Пока Кристина, дав задний ход, парковала машину, я смотрел прямо перед собой; я знал, что смотреть прямо перед собой – единственный шанс на спасение.

Пока мы ехали через весь город к дому шурина и невестки, было еще светло, но, когда свернули на улицу, где они жили, внезапно стемнело. Давид сидел на заднем сиденье и подпевал песне, звучавшей у него в наушниках. Самой песни я слышать не мог, и мне потребовалось некоторое время, чтобы ее узнать: «…in the middle with you», – услышал я голос сына позади себя и невольно улыбнулся.

В городе люди сидели на террасах кафе, но здесь улицы были у́же, а дома – выше, и хотя наступил вечер пятницы, возле тонких, почти голых деревьев высоко громоздились уложенные один на другой мусорные мешки, которые заберут не раньше чем в понедельник утром.

Значит, мой сон был не только горячечным, но и пророческим, подумал я, разглядывая разобранную детскую кроватку, прислоненную к мусорным мешкам, – вовсе не старую или готовую пойти на слом, а довольно новую, хотя и безвкусно-простенькую, дешевую кроватку с белыми прутьями и ножками, с голубым крылатым слоником в изголовье.

– Тебе уже лучше? – спросила Кристина.

– С чего ты взяла?

– Ты сидишь и улыбаешься.

Когда мы уезжали из дома, Кристина закурила сигарету, и теперь, медленно повернув голову к ней, я все еще – или снова? – видел сигарету, зажатую между ее губами; иными словами, сигарета была той же самой. Как так – дорога с одного конца города на другой заняла столько же времени, сколько выкуривание одной сигареты? Или это новая сигарета?

Кристина положила свою прохладную руку мне на лоб.

– У тебя еще порядочный жар, – сказала она. – Ты в самом деле принял аспирин?

– Да, – ответил я.

Я хотел добавить: «И еще два стакана „Джека Дэниелса“» – но в последний момент передумал.

Кристина еще больше наклонилась ко мне и положила руку на мой затылок; в зеркале заднего вида отражался Давид, снимавший наушники. Когда мы уезжали с улицы Пифагора, я задался вопросом, не слишком ли он взрослый для обязательных семейных визитов, – и теперь точно знал, что так оно и есть.

– Очень мило с твоей стороны, что ты все-таки поехал с нами, – сказала Кристина, и я почувствовал, как ее пальцы пробираются между моей шеей и воротником рубашки. – Мне тоже не всегда… – она прижалась лбом к моему лбу, – ну, ты ведь знаешь Яна… Он мой брат, но все-таки…

– Неслыханный мудак, – сказал я.

Я плохо знал, чего ожидать теперь, и поэтому закрыл глаза. В темноте я почувствовал, как ее пальцы остановились у меня на затылке. Давид на заднем сиденье громко рыгнул, потом издал тяжелый вздох.

– Ты всегда употребляешь не слишком изысканные выражения, – шепотом сказала жена мне на ухо, – но, в сущности, мы имеем в виду одно и то же.

Я снова открыл глаза; губы Кристины мягко прижались к моим губам. На сотую долю секунды в моей голове, ослабленной нурофеном и «Джеком Дэниелсом», послышался голос госпожи Де Билде. «И тогда она обернулась и стала его целовать», – сказал этот голос. В следующее мгновение мы снова сидели в машине, припаркованной на темной улице; моя жена приводила в порядок прическу и орудовала губной помадой, смотрясь в зеркало заднего вида.

«Ян Вринд и Ивонна Классенс» – гласила табличка возле дверного звонка; ниже, на картонке, красным фломастером было выведено: «Вилко + Тамар». Когда Яна и Ивонна еще не завели детей и жили на барже, они наклеили на свой почтовый ящик бумажки с кличками их кошек. Титус и Засранчик – такие клички не забудешь никогда; если мне не изменяет память, автоответчик их тоже упоминал… «Увы! Нас нет дома…» – так начинался ответ. «Увы!..» Я всегда дергался, слыша это слово. «Нас нет дома. Если вы хотите оставить сообщение для Яна, Ивонны, Засранчика или Титуса…» И все это на фоне какой-то неопределенной экзотической музычки, которую они, наверное, просто поленились выключить, приступая к записи сообщения.

