Часть 2

Обычно, просыпаясь посреди ночи, ты уже знаешь, который час. Это начинается во сне, который не отклоняется от своей сюжетной линии, – в таком сне вдоль тротуара сложено слишком много мусорных мешков или белая лошадь все скачет и скачет рысью по богом и людьми забытой дороге. Мусорные мешки, по два сразу, надо закинуть сзади в мусоровоз. Приоткрываешь глаза – и видишь светлую щелочку между занавесками. Тогда все ощущается острее, чем обычно. А если закрыть глаза, перекидывание мусора просто начинается снова. И лошадь еще долго не прискачет туда, куда ей надо.

– Я заболел, – сказал я жене, когда зазвонил будильник.

Рядом со мной раздался тяжелый вздох. Я мог бы вспомнить время, когда после такого сообщения она сразу поворачивалась ко мне, полная любви, брала мою пылающую голову прохладными руками и спрашивала, сколько тостиков, один или два, я хочу в постель во время завтрака. Но в последние годы она только вздыхала.

До меня доносилось журчание душа в ванной; потом я услышал, что жена чистит зубы и будит Давида. Удаляющиеся шаги вниз по лестнице. Я приподнялся среди подушек – резкая боль выстрелила вдоль позвоночника вверх, до самого затылка, – и слегка отдернул занавеску. Дневной свет тоже причинял боль. Казалось, кто-то стучит вилкой по железной тарелке далеко позади глаз.

Должно быть, я задремал, потому что Кристина, совсем одетая, вдруг встала у изножья кровати. В руке у нее была кружка кофе, но по тому, как жена ее держала, было видно: она пришла наверх вовсе не для того, чтобы принести мне кофе в постель.

– Позволь напомнить, что сегодня вечером мы идем ужинать к Яну и Ивонне, – сказала Кристина.

Она поднесла кружку к губам, будто хотела сделать глоток, и снова опустила ее.

Услышав имена шурина и невестки, я застонал – тихонько, но все-таки громче, чем собирался.

– Я болен, – сказал я, во второй раз за утро.

Жена опустила глаза и уставилась на кружку в своей руке; может, мне это привиделось, но я не мог отделаться от ощущения, что она мысленно считает до десяти.

– Мы договорились очень давно, – сказала она поразительно спокойным тоном; такое же спокойствие, наверное, царит в здании, откуда только что эвакуировали людей после сообщения о возможном заминировании. – В пятницу я напомнила тебе еще раз. И теперь ты болен. В прошлый раз ты тоже заболел. Я не стану еще раз звонить и отказываться: твое отсутствие будет слишком заметным. Ты просто примешь несколько таблеток парацетамола и пойдешь со мной. Нельзя так меня подводить.

Я попытался взглянуть ей в глаза, но она смотрела куда-то мимо подушки.

– Я не пойду, – сказал я. – Сегодня я не в состоянии есть стряпню Ивонны и слушать треп твоего брата.

Я подумал, что Кристина выплеснет горячий кофе мне в лицо. В глубине души я и сам был бы не против горячего кофе в лицо. Обычно после выплескивания горячего кофе семейные ужины сразу отменяются. Я вспомнил руки Ивонны: она надевала деревенские рукавицы и вытаскивала из духовки блюда, либо пригоревшие, либо полусырые. Несъедобное кушанье лежало на буром деревенском противне, который она купила по случаю где-то в Дордони у «очень милого беззубого старичка»; давным-давно я еще находил известное удовольствие в том, чтобы после первого куска слишком громко говорить «Как вкусно!», а потом обстоятельно интересоваться рецептом, между делом подмигивая Кристине. Но то было давным-давно.

А теперь я разглядывал лицо своей жены.

– Посмотрим, как буду чувствовать себя вечером, – сказал я.

Какая-то часть меня хотела бы никогда больше не ужинать у шурина и его жены, но была и другая часть, которая находила в этом кайф и желала все увидеть вблизи. Эта же часть раньше выспрашивала о точном составе и способе приготовления блюд, давая определенное утешение людям, которые не сумели ничего добиться в жизни. Та часть меня самого, которая нуждалась в утешении, изо всех сил постаралась бы все-таки сопровождать жену сегодня вечером на ужин к ее брату и невестке.

