Глава вторая
Америка
1537–1540

Педро де Вальдивии было тридцать пять лет от роду, когда он вместе с Херонимо де Альдерете прибыл в Венесуэлу — в маленькую Венецию, как ее в шутку назвали первые путешественники-европейцы, увидев ее болота, каналы и хижины на сваях. Педро оставил дома хрупкую Марину Ортис де Гаэте, пообещав вернуться богатым или забрать ее к себе, как только это будет возможно, хотя это было весьма слабым утешением для покинутой молодой женщины. На путешествие в Новый Свет он потратил все, что у него было, и даже больше (часть необходимой суммы он взял в долг). Как и всякий, кто ехал попытать счастья в новые земли, он поставил все свое имущество, честь и жизнь на карту этого предприятия, хотя все завоеванные территории и пятая часть других богатств — если они были — отходили испанской короне. Как говорил Бельалькасар, если искатели приключений действовали с разрешения короля, то их действия назывались завоеванием, а если без такового — разбоем и грабежом.

Берег Карибского моря с его прозрачными водами, переливчатыми песками и изящными пальмами встретил путешественников обманчивым спокойствием. Но стоило путникам войти в лес, как они оказались в кошмарных джунглях. Им приходилось прорубать себе путь мачете, и они двигались вперед, оглушенные влажным жаром и беспрестанно атакуемые москитами и неизвестными животными. Они шли по болотистой почве, утопая до самых бедер в мягкой гнилостной жиже, отяжелевшие и неповоротливые, покрытые отвратительными пиявками-кровопийцами. Они не снимали доспехи, потому что опасались отравленных стрел индейцев, которые тихо и незаметно следовали за ними, скрытые густой листвой.

— Главное — не попасть в руки дикарей живыми! — предостерег спутников Альдерете и напомнил им, как конкистадор Франсиско Писарро во время своей первой экспедиции по югу континента вместе с группой своих людей вышел к покинутой жителями деревне, где горели костры. Голодные испанцы подняли крышки котлов и с ужасом увидели, что за суп в них варился: человеческие головы, руки, ступни и внутренности.

— Это было на западе, когда Писарро искал Перу, — уточнил Педро де Вальдивия, считавший себя хорошо осведомленным в вопросах открытий и завоеваний новых земель.

— Местные карибские индейцы тоже людоеды, — возразил Херонимо.

В сплошной зелени этого первобытного мира, будто предшествующего Творению, в этом бесконечном, закольцованном лабиринте без времени и истории ориентироваться было невозможно. Если бы путники хоть на несколько шагов отошли от берегов рек, джунгли поглотили бы их навсегда, как случилось с одним из их людей, который, спятив от тоски и страха, ринулся в папоротники, призывая на помощь мамочку.

Они молча продвигались вперед, подавленные одиночеством бездны неба и печалью мерцающих звезд. В воде кишели пираньи, которые, почуяв запах крови, набрасывались скопом и обгладывали доброго христианина в считаные минуты так, что только чистые белые кости указывали на то, что он вообще когда-то существовал.

При всей роскоши природы есть в джунглях было нечего. Съестные припасы закончились очень быстро, и люди начали страдать от голода. Иногда им удавалось убить обезьяну, и ее съедали сырой, пытаясь не обращать внимания на ее человекоподобный вид и противный запах, потому что развести костер в этом вечно влажном лесу было очень трудно. Они травились неизвестными плодами и по целым неделям не могли продолжать путь, мучаясь приступами рвоты и нещадным поносом. У них вздувались животы, выпадали зубы, их трясла лихорадка. Один из их людей умер, истекая кровью даже через глазницы, другого поглотила трясина, третьему раздробила кости анаконда, ужасная водяная змея толщиной с человеческую ногу и длиной как пять копий. Воздух был горячий, как пар из котла, да вдобавок гнилостный и зловонный, как дыхание дракона. «Это царство Сатаны», — говорили солдаты. Так, наверное, и было, потому что в людях там разгоралась злоба, и они каждую минуту бросались друг на друга. Руководителям отряда стоило неимоверных усилий поддерживать хоть слабое подобие дисциплины и принуждать солдат продолжать путь. Единственной приманкой, которая заставляла идти вперед, был сказочный Эльдорадо.

По мере того как отряд мучительно продирался сквозь джунгли, вера Педро де Вальдивии в это предприятие все уменьшалась, а недовольство все росло. Это было вовсе не то, о чем он мечтал, скучая в своем имении в Эстремадуре. Педро намеревался сражаться с варварами в героических битвах и завоевывать далекие земли во славу Господа и короля, но он и вообразить себе не мог, что ему придется поднять свою шпагу ту шпагу, которая приносила победы во Фландрии и в Италии, на борьбу с природой. Алчность и жестокость спутников внушали Педро глубокое отвращение: в этих грубых солдатах не было ни капли высоких устремлений и ничего достойного уважения. Не считая Херонимо де Альдерете, который неоднократно доказывал свое благородство, его спутники были негодяи самого низкого пошиба, склочные и склонные к предательству. Стоявший во главе экспедиции капитан, которого Вальдивия сразу возненавидел, был человеком совершенно бессовестным: он грабил, торговал индейцами как рабами и не платил положенную пятину в испанскую казну. «Куда мы стремимся так яростно и отчаянно, если все равно золото с собой в могилу не заберешь», — думал Педро, но продолжал двигаться вперед, потому что отступать было некуда.

Эта безрассудная авантюра длилась несколько месяцев, пока наконец Педро де Вальдивии и Херонимо де Альдерете не удалось отделиться от этого злополучного отряда. Они сели на корабль, отправлявшийся в город Санто-Доминго, что на острове Эспаньола. Там они смогли немного отдохнуть от тягот путешествия. Педро воспользовался случаем, чтобы отослать Марине скопленные деньги — так он поступал и впредь, до самой своей смерти.

В это самое время до острова дошло известие о том, что Франсиско Писарро необходимо подкрепление в Перу. Его товарищ по конкисте Диего де Альмагро отправился на самый юг континента с намерением покорить дикие земли Чили. У этих двух знаменитых конкистадоров были противоположные характеры: при всей своей храбрости Писарро был угрюм, недоверчив и завистлив, а Альмагро — честен, искренен и настолько щедр, что желал богатства только для того, чтобы раздавать его. Неудивительно, что размолвки между этими столь различными, но одинаково честолюбивыми людьми превратились во вражду, хотя когда-то они поклялись в верности друг другу перед алтарем, причастившись одной просфорой.

Инкская империя оказалась слишком мала, чтобы вместить их обоих. Писарро, получив титулы маркиза и губернатора и став кавалером ордена Святого Иакова, остался в Перу вместе со своими грозными братьями, а Альмагро, получив в 1535 году титул аделантадо, с отрядом в пять сотен испанцев и десять тысяч индейцев-янакон, отправился в Чили, еще не изведанную страну, название которой на языке аймара означает «конец земли». На этот поход он потратил своих личных средств больше, чем Инка Атауальпа заплатил в качестве выкупа.

Едва Диего де Альмагро со своими людьми отбыл в направлении Чили, во владениях Писарро произошло всеобщее восстание. Как только силы виракочей — так инки звали испанцев — разделились, перуанцы вооружились и поднялись на борьбу с захватчиками. Конкиста империи инков оказалась под угрозой, как и жизни самих завоевателей, которым пришлось сражаться с превосходящими их во много раз силами противника. Франсиско Писарро бросил клич о помощи, который достиг Эспаньолы и был услышан Вальдивией. И храбрый солдат тут же, не колеблясь, решился ехать в Перу.

Одно только название этой страны — Перу — заставляло Педро де Вальдивию думать о невообразимых ее богатствах и утонченной культуре, о которых так красноречиво рассказывал его друг Альдерете. Вальдивия с восхищением представлял себе то, о чем говорилось, хотя, конечно, не все было достойно похвал. Он знал, что инки были жестоки и управляли своим народом, не зная жалости. После битвы, если проигравшие не соглашались полностью подчиниться их власти, они не оставляли в живых ни единой души, а при малейшем проявлении недовольства переселяли целые деревни на расстояния в тысячи лиг. Самым жестоким образом казнили они всех своих врагов, включая женщин и детей. Великий Инка, который брал в жены собственных сестер, чтобы гарантировать чистоту королевской крови, считался воплощением божества, душой империи, ее прошлого, настоящего и будущего. Говорили, что у Атауальпы был сераль в три тысячи девушек и бессчетное множество рабов, что он пытал пленников просто для развлечения и собственноручно отрубал головы министрам. Народ, безликий и безгласный, жил в полном подчинении; его предназначением было с раннего детства до самой смерти работать на орехонов — придворных, жрецов и воинов, которые жили в вавилонской роскоши, в то время как простые люди и их семьи едва выживали, обрабатывая крошечные земельные наделы, которые были у них лишь в пользовании, а не в собственности. Испанцы рассказывали, что многие индейцы предавались содомскому греху, за который в Испании полагается смертная казнь и который порицается также у инков. Прекрасным доказательством блудливости этого народа были керамические статуэтки эротического свойства, их показывали в тавернах, к большому удовольствию присутствующих (те прежде даже не подозревали, что можно предаваться пороку такими разнообразными способами). Те же путешественники уверяли, что матери-индианки собственными пальцами лишают девственности своих дочерей, прежде чем отдавать их мужчинам.

Вальдивия не видел ничего предосудительного в том, чтобы стремиться к богатству, которое можно было найти в Перу, но больше его привлекало не это, а необходимость сражаться плечом к плечу вместе со своими земляками и стяжать славу, которая до тех пор от него ускользала. Это отличало его от остальных участников экспедиции, вышедшей на помощь Писарро: их воодушевлял исключительно блеск золота.

Об этом он сам говорил мне множество раз, и я ему верю, потому что этим объясняются и другие решения, которые он принимал в своей жизни. Так, подстегиваемый неискоренимым идеализмом, несколько лет спустя он бросил наконец приобретенные уверенность в завтрашнем дне и богатство ради того, чтобы попытать счастья в завоевании Чили — в проекте, который не удалось осуществить Диего де Альмагро. Слава, только слава — вот куда всегда указывал компас его судьбы.

Никто не любил Педро больше и не знал его лучше, чем я. Поэтому я имею право говорить о его добродетелях, так же как немного позже мне придется рассказать и о серьезных недостатках, которые у него тоже были. Не скрою: потом он меня предал и вел себя как трус. Но даже самые честные и храбрые мужчины часто предают нас, женщин. А Педро де Вальдивия, смею заверить, был одним из самых честных и храбрых мужчин, прибывших в Новый Свет.

Вальдивия посуху отправился в Панаму, где в 1537 году в числе других четырех сотен солдат сел на корабль, идущий в Перу. Плавание заняло пару месяцев, и, когда Педро достиг своей цели, восстание индейцев было уже подавлено благодаря удачному своевременному вмешательству Диего де Альмагро, который вернулся в Перу как раз вовремя, чтобы объединить свои силы с силами Франсиско Писарро. Продвигаясь на юг, Альмагро перевалил через заснеженные горные вершины, перенес невероятные тяготы и, пройдя через самую жаркую пустыню в мире, вернулся совершенно разбитым. Его экспедиция в Чили добралась до реки Био-Био, той самой, где за семьдесят лет до того отступили инки, тщетно пытавшиеся захватить территории индейцев юга, мапуче. Инки так же, как и отряд Альмагро, не смогли справиться с этим воинственным народом.

Мапуче, «люди земли», так называют они себя сами, хотя сейчас их зовут арауканцами — более звучным именем, выдуманным поэтом Алонсо де Эрсилья-и-Суньигой. Не знаю, откуда он взял такое название, может быть, оно связано с Арауко, полуостровом на юге Чили. Я буду и впредь звать их мапуче — хоть это слово не склоняется и не имеет отдельного множественного числа в нашем языке — до самой моей смерти, потому что так они сами называют себя. Мне кажется неправильным менять им имя только ради того, чтобы легче было рифмовать: арауканец, испанец, францисканец, чужестранец, голодранец, перуанец — и так далее на три сотни страниц.

Алонсо был еще мадридским сопляком, когда мы, первопроходцы, начали сражаться на этой земле. Он не видел начала завоевания Чили, но его стихи об этой эпопее останутся в веках. Когда от отважных основателей королевства Чили не останется даже пыли, нас будут вспоминать, читая творение этого молодого человека, который, правда, не всегда верен фактам, потому что часто приносит истину в жертву рифмам. Кроме того, этот поэт изобразил нас в не очень выгодном свете, и я опасаюсь, что у многих поклонников его таланта останется слегка искаженное представление о том, что такое война в Араукании.

Эрсилья обвиняет испанцев в жестокости и непомерной жажде денег, а мапуче, наоборот, превозносит, приписывая им мужество, благородство, великодушие, справедливость и даже нежность к женщинам. Я полагаю, что знаю этот народ лучше, чем Алонсо, потому что я уже сорок лет защищаю то, что мы построили в Чили, а он пробыл здесь всего несколько месяцев. Я восхищаюсь их отвагой и исступленной любовью к этой земле, но могу заверить, что они — далеко не образчик сострадания и нежности. Романтическая любовь, которой так восхищается Алонсо, встречается у них довольно редко. У каждого мужчины-мапуче несколько жен, с которыми он обращается как со скотиной, пригодной только для работы и производства потомства, — это явствует из рассказов испанок, которые были похищены ими. Унижения, которые этим несчастным женщинам приходилось пережить в плену, таковы, что от стыда они часто предпочитают вовсе не возвращаться в лоно своих семей. Правда, нужно признать, что и испанцы не лучше обращаются с индианками, которые им прислуживают и развлекают их.

Мапуче превосходят нас в некоторых других вещах. Например, они не знают корысти. Золото, земли, титулы, почести — ничто из этого их не интересует. Крышей над головой им служит небо, а постелью — мох; они свободно бродят по лесам, и ветер играет их волосами, когда они скачут на украденных у нас конях. Другая добродетель, которую я в них высоко ценю, — это верность данному слову. Не они нарушают заключенные соглашения, а мы сами. Во время войны они нападают неожиданно, но никогда не предательски, а в мирное время блюдут уговоры. До нашего прихода они не знали пыток и уважали военных пленников. Худшим наказанием у них считается изгнание, исключение из семьи и племени: этого они страшатся больше смерти. За тяжкие преступления полагается немедленная казнь. Приговоренный к смерти сам копает себе могилу, потом бросает туда палки и камни и называет имена тех существ, которых он хотел бы взять с собой в мир иной, а затем его ударяют топором по голове.

Удивительна сила стихов Алонсо, которыми он пишет Историю, вступает в схватку с забвением и побеждает его. Слова без рифмы, такие как мои, не столь сильны, как поэзия, но все равно я должна рассказать свою версию прошлого, чтобы оставить память о тех тяготах, которые мы, женщины, пережили в Чили и которые почти всегда ускользают от внимания летописцев, с каким тщанием бы они ни писали. По крайней мере, ты, Исабель, должна знать всю правду, потому что ты — дочь сердца моего, хоть и не плоти моей. Наверное, когда-нибудь на площадях будут ставить мои статуи и моим именем, так же как именем Педро де Вальдивии и других конкистадоров, будут называть улицы и города, но сотни других героических женщин, которые основывали поселения, пока их мужчины сражались, будут забыты. Но я отвлеклась. Вернемся к тому, о чем я говорила, ведь времени остается не так много: сердце мое устало.

