Эту ночь я почти не спал, прислушиваясь к скрипу половиц в доме, шелестению листвы за окном, всматриваясь из-под полуприкрытых век в причудливую игру скользящих по стенам теней. Ночные шорохи, звуки, тени — все это принадлежало другому, потустороннему миру, который должен был исчезнуть с рассветом, но пока он владел этим домом, и я был его заложником. Я находился на какой-то зыбкой границе между реальностью и иллюзией, борясь с наваливающейся на меня дремотой, интуитивно чувствуя притаившуюся где-то опасность. Рассохшееся дерево иногда издает странные звуки, похожие на треск лопающегося в огне каштана. А здесь все, начиная от мебели до стен, как бы доживало свои последние дни и подобными тяжкими «вздохами» прощалось со своим последним хозяином. Нервы мои были напряжены. А тут еще сильный порыв ветра сорвал ставню где-то на другом конце дома, и она с равномерным стуком билась теперь в окно. Всего три дня назад я был в Москве и жил спокойной, хотя и несколько разболтанной жизнью, а сейчас она казалась мне столь далекой, словно ее и не было вовсе. Вольно ли или невольно, но дед втянул меня в свою орбиту даже после своей смерти, и я уже не мог из нее вырваться. Теперь мне предстояло жить по другим законам, принять его правила. Выполнить его волю, свершить то, что было им задумано и сути чего я пока не знал. И мне уже бесполезно было бежать из Полыньи — она настигла бы меня везде. Я знал это. Я должен был выстоять и исполнить свою миссию, какими бы трагическими последствиями она в итоге ни обернулась. Это был мой путь, и я обязан был осилить его до конца. Хотя бы раз в жизни.

Так прошла ночь. А когда настал рассвет, разгоняя темные тени и страхи, неся земле пробуждение, победительно шествуя по поверженной мгле, я вздохнул с облегчением, словно он явился мне на помощь, трубя гимн жизни. Я встал, встряхнулся, сбрасывая пелену туманного уныния, вышел из дома, умылся холодной водой, раздевшись по пояс, фыркая как морж, сделал получасовую зарядку, а потом принялся за работу. Ее накопилось достаточно. Для начала, чтобы еще больше разогреться, я стал рубить дрова, а когда вспотел, вытерся насухо полотенцем и ушел на кухню, поставив на плиту кофейник. Выпил большую чашку ароматного напитка и съел огромный бутерброд с ветчиной, а также целую банку сардин. И вновь принялся за дело. Натаскал из колодца несколько ведер воды, замочил в чугунном чане постельное белье, вытащил на солнце все одеяла и пледы, развесив их на веревках, нашел дедовские инструменты и начал столярничать, чиня колченогие стулья и кресла, подбивая лежанки, приколачивая ставни, забивая досками щели в стенах. Я залез на крышу и поправил расползшийся шифер. С левой стороны от дома болото подступало совсем близко к стене — если бы я сиганул сейчас вниз, то как раз угодил бы в зеленую жижу. Но я не стал этого делать, оставив сей эксперимент до другого удобного случая. Спустился по приставленной лестнице вниз и начал перекапывать огород, выпалывать сорняки. Потом принялся подправлять покосившийся забор. Самое смешное, что я, городской житель, никогда не занимался такой работой. И кроме выращивания в детстве кактусов, ничего натуроподобного со мной не случалось. Но теперь словно бы какое-то наитие опустилось на меня сверху. Все ладилось в моих руках. Я даже загордился собой и не заметил, что солнце давно уже стояло в зените. Тут я услышал за своей спиной снисходительно-небрежное:

— Ну-ну!

Обернувшись, я увидел прислонившегося к дереву рыжего пекаря, который поддерживал свое пузатое брюхо обеими руками. Сказав это, он добавил:

— Решили навести тут порядок? — Эта фраза прозвучала так, будто он имел в виду не дом деда, а всю Полынью.