Тем временем в дверном проеме появился Давид. Волосы его свисали на лоб мокрыми прядями. Я даже не видел, открыты были его глаза или закрыты.

– Крюсли кончились, – доложил он.

Кристина заглянула в свой кофе.

– Я скоро спущусь, – сказала она.

Она подождала, пока Давид не выйдет из спальни. Несколько месяцев назад у него появилась подружка: миленькая, но ужасно тоненькая девочка, которая иногда приходила с гитарой. На прошлой неделе она впервые осталась у нас поесть. За ужином дети под столом держались за руки, а сразу после десерта пошли наверх; вскоре из комнаты сына донеслись звуки гитары. И ее голос. Помню, я включил телевизор, чтобы посмотреть новости, но сразу убавил звук. Не знаю, чью песню она пела, в любом случае – американскую: что-то из пыльного угла Америки, без горизонта, с уходящей в никуда дорогой и чертополохом, сонно колышущимся над асфальтом. Мне вспомнился жест, которым она за едой убирала за ухо тонкие льняные волосы, ее миловидное личико, ее голос, то, как она смущенно бормотала, все время обращаясь ко мне на «вы», хотя я настоятельно просил называть меня «просто Фредом». Я подумал о том моменте, когда начинается любовь; и о том моменте, когда любовь заканчивается.

– Значит, я могу на тебя рассчитывать? – спросила Кристина.

– Посмотрим, как буду чувствовать себя вечером, – повторил я, но что-то в моем голосе должно было подсказать ей: вечером я буду чувствовать себя достаточно хорошо.

У меня вдруг возникло желание притянуть жену к себе через изножье кровати. Чтобы она меня утешила. А если это невозможно – чтобы утешиться самому. «Успокойся, – сказал бы я, положив руку на ее щеку, чтобы медленно взъерошить ей волосы, – мы еще тут».

В этот момент жена залпом допила кофе из кружки и пошла к двери. Там она еще раз обернулась.

– Родители тоже придут, – сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало естественно. – Они сегодня возвращаются из Франции и будут рады тебя видеть.

Я закрыл глаза. Сначала я увидел только черные пятна, а потом – длинный ряд мусорных мешков на краю тротуара.

– А Фатима придет в половине десятого, – добавила жена. – Ключ у нее есть.

– Фатима? – переспросил я.

Но ответа не последовало, а когда я открыл глаза, то увидел, что жена уже плотно закрыла за собой дверь спальни.

Мусорные мешки все еще стояли на краю тротуара. С одной стороны, это были те же самые мусорные мешки, с другой стороны – нет; они казались больше и тяжелее, чем обычно, а мусоровоза все не было видно. До меня не сразу дошла страшная правда. Мусоровоз больше не приедет! Мусоровоз уже был! Мусоровоз проехал мимо и не забрал эти мешки, или еще хуже: мешки оказались слишком большими и тяжелыми для обычного мусоровоза, и их не заберут ни на следующей неделе, ни неделей позже.

Задыхаясь и хватая ртом воздух, я рывком поднялся в постели, столкнув с тумбочки стакан с водой; за запотевшим окном виднелось солнце в ярко-голубом небе. Я медленно опустился навзничь. Волна жгучей блевотины поднялась чуть ли не до самых глаз, а потом опустилась обратно, к нижним частям тела; подушка была пропитана ледяной влагой, словно кто-то разом выплакал свою многолетнюю горесть.

«А где лошадь? – промелькнуло у меня в голове. – Куда делась скачущая рысью лошадь?»

Я закрыл глаза, но сон не возвращался. Слышались голоса, шедшие, казалось, издали. Когда я снова открыл глаза, голоса не исчезли; они доносились снаружи – точнее, снизу, из сада.

Я поднялся на колени и оперся локтями о подоконник. Затем протер пальцами запотевшее стекло и стал смотреть в образовавшуюся дырочку.