Вспоминаю голос Ивонны, который в записи вызывал ассоциации с теплым молоком еще больше, чем в действительности. Теплое молоко в эмалированном ковшике. Имя Титус, кроме кошки, носил также лысый актер, с которым Ивонна одно время кувыркалась – шурин об этом не знал. Я однажды видел, как этот актер восседает посреди баржи на пуфе, покрытом не то индийским, не то афганским батиком, и декламирует тексты не то Ибсена, не то Шекспира. У него был довольно звучный голос; не успевал он поднести бокал к губам, как от него уже пахло красным вином, и он называл себя «настоящим театральным чудовищем». Однажды вечером, когда было уже поздно, все разошлись по домам или по постелям, завис только он один. Был снегопад; мы с Кристиной стряхнули снег с седел наших велосипедов и еще раз оглянулись на крышу баржи, покрытую тонким слоем белого вещества; в морозном воздухе вился дым из трубы, до нас доносился запах горящих поленьев. В свете уличных фонарей баржа приводила на ум картину Брейтнера.

– Мой брат не только тупица и лентяй, – сказала Кристина, – он еще и слеп.

Позднее, когда родился Вилко, мы склонились над колыбелью и переглянулись, – но невозможно было сказать что-либо с полной уверенностью, на все сто процентов; я имею в виду то, что почти все младенцы рождаются без волос. На этот раз в чугунной печке не горели дрова. Дело было летом, в канале плавали утки, через открытые окошки на баржу проникал тошнотворный запах помойки. Лицо Вилко покрывали комариные укусы, а когда Кристина что-то сказала об этом, Ивонна пожала плечами:

– Он закаляется.

Еще тем же летом, возвращаясь со спектакля, данного в провинции, лысый актер слетел с дороги; по свидетельству очевидцев, над останками его «ситроена-ds» витал крепкий запах вина. На похороны Кристина надела темные очки и черную шляпу с большими полями, но не плакала; в кафе театра, где все выпивали после представления, еще некоторое время висела его фотография, пока и ее в один прекрасный день не убрали.

«Увы, нас нет дома…» – вот какой текст, по здравом размышлении, я хотел бы услышать из домофона, когда Кристина нажала на кнопку звонка. Давид стоял поодаль, держа руки в карманах. Наушники от плеера свободно свисали с воротника куртки. Мне снова показалось, что он слишком большой и не должен сопровождать родителей на званый ужин к дяде с тетей; я подумал о его тоненькой подружке с гитарой, толком не понимая, почему он не сказал, что у него есть дела поважнее.

– Кто там?

Это был голос Ивонны; на темную улицу потекло теплое молоко.

– Хочешь пивка?

Шурин поднес прямо к моему носу две открытые бутылки пива. Я отрицательно покачал головой. Потом я вспомнил все случаи, когда он спрашивал, не хочу ли я еще пивка, а после этого – все случаи, когда я качал головой. Если сложить все их вместе, должно возникнуть впечатление, будто ты заглядываешь в вечность.

Когда шурин усаживался рядом со мной на диван, я мельком увидел его ноги в коричневых носках, всунутые в синие пляжные шлепанцы. Я застонал – стон был неслышным, но донесся из самой глубины души. Обычно желание вернуться домой приходило позже, за закуской или в те пустые минуты после нее, когда моя невестка надевала рукавицы для духовки. Это было даже не столько желание вернуться домой, сколько желание оказаться в любом другом месте. Я поднес бутылку к губам и разом выхлебал содержимое.

По телевизору начались новости для детей. У чернокожей девушки снимали слепок, чтобы сделать ей скобку для выравнивания зубов. Я искоса смотрел на шурина, но тот, казалось, был всецело поглощен телевизионными картинками.

– Кто были те двое? – спросил он, не отводя взгляда от телевизора.

– Какие двое?

– У тебя на дне рождения. Один – длинный и лысый. Другой – с прилизанными волосами. Я сказал Ивонне: «Этого Фред точно встретил на боях без правил». Ха-ха.

Я медленно поставил пустую бутылку обратно на столик перед диваном и взял горсть арахиса. В телевизоре родился слоненок; он шатался, переступая задними лапками по соломе, и пытался просунуть хобот под живот матери. Наверное, следовало что-то сказать, но у меня не было ни малейшего желания.

– Нет, кроме шуток, – сказал шурин. – Твои друзья?

– Макс, – сказал я и сделал глубокий вдох; шурин смотрел на меня. – Тот, что поменьше. Это Макс. Я познакомился с ним еще в школе. Мы учились в одном классе. Потом потеряли друг друга из виду, но недавно встретились в кино.

Я помолчал. По лицу шурина было видно, что я безраздельно завладел его вниманием.

– В школе все думали, что он далеко пойдет. Во многом так и получилось. Я хочу сказать, что его всегда побаивались. Не только ученики, но и учителя.

По телевизору как раз выступал учитель – на фоне классной доски, где мелом было написано стихотворение.

