Смерть: ошибка на триллион
Как и в случае с другими идеями, рассматриваемыми в настоящей книге, проект неоклассических микрооснований макроэкономики не умер одномоментно с наступлением глобального финансового кризиса. Неоклассическая экономика была не только самым амбициозным проектом такого рода, но и потерпела неудачу раньше остальных. Это произошло сразу после того, как ее предписания были опробованы в Великобритании и Новой Зеландии. Теория реальных экономических циклов продержалась дольше, но оказалась бессильна перед лицом противоречащей ей эмпирики.
К 1990-м годам было показано, что концепция естественного уровня безработицы (NAIRU) несовместима с реальными данными. Безработица, как и в 1970-х годах, стабильно держалась на высоких уровнях, что породило огромное количество работ, посвященных концепции «гистерезиса».
Несмотря на эти затруднения, отказа от DSGE не произошло. Наоборот, сформировался еще более сильный консенсус. Проблемы, с которыми столкнулась неоклассическая экономика, не рассматривались как фундаментальные вследствие любых попыток придать макроэкономике микроэкономические основания в соответствии с теорией общего равновесия.
Напротив, задача лучшей подгонки простых (возможно, даже примитивных) моделей неоклассической теории к реально наблюдаемым экономическим состояниям рассматривалась как необходимая часть процесса конвергенции, который приветствовали такие ведущие экономисты, как Бланшар или Вудфорд. Противостояние между экономистами «соленой» и «пресной воды» вот-вот, казалось, найдет разрешение.
Накануне глобального финансового кризиса подход DSGE вроде бы взял верх над всеми своими соперниками, и в нем видели будущее макроэкономической теории. Кризис, неспособность мейнстримной экономики предсказать его, предоставить необходимый анализ причин или комплексный набор средств по борьбе с ним пошатнули консенсус вокруг этого подхода.
1980-е годы: крах неоклассической экономики
Первым практическим опытом воплощения неоклассической экономики была политика Маргарет Тэтчер в Великобритании. К моменту прихода Тэтчер к власти в стране уже десять лет наблюдалась высокая инфляция. Основой для денежной политики была «монетаристская модель» Фридмена, предполагавшая, что долгосрочный темп роста цен полностью определяется темпом роста предложения денег.
Эта теория советовала постепенно уменьшать темпы роста денежной массы, снижая тем самым темпы инфляции. Чтобы следовать этому предписанию, правительствам нужно было достаточно долго удерживать безработицу выше NAIRU (уровень безработицы, при котором не происходит ускорения инфляции) – как оказалось, в течение десятилетия или дольше.
Неоклассическая экономика, приверженцем которой являлся главный у Тэтчер экономист Патрик Минфорд, предлагала более простой сценарий. При условии, что правительство открыто объявит о намерении сократить темпы роста денежной массы до уровня, соответствующего низкой инфляции, и сможет дать убедительные сигналы, что оно не уступит, бизнес и работники сами подстроят свои рациональные ожидания и инфляция быстро упадет, при этом никакой необходимости в длительном периоде высокой безработицы не будет. Присущее данной модели представление, что достаточно объявить о своей готовности мириться с экономическими невзгодами, чтобы этих невзгод можно было избежать, – само по себе парадокс, как уже тогда полагали многие критики. Но определенный вкус к парадоксам вообще характерен для экономистов. Некоторые из них даже считают его признаком профессионализма.
Единственным условием, определяющим успешность рецептов неоклассической экономики, была степень уверенности в курсе правительства. В случае с Тэтчер уверенность была на высшем уровне: помимо идеологической приверженности свободному рынку, не оставляющая никаких сомнений убежденность в собственной правоте была определяющей чертой ее подхода к политике. Крылатые фразы вроде «леди не меняет своего решения» и «альтернативы не существует», последняя из которых даже закрепилась в виде аббревиатуры TINA (There is no alternative), – вот что отличало «политику убеждений» Тэтчер. Слоган «без поворотов!», казалось, никак не зависел от направления, в котором леди двигалась. Воистину, высшее политическое убеждение Тэтчер заключалось в наличии убеждения как такового.
