Я описал войну идей, включая те идеи, которые являются центральными для политики, определяющей социальное неравенство. И пока богатые (и корпорации) были невероятно успешны в формировании представлений средствами, приносящими им выгоду, они проиграли (или проигрывают), по крайней мере, в нескольких битвах. Рынок идей хоть и далек от идеала, но по-прежнему конкурентоспособен. Здесь есть надежда.

В следующих параграфах я опишу три подобные битвы, в которых поворотный момент настал: за корпоративное благосостояние; за МВФ и его управление, а также некоторые из стратегий, которые он преследует; и за конечные цели государственной политики.

Когда президент Клинтон занял Овальный кабинет, одновременно существовали высокая безработица и большой дефицит, хотя уровень безработицы и долга бледнеет в сравнении с тем, что есть сейчас. Это было естественным для нас: рассматривать сокращения бюджета, которые повысят эффективность, – без риска поставить в опасность основной лозунг «сначала люди», и, возможно, перенаправляя траты, даже стимулировать экономику. Очевидными кандидатами для урезания были большие траты на то, что Роберт Райх (Robert Reich) (тогдашний министр труда) и я называликорпоративным благосостоянием, – субсидии американским корпорациям. Совет экономических консультантов имел задачу составить список сокращений. Это не так просто, как кажется, поскольку большая часть корпоративного благосостояния скрыта в налоговом кодексе. Даже тогда наверху списка были субсидии банкам (например, через помощь МВФ), сельскому хозяйству, угледобывающей промышленности и другим компаниям, занимающимся добычей.

Я думал, что по основным сокращениям будет широкий консенсус внутри администрации, но значительные заметки – по поводу политики. Я ожидал, что департаменты, которые находились в доле от субсидий, будут пытаться защищать свою почву. Что меня удивило, так это сильная реакция главы Национального экономического совета (позднее министра финансов) Боба Рубина (Bob Rubin): он предположил, что мы пытаемся разжечь классовую войну. Но по сути ничего подобного, конечно, не было. Для демократической администрации, пытающейся сфокусировать свое внимание на экономическом восстановлении и помощи людям, дорогие субсидии, которые искажают экономику и повышают неравенство, не имеют политического значения. Кроме того, прикидываться, что не существует большого неравенства, большого разделения в нашем обществе – значит, прятать голову в песок. Уоррен Баффет сказал совершенно точно: «В последние 20 лет ведется классовая борьба, и мой класс выиграл»[511]. Но обвинения в классовой войне предположили, что те, кто пытается сократить корпоративное благосостояние, сеяли распри.

В администрации Клинтона мы добились небольшого прогресса в урезании корпоративного благосостояния. Большие субсидии сельскому хозяйству и энергетике остались. Остались и чисто символические субсидии для реактивных самолетов.

Но в течение кризиса 2008 года корпоративное благосостояние достигло новых высот. В огромной финансовой помощи Великой рецессии одна только корпорация AIG получила больше $180 миллиардов – больше, чем было потрачено на благосостояние бедных с 1990 до 2006 года[512].

Поскольку дефицит становился больше, также возрастало и наблюдение за бюджетом, и сокращения корпоративного благосостояния (так это называть или иначе) были положены на стол. Некоторые сокращения уже случились – как мы отметили ранее, в конце 2011 года 6-миллиардная этаноловая субсидия, которая существовала три десятилетия, закончилась. Но я подозреваю, что более могущественные отрасли и фирмы будут способны сохранить бо́льшую часть того, что они получали.

Роль государства заключается в предоставлении безопасности и «социальной защите», но оно должно защищать людей и семьи от рисков, с которыми они сталкиваются, особенно от таких, от которых они не могут застраховаться. Это не должно быть защитой корпораций от столкновения с последствиями плохих бизнес-суждений, предоставлением субсидий для обогащения их казны. Рынки не могут работать, если нет определенной дисциплины – если компании получают только прибыль от рисков, которые оборачиваются потерями для налогоплательщиков.

В книге «Глобализация и ее разочарования» я описал интенсивные битвы между МВФ и некоторыми из развивающихся стран и возникающими рынками в разных областях – по стратегии развития, по стратегиям перехода от коммунизма к рыночной экономике и по поводу управления в восточноазиатском кризисе. Я объяснил, как МВФ ввел сдерживающую политику в странах, столкнувшихся с экономическим спадом, и я объяснил, как их политика «структурной перестройки» – вынуждающая приватизацию и либерализацию – зачастую приводила не к росту, но к трудностям и лишениям, особенно среди бедных.

На момент написания этой книги МВФ рассматривается как авторитет в этих вопросах, особенно на Западе. В развивающемся мире многие проявляли скепсис: они видели, что политика, продвигаемая МВФ, часто провальна. Они воспринимают МВФ как инструмент для продвижения интересов глобального финансового сектора и корпоративных интересов развитых индустриальных стран. Но они обычно чувствуют, что у них нет выбора, кроме как последовать критике МВФ. Им нужны деньги. Я намереваюсь показать, что король-то голый: что излюбленная политика МВФ не основана на лучших наработках экономики; напротив, большая часть доктрин, которые фонд продвигает, детально дискредитирована исследованиями экономики в предыдущие четверть века.