Диего де Альмагро отступился от завоевания Чили, сломленный необоримым сопротивлением мапуче, недовольством собственных солдат — они были разочарованы отсутствием золота — и дурными известиями о мятеже индейцев в Перу. Он решился возвратиться, чтобы помочь Франсиско Писарро подавить восстание. Вместе им удалось полностью разбить вражеские силы. Империя инков, изможденная голодом, насилием и хаосом войны, склонила выю. Однако, вместо того чтобы отблагодарить Альмагро за помощь, Франсиско Писарро и его братья ополчились против Диего, чтобы заполучить город Куско, который по праву принадлежал ему согласно указу императора Карла V о разделении земель. Для удовлетворения своего властолюбия братьям Писарро не хватало этих обширных территорий с их бессчетными богатствами: они хотели иметь еще больше, они хотели получить все.

В конце концов Франсиско Писарро и Диего де Альмагро взялись за оружие и схватились в местечке Абанкай в кратком сражении, которое завершилось поражением первого. Альмагро, всегда отличавшийся великодушием, необычайно милосердно обращался со всеми пленными, даже с братьями Писарро, своими непримиримыми врагами. Пораженные его поведением, многие солдаты побежденного войска переходили в ряды Альмагро, а его верные капитаны просили казнить братьев Писарро и, воспользовавшись преимуществом, овладеть всей территорией Перу. Альмагро не внял их советам и решил примириться с неблагодарным бывшим соратником, который нанес ему тяжкую обиду.

Как раз в те дни Педро де Вальдивия прибыл в Сьюдад-де-лос-Рейес и встал под начало того, по зову кого явился, — Франсиско Писарро. Уважая законность, он не ставил под сомнение ни полномочия, ни намерения губернатора: ведь это был представитель императора Карла V, и Педро этого было достаточно. Однако Вальдивия абсолютно не желал участвовать в гражданской войне. Он приехал в эти края, чтобы сражаться с восставшими индейцами, но воевать против других испанцев было для него совершенно неприемлемо. Он пытался быть посредником между Писарро и Альмагро, всеми силами стараясь достичь мирного решения спора, и в какой-то момент ему даже казалось, что он вот-вот достигнет цели. Но он не знал характера Писарро, который говорил одно, а втайне замышлял другое. Губернатор просто тянул время беседами о дружбе, вынашивая план, как покончить с Альмагро, и ни на шаг не отступая от мысли о единоличном правлении и захвате Куско. Он завидовал достоинствам Альмагро, его вечному оптимизму и, главное, тому, как любили его солдаты, потому что прекрасно знал, что самого его солдаты ненавидели.

После года дрязг, бесконечных заключений договоров, их нарушений и предательств силы обоих соперников столкнулись при Лас-Салинасе, вблизи Куско. Франсиско Писарро решил самолично не руководить сражением, а отдал войско под командование Педро де Вальдивии, чьи военные заслуги были всем известны. Писарро назначил его главнокомандующим, уважая доблесть, проявленную в битвах под началом маркиза де Пескары в Италии, и большой опыт сражения с европейцами: ведь одно дело — воевать с плохо вооруженными и беспорядочно действующими индейцами и совсем другое — с дисциплинированными испанскими солдатами. Вместо Франсиско в битве принимал участие его брат, Эрнандо Писарро, известный своей жестокостью и заносчивостью. Я подробно об этом говорю, чтобы все встало на свои места и Педро де Вальдивию не обвиняли в зверствах, произошедших в тот день. Я знаю о них не понаслышке, потому что мне пришлось лечить несчастных солдат, чьи раны не заживали и через месяц после битвы. У писарристов были пушки и на двести человек больше, чем у Альмагро. Войска Писарро были хорошо вооружены, у них имелись новые аркебузы и смертоносные шары — вроде мячей из железа, которые в полете раскрывались и выпускали несколько острых лезвий. Кроме того, солдаты Писарро были отдохнувшие, и боевой дух у них был на подъеме, в то время как их противники недавно пережили тяжкие испытания в Чили, а потом подавляли индейское восстание в Перу. Диего де Альмагро был тяжело болен и тоже не участвовал в сражении.

Две армии встретились в долине Лас-Салинас в розовых лучах восходящего солнца. С окрестных холмов за ними наблюдали тысячи тысяч индейцев кечуа, с интересом следившие за тем, как виракочи убивают друг друга, будто бешеные звери. Индейцы не понимали ни церемоний, ни соображений, которыми руководствовались бородатые воины. Сначала они выстроились в стройные ряды, как бы хвастаясь своими начищенными доспехами и удалыми конями, потом опустились на одно колено на землю, и другие виракочи, одетые в черное, совершили какие-то магические обряды с крестами и чашами. Затем они съели по кусочку хлеба, перекрестились, получили благословение и поприветствовали друг друга издали. И наконец, после чуть ли не двух часов такого танца, бросились убивать друг друга. Они делали это методично и ожесточенно. В течение многих часов они бились врукопашную, выкрикивая одно и то же: «За короля и Испанию!» и «На врага! Святой Иаков с нами!». В неразберихе и пыли, которую поднимали подковы коней и сапоги людей, невозможно было различить, кто есть кто: мундиры сделались одинакового глинистого цвета. Индейцы между тем хлопали в ладоши, заключали пари, с наслаждением уплетали жареный маис и соленое мясо, жевали коку, пили чичу, горячились и спорили, а под конец утомились: упорная битва длилась слишком долго.

Под вечер писарристы взяли верх благодаря искусному руководству главнокомандующего Педро де Вальдивии, который был героем того дня. Но последний приказ отдал не он, а Эрнандо Писарро, и приказ этот был: «Рубить головы!» Солдаты, охваченные какой-то непонятной ненавистью, которую потом не могли объяснить сами себе и которой летописцы не находили причины, устроили кровавую баню своим землякам, многие из которых были их товарищами в нелегком деле открытия и завоевания Перу. Они добили раненых альмагристов, а потом ворвались в Куско, где насиловали женщин — и испанок, и индианок, и негритянок без разбору, — грабили и разрушали все на своем пути, пока не выбились из сил. Они расправлялись с побежденными почти с такой же жестокостью, как инки. Впрочем, это слишком сильное сравнение, потому что инки всегда были Неудержимо жестоки, достаточно вспомнить, что они не просто казнили приговоренных к смерти, а вешали за ноги, накрутив им на шею их собственные кишки, или освежевывали и, пока жертвы были еще живы, делали барабаны из их кожи. Испанцы до такого в тот раз не дошли, но, как мне рассказывали некоторые из выживших в этом аду, только потому, что устали. Некоторые из солдат Альмагро — те, кто не погиб от рук соотечественников, — были убиты индейцами, которые после окончания битвы спустились с окрестных холмов с радостными криками, потому что на этот раз жертвами были не они. Они ликовали и глумились над трупами, превращая их в фарш ударами ножей и камней.

Для Вальдивии, который с двадцатилетнего возраста участвовал в сражениях в разных странах и против самых разных врагов, это стало одним из самых постыдных моментов в его военной карьере. Он часто просыпался в моих объятиях, мучимый кошмарами, в которых ему являлись обезглавленные товарищи, так же как после разграбления Рима ему снились матери, убивающие собственных детей и себя, чтобы только избежать издевательств свирепых солдат.

Диего де Альмагро, шестидесяти одного года от роду, истощенный болезнью и чилийской кампанией, был взят в плен, унижен и подвергнут суду, который продлился два месяца и в котором ему не дали возможности защищаться. Когда он узнал, что приговорен к смерти, он попросил, чтобы свидетелем его последних распоряжений стал Педро де Вальдивия, стоявший во главе вражеской армии. Альмагро не нашел никого достойнее своего доверия. У него была еще прекрасная выправка, несмотря на сифилис и раны от множества битв. На лице он носил черную повязку: потерял глаз в одной из стычек с дикарями, еще до открытия Перу. Тогда он собственноручно выдернул из себя стрелу вместе с насаженным на нее глазом и продолжил сражаться. Острый каменный топор отсек ему три пальца на правой руке, но он сжал шпагу левой рукой и так, полуслепой и залитый кровью, бился до тех пор, пока соратники не пришли ему на помощь. Потом ему прижгли рану раскаленным железом и кипящим маслом, что обезобразило его лицо, но не разрушило обаяния его честной улыбки и приятности в обхождении.

— Пусть его казнят на площади, на виду у всего народа! Он заслужил примерного наказания! — приказал Эрнандо Писарро.

— Я не буду в этом участвовать, ваше превосходительство. Солдаты не примут этого. Им и так было не просто биться со своими братьями, не надо сыпать им соль на раны. Это может привести к бунту в войске, — попытался урезонить его Вальдивия.

— Альмагро родился подлецом, так пусть как подлец и умирает! — ответил Эрнандо Писарро.

Педро де Вальдивия не стал напоминать, что братья Писарро — не более благородного происхождения, чем Альмагро. Франсиско Писарро тоже был незаконнорожденным, не получил никакого образования и был брошен собственной матерью. Оба были бедны как церковные крысы, пока счастливый поворот судьбы не привел их в Перу и не сделал богаче царя Соломона.

— Дон Диего де Альмагро имеет титулы королевского аделантадо и губернатора Нового Толедо. Как мы объясним наши действия императору? — настаивал Вальдивия. — Со всем уважением я повторяю вам, ваше превосходительство, что негоже провоцировать солдат, которые и так неспокойны. Диего де Альмагро — безупречный военный.

— Он вернулся из Чили, потому что его там разбила шайка голых дикарей! — воскликнул Эрнандо Писарро.

— Нет, ваше превосходительство. Он вернулся из Чили, чтобы помочь вашему брату, сеньору маркизу, губернатору Перу.

Эрнандо Писарро понял, что Вальдивия был прав, но не в характере брата губернатора было брать свои слова обратно и тем более прощать врагов. Он приказал отрубить голову Альмагро на площади в Куско.

В дни, предшествовавшие казни, Вальдивия много времени провел наедине с Альмагро в темной и грязной темнице, ставшей последним пристанищем аделантадо. Педро восхищался его военными подвигами и щедростью, хотя знал и о некоторых его ошибках и слабостях. В заточении Альмагро рассказывал Педро о том, что он пережил за восемнадцать месяцев скитаний по Чили. Эти рассказы возбудили воображение Вальдивии и заставили строить планы завоевания страны, которую Альмагро покорить не удалось. Он описывал ужасы перехода через высокие горные хребты под неусыпным наблюдением кондоров, которые медленно кружили над головами солдат в ожидании, когда сорвется очередной бедолага, чтобы обглодать его кости. От холода в горах погибло больше двух тысяч рабов-индейцев — так называемых янакон, — двести негров, около пятидесяти испанцев и бессчетное количество лошадей и собак. Тогда даже вши исчезли, а блохи падали с одежды, как семена. Там не росло ничего, даже мха, вокруг были только голые скалы, ветер, лед и тоска.

— Уныние было такое, дон Педро, что мы жевали сырое мясо замерзших животных и пили конскую мочу. Днем мы шли так быстро, как могли, чтобы нас не занесло снегом и не сковало страхом. Ночью мы спали в обнимку с животными. На рассвете мы считали умерших индейцев и быстро шептали молитву за упокой их душ — на большее времени не было. Тела погибших оставались лежать там, где падали, как ледяные глыбы, указывая дорогу будущим путникам, чтобы они не затерялись в этой пустынной местности.

Альмагро рассказал, что доспехи у испанцев замерзали, зажимая их как в тиски, и люди снимали сапоги и перчатки вместе с пальцами, не чувствуя при этом никакой боли. Обратно тем же путем не пошел бы даже безумец, поэтому возвращаться решено было через пустыню, ведь никто и вообразить себе не мог, что эта дорога будет столь же ужасна. «Скольких же сил и страданий стоит христианину завоевание новых земель!» — думал про себя Вальдивия.

— Днем в пустыне жара будто в печи, и свет такой яркий, что рассудок мутится и у людей, и у коней: начинают видеться деревья и озера с пресной водой, — рассказывал аделантадо. — Но едва солнце заходит, температура резко падает, опускается густой туман и выпадает роса, ледяная, как снега, от которых мы страдали на вершинах гор. У нас в бочках и в кожаных мехах были большие запасы воды, но все же ее скоро стало не хватать. Жажда погубила множество индейцев и сделала испанцев хуже зверей.

— Это действительно похоже на путешествие в преисподнюю, дон Диего, — произнес Вальдивия.

— Это оно и было, дон Педро. Но я вас уверяю: если б я остался жив, я бы отправился туда еще раз.

— Но почему, если препятствия столь велики, а награда столь мала?

— Потому что за горами и пустыней, отделяющими Чили от остальных известных нам земель, скрываются зеленые холмы, благоуханные леса, полноводные реки и климат, лучше которого нет ни в Испании, ни где бы то ни было. Чили рай, дон Педро. Именно там стоит основывать города и процветать.

— А каково ваше мнение о тамошних индейцах? — спросил Вальдивия.

— Поначалу нам встречались дружелюбные дикари. Они зовутся промаукаи и родственны мапуче, но принадлежат к другим племенам. Но потом и они обратились против нас. Эти племена смешаны с племенами индейцев Перу и Эквадора; они также подчинены империи инков, чьи владения простираются до реки Био-Био. Мы нашли общий язык с некоторыми тамошними правителями, инкскими ставленниками, но продвинуться дальше на юг не смогли, потому что там живут эти самые мапуче, а они крайне воинственны. Поверите ли, дон Педро, я ни в одной из самых опасных экспедиций, ни в одной битве не встречал таких удивительно сильных врагов, как эти варвары, вооруженные палками и камнями.

— Охотно верю, аделантадо, если им удалось задержать вас и ваших солдат, знаменитых своей храбростью…

— Мапуче не знают ничего, кроме войны и свободы. У них нет короля, они не понимают иерархий и подчиняются своим вождям — токи — только во время сражения. Для них существует свобода и только свобода. Она для них — самое главное. Вот поэтому мы и не смогли подчинить их, как не смогли сделать это инки. Всю работу у них делают женщины, а мужчины занимаются только войной и подготовкой к сражениям.

Диего де Альмагро был казнен одним зимним утром 1538 года. В последний момент Писарро изменил приговор, все же убоявшись бунта солдат в случае публичной казни, которую он прежде приказывал устроить. Альмагро казнили в темнице. Палач медленно удушил его веревкой гарроты, а затем тело было вынесено на площадь Куско, где его обезглавили, хотя выставить голову на всеобщее обозрение, подвесив на мясницком крюке, как планировалось, так и не решились.

Эрнандо Писарро к тому времени начал осознавать всю значимость того, что он совершил, и задумался о том, какой будет реакция императора Карла V. Брат губернатора решил похоронить Диего де Альмагро достойно и сам, в траурном наряде, возглавил похоронную процессию.

Через несколько лет всем братьям Писарро пришлось дорого заплатить за свои преступления, но это уже другая история.

Я пустилась в изложение этих эпизодов, потому что они объясняют решимость Педро де Вальдивии покинуть Перу, погрязшее в корыстолюбии и предательстве, и отправиться завоевывать еще неиспорченную землю Чили, — и в эту авантюру я пустилась вместе с ним.

Битва при Лас-Салинасе и казнь Диего де Альмагро произошли за несколько месяцев до того, как я приехала в Куско. Во время этих событий я находилась в Панаме, ожидая известий от Хуана де Малаги, потому что там несколько человек сказали, что видели моего мужа.