– В настоящее время он не остановится даже перед ликвидацией или чем-нибудь вроде этого, – продолжал я, шаря в мисочке с арахисом. – Так он держит в руках свою империю. И не только ее. В пределах Нидерландов, вообще-то, нет никого, кто осмелился бы что-то попробовать сделать без разрешения Макса Г. и его организации. Может, ты читал что-нибудь в газетах. Бомба под машиной владельца гостиницы, заложенная в прошлом году на парковочной площадке. И бордель, который обстреляли из ручного гранатомета с другой стороны канала. Впервые в Нидерландах для такого дела применили гранатомет. Никто не знает доподлинно, был ли Макс причастен к этим событиям. Я тоже не знаю. О таких вещах мы не разговариваем. Но есть много улик, которые указывают на него, хотя убедительных доказательств так и не нашли.

На заднем плане, в дверях, ведущих из коридорчика в кухню, появилась невестка в сопровождении моей жены; невестка несла поднос с мисочками, у жены в каждой руке было по бокалу белого вина.

– Можно садиться за стол! – воскликнула Ивонна своим тепломолочным голосом. – Давайте, дети, мойте руки.

За закуской – серые креветки в розовом соусе – о Максе больше не говорили. Как и за основным блюдом, которое на сей раз прибыло из духовки завернутым в алюминиевую фольгу, а по вкусу отдаленно напоминало рыбу.

Тесть и теща позвонили из машины, сообщив, что по пути из своего летнего домика в Дордони они попали в пробку на брюссельской окружной дороге и что ждать их не нужно; я не знал, что было меньшим из двух зол – их отсутствие на ужине или перспектива увидеть их позже вечером.

Голова опять разболелась, поэтому я выдавил под столом две таблетки нурофена из блистера и, улучив момент, когда никто не смотрел на меня, смыл их в горло, вылив туда бокал ледяного белого вина. Ивонна рассказывала про новую школу Вилко, где ему «наконец стали уделять то внимание, какого он – с его-то способностями – заслуживает»; лет в пять, не больше, родители сводили его для тестирования в психологическое бюро, которое специализировалось на «одаренных» детях, так что результат более или менее соответствовал ожиданиям.

Каждый раз, когда с их губ сходило слово «одаренный», Ян и Ивонна опускали глаза; этот текст не произносился, но посвященные понимали с полуслова: как ребенок может быть «одаренным», если оба родителя не обладают способностями выше средних? А вдруг и Ян, и Ивонна, пройдя хитросплетения психологического теста, тоже оказались «одаренными»? Дело несколько осложнялось тем, что Вилко, помимо «одаренности», страдал еще двумя заболеваниями: синдромом дефицита внимания и гиперактивности, а также дислексией. Шурин и невестка не упускали возможности подчеркнуть, как им «тяжело» с восьмилетним сыном. Сам Вилко, похоже, не испытывал неудобств от своего исключительного положения. Этот погруженный в себя мальчуган редко вмешивался в разговоры взрослых. Его жизнь протекала преимущественно у него в голове; иногда он настолько погружался в свои мысли, что начинал шевелить губами. Когда один из родителей спрашивал его о чем-нибудь, он давал ответы в таком духе: «Это я уже давно знаю» или «Папа, ты рассказываешь мне это уже в третий раз» – ответы, которые вызывали у родителей умильную улыбку.

Их шестилетняя дочь Тамар была совсем не такой – милая, стеснительная девочка с хорошеньким личиком. По причине «ленивого глаза» она носила очки, но они, казалось, лишь подчеркивали ее красоту. Порой ее увеличенные из-за очков глаза не отрываясь смотрели на кого-нибудь застенчиво и кокетливо одновременно. Время от времени на улице она ни с того ни с сего хватала меня за руку и щипала. Помню, как в один прекрасный день во время общей прогулки мы с Тамар пошли купить выпивку, а потом не смогли найти остальных; через некоторое время мы прекратили поиски. Я купил билеты на колесо обозрения, а потом на надувной батут и автодром. Наконец, мы сели на бочкообразную лодочку и догребли до середины пруда с лебедями, утками и другими водоплавающими птицами. Тут внезапно пошел дождь. Сначала пролилось лишь несколько капель, но вскоре они превратились в сплошную стену ливня, берега скрылись из виду, и на пруду осталась только наша лодка. Сначала я проклинал все парки развлечений на свете, особенно те, где есть пруды и бочкообразные лодочки, но перестал ругаться, когда увидел лицо Тамар. Между мокрыми прядями волос пылали румяные щеки, из-за запотевших стекол улыбались ее прекрасные глаза.

– Здорово, – сказала она, убирая со лба мокрые локоны.

Она встала, раскинула руки и запрокинула лицо кверху, к небесам, с которых лил дождь.

– Вот это здорово, – сказала она еще раз.

– Где вы были так долго? – закричала ее мать, когда мы наконец встретились с остальными на крытой террасе, возле киоска с картошкой фри.

От нашей одежды шел пар, на плитках пола вокруг кроссовок Тамар образовалась лужица.