— Много хлама скопилось, — отозвался я. У меня этот булочник отчего-то не вызывал никакой симпатии. Его тараканьи усы топорщились и шевелились, словно живые, а маленькие глазки буравили меня насквозь. Что могло послужить причиной ссоры между ним и дедом? И почему Раструбов пообещал убить его? Может быть, он выполнил свою угрозу? В облике пекаря было что-то грубо-животное, несмотря на всю его шарообразную и обтекаемую внешность.

— Надолго к нам? — спросил он, продолжая изучать мое лицо.

И тут я решил сделать рискованный выпад.

— Пока не найду того, кто убил деда.

— Что-о? — Усы Раструбова зашевелились еще сильнее, просто заходили ходуном, а взгляд стал отливать сталью. — Разве его убили? Откуда вы знаете?

— А вы? Вы ведь тоже знаете об этом, так?

Пекарь смешался, посмотрел в сторону.

— Нет, нет, — поправился он. — Я хотел сказать: почему вы так думаете? Арсений утонул — это всем известно.

— Да. Но мало кто знает, что он вообще не умел плавать. И не полез бы без нужды в воду. Значит, его туда сбросили. Живого или уже мертвого.

— Чего-то вы фантазируете, — промолвил пекарь, почесывая затылок. — У нас в Полынье и убийц-то никогда не было.

— Вот и завелись. Как тараканы.

— Что это вы на меня так смотрите?

— Скажите, Ким Виленович, что за ссора у вас вышла с моим дедом накануне его смерти?

— Какая ссора? Кто вам наболтал? Не было никакой ссоры. С чего это вы взяли? — Пекарь был явно смущен, лицо его пошло красными пятнами.

— Вы вроде бы даже угрожали ему? — Я продолжал его дожимать.

— Никогда такого йе было! — отрезал Раструбов. — Наговаривают люди. Злые языки чешут. Слушайте их побольше. Некогда мне тут с вами… Пойду я… Дела… — И он торопливо пошел прочь, но, прежде чем скрыться за поворотом, пару раз оглянулся. И мне показалось, что в его глазах, кроме страха, мелькнула затаенная угроза.

«Вот и еще одного зверя пробудил в его берлоге», — с немалой долей удовлетворения подумал я. Мне захотелось растрясти всю эту Полынью, сбросить с ее жителей маски, чтобы они проявили свою внутреннюю, истинную сущность. Обнажились, как в преддверии Страшного Суда. А катализатором выступит смерть деда. Мой замысел уже начал давать всходы: занервничал доктор Мендлев, ушел ошарашенным пекарь Раструбов, призадумался кузнец Ермольник, а сколько еще человек косвенным образом прослышали о моем расследовании и затаились в ожидании?

Вернувшись в дом и наскоро пообедав, я отправился к поселковому старосте, чтобы оформить необходимые документы на владение домом. Илью Ильича Горемыжного, высоченного, словно корабельная мачта, мужчину, я обнаружил в тенистой беседке возле его двухэтажного особнячка. Он вкушал сочную дыню, запивая ее брусничным морсом. Кисло улыбнувшись мне, он предложил разделить с ним трапезу.

— Угощайтесь, — сказал он, отрезая мне малюсенький кусочек.

— Увольте, не хочу.

— Да будет вам! Вкусная дыня-то.

— Так и на здоровье, а мне врачи запрещают. — Я угадал, что ему страсть как не хочется делиться своим лакомством, редким для сих мест. И по мере того, как я отказывался, лицо его все больше добрело.

— Ну как хотите! — с облегчением сказал он, вгрызаясь зубами в мякоть. — Вы, наверное, за печатью пришли? Документы при вас? Надо еще уплатить взносы за год вперед.

