Теперь было определенно ясно, что гроб уже вскрывали до меня. В лицо мне ударил тошнотворно-сладкий запах разложившейся плоти. Я отвернул голову, глотнув свежего воздуха, и пожалел, что не захватил с собой хотя бы марлевой повязки. Все-таки опасность заразиться трупным ядом была велика. Сбросив крышку гроба набок, я взглянул на покойника. Лунный свет хорошо освещал его лицо, вернее, то, что когда-то называлось им, а теперь представляло из себя полуразвалившийся оскал с пустыми глазницами. И это почерневшее месиво из обнажившихся костей и остатков плоти словно бы улыбалось, глядя на меня. Призывно манило, шевелилось… Потом я понял, почему оно как бы подрагивало. Черви. Я стиснул зубы и призвал на помощь все свои силы и волю, чтобы продолжить начатое. Сначала я посмотрел на руки покойника, сложенные на животе. Ни знаменитого перстня деда, ни самого указательного пальца не было. Кто-то завладел им, побывав здесь до меня. Потом я, преодолевая отвращение, сорвал ботинок с левой ноги мертвеца. Пока я проделывал эту операцию, мне все время казалось, что над могилой кто-то стоит и заглядывает вниз, а покойник сейчас перегнется пополам и руки его окажутся на моих плечах. Снова заухал филин, подавая кому-то свои ночные сигналы. Взглянув на ступню, мне все стало ясно: у трупа было пять пальцев, пять фаланг, как и у других нормальных людей. Он не был шестипалым. Значит, здесь лежал не мой дед. Совершенно посторонний человек. Кто же тогда? Впрочем, меня теперь это мало интересовало. Я выяснил главное, и сейчас мне хотелось как можно скорее выбраться из проклятой могилы, которая будто бы не отпускала меня, сковав страхом и холодом все мои члены. Я был словно парализован, продолжая смотреть на разложившийся труп и думая о том, что подобный исход ждет и меня, всех нас, никто не избегнет этого конца.

Ужасна судьба людей… Она поистине отвратительна. И ничто никогда не сделает ее иной. Но что есть тело человека? Так ли уж оно важно? Именно здесь, в смрадной могиле, я вдруг подумал о том, сколь прекрасна изначально душа каждого из нас и как нелепо мы заботимся о нашей бренной плоти, уделяя ей порой всю свою жизнь. И вот результат: тело гниет, а душа продолжает свое сакральное путешествие по Вселенной. И если она, душа этого несчастного человека, сейчас наблюдает за мной, то лишь печально недоумевает, исполненная высших тайн, которые никогда не будут доступны нам на горькой земле.

Преодолев судороги, я набросил обратно крышку гроба и с трудом выбрался из могилы. Оглядевшись, я вновь приложился к заветной бутылке и только потом заметил оставленные на рыхлой земле следы — узкие, легкие, они явно принадлежали женщине. Значит, я не ошибся: кто-то действительно подходил к могиле.

— Кто тут бродит ночью по кладбищу? — выкрикнул я в сторону темнеющих деревьев. Но в ответ мне раздалось лишь возмущенное уханье филина. Ладно, решил я, переживем и это…

Пока я забрасывал могилу землей, меня не покидала одна мысль: где же в таком случае покоится тело деда? Может быть, действительно в болоте? Выходит, выловленный из озера труп утопленника был принят за деда и похоронен вместо него. Но почему в таком случае на пальце несчастного оказался его перстень? И кто потом похитил его из гроба? Концы с концами все равно не сходились. Я предположил так: кому-то было очень важно, чтобы утопленника приняли именно за деда, поэтому и надели на его палец перстень. Но зачем? Бессмыслица. Или здесь какая-то хитрая игра, которую мне не дано понять? У меня голова шла кругом не только от этих загадок, но и от смрадного запаха, которым я надышался в могиле. И я решил поразмыслить обо всем этом на досуге, в более спокойной обстановке. Закончив свою работу, я сдвинул на место памятник и взглянул на часы. Было уже начало четвертого.