Госпожа Де Билде стояла возле увитого виноградом сарайчика в глубине сада. На ней были голубые домашние тапочки и цветастый коричневый фартук, завязанный на талии. Из открытой двери сарайчика наполовину высовывался женский зад, обтянутый потертыми джинсами; я расширил дырочку и повернулся ухом к окну, но разобрать, что госпожа Де Билде рассказывала высунутому из сарайчика заду, было трудно. Потом из сарайчика показалась рука с граблями. Госпожа Де Билде яростно затрясла головой. Слева внизу появилась пятнистая собака; она пошла к своей хозяйке, обнюхала нижний край ее фартука и просунула морду через дверной проем внутрь сарайчика.

Оттуда снова показалась та же рука, на сей раз державшая зеленое пластмассовое ведро, которое весело покачивалось на солнышке. Госпожа Де Билде крикнула что-то – мне, за закрытым окном, послышалось: «смеют зайцы, не теперь». На газон бросили метлу, затем несколько пластиковых бутылок с моющими средствами. Наконец из сарайчика вылез весь зад; он проделал это, совершив ряд коротких рывков, наподобие едущего задним ходом грузовика, водитель которого лишен полного обзора через наружные зеркала. Собака отпрыгнула назад и стала смотреть с безопасного расстояния, склонив голову набок.

Я дважды собственными глазами видел дочь госпожи Де Билде и помнил, что тело ее было изнурено избыточным весом, а лицо выпирало во все стороны, словно изнутри его надули насосом; кожа на лице болезненно лоснилась; казалось, к некоторым его участкам кровь никогда не приливает, но с ними соседствовали красные пятна и лиловые точки, будто вследствие избыточного давления кровь искала выхода и сосуды лопались.

Из глубины этого ландшафта, образованного кровавыми и бескровными пятнами, недоверчиво смотрели чересчур маленькие глазки; они прятались в складках жира, как прячутся в своих норах мелкие хищники, выскакивающие наружу лишь тогда, когда мимо пробегает что-то съедобное.

– Чешую выбалдеть… хватитвзаим, – доносился голос госпожи Де Билде снизу, из сада.

– Сестра турка, – отвечала ее дочь, утирая пот со лба. – Сестра турка локти мерить.

Я перебрался обратно на кровать и тяжело вздохнул: если я желаю разобрать хоть что-нибудь, надо спуститься вниз. Из кухни, через приоткрытую балконную дверь, можно подслушивать разговор в саду, оставаясь невидимым.

На мне были только трусы и футболка. Нетвердой походкой спускаясь по лестнице, я пытался вспомнить, как зовут дочь госпожи Де Билде. Какое-то жуткое имя, при звуках которого невольно стонешь от стыда за чужое убожество; я сунул руку во влажные трусы, взялся пальцами за член, нащупал в теплом и влажном то место, где мошонка прикреплялась к коже бедра, а потом понюхал руку.

– Тиция! – сказал я. – Нет… как-то иначе… Тирца! Нет, не так…

В висках стучало, я добрался до раковины в кухне и плеснул себе в лицо холодной воды. Потом тихонько приоткрыл балконную дверь.

– …моют полы под открытым краном… – послышался голос госпожи Де Билде, – а сами до глубокой ночи… избалованный дрянной мальчишка никакого внимания… такие вещи…

Я пошел обратно к крану и плеснул еще больше воды в лицо и в глаза.

– …просто сказать, как оно есть… – раздался голос дочери. – Отказ от найма… правда-правда… на задних лапках… все они.

Катинка! Нет, черт побери! Тиция! Она же Тиция; первая догадка почти всегда правильна. Тиция… Как первый луч солнца после долгого ненастья, у меня на лице появилась слабая улыбка; хоть она и была слабой, я чувствовал, что она идет откуда-то из глубины.