В этом порту назначали друг другу встречи те, кто отправлялся в Испанию, и те, кто только прибывал оттуда. Там было множество людей: солдаты, королевские чиновники, хронисты, монахи, ученые, искатели приключений и разбойники, — и все варились в одних и тех же тропических испарениях. С этими путниками я передавала сообщения во все стороны света, но тянулись месяцы, а от мужа никакого ответа все не было.

Тем временем я зарабатывала на жизнь всеми известными мне ремеслами — шила, готовила, вправляла кости, лечила раны. Но тем, кто страдал от чумы, лихорадки, превращавшей кровь в патоку, французской болезни и укусов ядовитых тварей, которые водятся в тех краях в огромном количестве и от которых нет спасения, я ничем помочь не могла. Самой мне в наследство от матери и бабки досталось железное здоровье, позволявшее жить в тропиках и не болеть. Позже, в Чили, я относительно легко выдержала переход через раскаленную, как печь, пустыню, а затем переносила зимние ливни, во время которых грипп подкашивал даже самых крепких мужчин, и эпидемии тифа и оспы, когда мне приходилось пользовать заразных больных и хоронить их трупы.

Однажды, разговаривая с матросами одной пришвартованной в порту шхуны, я узнала, что Хуан уже довольно давно отплыл в Перу, куда устремлялись и многие другие испанцы, прослышав про богатства, открытые Писарро и Альмагро.

Я сложила свои пожитки, собрала все сбережения и села на корабль, отправлявшийся на юг, в сопровождении группы монахов-доминиканцев: разрешения ехать одной мне получить не удалось. Наверное, эти братья были посланы инквизицией, но я никогда у них об этом не спрашивала, потому что одно это слово тогда приводило меня в ужас, да и до сих пор страшит. Я никогда не забуду сожжение еретиков, которое я видела в Пласенсии, когда мне было лет восемь или девять. Чтобы они помогли мне добраться до Перу, я снова достала свои черные платья и приняла роль безутешной супруги. Монахи дивились супружеской верности, сподвигшей меня скитаться по миру вслед за супругом, который даже не звал меня к себе и точное местонахождение которого было мне неизвестно. Но на самом деле гнала меня вовсе не супружеская верность, а желание избавиться от состояния неопределенности, в котором оставил меня Хуан. Я уже много лет его не любила, едва помнила его лицо и даже опасалась не узнать при встрече. Да и оставаться в Панаме с ее нездоровым климатом и неуемным интересом проезжих солдат к женщинам мне вовсе не хотелось.

Мы плыли на корабле около семи недель. Все это время мы петляли по океану, повинуясь прихотям ветров: в те времена уже дюжины испанских кораблей ходили в Перу и обратно, но точные навигационные карты все еще оставались государственной тайной. И так как имеющиеся карты были неполными, то лоцманам каждый раз приходилось записывать все наблюдения, начиная от цвета воды и облаков и заканчивая мельчайшими подробностями контура берега, когда он находился в поле зрения: все это нужно было, чтобы улучшить карты и облегчить задачу другим путешественникам. Нам выпало пережить бури, сильные шторма, густые туманы, ссоры между членами команды и другие неприятности, о которых я не буду распространяться, чтобы чрезмерно не удлинять свой рассказ. Достаточно сказать, что монахи служили мессу каждое утро и каждый вечер заставляли нас читать молитвы, чтобы Господь усмирил океан и воинственные души людей.

Все путешествия опасны. Меня пугает необходимость отдаваться воле волн, плывя по бескрайнему океану в утлом суденышке и бросая вызов Богу и Природе, вдали от всякой человеческой помощи. Я предпочту оказаться в городе, осажденном свирепыми индейцами, что со мной случалось не раз, но не предпринимать больше морских путешествий. Поэтому мне никогда не приходило в голову возвращаться в Испанию — даже в те времена, когда исходившая от индейцев угроза была столь велика, что приходилось эвакуировать целые города и улепетывать, как мыши от кота. Я всегда знала, что мои кости будут покоиться в этой земле.

В открытом море, несмотря на постоянный надзор со стороны монахов, мне снова стали досаждать мужчины. Я чувствовала, что они ходят за мной по пятам, как стая собак. Может, от меня исходил запах самки во время течки? Запершись в своей каюте, я тщательно мылась морской водой, страшась этой своей силы, которую я вовсе не желала иметь и которая то и дело обращалась против меня. Мне снились волки, тяжело дышащие, с высунутыми языками и окровавленными клыками, готовые прыгнуть на меня все разом. Иногда у этих волков было лицо Себастьяна Ромеро. Я не могла спать и проводила ночи взаперти за шитьем и молитвами, не решаясь выйти на палубу успокоить нервы свежим ночным воздухом, потому что ощущала постоянное присутствие мужчин в темноте.

Да, я чувствовала угрозу и боялась ее, но вместе с тем она меня привлекала и завораживала. Желание было как бездонная пропасть, отверзавшаяся прямо у моих ног и манящая прыгнуть и окунуться в ее глубины. Мне были знакомы радость и буря страсти — я их переживала с Хуаном де Малагой в первые годы нашего союза. У моего мужа было множество недостатков, но нельзя отрицать, что он был неутомимым и изобретательным любовником, и поэтому я прощала его столько раз. Даже когда во мне не оставалось ни капли любви и уважения к нему, я продолжала желать его.

Чтобы обезопасить себя от соблазнов любви, я говорила себе, что никогда не найду человека, способного доставить мне такое наслаждение, как Хуан. Я знала, что нужно опасаться болезней, которыми можно заразиться от мужчин; я видела их последствия, и, какой бы здоровой я ни была, я боялась их как самого черта, ведь, чтобы заразиться французской болезнью, достаточно малейшего контакта с больным. Кроме того, я могла забеременеть, потому что смоченная в уксусе губка — средство ненадежное, а я так долго молила Деву послать мне ребенка, что она могла откликнуться на мои просьбы тогда, когда это было бы совсем некстати. Чудеса ведь по большей части случаются в самый неподходящий момент.

Этими соображениями я руководствовалась все годы своего вынужденного целомудрия, за которые сердце мое выучилось молчать, но тело никогда не переставало требовать своего.

Здесь, в Новом Свете, воздух горяч и располагает к чувственности, тут все ярче — и цвета, и запахи, и вкусы; тут даже цветы с их безумными ароматами и фрукты, теплые и нежные, побуждают к сладострастию. В Картахене, а потом в Панаме я стала сомневаться в тех принципах, которые сдерживали меня в Испании. Молодость моя проходила, жизнь утекала сквозь пальцы… Кого интересовала моя добродетель? Кто мог меня осудить? Я решила, что Господь должен быть более снисходительным здесь, на новом континенте, чем в Эстремадуре. Если Он прощал те унижения, которым во имя Его подвергались миллионы индейцев, то что Ему стоило простить слабости какой-то бедной женщины?

Я была несказанно рада, когда мы живыми и невредимыми вошли в порт Кальяо и можно было сойти с корабля, а то я уже начала сходить там с ума. Нет ничего более угнетающего, чем длительное нахождение в тесноте судна посреди бескрайних черных вод океана, бездонного и безбрежного.

В те годы слово «порт» было слишком гордым названием для Кальяо. Говорят, что теперь это самый важный порт Тихого океана, откуда в Испанию отправляются несметные богатства, но тогда это был лишь жалкий причал. Из Кальяо я вместе с монахами отправилась в Сьюдад-де-лос-Рейес, Город королей, который теперь носит куда менее остроумное название — Лима. Прежнее название мне нравится больше, поэтому я так и буду его называть. Этот город, в ту пору только основанный Франсиско Писарро в просторной долине, показался мне вечно окутанным туманом. Солнечный свет, проходя через влажный воздух, придавал городу какой-то фантастический вид, похожий на нечеткие рисунки Даниэля Бельалькасара.

Проведя необходимые изыскания, через несколько дней я нашла солдата, который был знаком с Хуаном де Малагой.

— Вы опоздали, сударыня, — сказал он мне. — Ваш муж погиб в битве при Лас-Салинасе.

— Хуан не был солдатом, — уточнила я.

— Тут нет другого ремесла: тут даже у монахов шпага в руках.

Лицо у этого человека было неприятное, неухоженная борода доходила до середины груди, одежда была грязна и в лохмотьях, рот — без зубов, а вел он себя как пьяный. Он клялся, что был дружен с моим мужем, но я ему не поверила, потому что первое, что он рассказал о нем, — что Хуан был солдатом-пехотинцем, весь в карточных долгах, ослабленный неумеренной страстью к женщинам и вину, а потом начал нести какую-то околесицу о плюмаже и парчовой шапочке. В довершение всего этот якобы приятель Хуана вконец перепугал меня тем, что попытался меня обнять, а когда я отстранила его, посулил заплатить за мою благосклонность золотыми монетами.

Проделав такой огромный путь — из Эстремадуры до бывших владений Атауальпы, — я решила сделать последнее усилие и присоединилась к каравану, который вез провиант и гнал стадо лам и альпак в Куско. Нас охраняло несколько солдат под началом некоего лейтенанта Нуньеса. Он был холостяк, красавец, бахвал и, по-видимому, привык потакать своим прихотям. В караване, помимо солдат, было два монаха, писец, судья и врач-немец. Все ехали верхом, кто на коне, кто на муле, а кого-то даже несли в паланкине индейцы. Я была единственной женщиной-испанкой в караване, но несколько индианок кечуа с детьми сопровождали бесконечную вереницу носильщиков, неся съестные припасы для своих мужей. Яркая одежда из тонкой шерсти придавала им радостный вид, хотя лица у них были угрюмые и злые, какие всегда бывают у подневольных людей. Они были невысокого роста, скуластые, с небольшими продолговатыми глазами и черными от коки зубами: они постоянно жевали листья этого растения, чтобы немного взбодриться. Их дети казались мне очаровательными, а некоторые индианки — симпатичными, хотя они никогда не улыбались.

Они шли за нами несколько лиг, пока не получили от лейтенанта Нуньеса приказ возвращаться в свои дома. Тогда они, взяв детей за руку, стали уходить одна за другой. Мужчины, несшие груз на плечах, были очень сильные, и, несмотря на то что они шли босые и навьюченные, как ишаки, они лучше справлялись с капризами климата и тяготами дороги, чем мы, ехавшие верхом. Эти индейцы могли идти многие часы, не сбиваясь с ритма шага, в полном молчании и с отсутствующим видом, как будто во сне. Они совсем мало знали по-испански и говорили плаксивым тоном, нараспев и всегда с вопросительной интонацией. В лице они менялись, только заслышав лай собак лейтенанта Нуньеса, двух свирепых овчарок, готовых разорвать человека в клочки.

Нуньес начал докучать мне в первый же день пути и с тех пор не оставлял в покое. Я благоразумно и мягко старалась не подпускать его к себе, постоянно напоминая о том, что я замужняя женщина: ссориться мне с ним было негоже. Но чем дальше мы ехали, тем больше росла его дерзость. Он кичился тем, что он дворянин, хотя, глядя на его поведение, мне было сложно в это поверить. Он сколотил небольшое состояние и содержал в разных местах между Сьюдад-де-лос-Рейес и Куско тридцать индианок-наложниц, и все они были, как он выражался, «очень сговорчивые». В его деревне в Испании это был бы настоящий скандал, но здесь, в Новом Свете, где у испанцев столько индианок и негритянок, сколько им захочется, это обычное дело. Большинство бросают этих женщин, удовлетворив свою похоть; некоторые, правда, оставляют их себе в услужении, но о детях, которые рождаются от матерей-невольниц, не заботится почти никто. Так эти земли наполняются озлобленными метисами.

Нуньес обещал избавиться от всех своих наложниц, как только я приму его предложение — а он не сомневался, что я его приму, когда удостоверюсь, что мой муж мертв, что, по его мнению, было неоспоримо. Этот самодовольный лейтенант слишком походил на Хуана де Малагу во всех его недостатках, чтобы я могла его полюбить, и не имел при этом ни одного из достоинств моего покойного мужа. Да я и не из тех людей, которые дважды наступают на одни и те же грабли.

В те времена всех испанок в Перу можно было по пальцам перечесть, и, насколько я знаю, ни одна из них не приехала без семьи, как я. Это все были супруги и дочери военных, и приезжали они по настоянию испанской короны, которая была очень заинтересована в создании законопослушного и добропорядочного общества в колониях. Эти женщины проводили жизнь взаперти, страдая от одиночества и скуки, хотя были окружены роскошью: у них было по несколько дюжин индианок для удовлетворения малейших прихотей. Мне рассказывали, что испанские дамы в Перу сами даже зад себе не подтирали — это делали их служанки. Непривычные к тому, чтобы испанка путешествовала одна, мужчины в нашем караване из кожи вон лезли, чтобы обходиться со мной как можно учтивее, будто я была какая-то знатная и важная персона, а не простая швея. В продолжение нашего долгого и неспешного путешествия в Куско они оплачивали мои расходы, делились со мной едой, предлагали мне свои палатки и лошадей, подарили мне сапоги и шаль из викуньи, самой мягкой шерсти в мире. Взамен они просили только спеть или рассказать что-нибудь об Испании, когда мы вечером встанем лагерем: их мучила тоска по родине. Благодаря этой помощи мне удавалось сводить концы с концами, ведь в Перу все стоило в сто крат дороже, чем в Испании, и я очень скоро оказалась без гроша.

В Перу было такое изобилие золота, что серебро вовсе не ценилось, при таком недостатке необходимых вещей вроде подков для коней или чернил для письма, что цены за них назначали просто несусветные. Одному из путешественников я одним рывком выдернула гнилой зуб — это дело простое и быстрое, нужно всего-то помолиться святой Аполлонии да чтоб были щипцы, — и за это он дал мне изумруд, достойный епископской тиары. Сейчас этот камень украшает корону Девы Заступницы и стоит больше, чем тогда, потому что в Чили не так много драгоценных камней.

Много дней мы шли по дорогам Великого Инки через засушливые равнины и горы, переправляясь через пропасти по висячим мостам из лиан, переходя вброд ручьи и соленые лужи, поднимаясь все выше и выше, и наконец достигли цели нашего путешествия. Лейтенант Нуньес, не спешиваясь, острием копья указал мне на очертания Куско вдали.

Никогда мне не доводилось видеть ничего столь потрясающего, как город Куско, пуп империи инков, священное место, где люди могли говорить с божеством. Быть может, Мадрид, Рим или какие-нибудь мавританские города, которые славятся своим великолепием, могли бы сравниться с Куско, но в них я не бывала. Несмотря на урон от войны и вандализма, он оставался белой жемчужиной, сверкающей под небом цвета пурпура. У меня перехватывало дыхание, и несколько дней подряд я бродила, задыхаясь не от высоты и разреженного воздуха, о чем меня предупреждали, а от тяжеловесной красоты этого города, его храмов, крепостей и других построек. Рассказывают, что, когда в Куско прибыли первые испанцы, дворцы здесь были облицованы золотыми плитами, но теперь их стены стояли голыми. На севере города возвышается потрясающее воображение строение — Саксайуаман, священная цитадель с тремя рядами высоких зигзагообразных стен, храм Солнца с лабиринтом улиц, башен, переходов, лестниц, террас, подвалов и покоев, где просторно жили пятьдесят и шестьдесят тысяч человек. Его название означает «сытый сокол», и, действительно, он, как сокол, с высоты обозревает весь Куско. Эта крепость построена из огромных тесаных камней, без всякого раствора подогнанных так плотно, что в стыки между ними невозможно было воткнуть даже остро наточенный кинжал. Как они вырезали эти огромные глыбы, не имея металлических инструментов? Как перевозили их на расстояние в несколько лиг, не имея ни колес, ни лошадей? Но больше всего меня удивляло, как горстке испанцев в такое короткое время удалось покорить империю, способную создать подобное чудо. Сколько бы испанцы ни разжигали внутреннюю вражду между инками, сколько бы ни было у конкистадоров покорных янакон, которых можно было использовать в сражениях, это и по сей день кажется мне совершенно необъяснимым. «Кроме пороха и железа, на нашей стороне — помощь Божья», — говорили испанцы, благодаря Господа за то, что местные жители защищались лишь каменным оружием. «Увидев, что мы явились из моря в крылатых домах, они решили, что мы — боги», — добавляли конкистадоры. Но я полагаю, что испанцы сами распространили эту, такую удобную для них, легенду и, убедив индейцев в том, что это правда, в конце концов и сами в это поверили.

