Сэм Викарсон опустился на удобную, обитую бархатом софу и с удивлением обнаружил, что колени вдруг оказались на уровне плеч. Эндрю Тривейн, сидя за столиком, потягивал кофе из изящной чашечки с надписью «Уолдорф-Тауэрз», Нью-Йорк". Он внимательно изучал что-то в толстом, красной кожи блокноте.

– О Господи! – сказал Викарсон.

– Что такое?

– Неудивительно, что в этом кабинете проводится столько совещаний. Уж если ты опустился в кресло, тебе уже не подняться. Остается одно – беседовать.

Тривейн улыбнулся и вернулся к чтению. Сэм вытянул ноги, чтобы не сидеть в такой расслабленной позе. Затем, с видимым усилием, встал и принялся расхаживать по комнате, рассматривая узоры на затянутых велюром стенах. Он подошел к окну и посмотрел вниз. Там на расстоянии тридцати пяти этажей раскинулись Парк-авеню и Пятидесятая улица. Тривейн, сделав несколько пометок, закрыл блокнот и взглянул на часы.

– Приглашенные опаздывают уже на пять минут. Интересно, это что, считается хорошим тоном в политических кругах? – спросил Эндрю.

– По мне, так лучше бы они вообще не показывались, – заметил Сэм, не отвечая на вопрос. – Они превзошли даже меня. О Господи! Йан Гамильтон написал книгу!

– Не каждую книгу я бы стал покупать.

– Так вам и не нужно: вы же не торгуете юридическими услугами, мистер Тривейн! А этот парень торгует. К тому же он в королевской свите и давным-давно забыл об общепринятых манерах. Да и раньше, видимо, не слишком их знал.

– Точно. Ты прочел отчет?

– Зачем? Что нового сказало это дитя? Что его старикан делает свои дела, поскольку считает, что лучше его никто этого сделать не сможет?

Снизу, из фойе гостиницы, донесся звонок. Викарсон непроизвольно пригладил взъерошенные волосы и застегнул пиджак.

– Подойду к двери. Может, примут меня за портье. Было бы великолепно!

Первые десять минут встречи походили на старинный танец. Беседовали и двигались медленно, грациозно, уверенно; полные достоинства – фундаментального и древнего. «Сэм действует очень неплохо», – подумал Тривейн, наблюдая, как молодой юрист отражает наскоки Арона Грина, с трудом сдерживающего раздражение. Старика разозлило присутствие Викарсона, а вот Гамильтон едва ли его заметил: для него сейчас было время титанов, а подчиненные пусть знают свое место!

– Вы, конечно, понимаете, Тривейн, что когда ваши друзья из Национального комитета сделали выбор, он нас глубоко разочаровал, – сказал Йан Гамильтон.

– Я бы даже сказал, шокировал, – поправил его Грин своим глубоким голосом.

– Что ж, – заметил Тривейн спокойно, – мне бы хотелось обсудить с вами вашу реакцию. Правда, они мне вовсе не друзья, но не об этом речь... Честно говоря, я даже подумал, не ваши ли это друзья?

Гамильтон улыбнулся. Ангелоподобный юрист закинул ногу на ногу и сложил руки, откидываясь на кушетку, – сама элегантность. Арон Грин занял место рядом с Тривейном в высоком, с прямой спинкой кресле. Викарсон пристроился чуть поодаль от могущественного треугольника, ближе к Тривейну, стараясь не закрывать собой Гамильтона. «Даже кресла расставлены, как в оркестре, – подумал Тривейн. – Это все Сэм: заранее представил, как и где посадить каждого». Да, Сэм куда мудрее, чем он думал.

– Если вы считаете, что вы и есть наш выбор, – мило улыбнулся Гамильтон, – то боюсь, вынужден буду вывести вас из подобного заблуждения.

– Как?

– Очень просто. Мы одобряем президента. Внимательное изучение... э-э... нашего общего вклада, как финансового, так и иного рода, подтверждает это.

– Значит, я в любом случае не получу вашей поддержки?

– Думаю, что нет, если быть откровенным, – кивнул Гамильтон.

Эндрю внезапно встал с кресла и возвратил собеседнику его любезную улыбку.

– Значит, джентльмены, я совершил ошибку. Примите мои извинения. Я зря потратил ваше время.

Резкость Тривейна изумила всех, включая Сэма Викарсона. Первым пришел в себя Гамильтон.

– Прекратите, Тривейн, сейчас не до игр. Да и вы, помнится, очень их не любили... Обстоятельства потребовали нашей встречи. Так что, пожалуйста, сядьте.

Эндрю сел.

– Какие обстоятельства?

В разговор включился Арон Грин:

– Президент не намерен баллотироваться на второй срок.

– Но он может и передумать, – возразил Тривейн.

