17

Все-таки никогда не следует чересчур умничать и строить теории, не имеющие ничего общего с реальностью. «Если охотишься на зайцев, то лови зайцев, а не гоняйся за белками», – говорил Владимир про тех коллег, которые строили защиту своих клиентов не на строгой убедительной логике, а на воздействии на чувства присяжных и судей. Чувства никогда не стоит сбрасывать со счетов, но под ними должна быть какая-то твердая основа. Редко когда можно добиться оправдательного приговора «игрой на чувствах». У юристов свои «зайцы», у контрразведчиков – свои. Наживка сработала уже на следующий день. Ботаник не снял полностью свою маску, но приподнял ее, показав истинное лицо. И им оказался тот, кого в первую очередь и стоило подозревать. Тот, кого в первую очередь и подозревала Вера.

В то утро настроение было приподнятым и немного тревожным. Проводив Владимира в контору, Вера заперлась в спальне и немного поупражнялась со своим давно уже купленным, но до сих пор еще не опробованным (и слава богу!) револьвером, восьмизарядной миниатюрной «игрушкой» длиной в пять дюймов и в полфунта весом. Встав перед зеркалом, несколько раз быстро выхватывала револьвер из сумочки и наводила на свое отражение, затем то же самое проделала сидя. Решив, что навык усвоен хорошо, занялась прицельной «стрельбой» – наводила револьвер на разные предметы, радуясь тому, что рука совсем не дрожит. Подумав, что, наверное, удобнее было бы носить револьвер в сумке с вязаньем, она ошиблась – револьвер, хоть и немного весивший, заметно оттягивал тонкий сафьян книзу. К тому же в сумочке он был, что называется, под рукой, а в сумке с вязаньем приходилось шарить. Вдруг захотелось разок-другой выстрелить из револьвера, чтобы ощутить мощь выстрела (раньше не могла выбрать время!), но это было совершенно невозможно – стрелять на оживленной Пятницкой средь бела дня, пусть даже и из окна в небо. Вера пообещала себе, что непременно попросит Немысского отвести ее в тир (должен же быть у них в подвале тир, где они упражняются в меткости), а если он откажет или снова примется иронизировать по поводу ее оружия, поупражняется в стрельбе сама в каком-нибудь уединенном месте, к примеру в Сокольниках, где зимой народу бывает мало.

Перед глазами встала хрипящая и извивавшаяся, как змея, подруга Машенька. Тогда в Сокольниках она лежала на земле, а сейчас стояла на ногах, и платье ее было не белым, атласным, а черным, траурным. Но хрипела Машенька так же страшно, а из раны на шее так же, как и тогда, била пульсирующим фонтанчиком кровь. Видение казалось столь натуралистичным, что Вера инстинктивно отшатнулась, боясь, что Машенькина кровь забрызгает ее платье. С шерстяной материи пятна крови еще можно свести, а вот для отделки тончайшего батиста и такого же тонкого сатинета любые пятна губительны. Машенька обиженно всхлипнула, совсем как ребенок, и растаяла в воздухе. Почувствовав, что к горлу подступает ком, Вера поспешила к окну. Распахнула его настежь, несколько раз вдохнула обжигающий морозный воздух и благодаря этому смогла удержаться от рыданий. Можно было бы и порыдать – муж на работе, дверь заперта на ключ, прислуга не помешает, но не хотелось начинать важный день со слез. Плохая это примета, начнешь со слез, слезами и закончишь. Правильнее плакать вечером, перед сном, день прошел, и его уже ничем не испортить, а еще лучше совсем не плакать. В актерской среде даже особый тост есть по этому поводу, тетушкин любимый: «Давайте выпьем за то, чтобы рыдать и стенать нам приходилось только на сцене!» От сцены мысли снова попробовали вернуться к Машеньке, но Вера усилием воли заставила себя думать о хорошем. О чем? Да хотя бы о том, что у нее скоро родится ребенок. Тут Вера спохватилась, что стоит в одном платье пусть, даже и шерстяном, у раскрытого окна. Захлопнув окно, она поспешила в прихожую, одеваться. По дороге отругала себя за опрометчивость и легкомыслие, в прихожей сделала замечание горничной за пыль на вешалке и сор по углам, выйдя в парадное, столкнулась с соседом Виталием Константиновичем, перекинулась с ним парой слов, пока спускалась по лестнице, и сама не заметила, как на душе посветлело. В киноателье Вера приехала в прекрасном расположении духа, но не благодушно-расслабленной, а натянутой как струна. Боевое настроение. Марш вперед, труба зовет…

