У него сложилось решение, что он – Генри Джеймс – разыщет неуловимого профессора Мориарти. За часы бессонного «дневного сна» на яхте Дона Камерона Джеймс внушил себе, что Мориарти с приспешниками высматривали не его. Холмса или кого-то другого, но не его. Что он Мориарти и что ему Мориарти?

Нет, убеждал себя писатель, вокзальная встреча с гением преступного мира была чистой случайностью. Теперь Джеймс вновь полагался на свою анонимность – по крайней мере в том, что касается мальчишки Адлера или темного повелителя Мориарти.

Велев рулевому ждать у городской пристани, сколько бы времени ни прошло, Джеймс на конке добрался до черного сердца Чикаго и там пересел на надземный трамвай.

Разумеется, у него не было никакого определенного плана, как не было и оружия. Мысль о поисках Мориарти в ночном Чикаго странно будоражила кровь. Успокаивало Джеймса одно: шансы вновь столкнуться с Мориарти настолько малы, что такая встреча возможна лишь в дурно написанном бульварном романе.

Чикагская надземная трамвайная система, которая уже в те времена называлась «L», заработала лишь год назад, в 1892-м. Первые вагоны были деревянные, открытые с обеих сторон ветру и дождю, но теперь Джеймс ехал над ночной Лейк-стрит в полностью закрытом вагоне. Писатель на первой же станции обзавелся схемой трамвайных маршрутов и выяснил, что, за исключением Саутсайдской линии, которая теперь протянулась на юг до Шестьдесят третьей улицы, Стони-Айленд-авеню и входа на Колумбову выставку со стороны Павильона транспорта, все ветки, к неудобству Джеймса, заканчиваются не доезжая до центра.

В их первый приезд Холмс объяснил ему, что причина – в законе штата, по которому для строительства надземной трамвайной линии нужны разрешения от всех владельцев жилых домов и предприятий на улице, над которой она пройдет.

Джеймс понимал, что по этой ветке едет на юг, но у него не было намерения возвращаться к станции «Джексон-парк» и Всемирной выставке, где сейчас, вероятно, находились Холмс и все гости Камеронов. Разумеется, там же мог находиться и Мориарти. Однако Джеймс решил сосредоточить ночные поиски в Чикаго, который называл про себя Черным городом.

Он сошел за несколько остановок до станции «Шестьдесят третья улица» и зашагал почти наугад.

Лишь пройдя пять или шесть кварталов по плохо освещенным улицам, он осознал три факта: во-первых, что в этой части города нет фонарей, но много людей на тротуарах, во-вторых, что тут на каждом шагу пивные и дансинги, оглашающие ночь разухабистой музыкой, и, в-третьих, что за всю дорогу от остановки он не видел ни одного белого лица.

С легкой дрожью беспокойства Джеймс понял, что нечаянно заехал в негритянскую часть города – Холмс как-то назвал ее «Эбонивиллем». Он быстро зашагал обратно к остановке и тут же сообразил, что не помнит, где поворачивал. Ни одной эстакады надземного трамвая не было видно на перекрестках, к которым он приближался походкой настолько стремительной, что ее вернее описывало бы слово «бег».

Внезапно перед ним вырос негр в дорогом костюме, удивительно ярком галстуке и очень приличном соломенном канотье.

– Заблудились, сэр? – спросил негр. – Могу я вам чем-либо помочь?

Джеймс попятился на три шага, но кое-как сумел выговорить:

– Не будете ли вы любезны сказать мне, где ближайшая трамвайная остановка?

Негр – самый черный, какого Джеймс когда-либо видел, – улыбнулся, сверкнув безупречными белыми зубами.

– Конечно, сэр. – Он указал в ту сторону, откуда Джеймс только что пришел. – Три квартала по этой улице, затем влево по Сорок восьмой, и там всего через полквартала будет остановка.