– Не может, – заверил его Гамильтон. – Он серьезно болен, но это – строго конфиденциально. На мгновение Эндрю замер.

– Не знал... Я думал, это его личное решение.

– Что может быть более личным? – спросил Грин.

– Вы знаете, что я имею в виду... Ужасно...

– Итак, мы встретились, – Грин решительно завершил разговор о здоровье президента, – по велению обстоятельств.

Тривейн все еще думал о том, что человек в Белом доме серьезно болен, когда в разговор вступил Гамильтон.

– Как я уже сказал, мы были весьма разочарованы. Не то чтобы в вашей кандидатуре нет никаких достоинств – ничего подобного! Но, откровенно говоря, принимая во внимание все данные, мы на стороне партии президента.

– Non seguitur! А почему вообще моя кандидатура должна была вас так обеспокоить? И в оппозиции есть неплохие люди.

– Есть люди президента, – прервал его Грин.

– Не совсем вас понимаю...

– Президент, – Гамильтон помолчал, тщательно подбирая слова, – как всякий, сделавший работу лишь наполовину – работу, судить о которой истории, – страшно озабочен тем, чтобы его дело было продолжено. И он постарается воздействовать на выбор преемника: выберет одного-двух человек, готовых подчиниться его диктату. Это может быть вице-президент или губернатор Нью-Йорка, но мы не можем поддержать ни того, ни другого. Убеждения преемника роли не играют – только воля президента. Сами они не смогут выиграть и не выиграют.

– Это урок, который следует запомнить, – заметил Грин, по-прежнему очень прямо сидя в кресле. Руки его покоились на подлокотниках. – В шестьдесят восьмом году Хэмфри проиграл Никсону не потому, что был менее значителен, или у него было меньше денег, или еще почему-то. Он проиграл потому, что сказал по телевидению после его выдвижения кандидатом всего три слова: «Спасибо, господин президент». Эти три слова невозможно уже было вытравить.

В комнате воцарилось молчание. Тривейн вынул из кармана сигареты и закурил:

– Поэтому вы решили, что президент сделает все, чтобы его партия потерпела поражение?

– Именно так, – подтвердил Гамильтон. – И тут-то перед нами возникает дилемма. Тщеславие одного человека. Оппозиции остается только ставить на привлекательного кандидата, подчеркивая сильные черты его характера. Его независимость, если хотите, об остальном позаботится общественное мнение. У избирателей хороший нюх на марионеток.

– Так вы считаете, что у меня есть шанс?

– К сожалению, – подтвердил Грин. – У вас не слишком много соперников. Кто там еще? В сенате, в партии одни старики, из которых песок сыплется, ну, может, еще это громкоголосое отродье в грязных штанах. Правда, кое-какой шанс есть у Нэппа, но он так несносен, что скорее всего не пройдет. Белый дом наполнен ничтожествами. Вам могла бы составить конкуренцию горстка крупных губернаторов, но у них масса проблем с их собственными делами... Да-а, мистер Тривейн – господин заместитель госсекретаря, господин миллионер, президент фонда, председатель подкомитета. У вас масса преимуществ... Вы можете потерпеть крах на каком-то этапе, но вас вытянут снова, и вы выиграете в сравнении... Эти ребята из Национального комитета знали, что делают, когда вытащили на поверхность ваше имя. Проигравших они не любят.

– Мы тоже, – подвел итог Гамильтон. – Но независимо от того, кого мы любим, вы, Тривейн, – политическая реальность.

Тривейн снова встал, нарушая заботливо продуманную структуру треугольника. Он подошел к столику, взял свой блокнот в красном кожаном переплете и вернулся на место, остановившись рядом со своим креслом.

– Ваша оценка не совсем точна, джентльмены, но для начала ее достаточно... Вот доклад подкомитета. Через пять дней он будет представлен в Комиссию по обороне, президенту и специальным комиссиям конгресса. Доклад сокращен до шестисот пятидесяти страниц, плюс четыре тома документов. Более трехсот страниц посвящены «Дженис индастриз». Ей же – два тома документов... Дальше. Я понимаю ваше «глубокое разочарование» по поводу моей кандидатуры. Вы мне не нравитесь, мне не нравится то, что вы сделали, и я намерен вывести вас из игры. Просто? Capisce, как сказал бы один из ваших почивших коллег.

– Он не был с нами, – сердито прервал Тривейна Арон Грин.

– Вы его терпели, а это почти одно и то же.

– К чему вы клоните? По-моему, мы можем пойти на компромисс, – сказал Гамильтон.

– Возможно... Но это не тот компромисс, на который вы рассчитываете. Вам не удастся выйти из игры чистенькими. Ну, разве что вас устроит ситуация, при которой вы проведете остаток жизни вне поля боя, а может быть, и вне страны.