Однажды днем, несколько месяцев назад, Тиция позвонила к нам в дверь; я видел ее уже во второй раз, но все-таки было чего испугаться. Первый раз случился, когда мы только поселились здесь и она пришла представиться – «дочь госпожи Де Билде, которая время от времени привозит ей суп». Суп! Как раз супом и пахло во второй раз, когда она, со своей лоснящейся свинячьей рожей, стояла у нас на лестничной площадке и на повышенных тонах требовала, чтобы я наконец сделал давным-давно обещанный ремонт на первом этаже. Для начала – потолок в ванной. В той, которая находится под нашей ванной. Через щели вокруг нашей ванны вода стекала вниз, и на потолке ванной госпожи Де Билде образовались бурые пятна. А еще требовали починки садовые двери и оседал сарайчик в саду, и не забыть бы, что крыша у него асбестовая. Асбест наносит ущерб здоровью ее матери, когда та убирает в сарайчик садовые инструменты.

Было не слишком трудно изобразить интерес, слушая Тицию Де Билде; мне даже не пришлось притворяться. Я с таким интересом смотрел на ее лицо, что боялся прожечь взглядом дырку в надутой изнутри красно-белой пятнистой коже. Она говорила «асбест» так, будто речь шла о радиоактивных отходах или о венерической болезни, которую можно получить только в результате прямого контакта губ с более интимными частями тела; помню, что я пошире открыл дверь и пригласил ее зайти. Я не знал, что случится, когда она войдет. На мгновение я представил себе черные мясницкие фартуки и пневматические пистолеты, из которых ни о чем не подозревающим свиньям стреляют прямо в голову, прежде чем развесить их на крючьях и потом отправить на разделку; в следующее мгновение я пообещал Тиции Де Билде, что завтра утром, не позже чем завтра утром, я приду посмотреть ванную ее матери.

– И сарайчик тоже? – напомнила она.

Одно это говорило о том, что она мне верит, – по крайней мере, о том, что у нее сохранились остатки доверия ко мне, несмотря на все доказательства противоположного, которые громоздились друг на друга в течение последних пяти лет.

– И сарайчик тоже, – сказал я тихо, борясь с непреодолимым желанием прикоснуться к ней – я не сразу понял, к чему именно (к плечу? к щеке? к чему-то еще?), и это прошло, – но при взгляде на нее я не мог не думать о моменте ее появления на свет, о том миге, когда Тиция Де Билде, еще соединенная пуповиной с плацентой матери, с головы до пят в крови, но с ритмично бьющимся сердцем, пришла в этот мир. О том, как некогда, в далеком прошлом, кто-то радовался ее рождению; в первую очередь сама госпожа Де Билде, но – кто знает? – может быть, и господин Де Билде.

И тут все фантазии прекратились. Существование господина Де Билде вызывало невообразимый ужас: однажды должно было случиться так, что некий мужчина, пыхтя и обливаясь потом, склонился к госпоже Де Билде в возбуждении, которое уже ощущалось через ткань его брюк, что он шептал ей ласковые слова, такие как «сокровище мое», «милая», «мой зайчик», а в это время срывал с себя брючный ремень и расстегивал ширинку со всеми ее отскакивающими пуговицами, как потом освобождал пульсирующий, затвердевающий и налитый кровью член от брюк, в спешке сброшенных на пол, чтобы со стоном раненого зверя мягко опустить его в госпожу Де Билде. Как потом она подбодряла его своим воркованием: «Давай, милый, поглубже… глубже… ребеночка, ребеночка… хочу ребеночка от тебя… от тебя… только от тебя…»

Это требовало усилий; это требовало создания фоторобота – как отца, так и матери. Если взять госпожу Де Билде, то еще можно было с помощью компьютерной техники прокрутить ее изобильное, как именинный торт с кремом, тело на тридцать лет назад и несколькими ударами по клавишам снова превратить ее в юную девушку, ради которой совершенно чужой мужчина когда-то расстегнул штаны. А вот господин Де Билде оставался почти неизвестным; может быть, часть его лица спрятана за черным прямоугольником, чтобы затруднить опознание; в реконструкции зачатия Тиции Де Билде он не более чем статист. У него извиняющаяся улыбка: он перебрал в тот вечер; разумеется, он не хочет признавать девочку своей законной дочерью. Госпожа Де Билде удаляется обратно в Ватерграфсмер и посвящает себя воспитанию дочери. Пока еще не о чем беспокоиться: все новорожденные младенцы безобразны; некоторое время сохраняется надежда. Над колыбелью вешают погремушку. Проходят годы, но уродство остается и даже становится еще ужаснее. Это как старение: если каждый день смотреться в зеркало, оно меньше бросается в глаза. Все дело в мелких изменениях: лицо безобразно, оно остается безобразным, это отталкивает, но к этому привыкают. Так привыкают к отпиленной ноге: рана не заживает, а только перестает кровоточить.