— Как скажете, — согласился я, с любопытством наблюдая за ним. Ему было лет шестьдесят, но выглядел он довольно моложаво. Аккуратно подстрижен, одет с некоторым изыском, даже по-своему красив, только в глазах была какая-то вялость, вековая лень его предков, желание посматривать на жизнь из окна безопасного жилища и ни во что не вмешиваться. И вздыхал он столь часто, словно нес на своих худых плечах непосильный груз. «Мыльный пузырь», — вспомнил я определение тетушки Краб. Удастся ли ему избежать острой соломинки, которая когда-нибудь проткнет его тонкую пленку? Немудрено, что при таком «народном правителе» всем в поселке распоряжается богатей Намцевич.

Горемыжный доел дыню, и мы пошли в дом, где он долго вертел в руках мои документы, рассматривал их и так и сяк, чуть ли не пробовал на зуб, прежде чем проделать необходимые формальности и проставить печати. Я уплатил взносы.

— Надолго к нам? — Этот вопрос за последнее время я слышал уже столько раз, что он мне изрядно поднадоел. Все словно бы задались целью поскорее сплавить меня отсюда. Чего они боятся? Что я разворошу их муравейник?

— Навсегда! — в сердцах отозвался я, с удовольствием наблюдая, как изменился в лице поселковый староста. У него даже как-то по-смешному отвисла нижняя челюсть, которую он не торопился захлопнуть. — Видите ли, — сжалился я над ним, — меня интересует загадочная смерть моего деда. Согласитесь, что в его гибели есть много неясного. Остались кое-какие вопросы, которые я желал бы прояснить. Вы поможете мне в этом?

— Нет!.. Нет… — почти испуганно вскричал он. — Зачем? Не надо этого делать. Все закончилось, было следствие, была экспертиза — он утонул в результате несчастного случая. И… и хватит об этом. Какие могут быть причины, чтобы возвращаться к этому заново? Не надо. Я прошу вас.

— А что вы так волнуетесь, Илья Ильич? Вас будто бы даже радует, что его смерть признана случайной? Вроде бы так оно поспокойнее, да?

— И ничего меня не радует — с чего вы так решили? Я его очень уважал и искренне жалею. Но… Ведь следствие-то закончилось? — жалобно добавил он, заглядывая мне в глаза, словно виноватый пес. — Может быть, оставим все как есть?

— Следователь мог ошибиться. Или его могли специально «ошибить», — сказал я.

— Да кому же это нужно?

— Убийце.

— Опять вы за свое! — Горемыжный развел руками, чуть не коснувшись кончиками пальцев двух стен. — Уезжали бы вы отсюда, ради Бога. Ну зачем вы приехали?

— Вступить во владение домом.

— Ну вот… вступили и… довольно. Почему вам неймется? Отдыхайте себе на здоровье, рыбку половите. На камешке нашем волшебном полежите, он хорошо хворь вытягивает. Вернетесь в Москву как огурчик. Знакомые вас и не узнают! Хотите, я покажу вам, где он лежит?

— А пойдемте! — согласился вдруг я. Мне и впрямь давно хотелось поглядеть на этот чудо-камень, занесенный в Полынью космическим ветром. А тут и проводник нашелся. Но лишь только я поднялся со стула, как внимание мое привлек один предмет, прислоненный в углу комнаты. Это была дедушкина трость — из ценных, красных пород дерева, с массивным набалдашником слоновой кости, искусно гравированная, с отточенным, стальным наконечником, на который для стойкости было нанесено алмазное покрытие, — с этой тростью он приезжал в прошлый раз в Москву, и стоила она безумно дорого, а подарена ему была неким индийским брамином, с которым он сначала длительное время состоял в переписке, а затем и познакомился лично. Тот брамин тоже был каким-то народным чудотворцем, поэтому они и нашли с дедом общий язык. Да за одну эту богатую трость его могли преспокойненько убить! Горемыжный проследил за моим взглядом и покраснел.

— Пойдемте! — поспешно сказал он, выталкивая меня плечом из комнаты.