Итак, если для неоклассической экономики могли когда-либо существовать подходящие условия, то это была Британия при Тэтчер. Однако на деле число безработных резко увеличилось и, достигнув 3 млн, оставалось высоким на протяжении долгих лет, как раз в соответствии с прогнозами и кейнсианцев, и монетаристов. Неоклассическая экономика, провалившая свой первый экзамен на политическую состоятельность, исчезла из поля зрения, вновь заявив о себе лишь в качестве оппозиции программам стимулирования экономики, предлагаемым администрацией Обамы.
Все же этот провал почти никак не отразился на политической репутации Тэтчер ни в тот момент (война за Фолклендские острова отвлекла внимание от состояния экономики), ни впоследствии (по крайней мере, до сих пор). Единственной альтернативой «быстрому резкому шоку» был затяжной мучительный процесс снижения инфляции через долгие годы ограничительной фискальной и монетарной политики. Возможно, социальные и экономические издержки такого подхода были бы намного меньше, но в тот момент политические оценки были совсем иными. Массовая безработица первых лет пребывания Тэтчер у власти либо ставилась в вину ее предшественникам, либо считалась неизбежной ценой выхода из хронического упадка.
Второй шанс для претворения в жизнь своих идеалов неоклассическая экономика получила в Новой Зеландии и использовала его с тем же успехом. Сокращение темпов роста денежного предложения сочеталось с радикальными рыночными реформами в расчете на большую гибкость экономики. Но через 15 лет, когда эта экономическая политика была прекращена, на ее достижения смотрели гораздо менее благосклонно. Новая Зеландия не только пережила ряд острых рецессий, но и проиграла своим мировым конкурентам по темпам экономического роста.
Сравнение с Австралией, которая имеет сходную структуру экономики и подвергалась тем же экономическим ударам, особенно красноречиво. Обе страны росли примерно одинаковыми темпами вплоть до 1980-х годов, когда их пути круто разошлись. Новая Зеландия пошла на реформы в стиле «пан или пропал», а Австралия нацелилась на менее радикальные изменения и более мягкую макроэкономическую политику. К 2000 году, когда Новая Зеландия наконец остановила свои радикальные реформы, ее доход на душу населения был на треть ниже, чем в Австралии, и до сих пор этот разрыв почти не сократился.
После этих фиаско неоклассическая экономика несколько поумерила свои притязания, по крайней мере в публичном пространстве. От крайних утверждений, что макроэкономическая политика не может быть эффективной никогда, пришлось отказаться, а официальная позиция экономистов «пресной воды» стала больше напоминать точку зрения Милтона Фридмена.
Они выражали скепсис по поводу «тонкой настройки» колебаний в экономической активности и отстаивали приоритет низкой инфляции в качестве цели государственной макроэкономической политики. Тем не менее им пришлось признать (или, по крайней мере, они не решались оспаривать), что монетарная политика может стабилизировать экономику. В частности, подход ФРС США к монетарной политике не встречал серьезных возражений, несмотря на то что критика Лукаса была так же применима к регулярному воздействию на экономику посредством изменения процентных ставок, как и к проведению стабилизационной фискальной политики.
Неоклассическая экономика не исчезла и из базовых и продвинутых учебных курсов по экономике в университетах «пресной воды», и о ней продолжали полемизировать в академических журналах. Но в том, что касается серьезных обсуждений монетарной политики, провалы 1980-х годов лишили неоклассическую экономику всякого доверия. И кажется, что навсегда. Что бы ни рассказывали модели реальных экономических циклов об оптимальности экономических колебаний и о невозможности стабилизации через монетарную политику, центральные банки не были готовы сидеть сложа руки и наблюдать, как в экономике подъемы сменяются спадами.
Гистерезис
Опыт 1970-х годов достаточно убедительно показал правоту Фридмена, утверждавшего, что вследствие долгосрочной подстройки инфляционных ожиданий к фактическим темпам инфляции в долгосрочном периоде не существует выбора между инфляцией и безработицей. Спустя 30 лет это положение остается справедливым, по крайней мере если темпы инфляции превышают 2 или 3 %.