– Я зайду завтра утром, – сказал я. – Приду посмотреть на потолок в ванной и на асбестовую крышу сарайчика.

Я постарался произнести слово «асбестовую» так, чтобы это напоминало не об оральном сексе или радиоактивных отходах, а о чем-то таком, что в мгновение ока можно удалить, как доброкачественный нарост или наполовину отвалившийся ноготь.

– Маме будет приятно это услышать.

Тиция Де Билде смотрела на меня своими жалостливыми маленькими глазками; казалось, она ожидает от меня каких-нибудь еще слов. «Силы небесные, кому пришло в голову назвать это существо Тицией?» – подумал я.

– Тиция…

– Да?

Я взглянул не нее.

– Что «да»? – спросил я.

– Вы сказали «Тиция».

С содроганием я осознал, что попробовал ее имя на язык. Я почувствовал, как вспыхивают щеки, и отступил в дверной проем, туда, где свет от лампы на лестничной клетке не падал на мое лицо.

– Вот и хорошо, Тиция, что вы пришли и рассказали обо всем этом, – быстро проговорил я, начиная закрывать дверь. – Вместе мы все решим.

Не дожидаясь ее ухода, я захлопнул дверь.

А потом? Потом – ничего. Я не пошел вниз любоваться бурыми пятнами в ванной и асбестовой крышей сарайчика ни на следующий день, ни днем позже, и вообще не стал приходить на той неделе. Но через три дня после разговора с Тицией Де Билде я открыл оба крана над ванной и уселся с чашкой кофе в кухне – почитать газету. Стараясь держаться как можно естественнее, я слегка склонил голову к плечу и стал слушать, как журчит вода, струясь по плиткам пола в нашей ванной, а потом устремляясь дальше, через порог, в коридор.

– Что я слышу? – спросил я и отпил еще кофе.

И лишь когда вода дотекла до порога кухни, я вскочил с места.

– Боже мой! – воскликнул я. – Как это возможно?

Шлепая по воде, я добрался до ванной и закрыл краны.

– Боже мой! – воскликнул я еще раз. – Надо же, опять!

Я уже начал загонять воду тряпкой обратно в ванную и тогда услышал первые звуки снизу: хлопнула дверь, потом раздались приглушенные причитания. Из коридора доносился неуклюжий топот, но направление движения оставалось неясным, словно большое, почти слепое животное в темной клетке наталкивалось на все подряд; потом раздался звук, который я не смог определить, – наверное, он был вызван падением ходунка. Тогда же залаяла и собака.

К этому времени я загнал почти всю воду обратно в ванную. Там я принялся сгонять ее к плинтусам и краям ванны, заделанным в кафель, – к тем местам, откуда, по моему разумению, в ванную первого этажа протекло бы больше всего воды. Занимаясь этим, я бросил взгляд на свое лицо в двойном зеркале над раковинами. Это лицо не просто излучало довольство. То, что я увидел в зеркале, больше походило на блаженство – хотя лицо и было взопревшим, но все же на нем читалось блаженство.

– Господин Морман!

Голос доносился из сада. Я подошел поближе к зеркалам; на щеках горел румянец. Я оскалил зубы в теплой улыбке. Потом зажмурился, щелкнул пальцами и вернул лицу серьезность.

– Господин Морман!

Судя по голосу, госпожу Де Билде явно охватила паника. Внизу произошло что-то ужасное. Например, протечка; или еще что-нибудь, не менее жуткое.

– Господи, да как же это могло случиться? – сказал я своему отражению.

Я почувствовал, что сейчас захихикаю, но вовремя овладел собой. Обеими руками я наскоро привел волосы в беспорядок и быстро зашагал к балконной двери.