– Мы были на острове посреди пруда, – сказал я. – А потом полил такой дождь, что мы не могли вернуться.

Тамар пристально посмотрела на мать.

– Мы не могли вернуться, – повторила она.

Кристина и Давид не отрывались от картошки фри с майонезом; Вилко сидел за отдельным столиком и дул через соломинку в бутылочку шоколадного молока, пуская коричневые пузыри. Шурин бросил в рот недоеденный крокет.

– Я тоже был на острове, – сказал он, – но вас нигде не видел.

Хорошо помню, как я уставился на его голову со ртом, жевавшим крокет, и как глаз на этой голове сально подмигнул мне. Так или иначе, было уже слишком поздно: где-то под моей дымящейся одеждой поднимался жар, который через считаные секунды должен был залить мое лицо заметным для всех румянцем.

– Пойду возьму пивка, – сказал я и отвернулся.

– Я с тобой, – сказала Тамар и крепко взяла меня за руку.

И теперь, за столом, соскребая белые рыбьи останки с алюминиевой фольги, я снова обращал внимание преимущественно на Тамар. Она молча нацепила кусочек рыбы на вилку и начала задумчиво пережевывать его. Она вовсе не пыталась принять участие в разговоре, и мне пришлось признать, что она права; последние десять минут говорили о новой пьесе не то норвежского, не то финского драматурга, в которой Ивонна получит «ведущую роль», как она сама выразилась.

– Эту пьесу поставят здесь еще до премьеры в Норвегии, – сказала она.

Из-за своей занятости в третьеразрядных ролях Ивонна по вечерам почти не бывала дома и не могла уложить детей в постель или рассказать им сказку перед сном – эта обязанность выпадала на долю шурина. Но можно было бы задаться вопросом: должны ли Вилко и Тамар радоваться этому. Мне не удавалось представить себе, как он, с его невыразительной головой, читает вслух детскую книжку, сидя на краю кровати.

Можно было бы задаться и другим вопросом: достаточно ли велик актерский талант Ивонны, чтобы оправдать ее отсутствие дома? Шурин, как уже сказано раньше, не делал вообще ничего. Он иногда «медитировал» или, бывало, неделями составлял пазл из ста с лишним тысяч кусочков. Я спрашивал себя, хороший ли пример он подает детям, бездельничая или составляя бесконечные пазлы.

– В Норвегии, – сказал Вилко.

Казалось, все одновременно перестали жевать.

– В Норвегии, – сказал он снова, несколько громче, но по-прежнему не поднимая глаз от тарелки.

На лице Ивонны появилось задумчивое выражение, словно она не могла решить, каким из заболеваний сына было обусловлено такое поведение.

– В Норвегии, – сказал Вилко. – В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии. В Норвегии!

Краешком глаза я увидел, что Кристина бросила на меня взгляд, но сделал вид, будто ничего не заметил. Я пристально оглядел всех, кто сидел за столом. Давид скреб вилкой по фольге; шурин вытирал салфеткой уголки рта, даже тогда, когда они стали совершенно чистыми; одна только Тамар вела себя иначе – положив вилку, она посмотрела мне в глаза и подмигнула из-за стекол очков.

– Можешь выйти из-за стола, если хочешь еще посидеть за компьютером, – сказала Ивонна.

И она положила руку на плечо сына.

Тот полуобернулся на стуле, замахнулся, почти не целясь, и кулаком угодил прямо в нос моей невестке.

Ивонна испустила вопль и прижала обе руки к лицу; еще через несколько секунд широкие красные потоки крови заструились по ее губам и подбородку, достигнув шеи.

Вилко вскочил со стула и сделал ноги. Кристина встала и через стол протянула Ивонне руку. Шурин наконец положил свою салфетку. Я подумал, что он устремится за сыном и в коридоре схватит его за шиворот – тот явно напрашивался на это; но нет, он продолжал сидеть на своем месте и только издал усталый вздох, шедший откуда-то из глубины груди.

– Опять это случилось, – сказал он. – Кто-нибудь хочет добавки?

Гораздо позже – я давно уже сидел с бокалом кальвадоса на софе, перед телевизором – появились тесть с тещей. Я вполуха слушал, как в коридоре обмениваются пространными приветствиями, и тихонько постанывал; последние десять минут я перескакивал с программы на программу и наконец остановился на передаче о фермах для детей, которая шла по местному каналу АТ5.

– Что, опять сидишь и надираешься? – раздался у меня над ухом голос тестя.

Я не слышал, как он вошел, и вскочил, в ответ на что он разразился громким хохотом.

– Да сиди, сиди, – сказал он. – Я всегда говорил, что лучшее средство от гриппа – двойная доза коньяка.