– Что с вами, Вера Васильевна? – обеспокоился Ханжонков, столкнувшись с ней в коридоре. – На вас сегодня лица нет. Помилуйте, не стоит так волноваться. Сниматься в кино – это обычное дело. Загляните, пожалуйста, ко мне через час, мы обсудим условия и подпишем контракт. А пока можете понаблюдать за тем, как Петр Иванович снимает трагическое.

«Трагическим» оказалась сцена убийства жены ревнивым мужем. После первого выстрела раненая женщина пыталась объяснить, что она невиновна, но тщетно – ревнивец стрелял во второй раз, прямо в сердце.

Чардынину не нравилось, как играет Джанковская, он находил ее игру неискренней и заставлял повторять сцену снова и снова. Снимал незнакомый Вере оператор, которого Чардынин представил Вере как Александра Антоновича, а сам оператор добавил:

– Моя фамилия – Рылло. Обращаю ваше внимание – не Рыло, а Рылло, с двойным «эл»!

Вера вспомнила одного из гимназических преподавателей, Константина Людвиговича Салатко-Петрище, который, представляясь, непременно подчеркивал, что его фамилия пишется через дефис.

Подписание контракта не заняло много времени. Вера внимательно прочла контракт, решила, что он составлен правильно, и подписала. В честь этого события Ханжонков откупорил бутылку Veuve Clicquot. Вера едва пригубила из своего бокала. Профессор Побежанский рекомендовал воздерживаться от алкоголя во время беременности, да к тому же сегодня вообще не хотелось дурманить голову.

– Не ждите сразу многого! – предупредил Ханжонков. – Не думайте, что уже после первой картины вас начнут осаждать толпы поклонников. Утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны. Главное для актера – не перегореть в самом начале. Всему свое время.

Подписание первого контракта – великая радость, которой невозможно не поделиться с окружающими. Вера заглянула к Амалии Густавовне, побывала у Бачманова, похвасталась Гончарову и Мусинскому. С Дидерихсом, встретившимся на лестнице, не только поздоровалась, но и остановилась, давая ему возможность начать разговор. Однако он прошел мимо, не обнаружив никакого желания к общению. Гардеробщик, принимая шубу (с ночи похолодало и Вера решила одеться теплее), вел себя как обычно, так что оставался только Рымалов.

Владимира Игнатовича Вера нашла в малом павильоне, где он руководил расстановкой декораций, изображавших залу в помещичьей усадьбе. Расставляли декорации рабочие, Тихон-большой и Тихон-маленький. Они путались в излишне многословных объяснениях Рымалова, отчего ему приходилось повторять одно и то же по нескольку раз, и выглядел он раздраженным. Увидев Веру, оператор скомандовал перерыв. Оба Тихона, переглянувшись друг с другом, тут же исчезли, не иначе как решили распить чекушку в укромном уголке.

– Настало время обратиться к вам с просьбой об ответной услуге. – Рымалов говорил тихо, несмотря на то что они с Верой остались в павильоне одни. – Только вот здесь не очень-то удобно разговаривать, кругом глаза и уши. Вы не окажете мне честь отужинать со мной сегодня вечером? В «Мавритании», часов в восемь?