Она стояла под самым балконом, на ней было темно-коричневое кимоно из ткани, которая идет на домашние тапочки: вроде войлока, но все-таки не он. Я положил руки на перила балкона и уставился на нее.

– Что вы делаете? – кричала госпожа Де Билде. – Внизу льет как из ведра!

Я не готовился, но решение пришло само собой, будто по наитию свыше; я продолжал таращиться на нее, но при этом не говорил ни слова.

– В душевой кабине обвалился кусок потолка! – вопила госпожа Де Билде. – Вы должны сейчас же спуститься! Вы должны посмотреть…

Я все еще хранил молчание. До госпожи Де Билде, очевидно, стало доходить, что я необычным образом реагирую на аварию такого масштаба. Она заморгала глазами, а на лице ее обозначились одновременно неверие и отчаяние. Это был вопрос правильного расчета: в общении двух людей, говорящих на одном языке, был некий временной сдвиг, словно в телефонном разговоре между двумя континентами по спутниковой связи, когда за каждой фразой следует пауза в несколько секунд – и лишь после нее можно отвечать.

– Что вы там стоите? – кричала она. – Вы должны прийти сюда, посмотреть и…

– Это ужасно, – перебил я ее.

Фраза, которую, вообще-то, следовало произнести уже давно и которая не отрицала наличия протечки, снова привела ее в замешательство.

– Вы это говорите, – сказала она. – Это… это…

– Видимо, я заснул. Видимо, так и было. Ванна…

Я сделал вид, будто подыскиваю слова:

– Из ванны стала вытекать вода. Это напоминало Всемирный потоп. Вода текла и текла. Все залило разом. «Господи, да как это могло случиться», – подумал я. И тогда увидел, что дело в ванне. Но было уже слишком поздно.

Госпожа Де Билде уставилась на меня. Я произнес без остановки довольно большой текст, но в самом этом тексте что-то не стыковалось, в нем было нечто искусственное, сочиненное, вроде реплик в плохо написанной радиопостановке. Ритм, в котором я произносил фразы, с паузами в несколько секунд после каждой точки, усиливал сходство с радиопостановкой.

Я видел, что она шевелит губами, но слов не было слышно. Потом она покачала головой. Из открытой кухонной двери вышла пятнистая собака и поплелась по высокой траве к кустам в глубине сада. Будь это радиопостановка, появление собаки было бы точно выверено по времени. Я закрыл глаза, чтобы улавливать только звуки: затрудненное дыхание госпожи Де Билде, шелест листьев вокруг собачьей морды, а вдалеке – гул города, шум поезда, проезжающего по стальному мосту.

Когда я снова открыл глаза, пес уже присел в кустиках. В этот раз он смотрел не на меня, а прямо перед собой, словно предпочитал остаться незамеченным; как обычно, пасть его была полуоткрыта, и с языка на траву падали капли. Но благодаря его позе в этот раз я увидел, что из мохнатой оболочки высунулся наружу, от натуги, розовый кончик собачьего члена. В то время – дело происходило, наверное, в конце февраля – ничего не было ярче во всем саду.

Я попытался вспомнить кличку собаки. Пират? Нет, не так, но похоже. Я посмотрел на госпожу Де Билде, на ее сухие старческие волосы. Как долго мы стоим здесь, не произнося ни слова? Она – внизу, в саду, а я – наверху, на балконе. Я положил руки на перила и испытал такое ощущение, будто я стою на парадном крыльце и должен начать важную речь. Я сделал глубокий вдох и подождал, пока пес не просрется.

– Плут! – крикнул я громко.

Пес и хозяйка одновременно подняли голову. Пес навострил уши и склонил голову набок, как делают собаки, слыша только свою кличку; во взгляде госпожи Де Билде читался в основном испуг, точно, произнеся кличку ее собаки, я вышел за какие-то рамки. «Если бы я задел в ней то, что не задевали уже сто лет, она посмотрела бы точно так же», – подумал я и содрогнулся против воли. Во всяком случае, я завладел их вниманием.