Марсел Вринд принадлежит к тем людям, которые больше радуются собственному присутствию, чем присутствию других. Это чувствуется по его манере пожимать руку несколько сильнее, чем нужно, словно с целью подчеркнуть, что, несмотря на преклонный возраст, он все еще пребывает в добром здравии, и по тону голоса, или, лучше сказать, по манере медленно сплетать между собой слова и фразы – при долгих паузах между ними у собеседника никогда не возникает иллюзии, что во время этих пауз его можно перебить.

– Мы опять пережили такое… – сказал он, плюхаясь на софу рядом со мной. – Ты не поверишь…

И он завел один из нескончаемых анекдотов о французском виноградаре с трактором, который помог тестю и теще притащить настоящую местную черепицу, чтобы соорудить пристройку к их летнему домику. Теперь весь фокус заключался в том, чтобы слушать вполуха, но не упустить смысл анекдота; с течением лет я все больше совершенствовался в этом искусстве слушания вполуха.

Я узнал, что виноградарь, предлагая свои услуги, вовсе не стремился получить плату и что тесть и теща были самыми крупными покупателями безэтикеточных бутылок с его вином. Между тем вторая половина моего внимания была обращена на экран телевизора, где человек, выигравший в лотерею красный «опель-астру», принимал поздравления от ведущего. Победитель, мужчина лет тридцати с небольшим, при галстуке и в желтом пиджачке, похоже, был искренне рад, выиграв такую уродливую машину: через приоткрытую дверцу он махал рукой жене, сидевшей на трибуне, и поднимал вверх большой палец. У жены были каштановые кудряшки, собранные на макушке наподобие гнезда цапли или аиста; она, если такое вообще было возможно, казалась еще уродливее «опеля».

– Это вино гораздо лучше того пойла, которое продается здесь в супермаркетах, – послышался голос тестя рядом со мной. – И знаешь почему?

«Потому что в нем нет консервантов», – мысленно ответил я и отрицательно покачал головой.

– Потому что в нем нет консервантов, – сказал тесть.

К своему ужасу, я увидел, что он вынимает видеокамеру из черной фотосумки, которую я, очевидно, не заметил раньше. Потом он сполз с дивана и опустился на колени перед телевизором; на задней стороне камеры болтался проводок.

– Ты знаешь, куда это втыкают? – спросил тесть, поднимая кверху штырек от проводка.

– Понятия не имею, – ответил я.

Пока что единственным светлым моментом стал разбитый нос Ивонны, но для целого вечера этого было слишком мало. Последним, что я хотел бы видеть, было видео с тестем и тещей, снятое в их летнем домике в Дордони.

Я переключился на другой канал, где люди возлагали цветы на тротуаре и зажигали свечки – наверное, в память об очередной жертве «бессмысленного насилия». Не испытают ли они большее удовлетворение, спросил я себя, если отправятся к дому, где живет семья преступника, и перебьют окна, а потом, например, устроят пожар; не послужит ли это более ясным сигналом для исполнителей «бессмысленного насилия», и не помогут ли они тем самым предотвратить другие случаи «бессмысленного насилия»?

Я смотрел на обтянутый коричневыми вельветовыми брюками зад тестя, обращенный теперь ко мне, а сам тесть, все еще стоя на коленях, искал на задней панели телевизора место, куда можно воткнуть конец проводка. Видеокамера лежала рядом с ним на полу – я мог вытянуть ногу и одним прицельным пинком временно вывести аппарат из строя, но тут в комнату вошел шурин вместе с Ивонной, моей женой и тещей: очевидно, до тех пор они были на кухне и болтали о всякой всячине.

Объективно говоря, Дана Вринд-Гудхарт принадлежит к таким тещам, которые умеют превратить жизнь зятьев в ад. У нее сильно помятое, но приветливое лицо, которое, несмотря на возраст, излучает безудержную энергию и жизнерадостность; однако многие, включая пишущего эти строки, на близком расстоянии от такой энергии и жизнерадостности вскоре начинают испытывать неудобство или даже чувствовать себя лишними. Ты как будто пасуешь перед ней, когда надо проявить инициативу. Можно сказать, что теща в полной готовности стоит у двери, когда другие только ищут свою обувь и одежду. «Идем мы, в конце концов, или нет? – кричит она своим приятным голосом. – Я жду уже целый час».

– Привет, мой мальчик, сиди-сиди, – сказала она мне; я даже не успел выпрямиться. – Больной не должен двигаться.

Чувствуя, как теща проводит по моему лицу легким пушком своих помятых щек, а потом касается моей кожи сухими губами, я обменялся взглядами с женой.

– Ты потерял очки или просто так выделываешься?

Последние слова теща адресовала своему мужу, который, по-прежнему стоя на коленях, наполовину забрался под телевизор; видимо, он только что нашел гнездо для своего проводка, поскольку изображение на экране замигало, потом почернело и наверху появился зеленый квадратик со стрелкой, обозначающий видеоканал.