– В «Мавритании»? – удивилась Вера. – А почему именно там и так поздно? Можно же поговорить там, где мы с вами обедали в прошлый раз. Это ближе и удобнее. Вряд ли мой муж смирится с тем, что я поеду вечером в ресторан с незнакомым ему мужчиной.

Ресторан «Мавритания», упомянутый в произведениях Льва Толстого и Николая Лескова, пользовался не самой хорошей славой. Здесь было принято гулять с размахом, во всю ширь русской души. Заведение совершенно не подходило для разговоров, потому что там было шумно и многолюдно. Два этажа, десять павильонов, каждый из которых оформлен в особом национальном стиле, от русского до китайского, – настоящий Вавилон. Особенностью заведения была кухня с огромными прозрачными окнами, совсем как в Большом павильоне киноателье. Через эти окна посетители могли наблюдать за тем, как и из каких продуктов готовятся блюда. Вера была в «Мавритании» всего один раз. Их с Владимиром пригласил туда, явно желая произвести впечатление, один нижегородский купец, которому Владимир помог отстоять права на наследство. Услышав приглашение Рымалова, Вера сразу же отметила в уме специфические преимущества «Мавритании». В таком столпотворении никому ни до кого нет дела. Официанты, мимо которых ежедневно проходят сотни клиентов, вряд ли смогут вспомнить, кто с кем там бывал, если только речь не идет о каких-то выдающихся людях. Певца Шаляпина или актера Качалова они, конечно же, узнают и запомнят. Кроме того, заведение находилось не на улице, хоть и числилось по Нижней Башиловке, а на одной из аллей Петровского парка. Уже в тридцати шагах от ярко освещенного входа вечерами было темновато, а в боковых аллеях так и совсем темно. Да и сами аллеи, расходившиеся в разные стороны, благоприятствовали черным делам. Убивай и беги куда хочешь – на ту же Башиловку, на Санкт-Петербургское шоссе или на север, к дачам.

– Я сегодня очень занят, днем нет времени, – сказал Рымалов резким тоном, исключавшим всяческую возможность возражений. – А мужу жена всегда найдет что сказать. Если захочет. Но вы, Вера Васильевна, захотите, я в этом уверен. Это целиком и полностью в ваших интересах!

«В моих, разумеется, в моих, в чьих же еще?» – подумала Вера и, немного поколебавшись для виду, согласилась. Осведомившись о том, где живет Холодная, Рымалов предложил встретиться в половине восьмого вечера на углу Пятницкой и Климентовского переулка, возле храма Священномученика Климента, и оттуда поехать вместе с ним в «Мавританию». «Совсем не факт, что мы до этой «Мавритании» доедем», – подумала Вера, но обещала быть в назначенном месте в назначенное время.

– Учтите, что в случае вашей неявки я буду считать наш договор расторгнутым, – предупредил Рымалов. – Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вера только сейчас обратила внимание на то, что складка на переносице, появлявшаяся, когда Рымалов хмурится, похожа на тройную латинскую букву «V», и подумала о том, можно ли считать это особой приметой.

Спустя полчаса она уже ехала на Малую Грузинскую, предусмотрительно сменив извозчика у Гостиного двора. В душе бурлили радость и гордость. Вера считала, что ей есть чем гордиться, и, как ей казалось, не без оснований.

– Да вы с ума сошли, Вера Васильевна! Геройство к вам нейдет! Что за самоуправство?! Кто вам разрешил?!

Ротмистр Немысский умел трагически вздыхать и столь же трагически заламывать руки не хуже, чем Качалов или Ленин. А от гнева, сверкавшего в его взоре, можно было растаять на месте, словно Снегурочка. Но Вера не растаяла. Стойко выдержав «драматическую» часть разговора, закончившуюся торжественным обещанием больше никогда не иметь с ней дела (за неимением образа Георгию пришлось перекреститься на портрет государя), Вера попросила чаю, который, по ее мнению, был нужен не столько ей, сколько ротмистру. Горячее нельзя пить залпом, а любое питие мелкими глотками успокаивает нервы. Чай был подан, с лимоном и печеньем, но Немысский к своему стакану так и не притронулся, только одно печенье надкусил. Стараясь не растекаться мыслью по древу, она объяснила, что иного выхода не было и что именно благодаря ее «самоуправству» дело сдвинулось с места.