– Тебе, наверное, хотелось бы почаще выходить на улицу, а, Плут? – сказал я. – На настоящую улицу, с деревьями, и мусорными мешками, и другими собаками. Но старушка не очень хорошо ходит по улице, а? И потом, она ходит очень медленно, так что все удовольствие быстро улетучивается. Поэтому она будет заставлять тебя срать в саду, пока там не останется ни одного местечка, где не воняет твоим собственным дерьмом.

Госпожа Де Билде тоже склонила голову набок: если я не ошибаюсь, она повернулась ко мне «хорошим» ухом. Вообще-то, ей надо было войти в дом – я же разговаривал не с ней, а с ее собакой; с другой стороны, она, возможно, могла бы что-нибудь извлечь из нашего разговора.

– Люди заводят животное, – продолжал я. – Или ребенка. И умудряются делать все для этого животного или для этого ребенка. Животное – жалкое и невинное, ребенок слишком мал, чтобы о себе позаботиться. Так или иначе, оба зависят от других, это ключевые слова. Люди любят тех, кто от них зависит. Но если они никого не заводят, им нечего предложить. Они становятся старыми и больными, и приходится очень громко орать, чтобы они тебя поняли; или же они забывают все, что им говорят. Если ты собака, ты оказываешься привязанным к ходунку и должен срать в саду, моля бога послать того, кто даст тебе поесть в тот день, когда старушка утром умрет в своем кресле.

Рассказ еще не закончился. В действительности рассказ был гораздо длиннее, но пес больше не слушал. Держа голову над самой травой, он поплелся обратно к кухонной двери. Госпожа Де Билде, в свою очередь, выставила один из своих голубых шлепанцев вперед, будто хотела оставить меня в одиночестве на балконе.

– Госпожа Де Билде, – сказал я.

Она не посмотрела наверх, но, по крайней мере, остановилась; я увидел, как ее пальцы затеребили кармашек фартука и выудили из него смятую в комок бумажную салфетку. Я решил, что она собирается вытереть лоб, но она поднесла комок к глазам.

– Госпожа Де Билде, – продолжал я. – Некоторое время назад я предложил вам пять тысяч гульденов, если вы поищете для себя другое съемное жилье. Я даже предложил взять на себя расходы по вашему переезду. Сегодня я добавляю еще две с половиной тысячи гульденов. Это мое последнее предложение. Больше сумма увеличиваться не будет. Семь с половиной тысяч гульденов – это куча денег, если учесть, что вы пищите о протечке, стоит мне уронить чашку кофе. Вот как сегодня.

В воцарившейся после этого тишине я слышал ее дыхание, еще более тяжелое и утомленное, чем обычно, словно у воздуха отвоевывалась каждая порция кислорода. Будь это и вправду радиопостановка, самым выигрышным вариантом было бы первым уйти в дом и оставить госпожу Де Билде в саду, наедине с ее мыслями, а не поступать наоборот. Но я внезапно почувствовал страшную усталость.

Я постоял еще некоторое время, совершенно без всякого толку, на своем собственном балконе; и конечно, в это время заморосил дождик. Когда я снова посмотрел вниз, госпожа Де Билде уже исчезла.

– В соответствии с балльной системой… – услышал я, присев на корточки за слегка приоткрытой балконной дверью; я был в одних трусах. – В соответствии с балльной системой, ты точно переплачиваешь пятьдесят гульденов.

Это был голос Тиции Де Билде.

– И все это при таком неудовлетворительном обслуживании.

Голова у меня раскалывалась. Спуск по лестнице забрал последние силы. Сидя на корточках у балконной двери, я мог видеть бутылку «Джека Дэниелса», стоявшую среди других бутылок на полке напротив кухонного стола. Коробочка с нурофеном лежала, незаметная, в ящичке возле раковины. Две таблетки по двести миллиграммов и полстакана «Джека Дэниелса» – и на несколько часов мусорные мешки и скачущие рысью лошади оказались бы на почтительном расстоянии от меня. Между тем я понятия не имел, что делаю тут, сидя в этой невозможной позе за балконной дверью и слушая разговор о балльной системе. После протечек, случившихся несколько месяцев назад, я сделал передышку – не потому, что пришло время отдохнуть, а лишь из желания создать у госпожи Де Билде иллюзию, что протечками все и ограничится.