Фридмен предрекал провал любой попытке сохранения низкой безработицы посредством высокой инфляции и попал в точку. Резонно предположить, что и его теория естественного уровня безработицы (или более позднее воплощение этой идеи – NAIRU) подтвердится статистически. Эконометрики проделали ряд исследований, чтобы оценить величину NAIRU. Учитывая разгон инфляции на протяжении 1960–1970-х годов, они пришли к ожидаемому выводу, что фактическая безработица была ниже NAIRU. Из этого следовало, что увеличение безработицы было необходимо, чтобы снова поставить инфляцию под контроль.
Последовало ужесточение монетарной политики, и начиная с 1970-х годов безработица стала уверенно расти. На первых порах инфляция опустилась со своих двузначных уровней, достигнутых сразу после нефтяного кризиса, но вскоре в большинстве стран она установилась в пределах 5–10 %. Поскольку инфляция оставалась устойчивой, из модели Фридмена следовало, что безработица остановится около значений NAIRU.
В действительности уровень безработицы оставался намного выше любой оценки NAIRU, которую можно было бы сделать исходя из опыта 1950–1960-х годов. И даже на фоне этой высокой безработицы новый нефтяной кризис конца 1970-х годов вызвал во многих странах очередной всплеск инфляции.
К концу 1980-х годов стало очевидно, что значение NAIRU не более стабильно, чем кривая Филлипса. Постоянное увеличение NAIRU породило едкие комментарии: естественный уровень почему-то регулярно оказывался на 2 % выше уровня фактического. В итоге на основе концепции NAIRU всегда предписывалось проводить более жесткую сдерживающую политику и повышать безработицу.
Для описания этого феномена экономисты позаимствовали из физики понятие гистерезиса. Исходное значение термина связано с известным феноменом: металлическое тело, помещенное в магнитное поле, остается намагниченным даже после того, как будет извлечено из-под действия внешнего поля.
Существует несколько различных моделей гистерезиса. Самая простая исходит из того, что люди, лишаясь работы, теряют профессиональные навыки, а это увеличивает их шансы остаться без работы в будущем. Более сложная версия заключается в том, что в периоды высокой безработицы разрушаются неформальные сети контактов, которые позволяют потенциальным работникам и работодателям собирать надежные данные о качествах соискателей. В обоих случаях результат оказывается одинаковым: точно так же как длительные периоды высокой инфляции создают повышенные инфляционные ожидания, длительные периоды высокой безработицы увеличивают вероятность ее возникновения в будущем.
Отсутствие стабильной кривой Филлипса отнюдь не означает, как полагал Фридмен, единственность «естественного» уровня безработицы, соответствующего стабильной инфляции. Напротив, если государство готово мириться с высокой безработицей ради низкой инфляции, на чем настаивает модель Фридмена, то безработица будет поддерживаться посредством гистерезиса, который может сохраняться на протяжении нескольких десятилетий.
Эффекты гистерезиса легко обосновать микроэкономически. Но трудно представить с помощью динамически оптимизирующих репрезентативных агентов, которые населяют мир моделей DSGE. Существование эффекта гистерезиса делает проведение монетарной политики на основе правила Тейлора сомнительным предприятием, поскольку это правило практически не признает снижение безработицы в качестве самостоятельной цели политики.
Глобальный финансовый кризис
Очевидным критерием успешности того или иного теоретического подхода в макроэкономике служит его способность выступать основой для предсказания, понимания и преодоления экономических кризисов. Если применить этот критерий к текущему кризису, то налицо практически полная несостоятельность подхода DSGE в макроэкономике.
Во-первых, в период формирования пузыря почти никто из сторонников DSGE не предвидел надвигающейся опасности. Во-вторых, парадигма DSGE располагала к положительной оценке как раз тех изменений, которые и подготовили почву для кризиса, – например, так смотрели на рост и глобализацию финансового сектора и связанные с этим глобальные диспропорции. Самоуверенные заявления Алана Гринспена были крайним примером, однако они отражали типичную для большинства точку зрения.