«Ладно, решим эту загадку в следующий раз», — подумал я, спускаясь с крыльца. Но теперь поселковый староста казался мне не таким уж безобидным существом, каким он, возможно, прикидывался всю жизнь.

Мы спустились по улице к моему дому, прошли мимо него вправо, продираясь сквозь высокий папоротник, миновали стайку пугливых и худосочных березок, сиротливо ожидающих чего-то у края болота. В глубь его выдвигалась земляная коса, по которой мы добрались до утоптанной зеленой площадки, где в самом центре лежал огромный, черный, весь какой-то пористый валун, напоминающий широкое ложе с изголовьем. Земля вокруг него была выжжена, а в полутора метрах от краев уже таилась и коварно поджидала болотистая топь.

— Осторожно! — предупредил меня Горемыжный, когда я ступил назад, оглядывая редкостный камень. — Это болото засасывает за считанные секунды. Не успеете крякнуть.

Но «крякнуть» мне все же довелось — после того, как я присел на затейливое каменное ложе. Оно было столь горячо, что казалось, под ним или внутри его находится раскаленная печь. Я откинулся на спину, и камень как бы принял меня к себе, в себя, утратив свою жесткость и видимую твердость. Странно, но мне было мягко лежать, словно я находился в своей кровати. Тепло и удобно. Более того, через минуту я почувствовал необыкновенный прилив сил, какую-то особенную, пульсирующую во мне энергию, а вместе с тем предметы вокруг меня стали почему-то расплываться, рассеиваться в пространстве. Горемыжный как-то потускнел, сник, лучи ослепительного солнца начали проходить сквозь его тело, и вот он уже насквозь просвечивал, как кусок слюды. Голова моя кружилась, и мне казалось, что кружится по своей оси сам камень. У меня сейчас было столько сил, что я мог встать и сдвинуть этот чудодейственный обломок космического метеорита с места, поднять его на руки. Мне чудилось, что я лечу, поднимаясь все выше и выше, и вижу внизу себя — распростертого на этом ложе. Я не понимал природы этого странного явления, но теперь оно заботило меня меньше всего — какой смысл искать разумное объяснение непознанному? Все ли может вместить в себя человеческий разум? Есть вещи, которые навсегда останутся для нас тайной… Мне было хорошо, я ощущал невыразимое блаженство и почти терял сознание. Возможно, это было преддверие смерти. Но раз так, то такая смерть — прекрасна, и лучшей нельзя себе просто пожелать…

— Поднимайтесь! — услышал я далекий, доносящийся до меня словно из-под земли голос Горемыжного. — Нельзя долго лежать, вставайте!

Я почувствовал, как он тянет меня за руку, отрывает голову от камня. И я вновь обрел и дыхание, и возвратившееся ко мне сознание.

— Мы пришли в очень опасное, неудачное время, — сказал Горемыжный, когда я несколько пришел в себя. — Днем, когда солнце находится в самом зените, лежать на камне сопряжено с большим риском. И со мной когда-то было то же, что и с вами. Я видел это по вашему лицу. Можно просто не очнуться.

— Отчего это происходит?

— Не знаю. Загадка природы. Но другое дело — ночь. Ночью энергия камня как бы уменьшается. Или происходит что-то иное, но опасности гораздо меньше.

— И зимой так же?

— Круглый год.

— Знаете что, Илья Ильич? Вы — осел, извините за грубость. Вам бы тут курорт открыть да туристов зазывать, со всего бы света ездили. И миллиарды бы потекли — целый город можно отгрохать. Это же клад!

— Да есть тут один проект… — смущенно отозвался Горемыжный. — У Намцевича.

— Вот-вот. Он-то этот Волшебный камень в особняк свой и переправит. А заодно и Девушку-Ночь приспособит: клиентов принимать.

— Гм-м… Так вы уже слышали о ней?

— Конечно. Только свидеться не довелось.

— Мне тоже, — тяжко вздохнул поселковый староста и понуро наклонил голову. Видно, и его манила эта ночная красавица.