Ошеломленная, я бродила по Куско, разглядывая людей. Их медные лица никогда не улыбались и не смотрели в глаза. Я пыталась представить себе их жизнь до нашего вторжения, когда по этим самым улицам прогуливались большие семьи в ярких разноцветных одеждах, жрецы в золотых нагрудниках, Великий Инка, увешанный драгоценностями — его носили в паланкине из чистого золота, украшенном перьями диковинных птиц, и всегда сопровождали музыканты, чванливые воины и бесконечная свита из жен и жриц Солнца. Несмотря на вторжение захватчиков, эта сложная культура оставалась практически нетронутой, она стала лишь менее заметной. Новый Инка был ставленником и почетным заложником Франсиско Писарро. Я никогда его не видела, потому что он и все его придворные находились под арестом, и доступ к его двору был закрыт. По улицам бродил простой народ — многочисленный и молчаливый. На каждого бородача-европейца приходились сотни безбородых индейцев. Испанцы, заносчивые и шумные, существовали в каком-то другом измерении, как будто местные жители были невидимками, тенями в тесных каменных переулках. Индейцы уступали дорогу захватившим их чужеземцам, но сохраняли свои обычаи, верования и общественное устройство в надежде, что время и терпение принесут им свободу от этих бородачей. Они не могли поверить, что захватчики останутся навсегда.

К тому времени волна братоубийственного насилия, разделившая испанцев на два лагеря в последние месяцы жизни Диего де Альмагро, улеглась. Жизнь в Куско налаживалась потихоньку и осторожными шажочками, потому что накопившаяся злость еще не полностью вышла и людские души вспыхивали от одной искры. Солдаты еще не успокоились после безжалостной гражданской войны, страна обеднела, везде царил хаос, и индейцев сгоняли на тяжелые работы.

Наш император Карл V в своих указах предписывал обращаться с местными жителями уважительно, любовью и добрыми делами нести им свет веры Христовой и нашей культуры, но в реальности все было иначе. Король, никогда не бывавший в Новом Свете, диктовал прекраснодушные законы в полутьме залов старинных дворцов, на расстоянии тысяч лиг от народов, которыми думал управлять, не принимая во внимание извечную людскую алчность. Очень немногие испанцы соблюдали предписания короля, а уж губернатор Франсиско Писарро — меньше всех. Даже у самых бедных испанцев тут были в услужении индейцы, а у богатых землевладельцев их были сотни, ведь и земля, и рудники не стоили ни гроша без тех, кто на них работал. Рабов принуждали подчиняться надсмотрщики с кнутами в руках, и некоторые индейцы такой печальной судьбе предпочитали убить свои семьи, а потом совершить самоубийство.

Из разговоров с солдатами мне удалось выудить разрозненные кусочки истории Хуана, и, сложив их в единую картину, я уверилась в его смерти.

Когда у моего супруга иссякли силы искать Эльдорадо в жарких джунглях севера, он прибыл в Перу и вступил в армию Франсиско Писарро. Хотя у Хуана призвания к военному делу не было, выживать в стычках с индейцами ему удавалось. Иногда ему перепадало немного золота — благо в этих краях оно в изобилии, — но он постоянно все проигрывал в карты. Он был должен денег нескольким своим товарищам и значительную сумму — Эрнандо Писарро, брату губернатора. Этот долг превратил моего мужа в его лакея, и по его поручению Хуану приходилось участвовать во многих темных делах.

В битве при Лас-Салинасе мой муж сражался на стороне победителей. Тогда на его долю выпало исполнить странную миссию, ставшую последней в его жизни. Эрнандо Писарро приказал ему поменяться с ним костюмами. Хуан облачился в оранжевый бархатный костюм, изящные доспехи, серебряный шлем с забралом, украшенный белым плюмажем, и узорчатый плащ, отличавшие его покровителя, который затерялся среди пехотинцев, одевшись простым солдатом. Наверное, Эрнандо Писарро выбрал моего мужа из-за роста: Хуан был такой же высокий, как и он. Писарро предполагал, что во время битвы его будут искать враги, как и случилось на самом деле.

Человек в экстравагантном наряде быстро привлек внимание капитанов из войска Альмагро, они пробились к нему, ожесточенно работая шпагами, и убили безвестного Хуана де Малагу, спутав его с братом губернатора. Так Эрнандо Писарро спас свою жизнь, но его имя навсегда было запятнано званием труса. Его прежние военные подвиги в одночасье были перечеркнуты, и ничто уже не могло вернуть ему былой славы. Постыдный трюк был воспринят как плевок в лицо всеми испанцами — и врагами, и друзьями. Такого ему простить не могли.

Поспешно был придуман план защиты этого Писарро от злых языков, но тщетно: рассказ о совершенной им низости шепотом передавался из уст в уста в тавернах и дружеских кружках. Все знали об этом поступке Эрнандо и обсуждали его. Именно поэтому мне удалось выяснить подробности, хотя я так и не узнала, где покоится прах моего мужа. С тех самых пор меня мучает подозрение, что Хуан не был погребен по-христиански и оттого его душа бродит неприкаянная в поисках утешения.

Хуан де Малага следовал за мной весь долгий путь в Чили, был рядом при основании Сантьяго, поддерживал мою руку, когда я рубила головы индейским вождям, и смеялся надо мной, когда я плакала от ярости и любви к Вальдивии. Даже сейчас, сорок лет спустя, он иногда мне является. Правда, теперь меня подводят глаза, и я часто путаю его с другими призраками прошлого.

У меня большой дом в Сантьяго: он вместе со внутренними дворами, конюшней и садом занимает целый квартал; стены тут из необожженного кирпича, очень толстые, потолки — высокие, на дубовых балках. В доме много закутков, где могут затаиться блуждающие души, бесы или Смерть. Она, кстати, вовсе не похожа на пугало в плаще с капюшоном и с пустыми глазницами, как рассказывают священники, чтобы держать нас в страхе. Смерть — высокая женщина, в теле, с пышной грудью, с руками, всегда готовыми к радушным объятиям, — эдакий ангел материнства.

Я теряюсь в этом огромном доме. Уже несколько месяцев, как я совсем не сплю: мне не хватает теплой руки Родриго на животе. По ночам, когда все слуги уходят и остаются только стражники и дежурные горничные, которые не спят на случай, если мне понадобится помощь, я брожу по дому с лампой в руке, осматриваю большие комнаты с беленными известью стенами и голубыми потолками, поправляю картины и цветы в вазах, заглядываю в птичьи клетки. На самом деле я выслеживаю Смерть. Несколько раз я подходила к ней так близко, что ощущала благоухание ее свежевыстиранной одежды, но она игрива и ловка — мне не прикоснуться к ней, она всегда ускользает и прячется в толпе духов, обитающих в доме. Среди этих духов и бедняга Хуан, который последовал за мной на край света, бренча своими непогребенными костями и шелестя лохмотьями окровавленной парчи.

В Куско всякие следы моего первого мужа затерялись. Его тело, облаченное в пышный наряд Эрнандо Писарро, явно было первым, которое солдаты-победители унесли с поля боя, до того как индейцы сошли с гор и набросились на останки павших. Без сомнения, они удивились, увидев, что в доспехи и серебряный шлем был одет не их командир, а какой-то неизвестный солдат, и, я полагаю, они неохотно повиновались приказу скрыть произошедшее, потому что трусость — последнее, что готов простить испанец. Но все же приказ был выполнен так хорошо, что все следы пребывания Хуана в этом мире были полностью стерты.

Когда стало известно о том, что вдова Хуана де Малаги расспрашивает о нем, со мной захотел познакомиться сам губернатор, маркиз Франсиско Писарро. Для него был построен дворец в Сьюдад-де-лос-Рейес, откуда он, окруженный роскошью, управлял империей коварно и жестко. Но в тот момент губернатор находился с визитом в Куско. Он принял меня в зале, украшенной перуанскими коврами из прекрасной шерсти и резной мебелью. Столешница большого стола в центре, спинки стульев, бокалы, канделябры и плевательницы были из чистого серебра: в Перу серебра было больше, чем железа. Несколько вельмож, мрачные как стервятники, сбившись стайками по углам, перешептывались и с важным видом шелестели какими-то бумагами. На Писарро был облегающий дублет черного бархата с прорезями на рукавах, белое жабо, толстая золотая цепь на шее, туфли с золотыми же пряжками и накидка из куньего меха на плечах. Это был мужчина шестидесяти с лишком лет, надменный, с зеленоватой кожей, седоватой бородой, глубоко посаженными, смотревшими подозрительным взглядом глазами и неприятным фальцетом.

Писарро в кратких словах выразил соболезнования по поводу кончины моего мужа, не упоминая даже его имени, и тут же, сделав неожиданный жест, протянул мне кошель с деньгами, чтобы я не бедствовала, «пока не представится возможность отправиться обратно в Испанию» — так он выразился. В это самое мгновение я, повинуясь внезапному порыву, приняла решение, о котором за всю жизнь ни разу не пожалела.

— Простите, ваше сиятельство, но я не намерена возвращаться в Испанию, — заявила я.

Страшная тень едва заметно пробежала по лицу губернатора. Он подошел к окну и долго стоял там, созерцая город, раскинувшийся у его ног. Я подумала, что он забыл обо мне, и уже начала потихоньку отступать к дверям, но вдруг он, не оборачиваясь, снова обратился ко мне:

— Как, вы сказали, ваше имя, сударыня?

— Инес Суарес, сеньор губернатор.

— И как же вы полагаете зарабатывать на жизнь?

— Честно, ваше сиятельство.

— И скромно, надеюсь. Скромность, особенно женская, здесь в большой цене. Городская управа предоставит вам дом. Доброго дня и удачи.

На этом аудиенция была окончена. Я поняла, что, если я хочу остаться в Куско, лучше перестать задавать вопросы. Хуан де Малага, без сомнения, был мертв, а я — свободна. Я с уверенностью могу сказать, что тот день стал началом моей жизни; все предыдущие годы были лишь разминкой перед тем, что ждало меня впереди.

Потерпи немного, Исабель: вот увидишь, скоро мой беспорядочный рассказ дойдет до того момента, когда наши судьбы с Педро де Вальдивией пересекутся и начнется та история, которую я хочу тебе поведать. До тех пор я была всего лишь безвестной белошвейкой из Пласенсии, чья жизнь ничем не отличалась от жизни сотен и сотен других работящих женщин, которые жили до меня и будут жить после. С Педро де Вальдивией я пережила сказочную историю любви и с ним вместе завоевала целое королевство. И хотя я боготворила твоего отца, Родриго де Кирогу, с которым прожила тридцать лет, рассказывать о моей жизни стоит только для того, чтобы поведать о завоевании Чили, а этот подвиг я совершила вместе с Педро де Вальдивией.

Я поселилась в Куско, в доме, который мне предоставила городская управа по личному распоряжению губернатора маркиза Франсиско Писарро. Дом был скромный, но вполне приличный: с тремя комнатами и внутренним двориком, в центре города, со стенами, увитыми жимолостью. Кроме того, мне дали в услужение трех индианок — двух молоденьких девушек и одну женщину в возрасте, которая приняла христианское имя Каталина и позже стала моей лучшей подругой.

Я решила снова приняться за шитье: это очень ценилось среди испанцев, которые изо всех сил старались продлить век той скудной одежды, что привезли из Испании. Еще я лечила солдат, покалеченных и тяжело раненных на войне, в основном в битве при Лас-Салинасе. Врач-немец, который в одном со мной караване приехал из Сьюдад-де-лос-Рейес в Куско, часто просил меня помочь в самых сложных случаях, и я приходила вместе с Каталиной, которая знала разные снадобья и заговоры.

Между ним и Каталиной установилось что-то вроде соперничества, что не всегда шло на пользу несчастным пациентам. Каталина и знать ничего не хотела о четырех жидкостях, определяющих жизнедеятельность человека, а немец с презрением относился к заклинаниям, хотя часто они оказывались очень действенными. Самым неприятным в этой работе для меня были ампутации — они всегда внушали мне отвращение, но делать их приходилось, потому что, когда плоть начинает гнить, другого способа спасти раненого нет. Впрочем, после таких операций выживают очень немногие.

Я ничего не знаю о жизни Каталины до прибытия испанцев в Перу. Она никогда не говорила о своем прошлом, была недоверчива и окутана таинственностью. Она была низенькая, квадратная, с кожей цвета лесного ореха, двумя толстыми косами, перевязанными за спиной разноцветными шерстяными нитями. Глаза у Каталины были как угли, и пахло от нее дымом. Она могла находиться в нескольких местах одновременно и исчезать в мгновение ока. Она выучила испанский язык, приспособилась к нашим обычаям и, казалось, была очень довольна тем, что живет со мной, а через пару лет настояла на том, чтобы сопровождать меня в Чили. «Я хотеть идти с тобой, да, сеньорай», — просила она меня тогда своим певучим голосом.

Каталина приняла крещение, чтобы избежать неприятностей, но и от своих верований не отступилась: она читала «Отче наш» и зажигала свечи перед алтарем Девы Заступницы, но молилась и Солнцу. Она стала мне мудрой и верной спутницей и научила пользоваться лекарственными растениями и лечить перуанскими методами, во многом отличными от испанских. Эта добрая женщина полагала, что болезни происходят от проказливых духов и демонов, которые залезают в человека через отверстия тела и поселяются в животе. Раньше она работала с инкскими врачами, которые лечили от мигреней и безумия, проделывая дыры в черепе своих пациентов. От этого метода лечения врач-немец был в неописуемом восторге, но испробовать его на себе не решился ни один испанец. Каталина умела пускать кровь больным лучше опытного хирурга и была большой мастерицей по части снадобий для облегчения рези в желудке или для похудения, а над лекарствами немца смеялась. «Этим разве только убивать, да, татай», — говорила она ему, улыбаясь и обнажая черные от коки зубы. В конце концов немец начал сомневаться в своих хваленых лекарствах, с таким трудом привезенных с родины.

Каталина прекрасно разбиралась в сильных ядах, настойках афродизиаков, травах, дающих неиссякаемый заряд энергии, и в тех, что усыпляют, останавливают кровотечение или облегчают боль. Она обладала магической силой, могла разговаривать с мертвыми и предвидела будущее; иногда она выпивала травяной отвар и отправлялась в мир иной получать советы от ангелов. Конечно, она сама их так не называла, но говорила, что разговаривает с прозрачными существами, крылатыми и способными метать молнии взглядами — а кто это, как не ангелы?

