Книга: Пятое сердце
Назад: 16 Бог мог бы ему позавидовать
Дальше: Глава вторая

Часть третья

Глава первая

Четверг, 13 апреля, 10:00

 

Часть моего повествования, посвященная Всемирной выставке, по плану должна была начаться с объяснений, почему Генри Джеймс – вопреки всем инстинктам и привычкам – поехал в Чикаго и принял участие в тамошних приключениях сыщика. Однако, по правде говоря, я не знаю, отчего Джеймс так поступил.
Мы все встречали скрытных людей, однако и Шерлок Холмс, и Генри Джеймс оказались самыми непроницаемыми в моем долгом опыте изучения людей и проникновения в мысли персонажей. То, что Холмс тщательно оберегал свой внутренний мир, вполне объяснимо: он выбился из низов и всю жизнь шел как по канату, ежесекундно напрягая железную волю и феноменальный интеллект. Большинству из нас не постичь, как работают разум и сердце Холмса – если у него есть сердце. И даже сумей мы это постичь, мы бы не вынесли такого знания.
Однако мысли и чувства Генри Джеймса сокрыты от нас еще более толстым слоем душевной брони. Как и Холмс, Джеймс целиком выдумал себя – себя-художника, себя-Мастера, себя-холостяка, повенчанного лишь со своим искусством, – чистым усилием воли, быть может следуя завету Китса: «Созидательное начало созидает себя само». Однако, в отличие от сыщика, Джеймс пытался скрыть свою глубинную сущность даже от собственного взгляда. Каждое вышедшее из-под его пера слово – письма, вступления, романы и рассказы – грозило выдать что-то, чего писатель показывать не хотел. Самодисциплина, с которой Джеймс этому противодействовал, оказалась безжалостно эффективна. Он так успешно таил сокровенные мысли и мотивы значительной части своих поступков, что нам остается лишь стоять перед наглухо закрытым и внешне противоречивым сооружением по имени «Генри Джеймс» и гадать, почему он сделал тот или иной выбор.
Так или иначе, Джеймс решил последовать за Холмсом в Чикаго, и я прошу извинений у него и у вас за то, что перепрыгну через два дня в строго хронологическом повествовании и лишь затем возвращусь к более ранним событиям.
На второй день в Чикаго Холмс почти силком вытащил Генри Джеймса на короткий экскурсионный тур вдоль Белого города Колумбовой выставки. Пароходик отходил от причала, расположенного довольно близко к их гостинице. Он держался на почтительном расстоянии от вдающегося в озеро пирса, на котором заканчивалось строительство исполинского конвейера для людей, и давал любопытствующим возможность полтора часа созерцать будущую выставку с озера Мичиган.
– Я не совсем понимаю, зачем нужна поездка, – сказал Джеймс, стоя вместе с Холмсом у правого борта шумного прогулочного суденышка.
Современный пароход с рядами скамеек на каждой из трех своих крытых палуб вмещал триста человек и звался «Колумб». Ему предстояло стать паромом и каждый час возить новых посетителей на выставку, а утомившихся гуляк – обратно в отели, но сейчас на нем было всего пятьдесят пассажиров, и все они – за вычетом Джеймса и почти всегда бесстрастного Холмса – пребывали в чрезвычайном волнении просто от перспективы поглазеть на несколько недостроенных зданий.
– Я показываю вам будущее, – ответил Холмс.
Когда пароход отходил от причала в центре Чикаго, над озером лежал туман, но ближе к Джексон-парку, где разместилась Колумбова выставка, дымка рассеялась, и солнце как будто лично взяло на себя попечение о туристах: оно согревало их и словно огромным прожектором подсвечивало береговую линию. Джеймс знал, что, технически говоря, Джексон-парк представляет собой южное продолжение Чикаго – дальше от озера, на Шестьдесят третьей улице, уже стояли дома и магазины, – но та квадратная миля у воды, где раскинулась теперь выставка, всегда была песчаной, заболоченной, безжизненной, ненужной даже земельным спекулянтам, которые по мере роста городских железных дорог расширяли Чикаго на мили и мили в прерию.
Американские газеты вот уже два года упоенно расписывали, как прославленные архитекторы – лучшие из лучших! – выбранные верховным повелителем выставки Дэниелом Хадсоном Бернемом, пришли в ужас, узнав, что на болотистых островах Джексон-парка под футом черной земли лежит только плывун. Самые грандиозные сооружения Америки (а в случае Колеса мистера Ферриса, которое должны были закончить в июне, – еще и самое высокое) предстояло возвести на песке, а не на скальном основании, как в Нью-Йорке и других городах Восточного побережья.