– Осталось сделать самую малость, Георгий Аристархович. Прикажите вашим людям окружить «Мавританию» и поставьте кого-то следить за нами от Пятницкой. Птичка уже попалась в силок.

– Вы, должно быть, спутали меня с полковником Спиридовичем, начальником дворцовой охраны! – возмутился Немысский. – Это у него достаточно людей для того, чтобы окружать большие пространства и вести слежку несколькими группами. Столь лестное сравнение мне, безусловно, приятно, но вынужден вас разочаровать, Вера Васильевна. Я не смогу обеспечить вашу безопасность. Для должного сопровождения необходимо по меньшей мере три группы агентов, а «Мавританию» недостаточно, как вы изволили выразиться, «окружить». Надо еще и внутри расставить людей. Вдруг Рымалову вздумается расправиться с вами внутри, скажем – в дамской комнате? Что тогда?

– Я смогу за себя постоять! – запальчиво воскликнула Вера. – У меня есть револьвер!

– Если ваши подозрения обоснованы, то от револьвера вам будет ровно столько же пользы, как от зубочистки! – осадил ее Немысский. – И вообще, уповать на оружие – это последнее дело. Может, повезет, а может, и нет. У меня есть другое предложение, более… э-э… соответствующее действительности. Вы никуда с Рымаловым не поедете…

– Но…

– Потому что мы его арестуем, – не дал договорить Немысский. – Так будет лучше. И спокойнее.

– Но он же не успеет выдать себя! – заволновалась Вера. – Одно дело, если вы арестуете его, когда он откроется передо мной, и совсем другое…

– Одно дело, если мы арестуем его до того, как он начнет вас убивать, и совсем другое, если мы вдруг не успеем! – Сегодня ротмистр, казалось, совсем позабыл о правилах хорошего тона, то и дело перебивал, позволял себе резкий, начальственный тон. – Нет уж, Вера Васильевна. Лучше не рисковать. Даже если Рымалов ни в чем не признается и мы, не найдя у него никаких улик, будем вынуждены его отпустить, сам факт ареста поставит крест на его шпионской карьере. Его начальство не сможет игнорировать риск того, что он был освобожден в обмен на согласие сотрудничать. Ботаника отзовут или уберут. Так или иначе, не мытьем, так катаньем, мы от него избавимся.

– Так в чем тогда было дело? – Вера удивленно посмотрела на Немысского. – Арестовывали бы всех подозрительных по очереди, раз не мытьем, так катаньем. Или я не права?

– Совершенно не правы. Поступи мы так, как вы говорите, враг бы понял, что мы действуем вслепую, наугад. А так выйдет вполне достоверно.

– А что, если он не виноват? Вдруг я ошиблась? – Вера не верила в то, что могла ошибиться, но почему бы не допустить такое чисто теоретически? – Разве можно арестовывать, не имея никаких доказательств?

– Если не виноват, то ничего страшного, – спокойно ответил Немысский. – Честному человеку всегда можно объяснить, чем был вызван его арест, принести извинения, и он поймет. К тому же условия содержания арестованных у нас очень хорошие, отдельные камеры, хоть для дворян, хоть для мещан. Чистое белье, вежливое обращение, приличное питание плюс возможность заказывать еду с воли за собственный счет, прогулки, газеты, книги. Только писем писать нельзя. Неделю в таких условиях можно считать санаторным отдыхом за казенный счет. При возникновении у безвинно задержанных проблем по службе я могу разрешить их через канцелярию градоначальника. Так что, если Рымалов невиновен, в обиде он на нас не останется. Но, судя по всему, он и есть Ботаник, поскольку больше никто на вашу неуклюжую провокацию не откликнулся.