Мы остерегались упоминать обо всем этом в присутствии третьих лиц, потому что, услышь нас кто-нибудь, нас обвинили бы в колдовстве и сношениях с дьяволом. А отправиться в темницы инквизиции — совсем не сладко; по крайней мере, насколько нам с Каталиной было известно, многие несчастные, попавшие туда, заканчивали свои дни на костре.

Конечно же, заклинания Каталины не всегда давали нужный результат. Один раз она попыталась изгнать из дома дух Хуана де Малаги, который нам стал уж слишком досаждать, но добилась лишь того, что у нас в ту же ночь умерло несколько куриц, а на следующий день в центре Куско появилась лама о двух головах. Это животное подлило масла в огонь раздоров между индейцами и испанцами, потому что первые сочли, что это — реинкарнация бессмертного Инки Атауальпы, а вторые закололи несчастное животное копьем, чтобы показать, что бессмертного в нем ничего нет. Тут завязалась драка, в которой несколько индейцев погибли и один испанец был ранен.

Каталина прожила со мной много лет, заботясь о моем здоровье, предупреждая меня об опасностях и помогая принимать важные решения. Единственное обещание, которое она не исполнила, — быть со мной в старости: Каталина умерла раньше меня.

Двух молодых индианок, которых мне выделила городская управа, я научила чинить, мыть и гладить платье так, как это делалось в Пласенсии. В Куско в те времена такие услуги высоко ценились. Я распорядилась соорудить глиняный очаг во внутреннем дворике дома, и мы с Каталиной принялись печь пирожки. Пшеница была очень дорога, поэтому мы научились делать пирожки из маисовой муки. Они расходились, не успевая остыть. О том, что пирожки подоспели, вся округа узнавала по запаху, и покупатели к нам сбегались толпами. Мы всегда оставляли кое-что для нищих и юродивых, живущих подаянием. Густой аромат мяса, жареного лука, тмина и свежеиспеченного теста так глубоко въелся мне в кожу, что я до сих пор пахну всем этим. Наверное, я так и умру, источая запах пирожков.

Мне удавалось сводить концы с концами, но в этом городе, таком дорогом и развращенном жаждой денег, вдове было очень трудно справиться с бедностью. Я могла бы выйти замуж, потому что одиноких и отчаявшихся мужчин вокруг было множество и некоторые из них были даже привлекательны, но Каталина все время советовала остерегаться их. Она часто гадала мне на бусинах и ракушках и всегда предсказывала мне одно и то же: что я буду жить очень долго и стану королевой, но будущее мое зависит от мужчины, который являлся ей в видениях. Но ни один из тех, кто стучал в дверь моего дома или заговаривал со мной на улице, не был тем человеком. «Жди, мамитай, скоро явится твой виракоча», — обещала мне Каталина.

В числе претендентов на мою руку был и тот самый заносчивый лейтенант Нуньес. Он все никак не мог отказаться от желания проучить меня, по его собственному — весьма неделикатному — выражению. Он не понимал, почему я отвергаю его ухаживания, ведь прежняя моя отговорка уже не работала. Теперь было точно известно, что я вдова, как он и уверял с самого начала. Он вообразил, что мои отказы — своеобразное кокетство, и поэтому чем упрямее я его отвергала, тем больше он распалялся.

Мне пришлось принять серьезные меры, чтобы запретить ему входить в мой дом с овчарками, до смерти пугавшими служанок. Его псы, которых специально натравливали на индейцев, почуяв запах, начинали рваться с цепи, рычать, лаять и скалить зубы. Лейтенанта ничто так не забавляло, как науськивать этих зверей на индейцев, поэтому он пропускал мои просьбы мимо ушей и наводнял своими псами мой дом, как поступал и в других местах. Однажды утром у его собак на морде выступила зеленая пена, а через несколько часов они издохли. Их хозяин был возмущен до крайности и грозился убить того, кто их отравил, но врач-немец убедил его, что псы издохли от чумы и нужно немедленно сжечь их трупы, чтобы никто не заразился. Так он и сделал, боясь, как бы первому не пасть жертвой болезни.

Лейтенант все чаще приходил ко мне домой, не давал проходу на улице — в общем, превратил мою жизнь в сущий ад. «Этот белый слов не понимает, да, сеньорай. Сдается мне, скоро он сам помрет, как псы», — как-то объявила мне Каталина. Я сочла за благо не допытываться, что она имела в виду.

Однажды Нуньес в очередной раз явился расфуфыренный и с подарками, которые я не желала принимать, и наполнил весь дом своим шумным присутствием.

— Зачем вы меня мучаете, прекрасная Инес? — в сотый раз спросил он меня, пытаясь обнять за талию.

— Соблюдайте приличия, сеньор. Я вам не разрешала таких фамильярностей, — ответила я, высвобождаясь из его лап.

— Хорошо, тогда скажите, благородная Инес, когда мы поженимся?

— Никогда. Вот ваши рубашки и штаны, починенные и чистые. Найдите себе другую прачку, потому что я больше не желаю видеть вас в своем доме. Прощайте! — И я стала выталкивать его по направлению к двери.

— Вы говорите «прощайте», Инес? Вы меня плохо знаете! Я никому не позволю себя оскорблять, тем более какой-то шлюхе! — кричал он мне уже с улицы.

Это было в нежный закатный час, когда люди с округи начинали подходить к моему дому в ожидании последней за день партии пирожков. Но у меня не было сил видеть покупателей: я вся дрожала от гнева и стыда. Я только раздала немного пирожков беднякам, чтобы они не остались без еды, и сразу заперла входную дверь, хотя обычно держала ее открытой, пока на город не спускался ночной холод.

— Будь он проклят, да, мамитай. Но ты не печалься. Этот Нуньес скоро принесет счастье, — попыталась утешить меня Каталина.

— Каталина, он способен приносить только неприятности! Обиженный мужчина, да еще такой фанфарон, всегда опасен.

Каталина была права. Благодаря этому злополучному лейтенанту, засевшему в таверне пить и похваляться тем, что собирался сделать со мной, той ночью я встретила мужчину своей судьбы — того самого, которого Каталина столько раз предрекала мне.

Таверну, зальчик с низкими потолками и несколькими узкими окошками, через которые внутрь попадало едва достаточно воздуха, чтобы дышать, содержал один добросердечный андалусец, который наливал в долг солдатам, стесненным в средствах. По этой причине, да еще потому, что там пара негров играла на гитарах и барабанах, в этом заведении всегда было людно.

С веселыми шумными выпивохами резко контрастировал строгого вида мужчина, одиноко сидевший в углу. Перед ним на столе лежал кусок пожелтевшей бумаги, придавленный, чтобы не сворачивался, кувшином с вином. Этот человек был Педро де Вальдивия, главнокомандующий армии губернатора Франсиско Писарро и герой битвы при Лас-Салинасе, в те времена уже ставший одним из самых богатых людей в Перу. За оказанные услуги Писарро отдал ему в пожизненное владение богатые серебряные прииски в Порко, поместье в долине Ла-Канела, где земля была особенно плодородна, и несколько сотен индейцев для работы в этих владениях.

Чем же занимался прославленный Вальдивия в этот момент, сидя в таверне? Не подсчетом добытых на руднике пудов серебра, голов лам на пастбищах или мешков маиса в амбарах, а изучением карты, набросанной Диего де Альмагро во время своего заточения, перед самой казнью. Вальдивию не покидала навязчивая идея покорить те загадочные южные земли, где потерпел неудачу аделантадо Альмагро. Эти территории не были еще завоеваны и заселены, это было единственное место, где такой военный, как он, мог прославиться в веках. Ему не хотелось оставаться в тени Франсиско Писарро, спокойно старясь в Перу. Возвращаться в Испанию он тоже не думал, каким бы богатым и уважаемым он ни сделался. Меньше всего его привлекала идея воссоединиться с Мариной, которая верно его ждала годами и в письмах, полных благословений и упреков, неустанно умоляла вернуться. Испания осталась в прошлом. Будущее ждало в Чили.

На карте были отмечены дороги, по которым прошел Альмагро со своей экспедицией, и самые трудные места — горы, пустыня и зоны, где нападали индейцы. «Пройти на юг далее реки Био-Био невозможно, мапуче не пускают», — не единожды повторял Альмагро. Эти слова преследовали Вальдивию, раззадоривая его. «Я бы прошел», — думал он, хотя никогда не сомневался в мужестве аделантадо.

Таким мыслями был занят Вальдивия, когда стал различать в шуме таверны громкий голос одного пьяного и, сам того не желая, обратил внимание на то, что тот говорил. А разглагольствовал этот пьяный офицер о ком-то, кому собирался преподать заслуженный урок — о некой Инес, загордившейся женщине, которая смела оскорбить честного лейтенанта на службе у христианского императора Карла V. Имя Инес показалось Вальдивии знакомым, и скоро он заключил, что речь шла о молодой вдове, которая стирала и чинила одежду и жила на улице Темпло-де-лас-Вирхенес. Он сам никогда не пользовался ее услугами — на это у него были свои индианки, — но видел ее несколько раз на улице и в церкви и обращал на нее внимание, потому что испанок в Куско было не много, и задавался вопросом, сколько сможет продержаться здесь такая женщина. Несколько раз он следовал за ней пару кварталов, только чтобы полюбоваться на движение ее бедер — она ходила твердыми широкими шагами, как цыганка, — и на отражение солнечных лучей в ее медных волосах. Ему казалось, что она излучала уверенность и силу воли — качества, которых он требовал от своих капитанов, но никогда не думал встретить в женщине. До тех пор ему нравились лишь нежные и хрупкие девушки, будившие в нем желание защищать их; поэтому он и женился на Марине. А в этой Инес не было ничего ранимого или невинного, она сама, скорее, пугала, как чистая энергия или сдерживаемый вихрь. Именно это привлекло внимание Вальдивии. По крайней мере, так он рассказывал потом.

Из обрывков фраз, которые долетали до Вальдивии сквозь шум таверны, он понял, в чем состоял план пьяного лейтенанта, который громко призывал добровольцев помочь ему ночью схватить эту женщину и силой доставить к нему домой. Его просьбы были встречены гулом хохота и непристойных шуток, но никто не вызвался помогать, потому что от этой затеи попахивало не только трусостью, но и опасностью. Одно дело — чинить насилие на войне и развлекаться с индианками, которые ничего не стоили, и совсем другое — напасть на вдову-испанку, которую принимал сам губернатор. Приятели советовали Нуньесу выбросить эту идею из головы, но он заявил, что без труда найдет помощников, чтобы осуществить свое намерение.

Педро де Вальдивия не терял Нуньеса из виду и через полчаса вслед за ним вышел на улицу. Лейтенант шел покачиваясь, не замечая, что кто-то идет за ним. Он ненадолго задержался у двери моего дома, прикидывая, не получится ли исполнить свой план в одиночку, но решил так сильно не рисковать. Хотя его сознание было затуманено винными парами, он понимал, что на карту поставлены его репутация и военная карьера. Вальдивия видел, как Нуньес отошел от дома, и Педро сам встал неподалеку на углу, скрывшись в тени. Там он подождал немного и скоро увидел двоих индейцев, которые, опасливо озираясь, стали нарезать круги вокруг дома, осматривая дверь и ставни окон, выходивших на улицу. Удостоверившись, что все они заперты изнутри, индейцы решили перелезть через каменную ограду, которая имела всего пять футов в высоту и защищала дом с задней стороны. Несколько минут спустя они спрыгнули во двор, но так неудачно, что перевернули и разбили большой глиняный кувшин. Я всегда сплю очень чутко, и этот шум меня разбудил. Педро позволил им перелезть через ограду, чтобы проверить, как далеко они способны зайти, и тут же перемахнул через стену вслед за ними. К тому моменту я уже успела зажечь лампу и схватить длинный нож, которым мы нарезали мясо для пирожков. Я была готова пустить его в ход, но молила Господа, чтобы такой необходимости не возникло, потому что смерть Себастьяна Ромеро давила меня тяжким грузом и я не хотела, чтобы на моей совести был еще один труп. Я вышла во внутренний двор, и Каталина — за мной. Мы пропустили лучшую часть представления, потому что кабальеро уже обезвредил налетчиков и вязал их той самой веревкой, которой они намеревались связать меня. Все это случилось очень быстро и без малейшего усилия со стороны Вальдивии, на лице которого читалась скорее усмешка, чем гнев, как будто бы речь шла всего лишь о детской шалости.

Сцена получилась довольно смешная: я, растрепанная и в ночной рубашке; Каталина, бранящаяся на кечуа; двое индейцев, дрожащих от страха, и дворянин в бархатном дублете, шелковых панталонах и высоких сапогах из мягкой кожи, со шпагой в руке, подметающий двор пером шляпы в приветственном поклоне. Мы оба рассмеялись.

— Эти несчастные больше не будут досаждать вам, сеньора, — любезно сказал он.

— Меня беспокоят не они, а тот, кто их подослал.

— Он тоже вам больше не помешает, потому что завтра ему придется иметь дело со мной.

— Вам известно, кто он?

— У меня есть очень серьезные подозрения, но, если я вдруг ошибаюсь, эти двое мне под пыткой признаются, кому они служат.

Услышав такие слова, индейцы бросились целовать сапоги кабальеро и просить сохранить им жизнь, с готовностью повторяя имя лейтенанта Нуньеса. Каталина полагала, что им следует немедленно отрубить головы, и Вальдивия был с ней согласен, но я встала между ним и этими несчастными:

— Нет, сеньор, прошу вас. Мертвецы на дворе мне ни к чему — они марают пространство и приносят несчастье.

Вальдивия снова рассмеялся, распахнул заднюю дверь и выпроводил индейцев пинками под зад, предупредив их, чтобы они сейчас же убирались из Куско или им придется дорого поплатиться.

— Боюсь, что лейтенант Нуньес не будет столь великодушен, как вы, сударь. Он этих двоих из-под земли достанет: они слишком много знают, и ему будет очень некстати, если они вдруг заговорят, — сказала я.

— Сударыня, поверьте, мне достанет власти отправить Нуньеса гнить в джунглях Чунчо, и я обязательно это сделаю, — пообещал мой спаситель.

Вот так я познакомилась с Вальдивией. Он был главнокомандующий войсками Писарро, герой многих войн, один из самых богатых и влиятельных людей в Перу. Раньше я его несколько раз видела мельком, но только издали, и восхищалась его арабским скакуном и природной статью.

В ту ночь решились судьбы Педро де Вальдивии и моя. Мы оба много лет ходили кругами, ощупью пытаясь отыскать друг друга, пока наконец не встретились во дворе этого домика на улице Темпло-де-лас-Вирхенес. Я была очень благодарна Педро и пригласила пройти его в мою скромную гостиную, пока Каталина пошла за бутылкой вина — вина в моем доме всегда было вдоволь, — чтобы попотчевать гостя. Каталина, прежде чем раствориться в воздухе по своему обыкновению, за спиной у гостя сделала мне знак, и я поняла, что это был именно тот человек, появление которого предсказывали ее гадательные ракушки. Я очень удивилась, потому что и представить себе не могла, что судьба мне назначила такого важного человека, как Вальдивия, и стала в желтом свете лампы рассматривать его с ног до головы. То, что я увидела, мне понравилось: глаза синие, как небо Эстремадуры, мужественные черты, открытое, хотя и суровое лицо, коренастая фигура, прекрасная военная выправка, руки, загрубевшие от шпаги, но с длинными и изящными пальцами. Все части тела у него были в наличии, что было настоящей роскошью в Новом Свете, где столько мужчин отмечены отвратительными шрамами или потеряли в битвах глаза, носы, а то и руки или ноги. А что увидел он? Худощавую женщину среднего роста с распущенными и растрепанными волосами, карими глазами и широкими бровями, босую, в одной рубашке из самой простой ткани. Молча смотрели мы друг на друга целую вечность, не в силах отвести глаз. Хотя ночь была холодная, тело у меня пылало, и струйка пота катилась по спине. И Вальдивию, я знаю, одолевала та же буря, потому что воздух в комнате сгустился. Каталина появилась из ниоткуда с вином в руках, но, почувствовав, что с нами творится, испарилась снова, оставив нас одних.