– …здесь, прямо у меня над головой.

Ее голос вывел меня из дремоты. Наверное, я ненадолго отключился, сидя на корточках, потому что последняя фраза не была продолжением предыдущей.

– Неужели! – раздался голос Тиции. – Когда?

– Не так давно. Я выводила Плута в сад. А она вышла на балкон – взять две бутылки пива из ящика. А потом он подошел к ней сзади. Он схватил ее так крепко… Здесь…

– Да?

– Тогда она обернулась и стала его целовать. В губы. И обняла его. И он тоже…

– Он тоже…

– Да. Он хватал ее за все места, до которых мог дотянуться. И начал делать руками вот так… И там тоже.

– Мама!

– Я же сама это видела. Думаю, они бы просто продолжили… Я имею в виду, до самого конца… тут, на балконе… По крайней мере, так это выглядело… Но потом они увидели, что я стою…

Тиция Де Билде коротко вскрикнула.

– Они не знали, что им так скоро придется зайти в дом, – продолжала ее мать. – Она приводила в порядок волосы, потому что они совсем растрепались…

– А он… он…

Раздался пронзительный свист чайника.

– Было довольно темно. Я стояла как вкопанная, но они не обращали внимания на сад.

– Погоди-ка… чайник…

Свист чайника замер; потом дверь в сад закрыли.

Я осторожно встал и, держась одной рукой за кухонный стол, открутил колпачок с «Джека Дэниелса». Я старался не слишком торопиться и делал все как можно медленнее. Тем не менее синие пятна в поле моего зрения перемещались слева направо, а всякий раз, когда я пытался поймать их взглядом, удирали – поспешно, короткими рывками, как пугливые рыбки в аквариуме. Чайник со свистком продолжал где-то завывать, пусть даже в другом измерении, протянувшемся параллельно воспринимаемому миру.

Первый глоток обжег мне горло и прошел по пищеводу до самого желудка. Я взял из ящичка коробку нурофена и забросил в горло сразу четыре таблетки.

На полочке над раковиной, между кофейными кружками, стояло Кристинино зеркало с ручкой, перед которым она наводила красоту, собираясь на ужин или на праздник. Одна сторона у него была обычной, а другая сильно увеличивала отражение. Я выбрал увеличивающую сторону. Лицо было отекшее и красное, с припухшими веками, а на середине верхней губы сидела противная черная корочка. Запивая таблетки нурофена «Джеком Дэниелсом», я старался не терять из виду своего отражения. Потом я поставил зеркало на кухонный стол и повернул его так, чтобы видеть немалую часть увеличенного себя.

В «Беспечном ездоке» только что выпущенный из тюрьмы адвокат, которого играет Джек Николсон, прямо на улице выпивает из металлической фляжки первый после освобождения глоток виски. Напиток втекает в него, он издает что-то вроде «нюк-нюк-нюк» и при этом ритмично бьет себя локтем по боковой стороне грудной клетки – больше всего это похоже на то, как птица хлопает крыльями.

В кино исполнитель главной роли нередко замечает тех, кто неожиданно входит в помещение, благодаря зеркалу; наверное, поэтому не было случайностью то, что я впервые увидел ту девушку – мельком – именно в зеркале. Она стояла в коридоре, почти у самого входа в кухню, но я не слышал, как она зашла в дом.

Я еще два раза хлопнул себя локтем по боку. «Нюк-нюк-нюк», – сказал я еще раз: останавливаться на середине было бы неестественно.

У нее были длинные черные волосы и большие черные глаза. Во взгляде, направленном на меня, читалось что-то среднее между удивлением и весельем.

– Доброе утро, господин Морман, – бодро поздоровалась она, плавным движением снимая с плеча маленький синий рюкзак.

Сначала я поставил стакан с виски обратно на кухонный стол и только после этого оглядел свое тело сверху вниз, вплоть до того места, где кончались трусы и начинались белые ноги.

– Я начну с мытья полов в гостиной, – продолжила она тем же бодрым тоном. – Вы сможете остаться здесь, в кухне, и спокойно продолжить свой завтрак.