Я также попытаюсь показать некоторые противоречия и провалы в управлении. В течение этого периода МВФ в большей степени сосредоточился на «управлении», хотя его собственное управление оставляло желать лучшего. Финансовый сектор имел слишком много влияния, развивающиеся страны – слишком мало. Излишнее влияние финансового сектора помогло объяснить привязанность МВФ к сдерживающей политике – его первым приоритетом было заставить вернуть долги западным кредиторам, а это значило, что страны должны были урезать свои траты, чтобы оставалось больше денег на возврат долгов. Это также помогло объяснить защиту либерализации рынков капитала, отмену регулирования, которая повлияла на поток денег (особенно краткосрочных «горячих» денег) в страну и из нее. Не так уж много аргументов в пользу того, что либерализация рынка капитала ведет к более быстрому росту, зато существует убедительное доказательство, что она ведет к большей нестабильности. Но с точки зрения развитых индустриальных стран это было по-прежнему желательно, поскольку давало больше возможностей для западных финансовых фирм прийти в развивающиеся страны – и получить здесь больше прибыли. Очевидно, что МВФ оказался пойман в самоусиливающуюся комбинацию идеологии и интересов.

Неудивительно, фонду весьма не понравилось, когда такие перспективы были раскрыты, – и реакция была персональной и бранной. Мое предположение, что в определенных условиях контроль капитала может быть желательным, было встречено предположениями, что я занимаюсь шарлатанством.

Десять лет спустя поле сражения выглядит иначе. Произошло сильное изменение в представлениях, которому моя книга, возможно, поспособствовала, и существует уже широкое согласие о необходимости реформ управления – некоторых, которые уже идут, и многих, запланированных на будущее.

МВФ признал, что контроль капитала может быть желательным в определенных условиях[513]. В некоторых из своих программ, как, например, для Исландии, он принял контроль за капиталом и подтолкнул к меньшей программе сокращения расходов, чем привычно. Но за кулисами, в некоторых европейских странах, находящихся в кризисе, МВФ заставил начать реструктуризацию долга – заставляя кредиторов нести больше издержек, а налогоплательщиков – меньше. Но есть и могущественные силы по другую сторону, включая Европейский Центральный банк. В то время, как в Греции окончательно приняли необходимость глубокой реструктуризации долга, в Ирландии даже незастрахованные держатели облигаций были защищены: они получили высокую отдачу – как бы за несение риска, – но, в конце концов, они страховались за счет ирландских налогоплательщиков.

Америка проявляла свой энтузиазм в погоне за ложными целями. Мы потеряли свой путь. Мы думали, что, просто подняв ВВП, все получат выгоду, но это не тот случай. Даже если американская экономика производит больше товаров и услуг, но при этом год за годом большинство американцев имеет все меньшие доходы, наша экономика работает нехорошо.

Сейчас очевидно, что стандартный способ измерения экономической деятельности, уровень реального ВВП на душу населения (сумма всех товаров и услуг, произведенных внутри страны, поделенная на количество человек в стране, с поправкой на инфляцию) и ставка, по которой он растет, не является достаточным мерилом успеха. Дела Америки состоят довольно прилично в терминах реального ВВП на душу населения, и эти числа успокаивают нас мыслью, что все идет хорошо. (Даже в этом случае Соединенные Штаты не являются лучшими по показателям – Люксембург, Норвегия, Швейцария, Дания и «социалистическая» Швеция[514] имели в 2010 году более высокий ВВП на душу населения)[515].

Возьмем один пример, как ВВП может давать ложные представления об успехе страны. ВВП на душу населения неверно измеряет ценность товаров и услуг, производимых в нескольких секторах, включая здравоохранение и государственный сектор – два сектора, чья важность сегодня куда выше, чем тогда, когда ВВП впервые начал измеряться полвека назад. Америка, например, имеет худшие результаты в сфере здравоохранения, в показателях продолжительности жизни или практически любого другого измерения в сфере оказания медицинской помощи, но – тратит больше денег. Если бы мы исследовали производительность, меньшая эффективность американского сектора здравоохранения сыграла бы против Соединенных Штатов: результаты, скажем, французского сектора были бы выше. Так и есть, но только наоборот: неэффективность помогает раздувать цифры американского ВВП.

Наше стандартное измерение производительности, ВВП, не принимает во внимание устойчивость – и люди, и страны могут жить не по средствам, но только некоторое время. Это, конечно, было случаем Соединенных Штатов. Не только бо́льшая часть людей занимала деньги, чтобы поддерживать свои жизненные стандарты; так же делала и страна в целом. Жилищный пузырь поддерживал функционирование экономики бо́льшую часть первого десятилетия этого века – вид системы искусственного жизнеобеспечения, который оборачивается подъемом безудержного потребления.