Потом Педро признавался мне, что в ту ночь не взял на себя инициативу, потому что ему нужно было время, чтобы успокоиться и подумать. «При виде тебя мне в первый раз в жизни стало страшно», — скажет он мне спустя много лет. Он не держал наложниц и сожительниц, ничего не было известно про его любовниц, у него не было отношений с индианками, хотя, полагаю, услугами продажных женщин он все же иногда пользовался. По-своему, он всегда оставался верен Марине Ортис де Гаэте, перед которой был виноват, потому что влюбил ее в себя в тринадцать лет, но не сделал счастливой и покинул ради рискованного путешествия в Новый Свет. Он чувствовал себя в ответе за нее перед Богом. Но я была свободна, и, даже если бы Педро содержал полдюжины наложниц, я бы его полюбила точно так же — это было неизбежно. Он прожил почти четыре десятка лет, а мой возраст близился к тридцати; нам обоим нельзя было терять время, поэтому я решилась взять дело в свои руки и направить в нужное русло.

Как это мы стали обниматься так скоро? Кто первым протянул руку? Кто стал искать губы другого, чтобы соединить их в поцелуе? Конечно, это была я. Мне едва удалось отыскать в себе голос, чтобы нарушить полное невысказанных желаний молчание, в котором мы взирали друг на друга. Ничего не скрывая и без всякого стыда я выложила ему, что жду его уже давно; что он мне являлся в снах; что гадательные ракушки предсказывали его появление; что я готова любить его всегда и все прочее, что можно обещать в таких случаях. Педро побледнел и неловко попятился, пока не уперся спиной в стену. Какая женщина в своем уме будет так разговаривать с незнакомцем? Но все же он не решил, что я совершенно тронулась рассудком или что я просто одинокая гулящая женщина, которую судьба случайно занесла в Куско, потому что он тоже всеми костями тела и закоулками души чувствовал уверенность в том, что мы были рождены, чтобы любить друг друга. Он испустил вздох, почти всхлип, и прошептал мое имя надломленным голосом. «Я тоже тебя ждал», — кажется, сказал он. А может, он этого и не говорил. Думаю, с течением жизни мы украшаем одни воспоминания и стараемся забыть другие. Но в чем я уверена, так это в том, что в ту же ночь мы занялись любовью и с первого же объятия нас охватил один и тот же пламень.

Педро де Вальдивия возмужал среди шума войны и ничего не знал о любви, но, когда она пришла, он был готов принять ее. Он поднял меня на руки и в четыре больших шага отнес на кровать, куда мы повалились как подкошенные, он сверху меня, целуя и покусывая, пока рывками освобождал свое тело от дублета, панталон, сапог, чулок, отчаянно и с напором юноши. Я позволила ему делать все, что ему хотелось, давая возможность отвести душу. Сколько времени он провел без женщины? Я прижала его к груди и чувствовала биение его сердца, его животный жар, его мужской запах. Педро многому предстояло научиться, но спешить было некуда: в нашем распоряжении была вся оставшаяся жизнь, а я была хорошим учителем, — за это, по крайней мере, я была благодарна Хуану де Малаге. Как только Педро понял, что за закрытыми дверьми спальни заправляю я и что в этом нет ничего позорного для него, он с радостью стал повиноваться мне. На это понадобилось некоторое время — часа, скажем, четыре или пять, — потому что он полагал, что повиноваться — дело самки, а доминировать — самца; это он видел в животном мире, и этому научила его война, но не напрасно Хуан де Малага столько лет обучал меня понимать собственное тело и тело мужчины. Я вовсе не хочу сказать, что все мужчины одинаковы, но они достаточно похожи, и немного интуиции достаточно, чтобы любая женщина могла доставить удовольствие любому мужчине. В обратную сторону не совсем так. Немногие мужчины умеют удовлетворить женщину, и еще меньше тех, кто заинтересован в этом. У Педро хватило ума оставить свою шпагу за дверью и покориться мне. Подробности этой первой ночи не так уж и важны; достаточно сказать, что мы оба открыли для себя настоящую любовь, потому что до тех пор ни разу не переживали слияния души и тела. Мои отношения с Хуаном были сугубо телесными, а его с Мариной — исключительно духовными. В наших с ним отношениях соединилось и то и другое.

Вальдивия оставался в моем доме два дня. Все это время ставни не открывались, никто не пек пирожков, индианки ходили по дому на цыпочках, а нищих кормила Каталина — маисовым супом. Нам эта чудесная женщина приносила вино и еду в постель. Кроме того, она приготовила большой кувшин с горячей водой, чтобы мы помылись — перуанский обычай, которому она меня научила. Как все испанцы, Педро считал, что принимать ванны опасно, что это ослабляет легкие и приводит к разжижению крови, но я убедила его в том, что это не так, ведь перуанские индейцы моются ежедневно, но ни у кого из них не размягчились легкие и кровь не стала водянистой.

Эти дни пролетели на одном дыхании: мы рассказывали друг другу о своем прошлом и любили друг друга в каком-то огненном вихре. Нам все казалось, что мы отдаемся недостаточно, мы безумно желали раствориться один в другом и умереть: «Ах, Педро!», «Ах, Инес!». Мы вместе падали с небес на землю и оставались лежать, переплетя ноги и руки, обессилевшие, влажные от пота, и разговаривали шепотом. Потом желание появлялось снова, еще более сильное, зарождаясь где-то между влажных простыней. Запах мужчины — мужчина пахнет железом, вином и конями — сливался с запахом женщины — женщина пахнет кухней, дымом и морем — в общий аромат, единственный и незабываемый, дыхание джунглей, наваристый бульон. Мы научились вместе возноситься на небеса и стонать от одного удара кнутом, застывая где-то на краю смерти и в конце концов падая в глубокое забытье. Мы засыпали, а затем снова просыпались, готовые заново начать любовные игры. Так продолжалось до зари третьего дня, когда нас разбудили крики петухов и запах свежего хлеба. Тогда Педро, изменившись в лице, попросил свою одежду и шпагу.

О, как цепка память! Память не оставляет меня в покое, наполняя голову образами, словами, болью и любовью. Мне кажется, что я заново переживаю уже единожды прожитое. Писать эту историю мне непросто, но не потому, что вспоминать тяжело, а потому, что трудно медленной рукой записывать на бумаге быстро мелькающие воспоминания. Почерк у меня, несмотря на все старания Гонсалеса де Мармолехо, никогда хорошим не был, а теперь и вовсе почти нечитаемый. Мне нужно поторапливаться, ведь недели летят, а мне нужно рассказать еще многое. Я устаю. Перо рвет бумагу и ставит кляксы. Эта работа слишком трудна для меня. Почему я не отступаюсь от нее? Те, кто меня хорошо знал, уже мертвы, и только ты, Исабель, представляешь себе, кто я такая, но твое представление искажено любовью и тем, что ты считаешь себя в неоплатном долгу передо мной. Ты мне ничем не обязана, я тебе говорила это уже тысячу раз. Это я в долгу перед тобой, потому что твое появление удовлетворило мою самую глубокую потребность — быть матерью. Ты мне подруга и наперсница, единственный человек, который знает мои тайны, даже те, которыми я из стыда не делилась с твоим отцом. Мы с тобой отлично ладим, у тебя отличное чувство юмора, и мы часто смеемся вместе тем женским смехом, который рождается из чувства сообщничества. Я очень благодарна тебе за то, что ты со своими детьми поселилась здесь, несмотря на то что твой собственный дом всего в паре кварталов отсюда. Ты говоришь, что тебе нужна компания, пока твой муж где-то воюет, как раньше воевал мой, но я в это объяснение не верю. На самом деле ты просто боишься, как бы я не умерла одна в этом огромном вдовьем доме, который очень скоро отойдет тебе вместе с моими земельными угодьями.

Мне нравится видеть тебя богатой женщиной; я могу спокойно отправляться в мир иной, ведь я точно исполнила обещание позаботиться о тебе, данное твоему отцу, когда он впервые привел тебя в мой дом. Тогда я была еще любовницей Педро де Вальдивии, но это не помешало мне принять тебя с распростертыми объятьями. В те времена Сантьяго уже оправился от ран, нанесенных первым нападением индейцев, мы распрощались с нищетой и гордились нашим «городом», хотя пока что это был не город, а скорее деревушка. Благодаря своим заслугам и безупречному характеру Родриго де Кирога стал любимым капитаном Педро де Вальдивии и моим лучшим другом. Я знала, что он влюблен в меня: женщины всегда знают такие вещи, даже если мужчина не выдает себя ни единым жестом или словом. Сам Родриго не мог признаться в этом даже самому себе из верности Вальдивии, своему командиру и другу. Наверное, я тоже его любила — любить двух мужчин одновременно возможно, — но, чтобы не подвергать риску честь и жизнь Родриго, я таила это чувство. Впрочем, сейчас не самое лучшее время рассказывать об этом — пусть останется на потом.

Есть вещи, о которых мне не случалось тебе рассказывать, потому что я была слишком занята ежедневными заботами, и если я теперь не напишу о них, то унесу с собой в могилу. Хотя мне очень хочется быть точной, я многое опустила. Мне пришлось выбрать только самое важное, но я уверена, что я не погрешила против истины. Это история обо мне и об одном мужчине, доне Педро де Вальдивии, героические подвиги которого скрупулезно изложены в хрониках и останутся там запечатлены до скончания времен. Но я знаю о нем то, чего история никогда не сможет проверить: чего он боялся и как любил.

Отношения с Педро де Вальдивией сильно изменили меня. Я не могла жить без него: один-единственный день без встречи с ним — и меня начинало лихорадить, провести одну ночь без его объятий — все равно что вынести страшную пытку. Поначалу это было даже не любовью, а слепой неукротимой страстью, которую он, по счастью, разделял, потому что иначе я бы лишилась рассудка. Позже, когда мы вместе стали преодолевать превратности судьбы, страсть уступила место любви. Я восхищалась им настолько же, насколько желала его: его энергия меня совершенно обезоруживала, меня пленяли его храбрость и идеализм. Вальдивия пользовался своим авторитетом без всякого жеманства, одним своим присутствием заставляя повиноваться себе. Это была внушительная, даже необоримая личность, но наедине со мной он менялся. В постели он был мой: он отдавался мне без сопротивления, как юноша отдается первой любви. Хотя он привык к грубости войны, был нетерпелив и беспокоен, мы могли посвящать целые дни досугу, изучению друг друга, рассказам подробностей из своей жизни, таким поспешным, как будто жить нам оставалось не больше недели. Я считала дни и часы, проведенные вместе, — это были мои сокровища. Педро подсчитывал объятия и поцелуи. Удивительно, что ни одного из нас тогда не пугала эта страсть, которая сегодня, когда я смотрю на нее с расстояния пережитого времени и ненависти, кажется давящей.

Педро проводил ночи в моем доме, кроме тех случаев, когда уезжал в Сьюдад-де-лос-Рейес или навещал свои владения в Порко и Ла-Канеле, — тогда он брал меня с собой. Мне нравилось смотреть, как он скачет верхом — это придавало ему еще более воинственный вид — и как он применяет свой дар руководителя в общении с подчиненными и товарищами по оружию. Он знал множество вещей, о которых я даже не подозревала, рассказывал мне о прочитанных книгах, делился своими идеями. Он был очень щедр ко мне, дарил пышные наряды, дорогие ткани, украшения и золотые монеты. Поначалу его щедрость смущала меня. Мне казалось, что он так пытается купить мою любовь; но потом я привыкла. Я начала откладывать деньги, желая обеспечить себе хоть какую-то стабильность в будущем. «Никогда не знаешь, что тебя ждет», — говаривала моя мать, которая и научила меня копить деньги. К тому же я обнаружила, что управляющий из Педро не очень хороший и что он не особенно интересуется своими владениями. Как всякий испанский дворянин, он считал себя выше работы и презренных денег, которые тратил, как герцог, а зарабатывать не умел. Милости в виде земельных угодий и рудников, дарованные Писарро, оказались для него неожиданным подарком судьбы, который он принял так же легко, как мог бы расстаться с ним. Однажды я решилась сказать ему об этом, потому что меня, которой с детства приходилось зарабатывать на хлеб, его расточительность ужасала, но он поцелуем заставил меня замолчать. «Золото — для того, чтоб его тратить, и, слава Богу, у меня его в избытке», — возразил он. Но это меня вовсе не успокоило, а даже наоборот.

Вальдивия обращался с вверенными ему индейцами более уважительно, чем другие испанцы, но всегда строго. Он ввел посменную работу, кормил своих людей хорошо и заставлял надсмотрщиков быть умеренными в наказаниях, в то время как на других рудниках и в других имениях работали даже женщины и дети.

— У меня все по-другому, Инес. Я соблюдаю законы Испании настолько, насколько это возможно, — с гордостью сказал он мне, когда я заговорила на эту тему.

— А кто решает, насколько это возможно?

— Христианская мораль и здравый смысл. Так же как не следует загонять лошадей, а надо давать им отдых, так нельзя и злоупотреблять силами индейцев. Без них рудники и земли не стоят ничего. Я бы хотел сосуществовать с ними в гармонии, но подчинить их невозможно без применения силы.

— Сомневаюсь, что это подчинение им во благо, Педро.

— Ты сомневаешься в благе христианской веры и цивилизации? — парировал он.

— Иногда матери бросают своих новорожденных детей умирать с голоду, чтобы не привязаться к ним, потому что знают, что этих детей у них все равно заберут и отдадут в рабство. Разве они не лучше жили до нашего появления?

— Нет, Инес. Под властью Великого Инки они страдали еще больше, чем сейчас. Мы должны смотреть в будущее. Мы здесь и уходить не собираемся. Когда-нибудь на этих землях будут жить люди новой расы, рожденные от испанских отцов и индейских матерей. Все они будут христианами, их будут объединять испанский язык и законы Испании. Вот тогда наступит мир и процветание.

Он искренне верил в это, но умер, так и не дожив до такого счастливого момента. И я тоже умру раньше, чем сбудется его мечта, потому что сейчас на дворе 1580 год, а индейцы ненавидят нас все так же.