Вскоре пошли первые кадры: трактор поднимается на заросший холм; три бурые коровы пасутся за колючей проволокой; штабель черепицы у грунтовой дороги, – а тесть меж тем вылез из-под телевизора и нажал какие-то кнопки на видеокамере. Черепица, бурые коровы и трактор снова пронеслись перед нами в обратном порядке, причем трактор ехал задним ходом. Возникло изображение тещи – она стояла в цветастом фартуке за кухонным столом, заставленным стеклянными банками для консервов, и выливала что-то задом наперед из кастрюли; через запотевшее окошко проникал тусклый свет, не дававший разглядеть, что именно это было.

Тесть нажал еще какую-то кнопку; изображение задрожало и почернело, на экране появились искоса поглядывающие дикторы новостей на АТ5, местном амстердамском канале. Звук был негромким, а на заднем плане виднелась фотография ночной улицы, обсаженной деревьями. Между деревьями висели красно-белые ленты. Под фотографией жирными прописными буквами было написано: убийство.

– Когда все усядутся поудобнее, – сказал тесть, – можно начинать сеанс.

Ночная улица на экране пришла в движение: полицейские в форме и в штатском ходили кругами и наклонялись, поднимая что-то с тротуара. На улице стояли несколько полицейских машин и «скорая помощь» – все с выключенными мигалками.

– Подвинься немножко, – сказала жена, легонько толкая меня в плечо.

Перед телевизором встала Тамар, держа блюдо с довольно темным тортом – по его внешнему виду было не понять, что внутри.

– Кто хочет кусочек, говорите, – сказала Тамар. – Бабушка сама испекла.

– Уйди-ка, – попросил я ее.

Тамар посмотрела мне в глаза, голову она держала набок. Судя по ее позе, она собиралась подождать, пока я силой не сдвину ее с места, но мой тон был таким, что она все-таки сделала шажок в сторону. Улица показалась мне отдаленно знакомой – это происходит со всеми амстердамскими улицами, – но пока что я ее не узнавал.

– Все устроились? – спросил тесть.

Никто не успел ответить; амстердамская улица исчезла с экрана, а вместо нее рывками стала появляться моя теща, которая усаживалась на деревенскую каменную стенку где-то в глубине французской провинции. На голове у нее был клетчатый крестьянский платок, а в руках – нарочито неряшливо выпиленная дощечка, на которой имелась надпись с завитушками: «Les Enfants du Paradis».

Я вдруг вспомнил, что именно это название тесть и теща дали своему летнему домику, сокращенно не «Раек», а гораздо мудренее – «Дети». Еще ужаснее, наверное, было то, насколько легко остальные члены семьи – начиная с шурина и моей жены – смирились с этим названием, выдавая фразы вроде «Папа и мама до конца сентября будут в „Детях“» или «Эта фарфоровая русалочка хорошо подойдет к каминной полочке в „Детях“». Я оттолкнулся обеими руками и встал с софы, что вызвало искры и звездный дождь на красно-розовом фоне под моими веками.

– Куда ты? – спросила Кристина.

– В коридор, – ответил я. – Чтобы вырвало там, а не на диване.

В дверях я обернулся; жена подперла подбородок рукой, приняв позу, которая, в общем, должна была свидетельствовать о ее интересе; сын засунул руки в карманы и прислонился к спинке софы – он даже не потрудился скрыть свои истинные чувства, хотя я тут же понял, что не знаю его истинных чувств. На стуле у обеденного стола сидела Ивонна, положив ногу на ногу и поставив локоть на стол, где ждали своего часа тарелки с недоеденной рыбой и алюминиевой фольгой. Шурин сидел на подлокотнике дивана, едва держа пальцами бокал с кальвадосом; Тамар устроилась на полу перед телевизором, на ее коленях покоилось блюдо с нетронутым тортом. Теща не стала садиться; стоя несколько в стороне, она почти умиленно разглядывала саму себя на экране.

Я изо всех сил постарался представить себя в центре этого семейного портрета. Мне хотелось увидеть себя, когда я еще сидел среди других на диване перед телевизором. Точнее, я попытался понять, как это может выглядеть со стороны. Понял бы посторонний человек, кто здесь чужой, или я кажусь неотъемлемой частью целого?

В туалете я облегчился, не поднимая сиденья унитаза. Потом я посмотрелся в круглое зеркало над раковиной: глаза покраснели и слезились, а кожа вокруг рта была стянута, но больше не наблюдалось никаких изменений, заслуживающих внимания.

За раму зеркала были заткнуты открытки. Мое внимание привлекла одна из них: живописная рыбацкая гавань, полная красно-белых корабликов. «Saludos de Menorca» – гласила красная надпись на фоне синей морской воды.

