.
Чего никак не скажешь про жертвы этих наваждений! Ручеёк жидкого огня достиг стены, сухое дерево занялось мгновенно. Загорелись разбросанные по полу флигеля стружки, старые веники, прочий хлам. По флигельку заходили волны дыма, воздух быстро накалялся.
Хантер неминуемо бы погиб, задохнулся бы в дыму и сгорел, потому что покинуть флигелёк он не мог: Джерри боялся лезущего в дверь жука больше, чем огня. Но судьба оказалась милосердной к нему, а может быть, некие высшие силы почему-то не хотели, чтобы Ричард Стэнфорд сделался невольным убийцей. Когда Джеральд получил первые сильные ожоги, нестерпимая и вполне реальная боль от них на короткий срок вырвала его из плена галлюциногенного психоза, из мрачного царства Гекаты. Хантер увидел, что никакой медведки и жука нет, дверь флигелька цела и заперта на щеколду, а вокруг него бушует огонь. Хантер мгновенно осознал: ещё десяток секунд, и он потеряет сознание от удушья, а затем сгорит! Он метнулся к двери, разгулявшийся огонь хватал его за ноги, палил волосы. Одежда на Джеральде начала тлеть. Непослушными руками он ухватился за раскалённую щеколду, распахнул дверь и вывалился во двор.
Джеральд, не видя ничего перед собой, пробежал несколько шагов, споткнулся, упал. И почти что сразу же потерял сознание от острой боли. Но именно почти! В последнее мгновение перед провалом в спасительное беспамятство он ещё успел увидеть голову громадной мокрицы, нависшую над ним. Это стало прощальным поцелуем богини кошмаров, которая не любит легко выпускать на волю людей, попавших в её объятья.
А через полминуты крыша флигелька с оглушительным треском просела внутрь, выбросив вверх огненный столб, увенчанный короной искр.
Да, не бывать больше Джеральду Хантеру красавчиком!
«Юноша получил множественные ожоги, у него сгорели волосы на голове, брови, ресницы, – писал репортёр «Стандарта». – Сейчас молодой Джеральд Хантер находится на излечении в том же госпитале Св. Марии Магдалины, что и его наставник, мистер Прайс. Хантер утверждает, что был страшно напуган, но не помнит, что именно его напугало».
Это Джеральд врал. Всё он прекрасно помнил. Только вот делиться своими воспоминаниями ни с кем не собирался. Как, впрочем, и все остальные, попавшие под удар гекатина.
«На все вопросы о содержании своих видений пострадавшие отвечали предельно коротко, путано и скомканно, – говорилось в статье. – Вероятно, их память не смогла удержать примерещившихся ужасов. И всё же один вывод можно сделать: галлюцинации были разными. Это же следует из рассказов младших воспитанников колледжа, все они по непонятным причинам оказались не затронутыми временным психозом. Чего только не наслушались несчастные дети, какие только жуткие сцены не наблюдали!»
Всё верно. Было что послушать тем, кого пощадил Ричард Стэнфорд, ради кого он добавил к гекатину возрастной блокиратор.
«Уберите змей! Уберите змей!! Они сейчас задушат меня!»; «Не бросайте меня в колодец, святой отец, умоляю!»; «Я в аду-у-у! Я у престола Сатаны-ы-ы!»… И много чего другого в сходном духе, кто во что горазд.
Учитель логики и математики мистер Альфред Окшотт яростно отбивался стулом от невидимого врага. Один из старших воспитанников, ровесников и приятелей Мюррея, пытался забраться в десятиквартовую кастрюлю, видимо, хотел спрятаться в ней. Ещё один воспитанник… Ну, всего не перечислишь. Словом, вечером двадцать пятого ноября – в Англии принято обедать поздно! – колледж мистера Энтони Прайса мог дать сто очков вперёд самому Бедламу, знаменитому на весь мир лондонскому дому умалишённых.
Всё это подробно описывалось в статье мастеровитого и хваткого репортёра «Стандарт». А причины? Тут, как и его коллега из «Таймс», йоркширский журналист лишь, фигурально выражаясь, руками разводил в недоумении. Был, правда, в самом конце статьи тонкий намёк, что, по мнению её автора, без вмешательства Князя Тьмы тут дело не обошлось и надо администрации графства не пустыми расследованиями заниматься, а обратиться к церковным властям.
А что же пересуды и слухи, на которые так рассчитывал Стэнфорд? Ну как же без них! Сложилась классическая ситуация: все вроде бы в курсе дела, но никто ничего не знает точно. Идеальные условия для расцвета самых диких сплетен и оголтелой молвы.
Через три дня в Фламборо-Хед уже рассказывали, что поголовно все, бывшие в тот вечер в пансионате – и воспитанники, и педагоги во главе с мистером Прайсом, – выскочили на улицы в чём мать родила и с дикими криками носились по Йорку, кусая прохожих. Так что теперь добрая половина главного города графства неминуемо взбесится, и надо держаться от Йорка подальше. А овощи и рыбу на продажу мы лучше в Гулль отвезём. Одна беда – рыбы в Гулле своей девать некуда. Самое смешное, что находились в посёлке люди, которые клятвенно уверяли, что своими глазами видели ужасное непотребство, что сами чудом избегли укусов взбесившихся пансионеров. А самое удивительное, что такого рода «свидетели» почти сразу сами поверили своим словам. Ещё и ещё раз: психология молвы – загадочная штука.
Но в одном всё пёстрое население приморского посёлка – сквайры, арендаторы, фермеры, ремесленники, рыбаки – придерживалось единого взгляда. Конечно же, Йорк удостоил своего посещения сам Дьявол!
Ричард Стэнфорд остался доволен результатами. Тем, что воздал должное своим обидчикам, расплатился по старым счетам. Однако главным для него стала не месть!
По складу ума и характера Ричард был прежде всего исследователем, естествоиспытателем. И сейчас его больше всего радовал блестящий успех эксперимента. То, что его теоретические расчёты оправдались, предвидения сбылись.
Теперь ничто не задерживало его в Стэнфорд-холле. Сразу после Рождества, не забыв прихватить с собой Капитана Дрейка, граф сэр Ричард Стэнфорд переселился в Лондон. Отныне он собирался посещать опустевшее родовое поместье не чаще двух-трёх раз в год.
Мрачный и тёмный Стэнфорд-холл заносило январскими снегами. Пусто было в доме, пусто в саду. Тропинку в Фламборо-Хед замело. И всё же… Редким путникам, проходящим этой зимой мимо опустевшего поместья, казалось порой, что таится под крышей Стэнфорд-холла что-то по-непонятному живое.
И недоброе.