— Идем!.. — услышал я вдруг призывный голос, который словно бы прошелестел позади меня. Я быстро оглянулся, но никого не увидел. Но я уже догадался, кто произнес это слово. Так могла звать только Девушка-Ночь. Она была где-то здесь, на кладбище, прячась за деревьями или памятниками. Но почему она скрывается, почему не показывается мне на глаза? Сердце мое снова учащенно забилось, и я продолжал всматриваться в темноту. Как на грех, и луна скрылась за тучами, и мне теперь трудно было различить что-либо вокруг.

— Идем… — донеслось откуда-то слева, тихо и маняще.

Я повернулся в ту сторону и сделал несколько шагов, передвигаясь чуть ли не на ощупь, а голос Девушки-Ночь выплыл из густого воздуха уже где-то справа от меня:

— Идем…

Она словно играла со мной в прятки, увлекая за собой.

— Где ты? — громко произнес я, круто развернувшись, а в ответ мне раздался серебристый, как колокольчик, смех. И снова:

— Идем… идем…

— Если ты не прекратишь, то и я не сдвинусь больше с места, — строго сказал я, хотя понимал, что это бесполезно: она наверняка не слышит меня. Она и тогда, в ту ночь на Волшебном камне, не слышала меня, поскольку жила в каком-то своем мире, куда не было доступа ни мне, ни кому другому. Мы, встречавшиеся ей на пути, были для нее лишь странными и забавными существами, совершенно иной породы, интерес к которым исчезал столь же быстро, как тающий на огне лед. Я был уверен, что она даже не помнит меня, поскольку все мы сливались для нее в одно лицо. И у нее было несомненное преимущество передо мной, перед подобными мне: легкость, бесшумность, стремительность перемещения, всевидимость, словно она была ночной феей. А со всех сторон продолжало доноситься:

— Идем… идем… идем…

И меня неумолимо влекло на ее голос. Я не мог ничего поделать с собой: торопливо шел и разворачивался, совершал прыжки, бежал, но передо мной лишь изредка мелькал ее белый силуэт, а потом он исчезал, будто взлетая ввысь или проваливаясь сквозь землю. Я позабыл обо всем: о недавно разрытой мною смрадной могиле, о деде, о Милене и Валерии, о всей этой Полынье, о том, где вообще я нахожусь и жив ли я или уже на границе смерти?

— Идем… — звал меня голос, и я стремился к нему всеми силами своей души.

Я гонялся за призраком, за существом, которое превосходило меня во всех отношениях во сто крат, и это было бесполезным занятием. Но кто сейчас мог остановить меня? Где был покинувший меня ангел-хранитель?..

Еще несколько торопливых шагов, а потом я вдруг почувствовал, что теряю опору, почва уходит у меня из-под ног… Я закричал, падая в какую-то дыру, яму, пропасть, ломая кусты, пытаясь зацепиться за них и ударяясь головой о камни…

Не знаю, сколько времени я был без сознания. Я лежал на дне глубокого оврага, и в лицо мне светила луна. Вокруг были разбросаны груды острых камней — все дно было усеяно ими, и я с каким-то необъяснимым равнодушием подумал: почему же я все еще жив? Ведь непременно я должен был или размозжить себе голову, или сломать шею. Осторожно потрогал висок, на котором запеклась кровь. Странно, зачем она хотела убить меня, заманив в этот губительный овраг на краю кладбища? И почему в таком случае она не сделала этого тогда, возле Волшебного камня, когда я тоже был без сознания, но от наслаждения от нашей любви? Чего проще было подтолкнуть меня в болотную топь? Напротив, она даже вывела меня домой, ведь не сам же я прошел тогда по узкой тропинке, не зная пути? И где она сейчас? Конечно же улетела… Но почему? Какое зло я ей причинил? С трудом поднявшись, я убедился, что, слава Богу, кости были целы. Мне еще повезло. Наверное, я очень удачно упал, недаром нас учили группироваться на актерском факультете. Это умение меня и спасло.

