В воскресенье накануне открытия гости Кэбота Лоджа отправились еще раз погулять по тихой Выставке, пока ее не захлестнули толпы народа. Генри Джеймс по большей части ходил с Генри Адамсом, который, в свою очередь, предпочитал держаться рядом с Лиззи и Доном Камерон. Однако во второй половине дня Адамс откололся от их маленькой группки; впрочем, он и почти всю субботу бродил сам по себе. Общество договорилось в семь собраться на пирсе, где должен был ждать большой паровой катер. Вечером шестидесятивосьмилетний мэр Чикаго Картер Генри Харрисон, недавно переизбранный на пятый срок, давал гала-прием, и гости Кэбота Лоджа были приглашены к нему. На первой встрече, которая состоялась утром, старый популист очаровал всех, включая юную Хелен Хэй.

Однако, сойдясь на пирсе, общество недосчиталось Генри Адамса.

– Я, кажется, знаю, где он и чем так увлекся, – сказал Холмс. – Отчаливайте без нас, но пришлите катер назад. Мы с мистером Адамсом будем здесь через двадцать минут.

Сенатор Дон Камерон ответил:

– Мы с Лиззи дождемся вас здесь.

Вся остальная веселая компания погрузилась на борт, и катер, рассекая воду, устремился к «Альбатросу», который стоял на якоре рядом с другими яхтами и броненосцем «Мичиган».

Холмс был с Адамсом, когда они обнаружили Павильон машиностроения. Динамо и другие электрические генераторы совершенно заворожили пожилого историка. Формально тысячи электрических механизмов на Колумбовой выставке должны были заработать лишь в понедельник, когда президент Кливленд нажмет золотой телеграфный ключ, лежащий перед ним на алой бархатной подушке. При этом не только развернутся тысячи флагов и вымпелов, но и включится паровая турбина мощностью три тысячи лошадиных сил – этот исполинский агрегат, изготовленный фирмой «Аллис», был установлен в Павильоне машиностроения.

Однако Адамс заглядывал во все углы и задавал вопросы, пока не отыскал настоящую динамо-машину, за счет которой освещалась Выставка и ездили желтые трамваи. Динамо (самое большое в мире) пряталось в здании Городской трамвайной компании на южных задворках экспозиции, за деревьями и большими павильонами. Сюда почти никто не заглядывал, если не считать рабочих, которые постоянно приглядывали за машиной. Изогнутый металлический кожух динамо был больше сводчатого входа в особняк Адамса, однако и этот кожух, и люди рядом с ним казались игрушечными по сравнению с исполинскими колесами: они возвышались по меньшей мере на пятнадцать футов, хотя их нижняя треть уходила в бетонный пол. В субботу Холмс помог историку отыскать машину, с минуту полюбовался ею, послушал, как техник, перекрикивая грохот, объясняет, что в данную минуту это динамо питает электричеством шесть с половиной миль трамвайных путей, по которым движутся одновременно шестнадцать составов, и ушел, оставив Адамса одного средь шума и запаха озона. Он знал, что историк едва ли не все время на Выставке проводит здесь, в огромном помещении почти без окон, рядом с новым источником энергии для человеческого рода.

Сейчас, пройдя в тени балок и колес, Холмс и впрямь увидел Адамса. Тот, поминутно снимая соломенную шляпу и вытирая лоб носовым платком (при этом его лысина ярко блестела в свете голых электрических лампочек наверху), что-то увлеченно втолковывал молодому человеку в плотном шерстяном костюме. По длинным темным волосам, орлиному носу, медному цвету кожи и черным глазам Холмс угадал в молодом человеке индейца. Адамс, взволнованный, как школьник, вещал:

– Но это! Этому, мистер Вялый Конь, восхищенно дивились бы древние греки и завидовали венецианцы в пору величайшего расцвета республики! Чикаго смотрит на нас с дерзким презрением, демонстрируя то, что мощнее искусства и значительнее коммерции. Это, увы или ура, будущее, мистер Вялый Конь! Ваше и мое, боюсь… и одновременно надеюсь. Я могу забавляться бутафорией, выстроенной на Мидуэй-Плезанс, и описывать ее в открытках, однако каждый день я прохожу через Павильон машиностроения и каждый вечер, возвращаясь сюда, пялюсь, как старый сыч, на динамо будущего…