В-третьих, даже в 2007–2008 годах, когда кризис уже начался, его тяжесть неизменно недооценивалась. Ситуация усугублялась политическим контекстом: сторонники администрации Буша не желали в предвыборный год признавать наличие рецессии.
В-четвертых, с началом кризиса консенсус, который был налицо в период «великого смягчения», распался, и обнажились старые линии разделения между кейнсианцами и неоклассическими экономистами, которые, как оказалось, не стерлись, а лишь долгое время затушевывались. Там, где раньше царило согласие, теперь с новой силой вспыхнули старые противоречия. Кейнсианцы предпочли старый кейнсианский анализ, основанный на понятии ловушки ликвидности, недавнему теоретическому консенсусу. В предельных случаях отсюда следовал вывод, что монетарная политика выработала свой ресурс и настало время для полномасштабного фискального стимулирования.
В «пресноводном» лагере в ответ на кризис возродились жесткие версии неоклассической экономики и вновь были сформулированы положения классической экономики XIX века. Это произошло вовсе не потому, что представители неоклассической школы смогли предсказать кризис (большинство из них наблюдали за «великим смягчением» без тени беспокойства), и не потому, что они могли предложить хотя бы некое подобие его объяснения. Причина такой реакции была в том, что только догматическая классическая точка зрения предлагала какую-то целостную основу для отрицания широкомасштабных фискальных мер по стимулированию экономики.
Наконец, подход DSGE не предложил почти ничего для решения практических и теоретических проблем, поставленных кризисом. На защиту мер по фискальному стимулированию по большей части встали такие экономисты, как Пол Кругман, Брэдфорд ДеЛонг и Джозеф Стиглиц, специализировавшиеся не на академической макроэкономике, а в таких требующих исторического понимания областях, как экономическая география и экономическое развитие, то есть люди, испытавшие на себе влияние кейнсианских представлений о флуктуациях в прошлом.
В стане «пресноводных» экономистов сильнее всего меры стимулирования критиковали специалисты по теоретическим финансам, такие как Джон Кохрейн и Юджин Фама, наиболее известные своей приверженностью гипотезе эффективного рынка. При этом для формулирования своих позиций каждая из сторон использовала те же доводы, что были в ходу у экономистов уже в 1970 году или даже раньше. Каждая сторона обвиняла своих противников в следовании взглядам, опровергнутым еще в 1930-е годы.
Между тем правительства и международные организации, которым в конечном счете и приходилось отвечать за последствия принимаемых решений, в большинстве своем предпочитали кейнсианские рецепты борьбы с кризисом. Правительства в США, Европе, Китае и странах Азиатско-Тихоокеанского региона увеличивали бюджетные расходы, чтобы поддержать совокупный спрос и сохранить рабочие места. Организация экономического сотрудничества и развития, Всемирный банк и Международный валютный фонд, традиционно выступавшие поборниками фискальной добродетели, не колеблясь, поддержали меры по фискальному стимулированию и постарались скоординировать их на международном уровне. В область практической политики, как и на арену публичных дебатов, вернулся традиционный кейнсианский стабилизационный подход, отодвинув на задний план самые последние достижения экономической мысли.
Неспособность специалистов по академической макроэкономике влиять на ход дебатов в публичном пространстве можно отчасти связать с характерными для микрообоснованного подхода теоретическими особенностями DSGE. Модели с микрооснованиями берут общее равновесие как исходную точку. Несущественные изменения, вносимые в стандартный набор предпосылок, скорее всего, означают такое же несущественное отклонение результатов от тех, что получаются в стандартной модели. Далее это представление укреплялось из-за того, что модели DSGE были откалиброваны на данных эпохи «великого смягчения». Кроме того, последнее обстоятельство заставляло фокусировать все внимание на монетарной политике, основывавшейся на правиле Тейлора и оказавшейся в итоге бесполезной.