Циферблат часов при падении разбился, и я не знал, сколько времени, но рассвет уже осторожно вползал в Полынью. Голова гудела, и меня сильно поташнивало. Наверное, я все-таки получил сотрясение мозга. Мне вспомнились слова тетушки Краб о том, что любовники Девушки-Ночь заканчивали свою жизнь очень скверно. Один, кажется, даже сиганул с водонапорной башни. Не она ли сама и подтолкнула его, увела вслед за собой на смотровую площадку? Что ж, египетская царица так же воздавала должное своим любовникам за безумные ночи любви. Но почему-то я не чувствовал к ней ни гнева, ни зла, словно она поступила так со мной совершенно бессознательно, соблюдая правила своей игры, где я, выполнив определенную мне роль, должен был умереть. Даже сейчас, лишь чудом избежав смерти, я не мог разобраться в своих ощущениях. Она все равно притягивала меня к себе, как ночная звезда, которая оставалась единственной в небе. И скажи мне кто сейчас: повторил бы я свою встречу с ней у Волшебного камня, то я бы ответил — да. Неужели я продолжал любить ее, презрев свою жизнь, которой она столь упоительно жутко распорядилась? Возможно ли такое? Должно быть, в любом другом месте это показалось бы невероятным. Но только не в Полынье.

Я брел по дну оврага, прихрамывая на ушибленную ногу, пока он не кончился, и только тогда с трудом выбрался наверх. Потом мне еще долго пришлось блуждать по кладбищу, прежде чем я нашел выход. Дома я оказался, когда уже совсем рассвело. На крыльце меня поджидали Комочков и Марков.

— Явился, — с облегчением произнес Николай и уставился на меня, как на перешедшего границу диверсанта. Потом он толкнул в бок Егора. — Что это с ним? Кто это вообще?

— Не знаю, — недоуменно отозвался тот. — Похож вроде бы на Вадима. Но не берусь утверждать. Нужна экспертиза крови.

— Дурачье, я в овраг свалился, — сказал я.

— Да это-то понятно, ты хоть в сортир провались, дело в другом, — заметил Комочков и повел меня на кухню, где у нас висело зеркало. — Глади.

Я посмотрел на себя и, пораженный, застыл на месте. Мало того, что висок и щека были измазаны кровью, но и волосы мои теперь покрывал седой иней. За несколько часов я приобрел благородный серебристый блеск в волосах. Конечно, до густой седины спирита Дрынова мне было далеко, но и этого было достаточно, чтобы состарить меня на несколько лет. Мне стало понятно, почему это произошло. Когда я рассказал своим друзьям, что делал на кладбище, они покачали головами.

— Как ты вообще разумом не тронулся, — заметил Комочков.

— Еще успеет, — сказал Марков. — Зато теперь мы точно знаем, что труп деда отсутствует. А нет трупа — нет и преступления.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, смывая кровь.

— А то, что, возможно, твоего деда никто и не убивал. Его могло затянуть в трясину, когда он собирал на болоте свои травы.

— А перстень? Кто-то же надел перстень на палец утопленника?

— Верно. Это путает все карты.

— Знаете что? — вмешался Комочков. — Дело происходило так. Твой дед был похищен, и от него чего-то требовали, а после чудовищных пыток труп уже опасно было бросить где-нибудь на окраине. В болото? Но исчезновение деда вызвало бы массу кривотолков. Тогда где-нибудь на стороне подыскали бродягу, бомжа подходящего роста и телосложения, убили его, надели на палец перстень для опознания, и бросили в воду. И пустили слух: дед утонул. А когда бродяга через два месяца всплыл, то все приняли его за Арсения Прохоровича. По-моему, вполне логично.

— А кто вам сказал, что его вообще убили? — произнес вдруг Марков. — Ну а если предположить, что ему просто надоела Полынья и он уехал? Все наши прошлые доводы основывались на том, что в могиле лежит труп деда. Да, у него были здесь враги, желавшие смерти, были и мотивы. Но нет главного — самого покойника.