Адамс, видимо, поймал себя на том, что говорит лекторским тоном. Он вновь снял соломенную шляпу, протер лысину и, к тому времени как подошел Холмс, продолжил уже чуть тише и спокойнее:

– Еще раз приношу извинения, сэр. Я говорю так, будто передо мной слушатели, а не собеседник. Что вы думаете об этой динамо-машине и пока бездействующих чудесах в Павильоне машиностроения, где, я видел, вы тоже смотрите на них дни напролет, мистер Вялый Конь?

Высокий индеец ответил не сразу, а когда все же ответил, его голос поразил Холмса своей звучностью:

– Думаю, мистер Адамс, что это подлинная и явленная религия вашей расы.

Адамс разразился новой взволнованной речью. Холмс кашлянул. Он знал, что индеец заметил его на входе в павильон и с первой же минуты следил за ним глазами. Адамс говорил:

– Дева Мария была для людей тринадцатого века тем же, чем это динамо и другие такие же будут для…

Он увидел Холмса, запнулся, снял соломенную шляпу и сказал:

– Мистер Вялый Конь, позвольте представить моего сегодняшнего спутника на выставке, знаменитого Шер… извините… знаменитого норвежского исследователя мистера Яна Сигерсона.

Вместо того чтобы протянуть руку, Холмс щелкнул каблуками и слегка поклонился почти на немецкий манер. Индеец ответил таким же кивком, словно и для него нежелательно прикосновение к Холмсу. Не понимая, как и откуда взялась эта уверенность, Холмс знал, что молодой человек (не такой уж молодой при ближайшем рассмотрении; судя по морщинкам в уголках глаз, лишь на год – на два младше его самого) принадлежит к тем же сиу, с которыми сыщик дружил семнадцать лет назад, и, более того, что это вичаша вакан – шаман племени, человек, наделенный способностью видеть больше измерений, чем обычные люди.

– Очень приятно, мистер Вялый Конь, – сказал Холмс. – Нам, европейцам, редко выпадает случай встретить практикующего вичаша вакана из Вольных детей природы.

Индеец (Холмс с первой секунды абсолютно точно знал, что его имя не Вялый Конь) смотрел на него куда более изумленно и пристально, чем если бы просто удивился лакотским словам из уст бледнолицего.

Генри Адамс, обеими руками сжимая шляпу, попятился. У него было чувство, что он смотрит на двух больших орлов, глядящих друг другу в глаза.

Холмс первым отвел взгляд и повернулся к Адамсу:

– Прощу прощения, что помешал, Генри, но Лиззи и сенатор ждут на главном пирсе у парового катера Франклина. Мы опаздываем на скромный ужин у мэра Харрисона.

Адамс что-то сказал индейцу и двинулся к выходу. Холмс вновь поклонился – ему отчего-то по-прежнему не хотелось прикасаться к руке краснокожего – и промолвил:

– Очень приятно было познакомиться, мистер Вялый Конь. Надеюсь, что когда-нибудь вашичу ванаги перестанет вас тревожить.

Холмс знал, что его слова означают: «Надеюсь, дух пожирателя жирных кусков, то есть призрак бледнолицего, перестанет вас тревожить», однако понятия не имел, отчего так сказал.

Индеец в ответ лишь быстро заморгал.

Холмс в смущении повернулся и вслед за Генри Адамсом направился к выходу из грохочущего павильона Городской трамвайной компании. Однако, отойдя от здания менее чем на сто ярдов, он тронул историка за рукав и сказал:

– Пожалуйста, отправляйтесь на яхту с Камеронами. Я вспомнил, что кое-что еще должен сделать.