Скоро все в Куско привыкли считать нас парой, хотя могу вообразить, что за спиной у нас ходило множество злых сплетен. В Испании на меня бы смотрели как на продажную девку, но в Перу все обращались со мной почтительно, по крайней мере в глаза, потому что иное отношение означало бы неуважение к Педро де Вальдивии. Все знали, что у него есть супруга в Эстремадуре, но это никого не смущало: половина испанцев здесь находились в похожей ситуации: законные супруги для них давно были не более чем туманными воспоминаниями, а любовь (или хотя бы ее замена) им нужна была здесь и сейчас. Кроме того, и в Испании у многих мужчин были наложницы; империя полнилась незаконнорожденными детьми, и многие из конкистадоров были такого происхождения. Пару раз Педро говорил мне об угрызениях совести, не из-за того, что он перестал любить Марину, а из-за того, что он не может жениться на мне. Я вольна выйти замуж за любого из тех, кто раньше за мной ухаживал, а теперь не отваживается даже взглянуть на меня, сказал он. Но эта возможность никогда всерьез не интересовала меня. Я с самого начала прекрасно понимала, что мы с Педро никогда не сможем пожениться, если только не умрет Марина, а этого не желал ни один из нас, поэтому я вырвала из сердца надежду на замужество и решилась радоваться любви и сопричастности, которые нас объединяли, и не задумываться о будущем, о сплетнях, о позоре и о грехе.

Мы были любовниками и друзьями. Мы часто спорили и кричали друг на друга, потому что никто из нас двоих не отличался кротким нравом, но это не было препятствием для наших отношений. «Отныне и навсегда я прикрываю твой тыл, Педро, так что ты можешь заниматься исключительно битвами на фронте», — сказала я ему в нашу вторую ночь любви, и он воспринял эти слова буквально и помнил их всю жизнь. Я, со своей стороны, научилась превозмогать упрямую немоту, которая накатывала на меня, когда я сердилась. В первый раз, когда я решила наказать Педро молчанием, он взял мое лицо в свои ладони, вонзил в меня взгляд своих голубых глаз и принудил сказать, чем я недовольна. «Я же не ясновидец, Инес. Будет гораздо проще, если ты скажешь, чего от меня хочешь», — настаивал он. Так же и я шла ему навстречу, когда им овладевали нетерпение и гордыня или когда какое-нибудь его решение казалось мне мало разумным. Мы были очень похожи: оба сильные, властные и амбициозные. Педро хотел основать королевство, а я хотела быть с ним рядом и участвовать в этом предприятии. Я чувствовала то же, что и он, у нас была общая заветная мечта.

Сначала я ограничивалась тем, что молча слушала, когда он заговаривал о Чили. Я не знала, о чем он говорит, но скрывала свое невежество. Потом я стала расспрашивать своих клиентов — солдат, которые приходили стирать одежду или покупать пирожки, — и таким образом узнала о неудачном походе Диего де Альмагро. У тех, кто пережил эту экспедицию и битву при Лас-Салинасе, не было ни гроша в кармане, они носили лохмотья и часто тайком приходили к моему дому за бесплатной едой. Их называли «чилийскими оборванцами». Эти люди не вставали в очередь вместе с нищими индейцами, хотя были так же бедны, как и они, потому что была некоторая гордость в том, чтобы быть «чилийским оборванцем»: так звали людей храбрых, смелых, сильных и с чувством собственного достоинства. Судя по рассказам этих людей, Чили было проклятым местом, но я была уверена, что у Педро де Вальдивии есть серьезные основания идти именно туда. Слушая его речи, я прониклась его энтузиазмом.

— Даже если это будет стоить мне жизни, я попытаюсь завоевать Чили, — как-то сказал он мне.

— Я поеду с тобой.

— Это не женское дело. Я не могу подвергать тебя опасностям этого предприятия, Инес. Но и покидать тебя не хочу.

— Даже и не думай об этом! Либо мы поедем вместе, либо и ты останешься здесь! — ответила я.

Мы поехали в Сьюдад-де-лос-Рейес, город, построенный на месте инкского кладбища, где Педро намеревался встретиться с Франсиско Писарро и добиться от него позволения ехать в Чили. Мы не могли остановиться в одном доме, чтобы не давать повода злым языкам и церковникам, которые повсюду суют нос, хоть сами далеко не образец добродетели. Однако то, что формально мы жили в разных местах, не мешало нам проводить каждую ночь вместе.

В Сьюдад-де-лос-Рейес редко светило солнце, небо почти всегда было затянуто облаками. Дождей, правда, тоже не было, но капельки воды, висевшие в воздухе, оседали на волосах и покрывали все вокруг зеленоватой патиной. Каталина, которая приехала с нами, уверяла, что ночью в этом городе по улицам бродят мумии инков, похороненных под домами, но я сама никогда их не видела.

Пока я выясняла, что необходимо для выполнения таких трудных задач, как поход в тысячу лиг, основание городов и усмирение индейцев, Педро целыми днями пропадал во дворце губернатора, участвуя в светских приемах и политических собраниях, которых терпеть не мог. Показные знаки уважения и дружбы, которыми Писарро щедро одаривал Вальдивию, вызывали черную зависть у других военных и землевладельцев. Уже тогда, едва только возникнув, этот город был опутан сетью интриг, которая растет и ширится и по сей день. Двор был рассадником склок, там продавалось и покупалось все, даже честь. Честолюбцы и льстецы из кожи вон лезли, чтобы попасть в фавор к губернатору, который единственный имел власть раздавать земли. Богатства Перу были несметны, но и их недоставало, чтобы удовлетворить аппетиты всех этих лизоблюдов. Писарро не мог понять, почему, в то время как другие стремятся только грести золото пригоршнями, Вальдивия готов вернуть ему свои рудники и земли, чтобы повторить ошибку, которая так дорого стоила Диего де Альмагро.

— Зачем вам ехать в Чили, в эту нищую землю, дон Педро? — недоуменно спрашивал Писарро раз за разом.

— Чтобы прославиться и оставить по себе добрую память, ваше сиятельство, — говорил в ответ Вальдивия.

И действительно, это была его единственная цель. Добраться до Чили — все равно что пересечь преисподнюю — индейцы там воинственные, золота почти нет, не то что в Перу, но все эти минусы оборачивались плюсами для Вальдивии. Опасность путешествия и необходимость сражаться с жестокими врагами только привлекали его, и, хотя об этом он не стал говорить Писарро, бедность Чили ему нравилась — это он часто объяснял мне. Он был убежден в том, что золото портит и развращает людей. Золото было причиной распрей между испанцами в Перу, разжигало злобу и алчность, подталкивало к обманам, подрывало устои и губило души. В воображении Педро Чили было идеальным местом, далеким от вельмож Сьюдад-де-лос-Рейес, где можно было организовать справедливое общество, основанное на упорном труде и обработке земли, без дурного богатства рудников и рабства. В Чили — мечталось ему — даже религия будет бесхитростной, потому что он — а он читал труды Эразма — позаботится привезти туда добрых священников, настоящих служителей Господа, а не свору испорченных, тошнотворных святош. Потомки основателей станут честными, строгими, бесстрашными чтущими закон чилийцами. Среди них не будет аристократов, которых Вальдивия так ненавидел: ведь ценен не тот титул, который достался по наследству, а тот, который заработан достойной жизнью и благородством души. Я часами слушала эти его рассуждения, и глаза мои увлажнялись, а сердце от восторга готово было вырваться из груди, когда я представляла утопический мир, который мы построим вместе.

После нескольких недель топтания в залах и коридорах губернаторского дворца Педро начал терять терпение, все больше склоняясь к мысли, что ему никогда не получить разрешения, но я была уверена, что в конце концов Писарро даст одобрение. Неспешность в принятии решений всегда была присуща маркизу, не любившему прямоты. Он изображал обеспокоенность теми опасностями, с которыми «его друг» столкнется в Чили, а на самом деле просто не хотел отпускать Вальдивию так далеко от себя — туда, где невозможно будет чинить ему козни и бросать тень на его авторитет. Все расходы, опасности и тяготы ложились на плечи Вальдивии, а покоренные земли должны были стать частью владений губернатора Перу; Писарро ничем не рисковал в этом дерзком проекте, потому что не собирался вкладывать в него ни гроша.

— Чили до сих пор не завоевано, и его жители не обращены в христианскую веру, сеньор губернатор. Мы, подданные его императорского величества, не можем пренебрегать своей обязанностью, — приводил доводы Вальдивия.

— Сомневаюсь, что вам удастся найти людей, готовых сопровождать вас, дон Педро.

— Среди испанцев никогда не было недостатка в настоящих мужчинах, готовых на подвиги и умеющих воевать, ваше сиятельство. Когда будет объявлено об экспедиции в Чили, людей, готовых к опасностям, найдется вдоволь.

Как только вопрос с финансированием экспедиции был решен, то есть стало ясно, что все расходы берет на себя Вальдивия, губернатор дал согласие на поход, хотя и с видимым неудовольствием, и тут же забрал обратно богатые серебряные рудники и земли, которые совсем недавно пожаловал своему доблестному генералу. Но Вальдивии это было не важно. Безбедную жизнь Марине в Испании он уже обеспечил, а собственное богатство его не интересовало. В его распоряжении было девять тысяч песо золотом и все необходимые для экспедиции документы.

— Не хватает еще одного разрешения, — напомнила я.

— Какого?

— Для меня. Иначе я не смогу поехать с тобой.

Педро расписал маркизу, слегка преувеличивая, мой огромный опыт врачевания болезней и ран, а также безупречное владение швейным и кулинарным делом, незаменимые в подобном путешествии, но снова увяз в болоте придворных интриг и противоречий. Я так настаивала на получении разрешения, что Педро добился для меня личной аудиенции с Писарро. Я не хотела, чтобы Вальдивия сопровождал меня на эту встречу: некоторые вещи женщинам лучше удаются в одиночку.

Я явилась во дворец в указанное время, но мне пришлось прождать несколько часов в зале, полной таких же просителей, как и я. Зала эта изобиловала украшениями и была щедро освещена свечами в серебряных подсвечниках. Тот день был серее других, и сквозь огромные окна проникало совсем мало естественного света. Узнав, что я пришла с рекомендацией от Педро де Вальдивии, лакеи предложили мне стул, в то время как прочие просители должны были ожидать стоя. Некоторые уже целыми месяцами ежедневно приходили сюда, и у них на лицах был будто пепельный налет смирения. Я ждала спокойно, не обращая внимания на гневные взгляды некоторых людей, которые, без сомнения, знали о моей связи с Вальдивией и наверняка спрашивали себя, как это какая-то швея, да еще вне брака сожительствующая с мужчиной, смела просить аудиенции губернатора.

Около полудня в залу вошел секретарь и объявил, что настала моя очередь. Я проследовала за ним в величественные покои, отделанные с излишней роскошью — драпировки, гербы, знамена, золото и серебро, — шокирующей обладателей строгого испанского характера, особенно нас, уроженцев Эстремадуры. Губернатора охраняли стражники в шлемах с плюмажами; больше дюжины писцов, секретарей, законников, ученых и монахов корпели над книгами и документами, которые сам Писарро не мог прочесть, а несколько слуг-индейцев, в ливреях, но босые, подносили вино, фрукты и сладости, приготовленные монашками. Франсиско Писарро сидел на возвышении в бархатном кресле с серебряными подлокотниками. Он оказал мне честь, вспомнив мою скромную персону и сказав, что не забыл о нашей прошлой встрече. Я для такого случая специально сшила себе черное вдовье платье и надела мантилью и току, скрывавшую волосы.

Но сомневаюсь, что пронырливый маркиз обманулся моей внешностью: он прекрасно знал, почему Вальдивия хотел взять меня с собой.

— Чем могу служить вам, сударыня? — обратился он ко мне скрипучим голосом.

— Я сама желаю послужить вам и Испании, ваше сиятельство, — отвечала я с выражением смирения, которого вовсе не чувствовала, и развернула перед Писарро пожелтевшую карту Диего де Альмагро, которую Вальдивия всегда носил на груди. Я показала губернатору путь через пустыню, по которому должна будет пройти экспедиция, и сообщила, что от матери я унаследовала дар находить подземные источники.

Франсиско Писарро с недоверием уставился на меня, думая, что я разыгрываю его. Наверное, он никогда не слышал ни о чем подобном, хотя это довольно распространенная способность.

— Вы утверждаете, что можете найти воду в пустыне, сударыня?

— Да, ваше сиятельство.

— Но ведь речь идет о самой безводной пустыне в мире!

— Судя по рассказам некоторых солдат, участвовавших в прошлой экспедиции, там растет трава и кустарники, ваше сиятельство. Это означает, что вода там есть, хотя, вероятно, и на большой глубине. А если она есть, то я смогу отыскать ее.

В этот момент в зале аудиенций все замерло. Все присутствовавшие, даже слуги-индейцы, слушали наш разговор, раскрыв рот.

— Позвольте мне доказать правдивость моих слов, сеньор губернатор. Я могу отправиться со свидетелями в самое засушливое место, которое вы мне укажете. Мне нужна лишь ветка дерева, и я докажу, что способна отыскивать воду.

— В этом нет необходимости, сударыня. Я вам верю, — произнес Писарро после долгого молчания.

Затем он распорядился, чтобы мне выдали необходимое разрешение, и, помимо этого, подарил мне роскошный походный шатер, в знак дружбы, «чтобы облегчить тяготы пути», — как он выразился. Я не пошла за секретарем, который хотел проводить меня к двери, а встала около одного из писцов и стала ждать, когда будет готов мой документ, потому что иначе это могло занять несколько месяцев. Через полчаса Писарро поставил на разрешение свою печать и, натянуто улыбаясь, протянул его мне. Теперь мне не хватало только разрешения от церкви.

Мы с Педро вернулись в Куско и стали готовиться к экспедиции, что было непростой задачей. Помимо больших затрат, проблема была в том, что очень мало солдат изъявило желание присоединиться к нам. Все рассуждения насчет того, что «людей, готовых к опасностям, найдется вдоволь», о чем говорил Вальдивия столько раз, оказались большим преувеличением. Те, кто несколько лет назад участвовал в походе Диего де Альмагро в Чили, по возвращении рассказывали ужасы об этой земле, называли ее «могилой для испанцев» и уверяли, что она очень бедна и не сможет прокормить и тридцати землевладельцев. «Чилийские оборванцы» вернулись ни с чем и жили подаянием, а это несомненно доказывало, что земля Чили богата только неприятностями.

Этого было достаточно, чтобы отпугнуть даже самых храбрых людей, но Вальдивия бывал очень красноречив, когда убеждал, что стоит только преодолеть тяготы пути, как мы достигнем плодородной и благодатной земли, которая просто излучает довольство и процветание. «А золото?» — спрашивали его люди. И он их уверял, что золото там тоже есть, нужно только чуть-чуть поискать. Те немногие добровольцы, которых удалось набрать, оказались такими малообеспеченными, что Педро приходилось давать им в долг деньги на оружие и лошадей. Альмагро со своими соратниками поступал точно так же, прекрасно понимая, что вряд ли когда-нибудь сможет вернуть свои вложения. Девять тысяч песо оказались совершенно недостаточной суммой, чтобы приобрести все необходимое. Тогда Вальдивия занял денег у одного беспринципного торговца, который согласился помочь в обмен на пятьдесят процентов того, что принесет завоевание.

Мне еще нужно было получить разрешение церкви на путешествие, и я пошла исповедоваться к епископу Куско, постаравшись заранее умаслить его вышитыми скатертями для ризницы. Имея на руках документ, подписанный Писарро, я не особенно волновалась, но ведь предугадать поведение священников, а тем более епископа, невозможно. На исповеди у меня не было другого выхода, как выложить всю правду о своих любовных похождениях.

— Супружеская неверность — смертный грех, — напомнил мне епископ.

— Я вдова, ваше преосвященство. Я признаю, что виновна в прелюбодеянии, что, конечно, страшный грех, но не в супружеской неверности, грехе еще более страшном.

— Но как я могу отпустить вам грехи, дочь моя, если в вас нет ни раскаяния, ни твердого намерения более не грешить?