В экипаже дорога от центра Чикаго до выставки занимала примерно час. Значительно быстрее доезжали туда желтые трамваи, которые чикагцы окрестили «телячьими вагонами». Когда домовладельцы заломили за аренду воздуха над ведущими к выставке авеню немыслимые деньги, инженеры проложили линию над узенькими меридиональными улочками, где платы за воздух не требовалось. Теперь паровозики с желтыми вагонами могли непрерывно сновать по эстакаде между центром города и главными воротами выставки.
Экскурсионный пароход «Колумб» добрался до стройки в Джексон-парке за двадцать пять минут.
– Господи, – выговорил Джеймс.
За почти три десятилетия жизни и путешествий в Европе он навидался архитектурных чудес, так что почти все новые сооружения, которыми гордилась Америка, казались ему маленькими, уродливыми или чересчур утилитарными в сравнении с заграничными красотами. Однако Белый город застал его врасплох. Мгновение писатель мог лишь таращиться, затаив дыхание и вцепившись руками в поручень.
– Господи, – повторил он.
Заболоченные пески преобразились более чем в квадратную милю белых каменных улиц, умопомрачительных белых зданий, исполинских куполов, статуй, ажурных мостов, зеленых лужаек и цветников.
В лучах солнца казалось, будто Белый город светится изнутри. Джеймс даже зажмурился. Чикаго гордился современной архитектурой – после ужасного пожара 1871 года его отстроили практически заново, – но по сравнению с этим дивным белым видением он был убогим, грязным, Черным городом. Его высокие кирпичные здания закрывали свет домам пониже, линии надземного трамвая не давали солнцу проникнуть в темные каньоны улиц. Если не считать строений, выходящих на озеро Мичиган, Чикаго представал пешеходу лабиринтом тьмы, грязи, шума и копоти. Обожаемый Лондон Джеймса был пожалуй что и грязнее, но по крайней мере бо́льшую часть года целомудренно прятал свою нечистоту за плотным угольным смогом.
Молчавший до сего времени Холмс внезапно взял на себя роль экскурсовода:
– В Белом городе четырнадцать так называемых Больших зданий. То, к которому мы приближаемся, называется Павильоном изящных искусств и мануфактур. Его площадь – миллион триста тысяч квадратных футов. Свод длиной триста шестьдесят восемь футов расположен на высоте двести шесть футов. Только в нем одном поверхность, требующая покраски, составила тринадцать акров. Помимо Больших зданий, в Белом городе воздвигнуто еще двести строений, в том числе по одному на каждый из сорока семи штатов и на все территории.
Джеймс улыбнулся. Забавно, когда у тебя персональный гид с британским акцентом. Некоторые пассажиры придвинулись ближе, чтобы послушать Холмса.
– Когда первого мая президент Кливленд включит рубильник, – продолжал сыщик, то ли не замечая новых слушателей, то ли предпочитая не обращать на них внимания, – динамо-машины Белого города обеспечат в три раза больше электрической энергии, чем доступно сегодня в Чикаго, и в десять с лишним раз больше, чем на Парижской выставке восемьдесят девятого года. В Белом городе более ста двадцати тысяч ламп накаливания; семь тысяч дуговых ламп будут освещать его бульвары, площади, улицы и фонтаны. Темных уголков почти не останется, и устроители наняли собственные полицейские силы – две тысячи Колумбовых гвардейцев, – чтобы не только задерживать нарушителей общественного спокойствия, но и предупреждать любые незаконные действия до их совершения. Ни у одного города Европы или Америки нет столь просвещенной стратегии охраны порядка.
– А что это большое, но уродливое и незаконченное чуть дальше к северо-западу от Павильона изящных искусств? – спросил Джеймс, указывая тростью. – По виду там строят Ноев ковчег.
– Это ответ Белого города Эйфелевой башне, которая произвела такой фурор на Парижской выставке, – сказал Холмс. – Некий мистер Феррис строит огромное Колесо обозрения. Каждая из тридцати шести кабин, размером с железнодорожный вагон, вместит до сорока человек. При каждом обороте пассажиры будут подниматься на высоту двести шестьдесят четыре фута, откуда – как обещают мистер Феррис и устроители выставки – им откроется замечательный вид на озеро Мичиган, Белый город, включая Мидуэй-Плезанс со всеми ее аттракционами, и крыши Чикаго. То, что вы видите сейчас, – леса для нижней половины конструкции. Скоро привезут и установят ось – как я слышал, самую тяжелую стальную деталь, когда-либо изготовленную в этой части света. Она имеет в длину сорок пять футов и весит сорок шесть тонн. Ей предстоит выдержать вес стального Колеса, кабин и людей, в шесть раз превосходящий массу какого-то подвесного моста через реку Огайо в Цинциннати, о котором вы, американцы, упоминаете с такой гордостью. Администрация Белого города и мистер Феррис уверяют, что Колесо будет закончено и начнет возить пассажиров к середине лета, если не раньше.