Но главной проблемой был общий интеллектуальный климат рыночного либерализма, в котором невозможно было размышлять на макроэкономические темы, не опираясь на гипотезу эффективного рынка и наглядные результаты «великого смягчения». Тревожные мысли о рыночных диспропорциях трудно было примирить с выводами, которые делались на основе гипотезы эффективного рынка в победоносной атмосфере «великого смягчения».
Конец консенсуса
Скрытые различия между экономистами «соленой воды» и экономистами «пресной воды» резко обнажились с наступлением финансового кризиса. Сторонники школы «соленой воды» полагали, что масштаб кризиса требует столь же обширных политических мер. Первой такой мерой стало снижение процентной ставки ФРС до нуля, за чем последовало «количественное смягчение» (выкуп финансовых активов центральным банком), а затем, когда возможности монетарной политики были исчерпаны, – возврат к старомодным кейнсианским мерам фискального стимулирования для возмещения обвалившегося частного спроса. Вышло так, что набор политических альтернатив быстро сузился до двух: либо ничего не делать и ждать, пока экономика сама выберется из кризиса, либо разворачивать крупную программу государственных расходов, чтобы смягчить воздействие спада. Замысловатые модели DSGE не могли помочь сделать выбор. Как ни странно, по замечанию экономиста Грегори Кларка,
…дискуссия о спасении банков и пакете стимулирующих мер целиком вертелась вокруг вопросов, которые обычно рассматриваются во вводном курсе экономики. Какова величина мультипликатора государственных расходов? Вытесняются ли частные инвестиции государственными? Как быстро можно увеличивать государственные расходы? Если у вас «пятерка» за вводный курс по экономике, то вы эксперт в этих вопросах, ничем не хуже Саммерса или Гейтнера.
Более того, дискуссия о спасении банков также велась при помощи понятийного аппарата, который был знаком экономистам 1920–1930-х годов. По существу, за 80 лет мы не узнали об экономике ничего нового [Clark, 2009].
С точки зрения кейнсианцев, финансовый кризис показал, насколько бессильна монетарная политика в условиях, которые Кейнс назвал «ловушкой ликвидности». К концу 2008 года процентные ставки ФРС США и Банка Англии уже находились на нуле, чего, согласно нормальным представлениям, должно быть достаточно для запуска кредитования и инвестиций. Но желающих одалживать оставалось немного. Что еще хуже, в ситуации падения цен на потребительские товары брать взаймы даже по практически нулевой ставке почти никто не хотел. Должникам пришлось бы потом выплачивать свои обязательства деньгами, приобретшими бо́льшую покупательную способность ввиду произошедшего падения цен.
Следующим шагом было «количественное смягчение», то есть приобретение финансовых бумаг непосредственно у банков и других финансовых институтов. Это помогло придать финансовой системе устойчивость, но практически никак не способствовало расширению объемов кредитования или стимулированию экономики.
В результате ведущие представители «пресноводной» экономики оказались в ситуации, когда единственной возможной формой стабилизационной политики было масштабное фискальное стимулирование, а явные теоретические достижения 1970– 1980-х годов нельзя было применить. В частности, вследствие текущего глобального кризиса совершенно очевидной стала несостоятельность теории реальных экономических циклов.
Трудности, с которыми столкнулась «пресноводная» школа, можно проиллюстрировать на примере полемики о величине мультипликатора государственных расходов. В период консенсуса «пресноводные» экономисты перестали открыто повторять наиболее громкие утверждения 1970-х годов о том, что фискальная политика совершенно неэффективна, и стали обосновывать несколько более правдоподобный тезис о том, что она менее эффективна, чем уверяют кейнсианцы. Если мультипликатор фискальной политики мал, то в обычных условиях более разумно использовать монетарную, а не фискальную политику. Но все меняется, если монетарная политика больше ничем не может помочь. Если никакой альтернативы кроме фискальной политики нет, то чем меньше мультипликатор, тем больше должен быть размер государственных расходов, чтобы компенсировать данное падение спроса.