Более важно для этой книги то, что общее измерение доходов не отображает адекватно более широкий смысл того, что случается с большинством граждан. Как мы видели в главе 1, ВВП на душу населения может расти, но бо́льшая часть граждан страны будет находиться в стагнации или даже станет чувствовать себя хуже, год за годом: именно это и происходит в Соединенных Штатах.

Так же, как существует большое неравенство в доходах, существуют большие несоразмерности почти во всех других измерениях, которые относятся к нашему общему благосостоянию, и ни одна из них не отражена в ВВП как мера экономической деятельности. Возьмем, например, здравоохранение, образование или окружающую среду. Защитники окружающей среды призвали обратить внимание на неблагоприятные условия, в которых живут многие бедняки. Единственный тип жилья, который они могут себе позволить, – около загрязняющих среду заводов, шумных аэропортов и поездов[516].

В сущности, то, как мы измеряем деятельность, – это аспект борьбы за представления. И это имеет значение, особенно в нашем обществе, ориентированном на продуктивность. Наши системы измерений влияют на наше представление о том, как идут наши дела, – и относительную производительность разных экономических систем. Если мы измеряем неправильные вещи, то у нас будет искушение делать неправильные вещи, и делать неправильные выводы о том, что есть хорошая экономическая система.

Если мы измеряем наш успех в ВВП, то будем добиваться повышения этого показателя и оказывать недостаточное внимание тому, что происходит с большинством американцев. Возьмем другой пример: критики, скажем, регулирования окружающей среды полагают, что предписания слишком дороги и сокращают рост. Но, как мы видим, компромисс в этом зависит от того, как мы измеряем результативность. Если в наших измерениях ВВП мы принимаем во внимание стоимость деградации окружающей среды, тогда лучшее регулирование окружающей среды может в самом деле улучшить ВВП, корректно измеренный.

Годами стандартным показателем измерения экономической деятельности был ВНП – валовой национальный продукт, приблизительно равный валовому доходу жителей страны. Но затем, около 1990 года, произошел переход к ВВП, валовому внутреннему продукту, то есть стоимости товаров и услуг, произведенных внутри страны. Для страны в изоляции, которая не торгует с другими странами или не получает внешних инвестиций, эти две цифры эквивалентны. Но переход произошел с той же скоростью, что росла глобализация. Это имело некоторые глубокие эффекты: если доход, ассоциированный с товарами, производимыми в стране, распространялся повсюду, ВВП повышался, а ВНП понижался. И это было не просто теоретической тонкостью. Золотые прииски в Папуа – Новая Гвинея (ПНГ) разрабатывались зарубежными компаниями – из Австралии, Канады и откуда угодно. Бо́льшая часть того, что было добыто, уходила зарубежным компаниям. ПНГ получала жалкие подачки – недостаточные даже для того, чтобы компенсировать разрушение окружающей среды или снизить другие неблагоприятные эффекты на экономику или здоровье людей[517]. Фокус поворота на ВВП подтолкнул страны к принятию подобных проектов – показатели их успеха улучшились. Но будь в центре внимания старое измерение, ВНП, подобные проекты могли быть отклонены.

Когда я был председателем Совета экономических консультантов, я пытался подтолкнуть Соединенные Штаты обратиться к этим проблемам, например, созданием счетов «Зеленого ВВП», которые брали бы во внимание истощение природных ресурсов и деградацию окружающей среды. Я знал, что задел что-то очень важное, когда угледобывающая индустрия ответила с горячностью и когда представители «угольных» штатов в конгрессе даже угрожали сократить финансирование работ в этой области. Угольная индустрия поняла, что представления имеют значение: если это станет широко признанным (что корректно измеренная угольная индустрия может быть причиной негативного вклада в национальные результаты), то могут наступить значительные политические последствия.

Сегодня существует практически универсальное признание того, что мы должны изменить нашу систему мер. Президент Франции Саркози основал Международную комиссию по измерению экономической эффективности и социального прогресса, которую я возглавил[518]. Были привлечены эксперты из статистики, экономики, политической науки, психологии, группа включала трех нобелевских лауреатов. Мы безоговорочно согласились, что ВВП был не только плохим (и потенциально ведущим в неверном направлении) инструментом измерения, что он может быть улучшен[519]. Я не могу сказать на данный момент, что мы полностью выиграли эту борьбу, но поворотный момент произошел. Даже Соединенные Штаты начали работу по расширению измерений. G-20 запустила работу по поиску новых систем измерения. ОЭСР, организация развитых индустриальных стран, предприняла большой проект, следуя за нашей работой. И страны по всему миру – Австралия, Новая Зеландия, Шотландия, Великобритания, Германия, Франция, Корея, Италия и многие другие – запустили инициативы в этом направлении.

В демократических обществах, даже с учетом власти, которую богачи имеют в контроле за медиа и формированием представлений, невозможно полностью подавить идеи. И когда эти идеи резонируют со столькими гражданами, они могут начать жить своей жизнью.