– Спасибо, – ответил Джеймс и чуть не поклонился от радостного облегчения. Однако, идя по тротуару (заполненному цветными людьми, которые все вели себя так, будто что-то празднуют), он невольно обернулся проверить – не преследует ли его недавний благодетель с какими-нибудь дурными намерениями.

Высокий негр в канотье стоял на прежнем месте. Увидев, что Джеймс обернулся, он снова сверкнул белозубой улыбкой и дружески помахал.

«Каков наглец!» – подумал Джеймс и тут же устыдился своей мысли.

Однако истина состояла в том, что Джеймс, который изрядно поездил по миру (особенно в сравнении с американцами) и чувствовал себя как дома на улицах Лондона, Парижа, Флоренции, Венеции, Рима, Цюриха, Люцерна или Берлина, до сего дня практически не сталкивался с неграми, если не считать гостиничной обслуги.

Впрочем, он уже добрался до остановки. Через несколько минут к платформе подошел трамвай и увез Джеймса обратно на север.

В следующие часа полтора Джеймс доезжал на трамвае до конечной, а затем пересаживался на конку до Дуглас-парка, Гарфилд-парка, Гумбольдт-парка и Логан-сквера (схема трамвайных маршрутов обещала мелким шрифтом, что через год-два туда протянется Вестсайдская ветка надземного трамвая).

Необходимость пересаживаться вовсе не огорчала Джеймса, тем более что вагоны конки были куда удобнее трамвайных.

А в тех редких кварталах, где на улицах горели фонари, а в экипажах проезжали и по тротуарам шли люди одного с ним цвета кожи, Джеймс мог с удовольствием пройтись пешком, высматривая, не мелькнет ли где блестящая лысина и жуткий взгляд Мориарти.

В одном из этих западных рабочих районов Джеймс вспомнил, что не ел с утра. Кафе уже по большей части закрывались, но некоторые еще были открыты, а в иных даже толпился народ. Однако за столиками сидели работяги в матерчатых кепках (их не снимали даже во время еды), вельветовых или саржевых штанах и огромных ботинках. Женщины тоже попадались, но по избытку румян и нескромным нарядам Джеймс догадывался, что это жрицы любви.

Он решил, что поужинает на яхте, и отправился искать очередную западную линию конки.

Довольно скоро он обнаружил загадку, никак не связанную с Шерлоком Холмсом, Луканом Адлером или профессором Мориарти. Проехав в двух десятках полупустых вагонов, он видел по меньшей мере десять человек с одной и той же книгой.

На всех этих людях были дурно сидящие шерстяные костюмы, стоптанные, но тщательно вычищенные ботинки, а на некоторых и соломенные канотье (впрочем, куда более старые и засаленные, чем у негра, с которым Джеймс разговаривал два часа назад). Все они держали книгу близко к глазам, словно плохо видят, хотя никто из них не носил очки. Загадка усугублялась тем, что за все время, пока Джеймс наблюдал за трамвайными читателями, ни один из них не перелистнул страницу.

Они просто держали открытую книгу перед скучающими (а часто и закрытыми) глазами. Больше всего Джеймса заинтриговало, что книга у всех была одна и та же.

На обложке стояло: «Мэгги, уличная девчонка». Судя по грубому переплету, автор – некий Джонстон Смит – напечатал книгу за свой счет.

Наконец в конке, подъезжающей к конечной юго-западной остановке, Джеймс отважился пересесть на пустое сиденье перед «читателем», обернулся и кашлянул. «Читатель» продолжал держать книгу на уровне лица.

– Извините, – сказал Джеймс.

«Читатель» – он, очевидно, задремал – вздрогнул и опустил книгу.

– Сегодня вечером я заметил, что несколько джентльменов в общественном транспорте читали тот же роман, что и вы. Надеюсь, вы не сочтете за дерзость, если я спрошу, почему он так популярен в Чикаго.

Мужчина ухмыльнулся во весь рот; у него недоставало двух или трех передних зубов, а те, что сохранились, были желтыми от никотина. Все это наводило на мысль, что жесткий и неудобный костюм – его единственный.