Некоторые «пресноводные» экономисты, в частности Мартин Фельдстайн, согласились с необходимостью кейнсианского стимулирования. Голос других стих. Но довольно большое число экономистов перешло на крайние классические позиции, утверждая, что события 1970-х годов не просто показали, что у кейнсианства есть свои ограничения, а полностью его опровергли. С момента кризиса началось резкое бегство в сторону бескомпромиссных неоклассических позиций и, более того, в сторону представлений, характерных для XIX века, вроде закона Сэя.
Провал неокейнсианской макроэкономики
Совсем неудивительно, что теория реальных экономических циклов и экономисты, придерживавшиеся этой традиции, не смогли предсказать глобальный финансовый кризис, равно как и предложить пути выхода из него. В конце концов, вся теория реальных экономических циклов сводилась к доказательству теоретической невозможности подобных явлений и, если оставить в стороне аномалию в виде Великой депрессии, их исторической эфемерности.
Удачно выразить суть этого мировоззрения смог Уиллем Баутер:
Большая часть инноваций в теоретической макроэкономике после 1970-х годов (неоклассическая революция рациональных ожиданий, связанная с именами таких людей, как Роберт Лукас, Эдвард Прескотт, Томас Сарджент, Роберт Барро и др., а также неокейнсианская теория в лице Майкла Вудфорда и др.) – это в лучшем случае какие-то внутренние душевные поиски, отвлеченные от внешнего мира. Исследовательская работа, как правило, исходила из своей внутренней логики, из уже накопленного интеллектуального капитала и эстетической ценности головоломок, присущих устоявшимся исследовательским программам, вместо того чтобы черпать свой импульс из мощной страсти к познанию того, как в действительности работает экономика, не говоря уж о том, что с ней происходит во времена большого напряжения и финансовой нестабильности. В итоге кризис застал профессиональных экономистов врасплох [Buiter, 2009].
Более неожиданным оказалось практически аналогичное бессилие неокейнсианства. Модели DSGE с новыми кейнсианскими свойствами были применимы не больше, чем основанные на теории реальных экономических циклов. Что еще хуже, лежавшие в основе этих моделей теоретические идеи, несмотря на всю свою утонченность, оказались совершенно бесполезными для правительств, ответственных за экономическую политику, и для публики в целом.
Переименование в «новых» кейнсианцев было неслучайным. Как и с другими левыми или прогрессистскими силами в 1980-х и 1990-х годах (например, «новые» демократы или «новые» лейбористы), это было способом адаптации к господству идеологии свободного рынка в лице неоклассической экономики и к новому режиму экономической политики, по-видимому, приносившему успехи и не оставлявшему фискальной политике почти никакой роли.
Неокейнсианцы старались теоретически обосновать, что центральный банк должен в среднесрочной перспективе управлять макроэкономикой, изменяя процентные ставки, а также что необходима фискальная политика, которая обеспечивала бы работу встроенных стабилизаторов. Они не соглашались с теми, кто считал, что монетарную политику следует проводить по «постоянным правилам», а бюджеты нужно из года в год балансировать. С точки зрения неокейнсианцев, не было ничего важнее, чем удовлетворить требование монетаристов и представителей неоклассической экономики и предъявить кейнсианские микрооснования.
Но теперь, когда и интеллектуальный базис, и эмпирические свидетельства, подкреплявшие рыночный либерализм начиная с 1970-х годов, рассыпались, следует оставить эту оправдательную позицию. Самый главный вопрос, который придется решать сейчас, посреди кризиса и по выходе из него, – как разработать устойчивую кейнсианскую систему макроэкономического регулирования, столь же эффективную, что и в эпоху Бреттон-Вудса, не допуская при этом эксцессов и диспропорций, похоронивших кейнсианство в 1970-х годах.
Текущий глобальный финансовый и экономический кризис стал экзаменом для неокейнсианской макроэкономики, и она не очень-то с ним справилась. Отсюда не следует, что мы должны вернуться к старым, механическим кейнсианским моделям 1950–1960-х годов. Правильнее было бы сказать, нам требуется еще более новое кейнсианство.