– Почему «неуклюжую»?! – возмущенно сверкнула глазами Вера. – Если с вашего ведома – гениальный план, а если нет – «неуклюжая провокация»?! Почему вы улыбаетесь, Георгий Аристархович? Разве я не права?

– Правы, Вера Васильевна, – улыбнулся ротмистр. – Женщины и начальство всегда правы. Даже когда не правы, все равно правы.

Вера так и не смогла решить, что ей следует делать – посмеяться над шуткой или возмутиться еще сильнее. Пока она думала, на столе у Немысского зазвонил телефон. Ротмистр снял трубку, коротко и невнятно, одними междометиями, переговорил, встал, одернул мундир и сказал:

– Прошу прощения, срочное дело. Благодарю вас за сотрудничество, Вера Васильевна, вы нам очень помогли.

Щелчок каблуками прозвучал в тишине кабинета очень громко, словно удар бича. Или так показалось обиженной Вере. Благодарю вас за сотрудничество? Вы нам очень помогли? И это все? Вера ожидала другого. В первую очередь извинений за резкость, за «вы с ума сошли», за «неуклюжую провокацию». Во вторую – приглашения приехать через день-другой, для того чтобы узнать подробности разоблачения вычисленного ею шпиона. В-третью – благодарности. Не такой вот сухой и неискренней, как сейчас (видно же по глазам), а нормальной человеческой благодарности. Вера уже представила, как Немысский спрашивает, что он может для нее сделать, а она просит его научить ее стрелять. Услуга за услугу, как говорил Рымалов.

– Простите мне мою резкость, – повинился Георгий Аристархович, словно угадав Верины мысли. – Она была вызвана волнением…

Немысскому надо было виниться несколькими секундами раньше, пока Вера не успела обидеться окончательно. Теперь же он только добавил масла в огонь, пылавший в ее душе. Холодно кивнув ротмистру (пусть понимает кивок как хочет – как прощение или как прощание), жена адвоката вышла из кабинета.

Пока ехала домой, представляла, как спустя некоторое время (например, через год) Немысский лично приедет к ней в ателье, будет долго ждать, пока у Веры между съемками найдется для него минутка, а когда все-таки найдется (Вера же добрая), станет умолять о помощи. Но Вера не согласится. Не потому, что у нее не будет для этого времени, а потому, что не захочет больше помогать. Она отзывчивая, но это не означает отсутствия чувства собственного достоинства. Придется ротмистру уходить ни с чем. Нет, можно будет подарить ему на прощание фотографию. Вера выберет самую красивую и напишет на обороте всего одно слово: «Жаль». И пусть Немысский всю свою жизнь гадает о том, что именно она имела в виду…

– Куды прешь, песий хвост?! – гаркнул на кого-то извозчик.

Крик вернул Веру к действительности. Холодная вспомнила о том, что скоро у нее родится ребенок, а совсем скоро, буквально на днях, начнутся не воображаемые, а самые настоящие, ее первые в жизни съемки, о которых она, боясь сглазить, никому еще не рассказывала: ни мужу, ни тете Лене, ни матери. Контрразведка с ее делами отошла куда-то на задний план. Вдруг захотелось проведать родных, хотя и виделись не так давно, накануне Сретенья.

– Вези в Малый Кисловский! – велела извозчику Вера.

– Так уговор же был на Пятницкую, – обернулся тот.

– Заплачу, как обещала, – успокоила Вера.

Тот довольно осклабился, потому что до Малого Кисловского ехать было значительно ближе, чем на Пятницкую, громким «Н-но, родимая!» подбодрил лошадь, чтобы шла быстрее, и остаток пути проехали «с ветерком», хотя по холодному времени, да при том, что с неба сыпался крупяной снег, от этого самого «ветерка» не было никакой приятности.