Я проверил, заперта ли дверь, и осторожно вытащил открытку из-за зеркала. «Дорогие Ян, Ивонна, Вилко и Тамар, – было написано рукой моей жены, – мы вовсю наслаждаемся солнцем, пляжем и вкусной едой. Здесь полно осьминогов: если надеть маску, можно увидеть их вблизи. С любовью, Кристина, Фред и Давид».

Я представил полузакрытое маской лицо Кристины и невесомые распущенные волосы, колышущиеся под водой, на расстоянии нескольких сантиметров от осьминога в естественной среде его обитания – в море. «До какого возраста доживают осьминоги?» – задумался я.

Засунув открытку обратно, я открыл дверь туалета. Нерешительно постоял в коридоре. По звукам, доносившимся из гостиной, можно было заключить, что показ курортного видео шел полным ходом. Я услышал голос Ивонны: «И всю эту черепицу вы сами носили наверх? С ума сойти!»

В конце коридора была приоткрыта дверь, через которую проникало голубоватое мерцание. Стараясь не шуметь, я подошел поближе. За компьютером, стоящим на красном письменном столике, сидел Вилко; насупившись, он глядел на самолет, низко летевший над жилым кварталом.

Я кашлянул.

– Можно войти? – спросил я, когда Вилко поднял голову, а потом снова уткнулся в компьютер; не дожидаясь ответа, я вошел в его комнатку. – Что это за игра?

Вилко испустил тяжелый вздох.

– Ты же сам видишь, – сказал он, потирая лицо руками. – К тому же это не игра.

Я подавил в себе соблазн вырубить его прицельным ударом кулака – вместо этого я доверительно положил руку на спинку его кресла. Почти незаметная дрожь пробежала по его телу; подобно большинству «одаренных» детей, он не терпел прикосновений. Я наклонился вперед, так что мое лицо оказалось вровень с его лицом. Самолет на компьютере – двухмоторная «Дакота» – прошел низко над домами, задел крылом дымовую трубу и упал в огненный шар, который расширился до границ экрана. Вилко нажал на клавишу «enter», небо над городом опять прояснилось, и «Дакота» снова полетела над домами на большой высоте.

– Это было довольно круто, – сказал я.

– Что?

Вилко, не глядя на меня, снова держал пальцы на клавиатуре; я убрал руку со спинки его кресла.

– Как ты врезал по башке своей матери, – сказал я и вбил сжатый кулак левой руки в раскрытую ладонь правой. – Бам! И прямо ей в нос. Нет, в самом деле, снимаю шляпу.

Поскольку он повернул голову, я повторил свой жест еще раз.

– Бац! – сказал я. – Она тоже не должна занудствовать без повода.

Во взгляде Вилко, когда он, в порядке большого исключения, смотрел прямо, всегда была какая-то пустота и отстраненность; но, ободряюще подмигивая, я увидел по его глазам, что он и в самом деле слышал каждое мое слово и теперь надо только удерживать его внимание.

– Пьесы, в которых играет твоя мама, – полное дерьмо, – продолжал я. – Залы полупусты. Никому ни фига не интересно. Во всяком случае, нет ни одной веской причины, по которой вы с сестренкой почти каждый вечер должны оставаться без матери. Без матери, которая просто уложит в постель, как все другие матери. Как говорится, нет никакой экономической необходимости ежевечерне бросать семью. Ты знаешь, что такое «экономическая необходимость»?

Вилко кивнул.

– Папа читает вам вслух, когда вы ложитесь спать?

– Иногда.

– А тебе это нравится?

– Иногда.

Я несколько раз глубоко вздохнул; голова опять безумно раскалывалась.

– Твой отец совсем ничего не делает, – сказал я.

Вилко все еще смотрел на меня; то, что говорил я, явно было интереснее компьютерной игры со старой «Дакотой». Вряд ли его родители хоть однажды рассказали сыну то, что могло заинтересовать его больше чем на две секунды.

– Он все еще собирает пазлы? – спросил я.

Вилко кивнул.

– А тебе можно с ним? Он разрешает помогать ему?

На мониторе компьютера «Дакота» быстро теряла высоту; Вилко поднял брови, и его лоб наморщился. Из гостиной в другом конце коридора донесся смех.

– Или это слишком сложные пазлы? – быстро спросил я.

– Нет.

Вилко покачал головой; похоже, он хотел сказать что-то еще, но вместе этого лишь тяжело вздохнул.

– Твой отец тоже мог бы пойти на работу, – сказал я. – Тогда мама могла бы больше бывать дома. Сейчас он, по сути, не делает ничего, ведь от пазлов денег не появится. В них много составных частей, но они не принесут денег на еду или всякие приятные вещи.