– Я все ждал, когда кто-нибудь спросит. Честно сказать, я не прочел ни слова из этой дрянной книжонки. Один малый платит мне – и еще двум десяткам ребят, – чтобы мы катались в трамваях и на конке, сколько они ходят, с семи утра до часу ночи. Небось думает, что люди увидят книжку и бросятся покупать ее себе.

– А давно ли вы и другие… э-э… читатели этим занимаетесь? – спросил Джеймс.

– Да три недели уже, и ни разу никто про книгу не спросил. До вас, в смысле. Чует мое сердце, у нашего хозяина денежки скоро закончатся, и на следующей неделе придется мне искать честную работу.

– Сам ли автор, мистер Джонстон Смит, оплачивает эту… э-э… рекламную кампанию? – спросил Джеймс.

– Автор-то автор, только он не Джонстон и не Смит. Совсем молоденький субчик, двадцать – двадцать один год от силы, и ботинки у него еще стоптаннее моих. На самом деле звать его Стивен Крейн.

– Что ж, интересный способ привлечь внимание к своей книге, – сказал Джеймс, гадая, не попробовать ли ему такое со своими романами в Лондоне. Но нет… лондонские ценители литературы не ездят в общественном транспорте с простонародьем, кроме как в поездах, а британец или британка не станет в купе разговаривать с незнакомцем. Это просто не принято.

– Знаете, – продолжал мужчина; он уже закрыл томик и положил на колени, – я ведь книжки-то читал в жизни, одну или две. Так вот, это даже не настоящая книга.

– В каком смысле?

– Да в ней всего пятьдесят страниц, а при том широкие белые поля и чистые листы с начала и с конца.

– Рассказ, переплетенный как книга, – задумчиво проговорил Джеймс.

Собеседник пожал плечами:

– Я одно понимаю: мне еще час мучиться, пока конка не перестанет работать и я не пойду домой спать. Руки отваливаются держать эту дрянь перед носом с утра до ночи, но этот самый Крейн проверяет нас чуть не каждый день. Не держишь книжку перед носом – до свиданья. А такую работу, чтоб платили два доллара в день за просиживание штанов, нынче поди найди.

Джеймс покачал головой, изображая сочувствие.

Конка остановилась в темной части города. Кучер и кондуктор вышли развернуть вагон. Очевидно, это была конечная.

Джеймс решил немного размять ноги.

– Вы же не здесь выходите? – спросил платный читатель.

– Я только на минуту, – ответил Джеймс.

Однако едва он вышел в сырую ночь, как увидел в полуквартале от остановки, под единственным горящим фонарем, проблеск лысины, промельк фрака со старомодным высоким воротником и белое червеобразное движение длинных пальцев душителя. Через мгновение все это исчезло во тьме.

Позабыв про конку, Джеймс пустился догонять призрака.

За тусклым фонарем не просто была тьма: там разом заканчивались дома по обе стороны улицы. Как будто Джеймс вслед за Мориарти вышел из Чикаго и теперь они одни в ночной прерии.

И тут в ноздри ударил запах. Запах и звук сотен, если не тысяч, тяжелых невидимых копыт, запах и первобытное чувство, что на тебя смотрят из темноты бесчисленные незримые глаза. Прямо впереди улица упиралась в перпендикулярную, а дальше Джеймс смутно различал огромную, темную, изредка мычащую массу живых организмов, которые дышали, смотрели, испражнялись.

Он дошел до чикагских скотопригонных дворов. В темноте по обе стороны не было ни единого фонаря, ни единого здания с горящими окнами. Один или два фонаря в загонах были слишком далеко; Джеймс различал лишь поблескивание коровьих рогов прямо под ними.

Он выбрал левую сторону и смело зашагал в дышащую тьму.

Здесь не было ни тротуара, ни мостовой. Сквозь подошвы ботинок Джеймс ощущал лишь утоптанный грунт и щебень – что ж, по крайней мере не жидкую кашу из коровьего навоза и грязи, как в загоне по правую руку. Животные шуршали боками, вздрагивая во сне или протискиваясь через стадо к кормушке.