– Что-о? – Благодушие Гамильтона сменила ярость.

– Забавный вы человек, господин председатель, – добавил Грин.

– Не совсем, хотя слово выбрано довольно точно. Правда, может быть, использовано оно не по назначению. – Тривейн вернулся к покрытому льняной скатертью столу и беззаботно швырнул на него блокнот.

Первым заговорил Гамильтон. Голос его звучал жестко:

– Давайте говорить по делу, Тривейн. Ваш доклад губителен, не отрицаем. Однако не стоит отрицать и того, что он набит рассуждениями, предположениями, неубедительными догадками. Неужели вы хотя бы на секунду подумали, что мы к нему не подготовились?

– Напротив, в этом ни секунды не сомневался.

– Вы понимаете, конечно, что все ваши обвинения мы будем страстно отрицать. Потянутся месяцы, годы, может быть, десятилетия судебных разбирательств...

– Вполне возможно.

– Тогда зачем нам реагировать на вашу угрозу? Готовы ли вы к контрнаступлению с нашей стороны? Готовы ли провести годы, защищаясь и оправдываясь в судах?

– Конечно, нет.

– Тогда все мы в тупике. Но можем и договориться друг с другом. В конце концов, цели у нас общие – благосостояние Соединенных Штатов.

– Но понимаем мы под этим абсолютно разные вещи.

– Не может быть! – сказал Грин.

– Именно поэтому мы и отличаемся друг от друга. Вы не считаетесь ни с какими другими мнениями, кроме собственных.

Гамильтон пожал плечами, картинно возвел вверх руки, как бы признавая свое поражение.

– Мы готовы обсудить с вами наши различия...

– А я нет, – резко произнес Энди и встал. – С меня достаточно ваших определений, вашей эрзац-логики, ваших утомительных рассуждений, которые дают вам право реализовывать только свои цели. Нет у вас такого права! Вы пользуетесь им незаконно, вы его выкрали. И я намерен во всеуслышание заявить о том, что вы воры!

– Кто станет вас слушать? – сорвался в крик Грин. – Кто станет слушать человека, выскочившего на поверхность, чтобы мстить через двадцать лет!

– Что вы сказали?

– Двадцать лет назад «Дженис индастриз» отвергла и разорила вас! – Грин яростно тряс указательным пальцем перед лицом Тривейна. – И все эти двадцать лет вы только жалобно скулили! У нас есть доказательства!

– Вы мне отвратительны! – крикнул в ответ Тривейн. – Вы ничуть не лучше того человека, от которого только что отреклись. Но не обманывайте себя: и вы, и все ваши де спаданте сделаны из одного материала. «У нас есть доказательства!» О Господи! Сколько вы отдали ваших грязных денег этим слепым газетчикам?

– Ваша аналогия некорректна, Тривейн, – заметил Гамильтон, бросая укоризненный взгляд на Грина. – Арон слишком легко расстраивается.

– Еще как корректна, – возразил Тривейн, впившись руками в подлокотники кресла. – Вы просто старомодные интриганы, ведущие бесчестную игру в монополию. Что-то покупаете здесь, что-то там – подкупая, обещая и шантажируя. Вы собираете тысячи досье на людей, вы накидываетесь на них, как свихнувшиеся гномы! Один доказывает, что его идеи велики, как монументы, – как он там говорил? – храмы, соборы! О Господи! Какое самомнение! Другой... О да. Никаких льгот в предоставлении права голоса! Оно будет только у тех, кто действительно его достоин! Это не просто старомодно, это еще и недальновидно.

– Неправда! Никогда я этого не говорил! – Гамильтон резко вскочил, не в силах скрыть испуг.

– Отрицайте на здоровье! Вы прекрасно знаете, что я прав. В субботу я был в Хартфорде, Гамильтон, подписывал всякие там бумаги. По некоторым соображениям – может быть, не совсем четким, но достаточно основательным, – мне пришлось пригласить другого юриста. Мистер Викарсон, присутствующий здесь, уверил меня, что все в порядке. Пятнадцатого января губернатором штата Коннектикут было сделано соответствующее заявление. Теперь я – член сената Соединенных Штатов Америки.

– Что-о? – казалось, Арону Грину влепили пощечину.

– Именно так, мистер Грин. И я намерен использовать все права и возможности, предоставленные сенату, использовать всю его власть, чтобы обрушиться на вас. Избавиться от вас! Я намерен довести до всей страны известные мне факты. И я буду делать это вновь и вновь. Каждый день, на каждом заседании, на каждой сессии-Я не остановлюсь, обещаю вам. Если потребуется – это мое четкое и глубочайшее убеждение, – я начну свой собственный марафон, решусь на любой шаг. Начну с самого начала и прочту весь доклад. Каждое слово. Все шестьсот страниц. Этого вам не пережить. Вам и «Дженис индастриз».