– Откуда у вас все эти сведения, мистер Холмс? – спросил Джеймс. – Так не похоже на вас – сыпать фактами и цифрами.
Холмс, отвернувшись от Белого города, прислонился к поручню и с улыбкой проговорил:
– Да, с арифметикой у меня порой плоховато, на что не раз указывал мой брат Майкрофт. Однако вчера, пока вы в гостинице беседовали с хворающим мистером Клеменсом, мне провели индивидуальную экскурсию, а даже тупица способен запомнить несколько фактов на короткий период времени. Я уверен, вам известно, что именно так в Кембридже и Оксфорде сдают экзамены с отличием.
«Колумб» по большой плавной дуге огибал пирс, который на две с половиной тысячи футов вдавался в озеро Мичиган. Повсюду стояли тачки и суетились рабочие. Здесь сооружали Движущийся тротуар; он шел прямой линией по всей длине пирса, а в конце поворачивал, образуя кольцо.
– Поездка от пирса, к которому будут подходить пароходы, до ворот ярмарки будет стоить десять центов, – заметил Холмс, по-прежнему стоя спиной к берегу. – Полагаю, бо́льшая часть прибывающих первый раз прокатится на нем хотя бы из любопытства.
Джеймс засмотрелся на миниатюрные лагуны, лесистый остров и каналы, идущие через весь Белый город. Строители превратили гнилое болото в более чистую, светлую, просторную версию его обожаемой Венеции.
– И все это за двадцать один месяц, – сказал Джеймс, словно читая мысли сыщика. – Где президент произнесет речь и включит рубильник?
Холмс повернулся и указал тростью:
– Видите за колоннами, или Перистилем, купол на дальней стороне лагуны – на одной прямой с высоким закутанным пьедесталом, на котором в день открытия все увидят статую Республики работы Сент-Годенса? Да, тот, что с четырьмя павильонами по углам. Это Административный корпус. С него будут выступать президент и другие высшие лица. Они будут повернуты в эту сторону, к озеру и статуе. Надо полагать, взволнованная американская публика заполнит все дорожки до самого Перистиля.
Холмс протянул Джеймсу складную подзорную трубу. Писатель направил ее на купол, подкрутил резкость и сказал:
– Там что, ангелы? На верхней галерее Административного корпуса, прямо под куполом?
– Восемь групп ангелов, – ответил Холмс. – Все трубят в трубы, возвещая триумф мира во всем мире, хотя, боюсь, тут они чрезмерно оптимистичны. Помимо сотен электрических лампочек на верхних ярусах и куполе Административного корпуса, галерею, на которую вы смотрите, будут освещать большие газовые фонари.
– Господи, – проговорил Джеймс, направляя трубу на мириады беломраморных дворцов, украшенных бесчисленными статуями, башенками, арками и узорными фризами. – Я удивлюсь, если после окончания выставки жители Чикаго не переберутся в Белый город.
– В таком случае они станут бездомными после зимы-другой или даже через несколько месяцев чикагских ливней, – заметил Холмс.
Джеймс опустил подзорную трубу.
– Что вы хотите сказать?
– Хотя на строительство пошло много стали и чугуна – восемнадцать тонн только на большие павильоны, как мне говорили, – а также дерева, то, что издали кажется мрамором, на самом деле – гипс.
– Гипс?
– Вернее, смесь гипса, цемента и пакли, покрашенная снаружи, чтобы создать видимость прочного камня. Все большие здания, почти все павильоны штатов, значительная часть статуй и барельефов сделаны из этого материала, который в жидком виде весьма пластичен. И легче дерева. Тем не менее на строительство Белого города ушло более тридцати тысяч тонн гипсоцементно-волоконной смеси.
– Так здания не рассчитаны на долгий срок? – произнес Джеймс с горечью разочарования. Как ни странно, он успел проникнуться гордостью за своих соотечественников, сотворивших такое чудо в столь недолгое время.
– Не рассчитаны, – подтвердил Холмс. – Хотя, если их регулярно красить, они могут простоять несколько лет. Однако, предоставленные власти стихий, великолепные сооружения, которыми вы любуетесь, сгниют, как свадебный пирог мисс Хэвишем, менее чем за год.
Джеймс отдал Холмсу подзорную трубу, тот сложил ее и убрал в карман. «Колумб», описав широкую дугу, шел теперь вдоль берега назад к Черному городу. Писатель подумал, что американцы, как никто, умеют создавать метафоры своей страны. В данном случае это прекрасное и здоровое мраморное будущее – без мрамора, который придал бы ему прочность.
– Ладно, – сказал Джеймс, все еще огорчаясь, что его американская Венеция оказалась марципановой. – Как я понимаю, дальнейшая судьба Белого города – не наша забота.
– Да, – согласился Холмс. – Так или иначе, наши заботы кончатся к вечеру первого мая.
Назад: 16 Бог мог бы ему позавидовать
Дальше: Глава вторая