Мы замолчали, обдумывая эту неожиданную версию. Но она была слишком невероятна. Вот так уехать, бросив здесь все? Дом, больных, которые стекались к нему со всего уезда, даже свои драгоценные тетрадки? И кроме того, была еще одна причина, по которой он не мог покинуть Полынью: Валерия. Нет, невозможно. А зачем ему расставаться со своим перстнем? Мне был ближе ход рассуждений Комочкова. Чтобы опровергнуть версию Маркова, мне пришлось рассказать им о последнем увлечении деда, о его молодой жене.

— Старый ловелас, — хмыкнул Марков. — Тогда, конечно, это меняет дело. Теперь меня интересует другое: кто же похитил из могилы этот злополучный перстень?

— Тот, кто и убил деда, — сказал я.

— А какую ценность он представляет?

— Магическую.

— А может быть, ты сам и спер его сегодняшней ночью?

— Ну конечно. Как же ты сразу не сообразил?

В это время в комнату заглянул Сеня Барсуков. Выглядел он более бодро, чем в последние дни, когда постоянная хмурость не сходила с его лица. Я даже порадовался, что он возвращается в свой прежний образ добродушного увальня. А Сеня, увидев мою шевелюру, неприлично заржал.

— Поздравляю с совершеннолетием, — сказал он. — С чего это ты вдруг поседел?

— От тоски, что вижу твою харю каждый день, — огрызнулся я. — Мы тут чай собрались пить, присоединяйся.

— А чего-нибудь посущественнее не найдется?

— Припасы кончаются. Но и идти за карточками к Намцевичу не больно-то охота.

— Так надо разжиться где-нибудь хотя бы мукой, крупами…

— Все это есть у тетушки Краб. В неограниченном количестве. Придется потрясти старушку. Она встает рано, предлагаю пойти всем вместе.

Возражений не последовало, и мы вышли из дома, оставив наших женщин досматривать последние утренние сны. Я подметил одну особенность, свойственную Полынье: здесь и погода и настроение менялись довольно быстро. Сейчас вовсю светило ласковое солнце, обещая светлый и жаркий день, а ведь предрассветное небо было затянуто темными тучами и скопившийся в невидимых резервуарах дождь готов был хлынуть на землю. Ночью я испытал сильные потрясения, чуть не разбился насмерть, даже преждевременная седина тронула мои волосы, а теперь я беззаботно шел по улице вместе с друзьями, как в прежние времена, и мы весело болтали о пустяках и просто радовались свету, теплу, тому, что будет и новый день, и новая неизбежная удача в жизни, и новые испытания в ней. Здесь, в Полынье, смешное и трагическое, глубинное и легкое, мимолетное и вечное соседствовали. Из-за подобных перемен я порой начинал ощущать себя в некоем ирреальном мире, словно бы был выдернут из своей привычной жизни ради какого-то непонятного эксперимента. Проверки самого себя. Может быть, на прочность? Или человечность? Трудно сказать, поскольку события, к которым мы все прикоснулись, начинали только входить в свою заключительную фазу. И еще мне казалось, что Полынья является действительно огромным театром, где перемешались и актеры, и зрители, и даже сами создатели трагического спектакля, где мне отведена одна из главных ролей.

Дверь в дом тетушки Краб была заперта изнутри, и сколько я ни стучал, ответом мне была полная тишина. Я обошел вокруг дома, пытаясь заглянуть в окна, но они были занавешены шторами и затворены на шпингалеты. Я побарабанил и по стеклам, но и это не принесло никакого толку. Дом словно вымер.

— Что будем делать? — спросил Комочков.

— Не знаю. Не нравится мне все это, — ответил я и рассказал друзьям о ее ночных страхах.

— Может быть, ее удар хватил? — предположил Барсуков.

— Надо ломать дверь, — решительно произнес Марков. — Вадим прав, здесь дело нечистое.

— Зачем же сразу дверь? Лучше окно, — посоветовал Комочков. — Вон, разобьем форточку…

Марков посмотрел на фрамугу, потом подтащил к окну деревянный чурбан и встал на него.

— Покажу вам, как это делают воры-домушники, — сказал он. — Запоминайте, пригодится.