– От Аушвица до Бабьего Яра, понятно... Свиньи, подобные вам, всегда найдут свою кучу навоза. – Арон Грин произнес эти слова, не спуская мрачного взгляда с Эндрю и почти задыхаясь от ярости – личной ярости, ненависти к Тривейну.

– Да, и решение, разъяснение будет не таким, как вы бы хотели. Ваше разъяснение ведет прямым ходом в лагеря. К пыткам. Неужели вы этого не видите?

– Я вижу только силу! Сила – вот что сдерживает!

– Ради Бога, Грин! Но пусть это будет коллективная сила. Ответственная сила, демократическая и открытая, а не та, которой тайно управляет горстка избранных.

– Вы снова выступаете, как школьник! Что значит «разделенная», «открытая»? Это слова, пустые слова! Они порождают хаос и слабость! Посмотрите в ваш доклад!

– Уже смотрел. Он тяжелый и длинный. Он полон ошибок, несовершенен, распадается на части. Но, черт побери, все-таки лучше он, чем то, что предлагаете вы! И уж если мы вступаем в такое время, когда система перестает работать, то об этом следует знать. Только тогда мы сможем что-то изменить. Но – открыто, имея выбор, а не по указке. И уж в любом случае, не по вашей указке.

– Хорошо, Тривейн. – Йан Гамильтон встал и отошел в сторону, разрушив треугольник. – Вы сколотили крепкое дело. Что вы можете предложить нам?

– Откажитесь. Отойдите в сторону, все равно куда – в Швейцарию, к Средиземноморью, на Шотландские горы или равнины Британии, безразлично. Просто убирайтесь вон из страны и не показывайтесь здесь, не лезьте в наши дела.

– Но у нас есть финансовые обязательства, – возразил Гамильтон спокойно.

– Передайте их кому-нибудь. Главное – порвите все связи с «Дженис».

– Но это невозможно! Бессмысленно! – Арон Грин взглянул на Гамильтона.

– Полегче, мой друг... Если мы сделаем то, что вы предлагаете, какие гарантии вы нам дадите?

Тривейн подошел к столику и показал на красной кожи блокнот:

– Вот доклад как он есть.

– Вы это нам уже говорили, – прервал его Гамильтон.

– Но у нас есть еще другой, альтернативный вариант. В нем значительно меньше места уделено «Дженис индастриз»...

– И что же? – Нетерпение Арона Грина было почти неприличным. – Школьник тоже не совсем невинен, а? Он вовсе и не собирался переделывать мир? Так... пустые слова...

Прежде чем ответить, Тривейн выждал несколько секунд.

– Пока мне это не по силам. Но если я возьмусь, вам придется благодарить за все майора Боннера. Или свою готовность подчиняться... Боннер сделал однажды наблюдение, которое поставило меня в тупик. Возможно, оно не ново, но он придал идее четкость. Он сказал, что я действую разрушающе, не предлагая конструктивных решений. Только разрушение, не разбираясь, что хорошо, а что плохо... Что ж, попробуем спасти хорошее...

– Нам нужна точность, – сказал Гамильтон.

– Хорошо... Вы устраняетесь, уезжаете из страны, а я принимаюсь за изучение альтернативного доклада и начинаю постепенную, неспешную чистку «Дженис индастриз». Никаких криков о заговоре, хотя он есть, никаких требований расправиться с вами, хотя следовало бы! В общем, никаких крушений и разрушений. Я уверен, что главная задача – это во всем разобраться и противостоять финансовому феодализму. Не будем больше беспокоиться по поводу исходных моментов, поскольку они будут устранены. Вы будете устранены.

– Слишком грубо, Тривейн.

– Вы пришли сюда, чтобы совершить сделку, Гамильтон. Вот я и предлагаю вам сделку. Вы – реалист в политике, а я – политическая реальность, так, кажется, вы выразились? Решайте. Лучшего предложения не дождетесь.

– Вы нам не ровня, школьник, – выдавил из себя Арон Грин. Но интонация не соответствовала жесткости его заявления.

– Конечно, нет. Не спорю. Да дело и не во мне. Я – только инструмент. Но благодаря мне миллионы людей узнают о том, что вы такое. И не в пример вам, я убежден, что будут сделаны соответствующие выводы.

Танец закончился. Музыка смолкла. Величавые реликты проследовали из зала современного суда со всем возможным в данной ситуации достоинством.

– Как вы думаете, это сработает? – спросил Викарсон.

– Не знаю, – ответил Тривейн. – Но не воспользоваться данным им шансом они не смогут.

– Вы действительно верите, что они устранятся?

– Увидим.