Я согнул колени так, чтобы наши лица оказались на одной высоте.

– Может, ты расквасил нос не тому, кому надо, – сказал я тихо.

Я придвинул руку ближе к плечу Вилко, стараясь не касаться его.

– Но еще не поздно все исправить, – продолжил я. – Сегодняшний вечер не закончился, а кроме него, будет и завтрашний день, и послезавтрашний.

Я поднес другую руку к клавиатуре.

– Надо проследить, чтобы не случилось аварии, – сказал я.

Вилко повернул голову к экрану.

– Ой! – сказал он и несколько раз с силой ударил по клавише пробела, успев в последний момент задрать нос «Дакоты», чтобы она не разбилась между зданиями.

Я встал.

– Но если ты сделаешь это сегодня вечером, можешь рассчитывать на мою поддержку, – заключил я.

В гостиной тем временем дело дошло до собственноручной укладки черепицы. Тесть балансировал на верхней ступеньке приставной лестницы; на голове у него была дурацкая синяя бейсболка. Под лестницей стоял мужчина в таком же синем комбинезоне, который подавал тестю черепицу, по одной штуке; несомненно, это был бескорыстный помощник, сосед-виноградарь.

Я сел за неубранный стол и до краев налил кальвадоса в грязную чашку из-под кофе. Мой приход не был замечен; по крайней мере, его не сочли заслуживающим особого внимания.

Я посмотрел на шурина. Тот сидел по-турецки на полу и курил сигарету; вероятно, так же он сидит, когда «медитирует». Я попробовал представить себе, что происходит у него в голове во время «медитации», но безуспешно.

– Это была только крыша пристройки, – сказала теща. – Будущим летом начнем возводить сам дом.

Тут видео внезапно кончилось; все встали и начали наводить порядок. Это стало для меня поводом подняться на ноги и повалиться на опустевшую софу.

Телевизор был снова переключен на АТ5, где показывали еженедельное интервью бургомистра Амстердама. Я взял пульт и хотел было выбрать другой канал, но передумал и посмотрел на свои часы для бега: 21:39. Если все правильно, ровно в 21:45 будут повторять выпуск новостей.

– Хочешь еще кальвадоса?

Это был шурин, который с бутылкой в руке остановился возле софы. Я огляделся в поисках своего бокала.

– Вот, – сказал шурин и нагнулся, чтобы поднять с пола грязный бокал. – Если не побрезгуешь.

Он опустился рядом со мной на софу, протянул мне бокал и подлил себе тоже; по экрану поползли заключительные титры интервью.

– Ты это смотришь? – спросил шурин.

– Не специально. Дожидаюсь новостей.

Из кухни доносились голоса моей жены, невестки, тестя и тещи, которые, видимо, принялись за мытье посуды.

– Сразу после рекламы на канале АТ5 новости, особое внимание – убийству в районе Амстердам-Юг, – сказала ведущая.

На экране снова появилось фото с красно-белыми лентами между деревьями.

– В последние годы это случается все чаще, – сказал шурин. – Город становится похож на Нью-Йорк.

– Да, – согласился я.

В глубине души мне очень хотелось, чтобы шурин убрался до выпуска новостей. Это не было предчувствием, хотя задним числом вполне можно было бы говорить о предчувствии: в тот момент я еще думал о том, что просто не испытываю желания выслушивать пустые комментарии сидящего рядом шурина, а не о том, что тема убийства в районе Амстердам-Юг имеет отношение к моей собственной жизни, – и тем более не мог знать, что в результате она совершит новый поворот.

Я почувствовал на своих плечах две руки и, запрокинув голову, посмотрел в лицо Давиду.

– Мы уже идем? – спросил он.

– Еще немножко, – ответил я. – Скоро пойдем.

Реклама закончилась, зазвучали позывные новостей на АТ5. В тот же миг Тамар обошла софу и расположилась рядом со мной.

Вот в таком составе – шурин, племянница и я – на софе, сын – за моей спиной – мы собрались перед телевизором, когда на экране снова появились слово «убийство» и красно-белые ленты между деревьями, а ведущая сказала:

– На улице Франса ван Мириса в районе Амстердам-Юг сегодня рано утром обнаружили безжизненное тело семидесятидвухлетнего мужчины. Согласно информации, поступившей из полиции, речь идет о Ролфе Бирворте, пенсионере, бывшем преподавателе французского языка в амстердамском коллеже имени Эразма Роттердамского. Мужчина был убит одним выстрелом в голову. Мотивы преступника или преступников пока неизвестны, хотя способ совершения убийства, почти что казни, наводит на мысли о разборках в криминальных кругах.

– Вот видишь: Нью-Йорк, – сказал шурин. – Что я говорил?