Мы еще не успели ничего сообразить, как Егор резко ударил локтем по форточке, вытащил осколки стекла, бросив их на землю, а затем, каким-то непостижимым образом, словно змея, вполз в узкое пространство и нырнул внутрь дома. Мы услышали только мягкий шлепок упавшего тела.

— Классно! — заметил Сеня. — Он и в замочную скважину пролезет. Ему надо премию выписать.

— Сейчас ему тетушка выпишет… ухватом, — сказал Комочков. — Чего это он там застрял?

Прошло минуты три напряженного ожидания. Наконец щелкнули шпингалеты, окно открылось, показалось лицо Маркова. Оно было очень серьезно.

— Коля, беги за милиционером, — мрачно произнес он. Потом посмотрел на меня и добавил: — Доктор уже не нужен…

Когда он открыл дверь, отодвинув внутреннюю задвижку, и мы с Сеней вошли в комнату, то нашим глазам предстала страшная картина. Тетушка Краб лежала на кровати, полураздетая, а горло ее было перерезано от одного уха до другого. Эта зияющая кровавая рана напоминала еще один огромный рот.

Я услышал, как Сеня Барсуков, издавая булькающие, утробные звуки, выбежал из комнаты. А сам я не мог оторвать взгляд от воскового лица тетушки Краб. Чудовищное зрелище словно парализовало меня. В голове крутились какие-то обрывки мыслей, я корил себя за то, что мне не удалось уговорить ее перебраться в мой дом. Тогда бы она осталась жива… Нет, неправда, сейчас она встанет… снова захлопочет вокруг меня, угощая своими пирожками… Или скажет что-нибудь смешное, а я начну подтрунивать над ней… О, Господи, ведь она стала мне почти родной!.. Что же это происходит? Тетушка Краб безмолвно лежала на своей кровати, успокоившись навсегда.

Я увидел, как Марков нагнулся и поднял что-то с пола — сверкнуло лезвие.

— Бритва «Золинген», — произнес он. — Вот с помощью этого… — Фразу он так и не окончил.

— Как же убийца мог выбраться из дома, если здесь все было закрыто? — спросил я, а голос мой показался мне чужим. — И дверь и окна… Неужели она сама… покончила с собой?

— Не исключено, — ответил Марков, расхаживая по комнате. — Но очень сомнительно. Чтобы нанести такую страшную рану, перерезав артерии, нужна недюжинная сноровка. Самоубийцы так не кончают. Чего проще — возьми веревку… или эссенцию. Кроме того… — Он подошел к трупу, потом оглянулся на меня. — Язык.

— Что «язык»? — не понял я.

— Отрезан. Ты смог бы сам с собой совершить такое?

Сейчас, услышав его слова, мне захотелось выбежать из комнаты вслед за Барсуковым. Все это было слишком ужасно, чтобы поверить. А Марков продолжал, хладнокровно роняя слова:

— Ты видел у нее когда-нибудь эту бритву?

— Нет, — ответил я. — Но знаю, кому она принадлежала.

— Деду?

— Да. Она знакома мне еще с детства. Наверное, тетушка хранила ее как память о нем.

— Лучше бы она выбросила ее на помойку. Но, значит, и убийца знал, где лежит бритва. Это сделал кто-то из ее близких, потому что она не стала особенно наряжаться, встречая гостя. И произошло это, скорее всего, ночью.

— Снова маньяк?

— Нет, Вадим. Тут орудует еще кто-то. Маньяк уже дважды оставлял свои опознавательные знаки. Сделал бы это и сейчас. Но как убийца смог выбраться из запертого дома? Ума не приложу.

— Может быть, через чердак?

— Пошли поглядим.

Мы забрались по шаткой лестнице на чердак и подошли к небольшому окошку, в котором не было стекла. Марков высунулся наружу.

— Прыгать отсюда довольно-таки высоко. Да и следов внизу не видно. Хотя… он мог воспользоваться приставной лестницей.

— У тетушки ее не было, — возразил я.

— Тогда он дьявольски ловок — одно могу сказать, — произнес Марков. — Просто акробат какой-то…

Мы спустились вниз, где уже находились Комочков и Громыхайлов. И вид у них был весьма болезненный.