И еще Джеймс ощущал себя… иначе. Поиски Мориарти в опасных районах Чикаго прогнали апатию и злость. За все время, что он шагал меж полуразрушенных складов и коровьих загонов, впереди ни разу не мелькнула блестящая лысина и длинные белые пальцы; однако Джеймс и не рассчитывал на самом деле отыскать преступного гения, а уж тем более – столкнуться с ним напрямую.

Генри Джеймс осознал, что находится как бы вне себя, наблюдает за собой сверху (здесь, в кромешном мраке, где даже на часы не мог взглянуть, не посветив на циферблат спичкой). До сегодняшней ночи он стремился стать драматургом, но сейчас был разом зрителями и актером – действующим лицом. Ибо Джеймс именно что не играл роль, а действовал – решительно и даже дерзко. «Если так чувствует себя персонаж у плохого писателя, то… мне это нравится», – подумал он.

Сейчас ему не верилось, что чуть больше полутора месяцев назад он готов был утопиться в Сене. Из-за чего? Из-за того, что его книги плохо раскупают?

Джеймс чуть не расхохотался, шагая сквозь тьму. Он по-прежнему испытывал к Холмсу стойкую, вполне обоснованную неприязнь, но теперь ему было ясно, что сыщик – вымышленный или реальный – стал для Генри Джеймса-младшего спасителем. Глухой ночью в чужом городе Джеймс чувствовал себя моложе, сильнее – более живым, чем когда-либо на его памяти, по крайней мере на взрослой памяти. И он сильно подозревал, что его детская живость была не более чем лунным светом – отражением бешеной энергии, исходившей от старшего брата Уильяма.

Решительная схватка. Именно эти слова эхом отдавались у Джеймса в голове. Не просто борьба с повседневными житейскими мелочами, но схватка с драматическими опасностями в той жизни, какой он и вообразить для себя не мог. Впервые Генри Джеймс понял, отчего брат Уилки после всего увиденного и пережитого – одному из двух солдат, несших его после боя за Форт-Вагнер, снарядом разнесло голову, так что в Уилки, упавшего вместе с носилками на песок, полетели мозги и осколки черепа, – отчего тот, едва оправившись после ужасных ран, вернулся на войну. Как и брат Боб, который в другой битве потерял половину своего полка.

Решительная схватка. Джеймс внезапно понял, почему такие мгновения были для Шерлока Холмса жизнью и почему сыщик нуждался в морфине или героине, чтобы вытерпеть скучные периоды затишья между опасными расследованиями.

Возможно, полчаса назад он увидел из конки профессора Мориарти, возможно – нет. Это по сути не имело значения.

И тут он заметил впереди какое-то движение. На него надвигались темные вертикальные тени. Люди.

Слева тянулись глухие стены складов – ни одного горящего окна, – так что глаза уже привыкли к темноте. Джеймс видел, что идущих четверо и каждый держит в руках дубинку.

Он остановился.

Поднимая обеими пухлыми руками трость, Джеймс пожалел, что это не трость-шпага Холмса.

Бежать? Мысль, что его заарканят сзади, как быка на родео, пугала больше, чем надвигающиеся из тьмы фигуры.

Четверо бандитов – а Джеймс не сомневался, что перед ним именно бандиты, вне зависимости от того, состоят ли они на службе у профессора Мориарти или действуют сами по себе (этого он так никогда и не узнал), – были уже менее чем в десяти футах, когда из темного проулка слева прогремел голос:

– ЭЙ, ТАМ! СТОЯТЬ! НЕ ДВИГАТЬСЯ!

У мощного потайного фонаря отодвинули заслонку. Луч, ударивший из дальнего конца проулка, осветил Генри Джеймса – тот держал трость перед собой, словно солдат – ружье на смотру, – и четверых грязных оборванцев с дубинками. Джеймс не ошибся: дубинки были самые настоящие – тяжелые, утыканные гвоздями.