— Так же, как вы отпускаете грехи всем другим испанцам в Перу, ваше преосвященство. Ведь иначе они все должны были бы отправиться прямиком в ад.

Он отпустил мне грехи и дал разрешение на поездку. Взамен я пообещала, что построю в Чили церковь, посвященную Деве Заступнице. Правда, он предпочел, чтобы я посвятила церковь Богоматери Всемилостивой, что, в общем-то, то же самое, хоть имя и другое, так что перечить епископу я не стала.

Между тем Педро занимался вербовкой солдат, поиском необходимого количества индейцев-помощников — янакон, покупкой оружия, снаряжения, палаток и лошадей. Я взяла на себя заботы о менее важных вещах, на которые великим мужам не стоит отвлекаться: о провизии, земледельческих орудиях, кухонной утвари, ламах, коровах, мулах, свиньях, курах, семенах, одеялах, тканях, шерсти и многом другом. Траты были большие, и мне пришлось пустить на это дело все скопленные мною деньги и продать драгоценности, которые я все равно не носила. Я берегла их на случай чрезвычайных обстоятельств и решила, что более чрезвычайные обстоятельства, чем завоевание Чили, вряд ли бывают. Кроме того, должна признаться, мне никогда не нравились украшения, особенно такие роскошные, как те, что дарил мне Педро. Когда я их надевала — а было это всего пару раз, — мне казалось, что я вижу перед собой свою мать, которая, нахмурив брови, напоминает мне, что не следует привлекать к себе внимание и возбуждать зависть. Врач-немец вручил мне ящичек, в котором были ножи, щипцы, другие хирургические инструменты и лекарства: ртуть, свинцовые белила, каломель, порошок ялапы, винный камень, сатурнова соль, базиликон, сурьма, драконова кровь, ляпис, армянская глина, экстракт катеху и эфир. Каталина, взглянув на эти склянки, презрительно пожала плечами. Она брала с собой запасы местных лекарственных трав, которые по дороге пополнились чилийскими целебными растениями. Кроме того, она настояла на том, чтобы мы взяли с собой корыто для мытья: ничто не раздражало ее так, как зловоние, исходившее от виракочей. К тому же она была убеждена, что практически все болезни происходят от грязи.

Сборы шли полным ходом, когда в дверь моего дома постучал мужчина зрелого возраста с простоватым, почти детским лицом, который представился как дон Бенито. Это был один из людей Альмагро, закаленный годами военной жизни, единственный, кто возвратился из похода влюбленным в Чили. Он не осмеливался говорить об этом открыто, боясь, как бы его не сочли безумцем. Одет он был в лохмотья, как и другие «чилийцы», но сохранял достоинство военного и пришел не для того, чтобы просить денег в долг или ставить какие-то условия, а чтобы стать членом нашей экспедиции и предложить свою помощь. Он был согласен с Вальдивией в том, что в Чили можно построить справедливое и здоровое общество.

— Эта земля простирается на тысячу лиг с севера на юг, с запада ее омывает море, а на востоке высятся такие величественные горы, каких в Испании не видывали, сударыня, — сказал он мне.

Дон Бенито рассказал нам все подробности злополучной экспедиции Диего де Альмагро. По его словам, аделантадо позволял своим людям совершать жестокости, недостойные христиан. Они вели из Куско тысячи индейцев, закованных в цепи и привязанных друг к другу веревками за шею, чтобы не сбежали. Тем, кто умирал, просто отрезали голову, чтобы не развязывать всю вереницу рабов и не задерживать движение отряда, который и так медленно тащился по горам. Когда испанцам начинало не хватать индейцев для услужения, они, как стая демонов, обрушивались на беззащитные деревни, заковывали мужчин в цепи, насиловали женщин, убивали или бросали на произвол судьбы детей и, забрав все съестное и домашних животных, сжигали дома и посевы. Они нагружали индейцев больше, чем человек в состоянии вынести, заставляли носить на плечах новорожденных жеребят, а также носилки и гамаки, в которых ехали сами, чтобы не утомлять лошадей. В пустыне многие виракочи привязывали к своим лошадям недавно родивших индианок, чтобы пить их молоко за неимением другой жидкости, а младенцев просто бросали на раскаленный песок. Падавших от усталости индейцев негры забивали до смерти кнутами, а голод среди этих несчастных был такой страшный, что они ели трупы умерших товарищей. Быть жестоким и убивать как можно больше индейцев считалось среди испанцев добродетелью, иное поведение — трусостью. Вальдивия был опечален известием о таких гнусностях, которых он сам наверняка смог бы избежать, но он понимал, что таковы ужасные издержки войны, в чем убедился во время осады и разграбления Рима. Это море боли и крови — крови, пролитой по дороге, крови жертв, крови, низводящей притеснителей до уровня зверей.

Дон Бенито знал все сложности пути, потому что испытал их на себе. Он поведал нам о переходе через Атакаму, пустыню, по которой они шли, возвращаясь в Перу. Мы решили идти в Чили этой дорогой, в направлении, обратном направлению движения отряда Альмагро.

— Мы должны думать не только о солдатах, сеньора. Нужно заботиться и о состоянии индейцев: им тоже необходима одежда, еда и вода. Без них нам далеко не уйти, — напомнил дон Бенито.

Я это прекрасно понимала, но снабдить всем необходимым тысячу янакон на имеющиеся деньги было бы под силу только волшебнику.

Среди тех немногих, кто решился идти с нами в Чили, был Хуан Гомес, статный и бравый молодой офицер, племянник покойного Диего де Альмагро. В один прекрасный день он явился ко мне и, теребя в руках бархатную шапочку и страшно стесняясь, поведал о своей связи с инкской принцессой, крещенной под именем Сесилии.

— Донья Инес, мы очень друг друга любим и не можем расстаться. Сесилия хочет ехать в Чили вместе со мной, — сказал он.

— Так пусть едет!

— Полагаю, дон Педро де Вальдивия не разрешит этого, ведь Сесилия беременна, — запинаясь, произнес молодой человек.

Это было серьезное препятствие. Педро совершенно ясно выражался в том смысле, что в такое долгое и трудное путешествие нельзя брать женщин в этом состоянии, что это было бы слишком обременительно. Но, войдя в положение Хуана Гомеса, я почувствовала себя обязанной помочь ему.

— На каком она месяце? — спросила я.

— Примерно на третьем или четвертом.

— Вы хорошо понимаете, какой это будет риск для нее?

— У Сесилии очень крепкое здоровье. Кроме того, у нее будет все необходимые удобства и моя поддержка, донья Инес.

— Избалованная принцесса со свитой будет нам весьма некстати.

— Сесилия не помешает, сеньора. Уверяю вас, ее будет почти не заметно…

— Хорошо, дон Хуан. Не говорите об этом пока никому. Я сама выберу, как и когда сообщить об этом деле генералу Вальдивии. Готовьтесь к путешествию.

В благодарность Хуан Гомес подарил мне черного щенка с жесткой и колючей, как свиная щетина, шерстью, который скоро стал моей тенью. Я назвала его Бальтасаром, потому что на дворе было 6 января, День Поклонения волхвов. Этот пес стал первым из династии очень похожих собак, его потомков, которые сопровождали меня в течение сорока лет.

Через два дня меня посетила инкская принцесса. Она прибыла в паланкине, который несли четверо мужчин, и в сопровождении четырех служанок, нагруженных подарками. Я никогда раньше вблизи не видела ни одного члена двора Великого Инки и сразу же заключила, что испанские принцессы побледнели бы от зависти при виде Сесилии. Она была очень молода и красива, с тонкими, почти детскими, чертами лица, невысокого роста и худощавая, но выглядела внушительно, потому что в ней было естественное величие, каким обладают те, кто с младенчества спал в золотой колыбели и привык, что ему прислуживают. Одета она была по моде инкской империи, очень просто и элегантно. Голова у нее была не покрыта, а распущенные волосы походили на черный атласный блестящий плащ и закрывали всю спину до пояса. Она сообщила, что ее семья желает помочь нам со снаряжением янакон при условии, что мы не будем заковывать их в цепи. Альмагро вел индейцев в цепях под предлогом того, что таким образом одним махом убивает двух зайцев не дает индейцам убежать и везет железо. Из-за тяжести этих цепей умерло больше несчастных, чем от суровости климата. Я заверила принцессу, что у Вальдивии и в мыслях не было поступать так, но она напомнила мне, что виракочи обращаются с индейцами хуже, чем со скотом. Могу ли я отвечать за поведение Вальдивии и остальных испанских участников экспедиции? — спросила она. Нет, я не могла отвечать за них, но обещала быть начеку и к слову поблагодарила за сострадание и отзывчивость, ведь, насколько мне было известно, знатные инки редко заботились о своем народе. Она удивленно посмотрела на меня.

— Смерть и наказания — в порядке вещей, а вот цепи — нет. Это унизительно, — объяснила она на хорошем испанском, которому научилась от своего возлюбленного.

Сесилия привлекала внимание своей красотой, нарядами из самых тонких перуанских тканей и манерами члена королевской семьи, которые ни с чем не спутаешь. Но ей удалось затаиться и оставаться практически незаметной первые пятьдесят лиг нашего путешествия, пока я не нашла подходящего момента, чтобы поговорить с Педро. Он поначалу, как и следовало ожидать, вспыхнул от ярости — ведь нарушен был один из его приказов.

— Если бы я была в положении Сесилии, мне пришлось бы остаться дома… — вздохнула я.

— А ты, часом, не в таком положении? — спросил он с надеждой, потому что ему всегда хотелось иметь детей.

— К сожалению, нет, а вот Сесилия — да. И она не единственная. Твои солдаты сношаются с индианками каждую ночь, так что у нас уже не меньше дюжины беременных.

Сесилия выдержала переход через пустыню, проделав часть пути верхом на муле, часть — в гамаке, который несли ее слуги, и ее сын стал первым ребенком, родившимся в Чили. Хуан Гомес отплатил нам безоговорочной преданностью и принес много пользы в последующие месяцы и годы.

Когда все уже было готово к началу похода с горсткой солдат, изъявивших желание присоединиться к нашему предприятию, возникло неожиданное препятствие. Один вельможа, бывший секретарь Писарро, прибыл из Испании с королевским разрешением на завоевание территории к югу от Перу, от Атакамы и до Магелланова пролива. Его звали Санчо де ла Ос, он обладал приятными манерами и источал потоки приветливых слов, но душой был лжив и низок. Он ходил франтом, носил наряды с каскадами кружев и опрыскивался духами. Мужчины сначала посмеивались у него за спиной, но скоро стали копировать его манеры. Этот человек оказался более опасным для экспедиции, чем безжалостность пустыни и ненависть индейцев, вместе взятые.

Де ла Ос не заслужил, чтобы его имя упоминалось в этой хронике, но я не могу не сказать о нем, потому что позже он еще появится на сцене. Если бы ему удалось воплотить свои замыслы, то ни Педро де Вальдивия, ни я не смогли бы исполнить свою судьбу. С его появлением людей, намеревавшихся заняться одним и тем же делом, стало двое. Несколько недель казалось, что наше предприятие невозможно спасти, но после множества споров и задержек губернатор маркиз Франсиско Писарро решил, что оба могут двинуться на завоевание Чили, в статусе компаньонов. По плану Вальдивия должен был идти посуху, а де ла Ос — морским путем, и встретиться в Атакаме. «Ты остерегайся этого Санчо, да, мамитай», — предупредила меня Каталина, когда узнала эту новость. Она его еще ни разу не видела, но гадательные ракушки поведали ей всю подноготную этого человека.

Мы двинулись в путь жарким январским утром 1540 года. Чтобы проститься с Вальдивией, из Сьюдад-де-лос-Рейес в сопровождении нескольких офицеров приехал Франсиско Писарро. В подарок он привез нескольких скакунов — это был его единственный вклад в экспедицию. В колокола начали звонить еще на рассвете, и звон этот всполошил птиц в небе и зверей на земле. Епископ отслужил мессу — мы все на ней присутствовали — и обратил к нам речь о вере и обязанности христианина нести крест в самые отдаленные уголки Земли; потом он вышел на площадь, где с тюками и животными стояла тысяча янакон, и благословил их. Каждая группа индейцев получала приказы от своего начальника, кураки, который, в свою очередь, подчинялся темнокожим надсмотрщикам, а уже те — бородатым испанцам-виракочам. Не думаю, что индейцы оценили епископское благословение, но, быть может, почувствовали, что сияющее солнце в то утро было добрым предзнаменованием. Большинство из них были молодые мужчины, не считая нескольких самоотверженных женщин, которые решились следовать за мужьями, даже понимая, что им не придется больше увидеть своих детей, оставшихся в Куско. Конечно, с нами ехали и наложницы солдат, число которых по пути росло за счет пленных девушек из разграбленных деревень.

Дон Бенито объяснил мне разницу между первой и второй экспедициями. Альмагро стоял во главе отряда из пятисот солдат в сияющих латах, с яркими знаменами и значками, поющих во весь голос; с ним шли несколько церковников с огромными крестами, многие тысячи янакон, нагруженных снаряжением, целые табуны лошадей и других животных, и все это двигалось вперед под звуки труб и литавр. В сравнении с этим великолепием наша экспедиция могла показаться несколько комичной: помимо Педро де Вальдивии и меня — ведь при необходимости я тоже была готова взяться за шпагу, — наш отряд состоял всего из одиннадцати солдат.

— Не важно, что нас мало, сеньора. Мы восполним недостаток численности отвагой и силой духа. С Божьей помощью, к нам по дороге присоединятся еще храбрецы, — заверил меня дон Бенито.

Педро де Вальдивия скакал впереди, за ним ехали Хуан Гомес, назначенный альгвасилом, дон Бенито и другие солдаты. Педро в сияющих доспехах, шлеме с плюмажем, с великолепным оружием в руках, верхом на Султане, прекрасном арабском скакуне, выглядел потрясающе. За ними ехали мы с Каталиной, тоже верхом. Я поместила на луку седла фигуру Девы Заступницы, а Каталина везла на руках щенка Бальтасара: мы хотели, чтобы он привык к запаху индейцев и из него вышел сторож, а не убийца. Сесилия ехала в сопровождении свиты служанок, которые старались не выделяться на фоне солдатских наложниц. Затем нескончаемой вереницей шли животные и носильщики. Многие из этих несчастных людей плакали, потому что не по своей воле отправлялись в путь и навсегда прощались со своими семьями. Темнокожие надсмотрщики разъезжали вдоль длинной змеи шедших друг за другом индейцев, которые жестокости этих свирепых негров боялись пуще жестокости виракочей. Вальдивия распорядился, что только он имеет право казнить и назначать суровые наказания, а надсмотрщики должны были ограничиваться лишь кнутом, да и его применять благоразумно. Этот приказ по дороге как-то подзабылся, и скоро, кажется, одна я помнила о нем. В колокольный звон вплетались прощальные крики, фырканье лошадей, звяканье сбруи, протяжные стоны янакон и глухое шлепанье босых ног по земле.

Куско, увенчанный священной крепостью Саксайуаман под голубым небом, остался позади. Выезжая из города, еще на виду у губернатора, его свиты, епископа и жителей, вышедших провожать нас, Педро ясно и громко позвал меня к себе.

— Сюда, ко мне, донья Инес Суарес! — крикнул он и, когда я обогнала солдат и офицеров и пустила своего коня рядом с его скакуном, добавил тихо: — Мы едем в Чили, Инес души моей…