– Д-да, – проговорил Адамс, очевидно потрясенный чем-то, что увидел или почувствовал. – Конечно, если вам обязательно нужно… но грех пропускать обед у мэра Харрисона…

Холмс кивнул, хотя толком не слышал его слов, и бегом припустил назад к зданию трамвайной компании.

Индеец уже ушел. Холмс – сперва по грунтовой дороге, затем по узким улочкам добежал почти до выхода к железнодорожной станции. Он рассчитал, что если краснокожий джентльмен прибыл сюда с шоу Буффало Билла, то будет возвращаться с Выставки через эти ворота.

Так и оказалось. Холмс догнал индейца перед самым турникетом.

– Мистер Вялый Конь!

Высокий индеец медленно обернулся и взглянул на него без всякого удивления.

– Я должен… если бы вы могли мне помочь… прошу прошения, – запинаясь, выговорил Шерлок Холмс. – Ваше имя ведь не Вялый Конь?

– Нет, мое имя Паха Сапа.

– «Черные холмы», – прошептал Холмс.

– А ваше настоящее имя не Сигерсон, – сказал Паха Сапа. – И вы даже не пытаетесь скрыть оксбриджский английский выговор.

– Меня зовут Шерлок Холмс. – Он протянул руку, и в этот раз индеец ее пожал.

Холмс испытал сильнейшее потрясение в жизни – во всяком случае с тех пор, как в Гималаях его настигли три пули. И он видел, что Паха Сапа тоже ощутил идущий через них разряд энергии.

Когда они разъединили руки, энергия осталась – куда более сильная, чем наэлектризованность воздуха подле динамо-машины.

– Я должен спросить вас, Паха Сапа, – сказал Холмс, – как мне определить, реален ли я?

– Вичаша ксапа кин йа, – сказал Паха Сапа.

Холмс каким-то образом понял: «Мудрый человек говорит…»

– Однако я не знаю, мудрый ли я человек, – закончил Паха Сапа по-английски.

– Все равно скажите, – попросил Холмс. – Мне самому точно не хватает ума ответить на этот вопрос.

Глаза Паха Сапы пронзали его – это было физическое ощущение, как от стрел.

– Каждый человек, рожденный от женщины, реален, – сказал Паха Сапа. – Но даже из них некоторые… бледны. Малореальны. Сильнее всего те, кто творит свое бытие словом.

– Не понимаю, – сказал Холмс.

– Шесть Пращуров не рождены женщинами, но они реальны. Я, мои отцы и мои деды – мы сотворили их словом.

Недоуменное выражение Холмса задавало вопрос: как?

– Мы рассказывали о них, – ответил Паха Сапа, и Холмс позже не мог вспомнить, прозвучало это на английском или на лакотском. – Рассказывали их истории. Однако главное – мы побуждали людей рассказывать их истории. – Он помолчал и повторил с нажимом: – Рассказывать их истории – и верить!

– Да, – проговорил Холмс, не зная точно, отчего согласился, однако чувствуя, что согласен всем сердцем. – Пиламаяйе. Спасибо. – Этого было мало, однако ничего больше выговорить не получилось.

Он повернулся и хотел бежать прочь, однако Паха Сапа крепко схватил его за плечо. И вновь Холмс ощутил себя так, будто вошел во вращающуюся катушку динамо-машины.

– Лукан кте, – сказал Паха Сапа. («Лукан тебя убьет».)

Холмс почувствовал, как холодная рука неотвратимого рока сжимает сердце, и оттолкнул ее прочь.

– Холмс, унктепи! Якте! – Слова, произнесенные почти шепотом, оглушили Холмса, как крик, яростный боевой возглас в шуме ветра над прерией. «Холмс, вы его убьете! Ты его убьешь!»

– Да, – прошептал Шерлок Холмс.

Паха Сапа улыбнулся и уже обычным голосом произнес:

Холмс понял каждое слово: «Я увижу тебя вновь оком моего сердца! Да будет так! Все мои родичи!»

– Милакуйя оясин! – ответил Холмс. («Все мои родичи!»)

Они двинулись в противоположные стороны, и лишь через две минуты Холмс вспомнил, что должен идти к пирсу, где ждет катер.