– НЕ ДВИГАТЬСЯ! – взревел богоподобный глас.

Джеймс послушно замер, бандиты, напротив, пришли в движение: двое сиганули через ограду в загон и пропали среди черной массы скота, двое припустили вдоль ограды в темноту, из которой возникли три минуты назад.

Луч метнулся за ними, затем вновь ударил в глаза. Джеймс, щурясь, наблюдал, как приближается обладатель богоподобного гласа. Подойдя, тот опустил фонарь.

Чикагский полицейский. Не Колумбов гвардеец в опереточной форме, а самый обычный полисмен. Джеймс различил два ряда бронзовых пуговиц, кепи, огромную бляху на широкой груди, прищуренные глаза и пышные усы.

Джеймс был рад явлению полицейского, но не напуган. Он не испугался, даже когда четверо бандитов шли прямо на него. Это было настолько странно и необъяснимо, что он сам себя не понимал.

Не важно. Джеймс сообразил, что ухмыляется прямо в настороженное лицо полицейского, и поспешил взять себя в руки.

– Что вы здесь делаете? – спросил полицейский обычным человеческим голосом. – Эти молодцы могли отнять у вас все… включая и жизнь, сэр.

Джеймс переборол желание вновь ухмыльнуться в физиономию обескураженному полисмену с его замечательным ирландским акцентом, замечательными нафабренными усами и не менее замечательной черной дубинкой.

Великий мастер бесконечных, сложно построенных предложений еле-еле выдавил несколько плохо связанных слов:

– Я… я хотел… посмотреть Чикаго… сошел с трамвая… потом с конки… дальше пешком… и вдруг… оказался в полной темноте.

Полицейский понял, что перед ним идиот, и заговорил медленно, с интонацией воспитателя дошкольной группы:

– Да, сэр. Но здесь… не место… таким… как вы, сэр.

Джеймс согласно кивнул и тут же, к собственному ужасу, понял, что ухмыляется. Он не испугался.

– Где вы остановились, сэр?

В первую секунду Джеймс даже не понял, о чем его спрашивают.

– В… то есть нет, на этот раз не в «Грейт-Нортерн»… у Камерона… на яхте сенатора Дона Камерона.

Полицейский прищурился. Сейчас Джеймс видел, что ирландец довольно хорош собой, вот только нос у него походил на раздавленную красную картофелину. Чтобы не рассмеяться, пришлось закусить щеку изнутри.

– Где эта яхта, сэр?

– Стоит на якоре у большого пирса Белого города, – ответил Джеймс. Глаголы, существительные и синтаксис вновь ему подчинялись. (По правде сказать, он охотно променял бы их все на то, чтобы продлить нынешнее восхитительное чувство.)

– Можно спросить ваше имя, сэр?

– Генри Джеймс-младший, – мгновенно ответил Джеймс и, очень удивившись собственным словам, поспешил исправиться: – Теперь просто Генри Джеймс. Мой отец, Генри Джеймс-старший, умер одиннадцать лет назад.

– Как вы попали на берег с яхты сенатора, мистер Джеймс?

– Паровой катер доставил меня на городской пирс. Я велел рулевому ждать.

Полицейский направил фонарь на недорогие часы у себя в ладони:

– Время уже за полночь, сэр.

Джеймс не знал, что ответить. Внезапно он засомневался, что рулевой и впрямь его ждет. Быть может, друзья считают, что он заблудился. Или убит.

– Идемте, мистер Джеймс. – Ирландец мягко взял Джеймса за плечи и развернул к темному проулку, из которого недавно чудесным образом возник. – Я провожу вас на нужную остановку конки. И конка, и новые трамваи ходят только до часу. Даже в субботу. Вам надо отправляться прямиком на пирс, и никаких больше прогулок по городу.

Его товарищеское касание нисколько не раздражало Джеймса.

И так, вместе, они двинулись к освещенным частям городам.